Текст книги "Виварий"

– Фрэт?! – Борщев не очень удивился. – Здравствуй, бигль из штата Пенсильвания… Скажи, какое сегодня число… день недели… месяц… год… – Он все еще был пьян…

– Хотите детальную хронологию войны Белой и Алой розы средневековой Англии, резюме царствующих монарохов и анализ экономики той поры…? – обиделся Фрэт. – Или обзор достижений американской генетики последних лет…?

– Не сердись… познакомься… это мой новый приятель… в Цехе лечился… выписали сегодня… прекрасный актер… трагик…, хоть трагедий уже не ставят…. на пенсии…, а пьет однако, как студент театрального училища… Видел поди…?

– Господи! – ужаснулся Фрэт про себя. – Это же Марк Рывкин, тот сукин сын с зародышевым имплантантом, что сбежал сегодня из Отделения Хеленочки… Я должен вернуть его обратно… – И еще одна очень важная мысль зрела в голове бигля, пока не сформировалась окончательно:

– Значит, она и вправду сотворила чудо, если этот придурок с хронической почечной недостаточностью, которому жить-то оставалось не более пары месяцев без трансплантации, смог выжрать литр водки и не умереть…, да еще присматривать за развалившимся на кусочки Митей и шутить…

– Его зовут Марк Борисович, – продолжал быстро восстанавливающийся Митя. – Марк Борисович Рывкин… Служил в театре имени…

Но потрясенный Фрэт уже не слышал Митю, потому что видел почти воочию, как застоявшийся в Отделении, быстро набирающий сил и молодеющий Марк Борисович, решил перед ужином, выпросив у кого-то пальто, гулянуть к Универсама на Соколе, чтоб купить четвертинку белой и немного небольничной еды, чувствуя себя сорокалетним молодцом, лишенных обычных радостей жизни, а не шестидесятилетним стариком-развалиной… и презрел строгий инструктаж диетсестры Отделения… Он видимо выпил прямо в парке и вскоре повстречал незнакомого подвыпившего Митю, и предложил тому глоток, и потом уже вдвоем они двинули опять к Универсаму… Детали не имели значения…

– Вам надо немедленно вернуться в Отделение, – сказал Фрэт, стараясь быть строгим и не зная: радоваться или горевать. Доктору Лопухиной могут грозить неприятности… Пожалуйста…

– Я не могу в таком виде, – растерялся актер. – Меня просто увезут в вытрезвитель… Обещаю, утром буду, кровь из носа… Дмитрифедрыч проводит…

– Ступай в Виварий, Фрэт! – сказал Митя, снова собравшийся заглянуть вовнутрь себя. – Утром доставлю…

– Отстегните чертову цепь, Митя…

Елена Лопухина с трудом припарковала машину возле дома, въехав правыми колесами на тротуар, привычно понажимала кнопки сигнализации и вошла в освещенный подъезд, смутно ощущая себя и преступником, и жертвой, и бремя это было непосильным не только для души…

Она прошла в спальню, разделась, сунула руку в штанишки, не очень удивляясь, что там нет Ковбоевой спермы, и двинулась в ванную комнату, и долго стояла под душем, с остервенением натирая на всякий случай мылом гениталии…

Надев на мокрое тело купальный халат густого синего цвета, сделав глоток из горлышка бутылки с водкой и закурив, она взяла трубку, чтоб позвонить Волошину, и прошла на кухню к черному холодильнику, который так нравился Станиславе, и сразу попятилась в ужасе, прижимая ладонь к губам: на высоком металлическом стуле с круглым жестким сиденьем, облокотившись на обеденную стойку, не расстегнув пальто и даже не сняв черную велюровую шляпу Стетсон с широкими полями и деревянными индейскими бусами на тулье, расположился доктор Спиркин, и молча и строго смотрел на нее, и было заметно, что он нервничает и старается скрыть это, и понимает, что не выходит, и от этого смурел еще больше…

– Как вы сюда попали? – спросила, наконец, Лопухина, стараясь держать себя в руках. – …И почему на кухне?

– Если мы, Принцесса, наладились неучтенные донорские органы в Евротрансплант сбывать, открыть дверь квартиры для меня, как…, – он помедлил, улыбнулся почти обрадованно ее спокойствию, и продолжал уже увереннее, странно глядя в окно:

– Считай, мы опять в доме незабвенного Павла Михайловича, – и увидев, что не понимает, добавил: – В художественной галлерее Палмихалыча Третьякова…, в Третьяковке, Принцесса. В том же Малявинском зале… и тот же самый вопрос задаю… Что сотворила ты Рывкину…? Говори! А в обмен на честный ответ, как обещал, избавлю от опеки лягавых. Чтоб тебе понятней было: просто выведу из игры со следователем-важняком, что так продуктивно копает под тебя… – Он волновался или боялся чего-то гораздо сильнее, чем она.

Почувствовав это, Лопухина уселась на такую же неудобную высокую металлическую табуретку, положила ногу на ногу, чтоб он мог видеть бедра, распрямила спину и свела лопатки за спиной, и в вырезе темного, почти черного, банного халата показались крупные на худеньком теле вздернутые груди с нежно-розовыми, как у девочки, сосками, и сказала:

– А если промолчу?

– Не советую, – неуверенно сказал доктор Спиркин и стал расстегивать пальто. – Где у тебя водка, Принцесса?

– Ну уж нет! – возразила Лопухина, чувствуя, как ею овладевает ярость. – Вы, ведь, не за водкой заполночь явились сюда!

– Не за водкой… За тобой… И если не выложишь все, как на духу, про эксперимент, пойдешь со мной… А не пойдешь, силой увезу… Женщины – цветы жизни. Их либо в воду, либо в землю… – Он все еще нервничал или трусил и поэтому говорил банальности, и не очень убедительно, и ей было не страшно пока.

Она подошла к окну, повернула частые полоски шторы, и посмотрела на темный двор с редкими корявыми деревьями, уродливыми клумбами и гаражами, и стадом машин, припаркованных кое-как, и спросила негромко:

– Что мне делать, Фрэт? Ты говорил, что как самурай видишь разумом, а не глазами…

– Не парься, Хеленочка! Рывкин нашелся… Буцкает с Митей водку, будто всего сорок годков ему… Утром обещался быть… А придурку этому выложи все, что требует. Не думаю, что сразу побежит в институт патентов с твоей идеей. А еще, похоже, не врет про следователей и способен вытащить тебя из ямы уголовной… Спрашиваешь как? – удивился Фрэт. – Будто сама не знаешь: за деньги большие, конечно, которые в Москве называют бабками… Молчишь?

– Как быстро ты успел стать сукиным сыном, – горестно сказала Лопухина.

– Не кричи, Хеленочка, а то сейчас народ сюда повалит… Я, ведь, и есть сукин сын по жизни, потому как не совсем из пробирки…, хоть генетики из лаборатории в Питсбурге, штат Пенсильвания, сильно постарались… Однако мои нравственные устои также высоки, как и до погрузки в Боинг, что доставил нас сюда…, и твой полукриминальный менеджмент в Отделении, и такие же эксперименты надо мной и Марком Рывкиным не считаю… праведными или крестным ходом, даже если сильно зажмурюсь…

– Гугенот! – обиделась Лопухина. – Нас в институте заставляли учить наизусть пошлое, как мне тогда казалось, высказывание приписываемое Маркса про, что «в науке нет широкой столбовой дороги и только тот может достигнуть ее сияющих верших, – мы предпочитали говорить „зияющих“, – кто не страшась усталости, карабкается по ее каменистым тропам…».

– Не думаю, что Маркс имел в виду полубандитскую научную деятельность…, как, между прочим, и Микельанджело – почечную трансплантологию, когда говорил о добре и зле. Одно точно знаю: более всего был прав Пушкин, написав: «Наука сокращает нам опыт быстротекущей жизни…». Будто тебя имел в виду… – Фрэт гнул свое без перерыва: – У него, если внимательно читать, так же гениально написано почти про все в нас сегодняшних… А у слова «полукриминальный» или «полубандитский» такой же смысл, как у «немножко беременный», – Но осуждать тебя не берусь, и не из-за Маркса, и не из-за того, что люблю, как никого и никогда…, надеюсь, чувствуешь это… Но потому еще, что получила результат фантастический:.., ту самую индульгенцию, про которую вспоминала недавно…, и нет лучшего подтверждения этому, чем пьяный в стельку Марк Борисович Рывкин, розовый, совсем здоровый, переполненный театральным юмором… Я прагматик… Делай, что делала, если считаешь это правильным…, а полицию следователь Волошин и так приведет, когда поймет, что пришло время… Тогда и станешь горевать, и отвечать перед собой и законом, а травить душу раньше времени нечего, хоть это у нас русских в крови… Вспомни, как говорила, что любовь заставляет человека совершать такое…, такой крестный ход в оба конца…

– Человека, Фрэт! Не собаку… Даже если она гугенот…

– Посмотри на меня внимательно! – сказал вдруг Фрэт, будто сидел, уложив зад на задние лапы, в кухне перед Лопухиной.

Елена у окна не шевельнулась, но напряглась вся, глядя сквозь стекло на знакомый двор, автоматически отыскивая глазами машину свою, и увидала подле нее мужчину в длинном пальто без шапки, что стоял неподвижно и смотрел на нее, и уже почти узнавая его, и собираясь замахать сверху руками или открыть окно и закричать, почувствовала, как крепкие пальцы докторы Спиркина сжали плечо и потянули к себе…

Она высвободила руку и не глядя на Спиркина вернулась в гостинную, мгновение помешкала, присела к обеденному столу, отодвинув стул с гнутыми ножками, и, откинувшись на удобную спинку, впервые за вечер внимательно посмотрела на бывшего коллегу, и хотела улыбнуться, но не смогла…

А он, стоя посреди комнаты, почти забыв о миссии своей убийственной и машине с помошниками-молодцами внизу, любовался молодой женщиной, что удивительно прямо сидела перед ним в мокром купальном халате, под которым не было ничего, только прекрасное тело, с которым мог сейчас делать все, что угодно, потому как заполучил безграничную власть над ней и безнаказанность в придачу. Однако не спешил, не понимая странной своей нерешительности, даже смятения, будто успел поменяться с ней местами и теперь последняя представительница старинного дворянского рода российского, станет говорить про то, что его собственный язык не поворачивается пока сказать…

Он не был близко знаком с людьми, подобными Лопухиной… Однажды, давным-давно шлепнул по заду ее мать, Анну, как почти автоматически шлепал тогда всех молодых сестер клиники. Она даже не дернулась, а повернулась медленно и посмотрела, и в тот же миг такой леденящий холод и выжигающий душу стыд охватили его, что уже никогда не пытался повторить это… Он и в младшей Лопухиной, которую вдвоем с Ковбоем втянул в бандитский хирургический бизнес, чувствовал неимоверную силу духа, достоинство и благородство, которых не сломить угрозами, как ни старайся, потому что не испугается и станет делать только то, что считает нужным, и значит, и в правду, остается одно: либо в воду, либо в землю, и сказал, будто мимоходом:

– Не скажешь, что имплантировала Рывкину, мои люди его просто умыкнут из Отделения.

Она не сразу поняла, про что он, а когда дошел смысл сказанного, окаменела, запамятовав, что Рывкин пьет водку с Митей в Виварии, и забывая дышать уже почти видела, как в каком-то грязном подвале они вскрывают Рывкину живот, чтоб найти, вернувшую молодость матку беременной женщины, которую всего месяц назад поздней ночью доставили в Виварий в контейнере-холодильнике Спиркинские молодцы…, и не смогли найти, потому что имплантирован был лишь маленький кусочек эндометрия с крошечным человеческим зародышем, не успевшим сильно подрасти в животе мужчины… А потом они убьют Рывкина, не забыв, наверное, взять почки для гистологического исследования…

– А если бы нашли… или я рассказала? – вяло подумала она и отвернулась от бывшего коллеги. – Тогда станут исчезать молодые беременные женщины в Москве и провинции, стенки маток которых вместе с зародышами пойдут на омоложение состоятельных геронтов, и не только геронтов, но политиков в среднем возрасте, ученых, бизнесменов. может, актеров… И сразу откуда-то из глубин профессиональной памяти всплыла статья: «Мужчины, секс и эректильная дисфункция», опубликованная американским исследовательским агенством Wirthlin Worldwide, цифры которой долгое время не давали ей покоя: «…85% мужчин не могут заниматься любовью более трех минут до наступления эякуляции…». Опытный Спиркин разом усек нереализованную, но явно выросшую потенцию актера после имплантаци зародыша…

Лопухина забыла о госте и погрузилась в скоропалительный научный анализ событий, о которых предстояло докладывать завтра на утрешней институтской конференции:

– Восстановление функции необратимо поврежденной паренхимы почек писателя-актера Рывкина, после имплантации зародыша, свидетельствует со всей очевидностью, что из эмбриональных стволовых клеток заново формируется ткань почек и кровеносные сосуды, – рассуждала она. – Возможно также, попадая в поврежденные органы стволовые клетки запускают неизвестный механизм, улучшающий работу деградируюших клеток… Следовательно, имплантацией человеческих эмбрионов можно настолько улучшить функцию органа, что необходимость в трансплантации просто отпадет, как это было с писателем…, актером… Не исключено, что циркулируя в крови стволовые клетки блокируют ген старения и вторая молодость старика Рывкина реальное тому подтверждение.

Она вдруг поняла необычайно отчетливо, будто читала написанное, что с таким же потрясающим эффектом эмбриональные стволовые клетки способны справиться с неизлечимой сердечной недостаточностью и тогда – у нее начала кружиться голова от блестящей перспективы следовавших друг за другом прозрений – в части случаев отпадет надобность в пересадке почек, сердца… и печени, и успела горделиво подумать, насколько грандиозно будущее, позволящее избежать огромных многолетних очередей, в которых погибает большая часть больных нуждаюшихся в трансплантации, так и не дожив до долгожданной операции…

– А самый первый шаг в этом убийственном для некоторых синтезе коммерции и науки, который все еще кажется переворотом в трансплантологии и геронтологии, сделала я… сама… без понуждения, – подумав, добавила про себя Лопухина. – Любопытно, почему? Аргументы, что высказывала Фрэту недавно, вряд ли можно посчитать значительными…

Резкий рывок за рукав халата сдернул ее со стула и потащил к двери. Она с трудом удерживала равновесие, не понимая, что происходит и покорно двигалась за ночным гостем, который, видно, созрел для активных действий, наблюдая бесстрашные научные медитации молодой женщины, которые извели его в конец.

Он вытащил Лопухину в корридор и на мгновение замер в растерянности, понимая, что совершает почти святотатство, и преодолевая себя, и ожесточаясь от этого еще более, сказал негромко, будто самому себе:

– Мы сейчас выйдем, Принцесса, сядем в лифт… Внизу машина ждет с молодцами… Поедем… поговорим в другом месте. Здесь тебе слишком вольготно…

– Я должна переодеться! – стала она вырывать рукав халата.

– Нееет! – закричал доктор Спиркин, толкая ее к двери и стараясь не думать, как стала бы надевать трусики, чулки, лифчик, юбку…, опять выводя его из себя, и борясь с нерешительностью, подумал вдруг, наливаясь злобой: «Гад ты, Глеб!».

– Вы что, с ума сошли? В таком виде никуда не поеду!

Если бы Спиркин вытащил из-за пазухи пистолет и уперся им в живот, она удивилась бы гораздо меньше. А он похлопал себя по карманам, будто сигареты искал, и вытащил что-то, похожее на ручку, только шире намного и массивнее, инкрустированное металлом и кусочками оленьих рогов или слоновой кости, и сжал, вытянув руку, и раздался глубокий приятный щелчек, и толстое темно-синее лезвие метнулось из ладони, будто пламя, и замерло, чуть подрагивая и поглядывая на нее с усмешкой…

– Когда в тридцать седьмом чекисты увозили на Лубянку моих деда с бабкой, им позволили не только одеться…, – сказала младшая Лопухина и, открыв дверь, босая шагнула за порог…

Они молча ехали в ночном лифте, стараясь не смотреть друг на друга, и она подумала обреченно, брезгливо переступая босыми ногами:

– Фрэт прав. Я прохожу свой крестный ход в обратном направлении: от несостоявшегося триумфа к трагедии…

А доктор Спиркин, разглядывая почти у самого своего носа длинные ухоженные пальцы стопы Лопухиной, которой та уперлась в стенку кабины, чтоб не держать ногу на грязном полу, вспомнил вдруг необычайно остро и ярко какой-то мгновенной памятью, позволяющей спрессовывать растянутые во времени события, последнюю встречу с Ковбой-Трофимом, что была на последней кабаньей охоте, жуткой и страшной, и пробормотал снова: – Гад…

Они присоединялись иногда к необычной охоте на кабана на недальнем охотничьем угодьи, перешедшем в частные руки. Отловленный заранее крупный кабан выпускался в огороженный загон размером с футбольное поле с неглубоким оврагом, ручьем, завалами из выкорчеванных пней и редкими деревьями, и несколько охотников на вседорожниках старались загнать его франт-гардами – массивными хромированными металлическими дугами, в просторечьи называемыми кенгурятниками, что крепились перед радиаторами, в специально вырытую яму, помеченную тонкими березовыми жердями, наподобие футбольных ворот. Победитель получал в награду тушу кабана, а риск и прелесть охоты помимо убийства состояли в умении избегать столкновений кузова дорогого автомобиля с клыками разъяренного зверя…

Ковбой-Трофим, которого доктор Спиркин несколько лет назад привел в этот закрытый клуб, считался лучшим драйвером и молодые охотники всякий раз пялили глаза, наблюдая его манеру вождения, когда легко и непринужденно располагал он ладони на руле, чуть касаясь сильными пальцами в перчатках маленького круга перед собой…, и даже совершая головокружительные повороты, торможения и обгоны, никогда не цеплялся за руль руками… Он и дорогущий мотоцикл свой водил лучше их всех молодых, чем приводил в недоумение и раздражение, взамен ожидаемого восхищения… Но более всего охотников бесила отвага академика Трофимова за рулем, граничащая с безумством, которое он совершал всякий раз с невозмутимостью американского ковбоя, объезжающего диких лошадей…

Они не могли простить ему удивительный для старика глазомер, твердые руки, зверинное чутье, умение предвидеть, а потом, увидев, мговенно оценить и точно среагировать на неожиданное событие или препятствие, не понимая, что основу его поведения во время гонок на мотоциклах или автомобильной охоты на кабана составяло все тоже невероятное хирургическое умение и многолетний опыт выполнения сложнейших операций, который не просто совершенствовался с годами, как совершенствуется мастерство пианиста-виртуоза или класс вождения автогонщика, но постоянно усложнялся параллельно возраставшему радикализму и, казалось бы несовместимой с ним, тенденции щадящих хирургических вмешательств…

Крупный молодой кабан, серый, почти черный, с длинной редкой щетиной, когда его выпустили в загон, сделал несколько быстрых кругов в странном рванном ритме, подбрасывая в сторону зад и стараясь на ходу пробороздить страшным рылом, с торчащими в стороны загнутыми клыками, похожими на деформированные крупповские кухонные ножи, глубокие, до замерзшей земли, рытвины в слежалом снегу, а потом вдруг замер, прижавшись боком к прочным доскам забора и, медленно сползая, некрасиво сел неуклюже боком на мощный зад, вытянув вперед прямые ноги с копытами, как у лошади…

Семь разномастных джипов выстроились полукругом, неслышно работая хорошо отрегулированными двигателями, в ожидании атаки кабана, который не обращал внимания на дорогие вседорожники с мерзким запахом дыма в отдалении, сосредоточившись на тщательном изучении собственного паха, будто видел его впервые и решил, что выбрал для знакомства самый подходящий момент, а потом, вспомнив что-то, стал чесать ляжку о доски забора, излишне нервно и энергично, и забор заходил ходуном…

Охотник, вытянувший первый номер, осторожно двинул к кабану вседорожник… Искусство охоты кроме совершенного владения автомобилем состояло в том, чтоб избежать быстрой кровавой расправы над огромным кабаном весом в пятнадцать пудов, беззащитным перед стаей джипов… Чтоб охота стала искусством, зверя приводили в ярость, которая выключала защитные инстинкты системы самосохранения; ему давали почувствовать собственные силу и неуязвимость, и он вскоре переставал бояться машин, и смело шел в атаку… Это была быстротечная топ-школа охотничьей муштры для кабана перед тем, как загнать хромированными франт-гардами разъяренное животное, превращавшееся в гору окровавленного мяса, в яму, помеченную жердями из молодых берез…

Они уже час гоняли кабана по полю, и успели изрядно устать, удивляясь выносливости зверя, который делался все опасней и безжалостно, с каким-то странным удовольствием, бросался тушей на дверцы джипов, стараясь вонзить клыки в кузова. Потом они поняли, что из всех машин кабан предпочитает «Тойоту» Ковбой-Трофима нежно-серого цвета и уверенно увертываясь от колес и франт-гардов остальных автомобилей, рвется к ней… По-началу это вызывало улыбки и переговариваясь по радио-телефонам или сотовым трубкам, молодые охотники шутили:

– …Похоже, этот парень на дух не переносит японское…

– …Может, старые счеты из прежней жизни, когда служил на американской базе Перл-Харбор, разбомбленной японцами…

– …Он просто самурай, этот подмосковный кабан…

– …Нет, мужики! Он держит академиков вседорожник за соперника-кабана…

– … или кабаниху, изменившую ему с академиковым вседорож…

– Хватит, мальчики! – строго остановил дискуссию доктор Спиркин, не давая ей зайти слишком далеко и понимая лучше и быстрее остальных, что странное поведение кабана выходит за рамки биологического вида, добавил, обращаясь к учителю: – У меня с собой карабин, Глебушка… Не станешь возражать, если пристрелю его…? Глебваныч?! – нервно позвал он.

– Не кроши батон, Толян! – ответил, выдержав паузу профессор Трофимов на блатном жаргоне, забывая, что говорит в радио-телефон и охотники слышат их диалог, и от этого ожесточаясь еще больше, и ненавидя кабана за незверинную целеустремленность, и странную, пугающую остальных жажду расправы над его вседорожником, а может и им самим, принялся в отместку путанно припоминать в уме заслуги свои, звания, почести, награды, будто они могли стать причиной ярости кабана, и последнюю из них: самую высокую, торжественную, приличествующую только знаменитым мраморным залам… или дворцам, с мужчинами во фраках, парадных лентах…, как на фотографиях, что остались от Машинистки…, а потом сказал строго, даже повелительно, чтоб все услышали и поняли его:

– Кабан мой!

И странное дело: они услышали и поняли, и не стали мешать…

Их дуэль продолжалась уже минут сорок и кабан, все более приноравливаясь к перемещениям джипа, старался бить массивным туловищем в передние колеса…

– Он хочет вывести из строя рулевое управление, этот шнырь! – зло подумал Ковбой, с трудом уворачиваясь от лесного зверя, больше похожего на взбесившееся техническое устройство и чувствуя, что новый удар заблокировал руль… Машина стала двигаться по кругу с небольшим радиусом, и количество ударов по кузову и колесам сразу возросло. Ушлый кабан бежал справа, рядом с машиной, невидимый в боковое зеркало, и при каждом удобном случае старался ткнуть клыками в мощные шины вседорожника…

– Не может быть! – размышлял Ковбой, увлеченный охотой, понимая, что теперь трудно решить, кто за кем охотиться… – Этот сукин сын пытается проткнуть колесо! – Все больше зажигаясь охотничьим азартом и яростью, но по-прежнему, контролируя себя, он бросил короткий взгляд на пеструю стаю вседорожников, послушно наблюдавшую в отдалении за странной битвой…

Когда раздался громкий хлопок, он понял, что кабану удалось пробить клыками прочную резину покрышки переднего колеса. Машина резко замедлила ход и стала почти неуправляемой…, а зверь переместился к заднему крылу, там где был расположен бензобак, и стал ритмично вонзать бивни в кузов, будто норовил выпустить бензин…

– И тогда достаточно одной искры из выхлопной трубы…, – подумал престарелый академик с душей и телом молодого самурая, и резко крутанул руль, в попытке разблокировать автоматику…, и попытка удалась: машина перестала двигаться по кругу и в раздумьи остановилась… А кабан не размышлял: управляемый злой силой, он понял, что до бензобака не добраться и ударил клыками в боковое стекло рядом с Ковбоем. Стекло устояло, но следующий удар разнес его в равномерно-мелкие безопасные крошки, попавшие на одежду и лицо, которые казались совсем неуместными здесь…

Ковбой включил задний ход и стал медленно пятиться, приглашая за собой кабана, и тот не стал привередничать, а энергично, будто и не было двух изнуряющих часов взаимной охоты, двинул на вседорожник, низко нагнув голову земле и набирая скорость для атаки. Удар о франт-гарды не был сильным: Ковбой слишком поздно переключил передачу и машина не успела набрать скорость, к тому же мешало спущенное колесо, однако кабан отлетел на несколько метров и, чуть помедлив, встал, готовясь к новой атаке. И опять Ковбой повел вседорожник задним ходом, приглашая за собой кабана, почти теряя рассудок от азарта этой странной охоты, от вновь вернувшейся веры в собственное могущество и удивительное мастерство…

В этот раз машина двигалась достаточно быстро, он успел во-время переключить передачу, и удар было очень сильным: ему показалось, что машина въехала в бетонный столб. Кабан отлетел, ненадолго поднявшись в воздух, упал и затих, а потом раздался удар о землю, падающего с высоты франт-гарда…

Когда кабан, давно похожий на окровавленный гигантский футбольный мяч – зад и голова уже не дифференцировались, – поднялся после очередного столкновения с незащищенным передом искромсанного джипа, Ковбой выглядел не лучше: окровавленное лицо, заплывший глаз, головокружение… такое сильное, что казалось временами, летит… Система кондиционирования вышла из строя и в кабине было неимоверно жарко. Он снял с себя теплую куртку серой дорогой джинсовой ткани Denin с подкладкой верблюжей шерсти…, потом свитер, стянул шейный платок, рванул ворот рубахи, вырвав с корнем все пуговицы, и смятенно подумал:

– Мне долго не выдержать, – вытирая лицо подолом и с ужасом наблюдая, как мерзкая туша с упорством гигантской механической игрушки вновь движется к радиатору автомобиля и усаживается перед ним, стараясь заглянуть в лицо…. – Кажется Черчиль говорил, что любит свиней: «Собаки смотрят снизу, кошки – сверху, а свинья глядит на нас, как на равных.».

Прошло еще полчаса, однако кабан не собирался демонстрировать усталость и каждый раз, полежав чуть дольше после очередного столкновения, поднимался и привычно шел в атаку. У него было напрочь оторвано ухо, на спине – глубокая рана с торчащим гребнем лопаточной кости, выдранны куски кожа вместе с подкожной клетчаткой на могучих еще боках, сбитые в кровь коленные суставы, деформированное рыло… Академиков вседорожник выглядел ничуть не лучше…

Ковбой вспомнил про березовые ворота, что маркировали выкопанную под ними яму, и направил вседорожник туда, заставляя зверя двигаться за собой…, а тот, не собирался терять время даром во время этой прогулки и норовил с пугающим упорством, несвойственным живому существу, запрыгнуть в кабину через разбитое боковое стекло…

Джип был уже в опасной близости от ворот-жердей, когда Ковбой-Трофим вдруг понял, что не он, а кабан, старается загнать его в яму-ловушку, целенаправленно бодая рылом задний бампер и багажник, давно сбив запасное колесо…, и огромная машина, вращая колеса в обратном направлении и тормозя, неуклонно движется вперед, к яме…

– Если я сейчас не убью его, мне конец, – медленно думал Ковбой, стараясь найти решение…, и не находил, и привычно положился тогда на умение и твердость рук, и постоянную никогда не отворачивающуюся удачу, и резко послал вседорожник вперед, к яме и в опасной близости от нее крутанул руль влево, почти разворачиваясь на месте, и двинул прочь от березовых ворот. Кабан удивился и, стараясь разглядеть сквозь залитые кровью глаза исчезнувший вседорожник, стал недоуменно кружить на месте… Когда он услышал приближающийся рев было поздо: сбив давно расплюшенный радиатор и привстав в невероятном порыве на задние колеса, машина подбросила кабана высоко в воздух и он помешкав недолго, будто раздумывал: падать обратно или побыть еще немного там, стал медленно и удивительно точно опускаться в яму, к которой на полном ходу мчался вымазанный кровью, в клочьях кабаньей шерсти и кожи с кусками подкожной клетчатки, разбитый вседорожник, с оторванной дверью, выдранными крыльями, отлетевшим капотом, и какими-то длинными металическими полосками, что веером тащились за ним, и сбившиеся в отдалении в кучу пестрые джипы с ужасом ожидали, когда человек и машина последуют в яму за кабаном…

Когда передние колеса джипа готовы были соскользнуть по отлогим стенкам вниз, Ковбой, переключив двигатель на передние колеса, неспешным согласованным движением рук и ног резко послал машину еще дальше вперед и одновременно дернул ручку ручного тормоза, свято веря, что тросы и колодки системы ручного торможения уцелели, и, крутанувшись на месте, и вспахивая мерзлую землю диском спущенного колеса, не хуже, чем кабан в начале охоты, вседорожник, развернувшись на месте и зависнув на мгновение колесами над ямой, рванул от края, сбивая боковую жердь, которая взвившись в воздух стала медленно кружить там, и тут же замер… И сразу остальные машины двинулись к нему, отчаянно сигналя в приветствии…, а он выбрался наружу и, чувствую себя, как после большой и трудной операции, попытался рефлекторно стянуть с лица несуществующую стерильную бумажную маску, а потом такую же шапочку и увидел, как из ямы показалась голова кабана…, помедлила, стараясь найти его в толпе, и исчезла…

Они сидели у удобных креслах за длинным дощатым столом из плотно пригнанных светлых досок, крытых бесцветным лаком, заставленным закусками в тарелках дорогого сервиза с перекрещенными голубыми мечами на донышках, и возбужденно говорили все одновременно, перебирая детали недавней охоты. В торце стола молчаливо восседал академик в чистых разномастных одеждах, собранных охотниками, умытым лицом со множеством ушибов и ссадин, обработанных антисептиком, будто не он час назад после изнурительной, пугающе-странной охоты, невероятным ударом разбитого переда своего вседорожника, как умелый форвард, подбросил окровавленного кабана высоко в воздух и тот, воспарив и помедлив недолго над застывшими потрясенно в отдалении машинами-игроками, упал, наконец, точно в яму, не задев створки ворот, тяжело и глухо ударив о землю, и уже не старался подняться…, если не считать появившейся на мгновение и исчезнувшей потом навсегда кабаньей головы, которую видел лишь один Ковбой-Трофим…

Известный московский повар, привезенный одним из охотников, командовал парадом на современной кухне с мощной вытяжкой, однако удивительный, не сравнимый ни с чем запах жареной дичи витал над столом густой осязаемой тучкой, вызывая мощное слюноотделение, и неожиданно большое присутствие нетронутых закусок на столе удивляло… Все ждали шашлык и зажаренных на рашпере мелконарезанных печени, сердца и почек…, и отдельно для победителя – печеных кабаньих яиц, которых уже поджидало массивное серебряное блюдце с соусницами со специями перед Ковбой-Трофимом, и неспешно пропускали рюмку за рюмкой, чуть охлажденную, чтоб чувствовался вкус, водку «Finlandia», а он привычно потягивал «Греми», изредка развлекая себя и остальных дальними бросками моченых яблок в горящий камин…