Текст книги "Виварий"

Ковбой-Трофим расхохотался, а потом спросил на полном серьезе: – Ты пойдешь, парень?

– У меня другая забота, сэр.

– Какая, если не секрет?

– На ближайшее время – плодить биглей…, а потом – на операционный стол…, как все, под нож неудачника Борщева в очередном эксперименте… или ваших хирургов из клиники.

Глава VI. Эксперимент

– Послушай, собака! Не согласишься ли ты поучаствовать в небольшом эксперименте? – спросила Лопухина, усаживаясь перед Фрэтом.

– Собралась имплантировать мне эмбрион…? Молчишь? Тебе стыдно?

Можешь не отвечать… Где ты его возьмешь? – начал задавать вопросы бигль, демонстрируя приверженность общечеловеческим ценностям.

– В многокамерной матке твоей беременной подружки…, – проигнорировала эпатаж Лопухина.

– Хочешь прооперировать Лорен просто из любопытства, чтоб убить потом неродившегося щенка из моего помета?

– Не забывай: ты еще не священик… и даже не протестант, и уж, конечно, не гугенот, хоть кичишься , как они, что знаешь телефон к Богу, – обиделась Елена и оглянулась на дверь. – Твердишь, ведь: «Мое предназначение – служить людям…».

– Но не в криминальной хирургии! И не вспоминай так часто про предназначения… Помнишь, каким было твое, пока не занялась трансплантологией? Одухотворенное лицо, готовность к самопожертвованию ради высоких принципов, ради больных, ради старинного рода своего… Куда все подевалось?

– Та духовность была символом бедности, – остановила его Елена.

– Напрасно в России не считают бедность пороком…, хоть и борются опрометчиво с ней во все времена.. Из-за этого так много бед у нас … Но ты бедно не жила никогда… Даже в самом начале. Теперь же ты просто богата.

– Не забывай: моя родословная круче твоей в семь раз. Ей не требовались генные технологии, чтоб стать лучше. Понял? Только безумному Ленину, а потом Сталину могла прийти в голову изуверская мысль расстреливать этих людей, потому что не из рабочих… и крестьян, и не из служащих, хоть и тех и других тоже стреляли и сажали…, а «благородных кровей», как говорила бабушка, которую не видала никогда… У нее тоже была четвертая группа крови с отрицательным резус-фактором… Лопухины известны еще с Петровских времен… О биглях тогда не знали даже в грязных лондонских предместьях…

– Знали, – сказал Фрэт и стал погружаться в одну из лондонских окраин времен короля Генриха IV, но во-время остановился, вернулся и, поглядев на Лопухину, добавил: – Я люблю тебя не из-за породы… Она в тебе и не чувствуется почти…

– Порода – не только красота… Она – характер. А Ковбой… Он, может, один из самых достойных, хоть беспородный, как большой Пахом с одним глазом, и позволяет иногда втягивать себя в… сомнительную хирургию, как гениальный актер, для которого социальный статус исполняемой роли мало что значит: злодей-убица, либерал, некрофил-рантье или провинциальный интеллигент-самоучка, – продолжала Лопухина. – Постарайся понять, собака, что кругом все тоже криминальное… ну… почти… или совсем: власть, суд, закон, бизнес, средства массовой информации, отношения между людьми, даже секс… Это у вас у собак все просто и не надо ничего скрывать, а у нас, если говоришь то, что думаешь, значит не думаешь.

– Средневековье наступает в каждом веке…

– Да, потому что обратная сторона хорошего – дурное.

– А обратная сторона дурного? Молчишь? Во всех вивариях мира существует негласное правило: не оперировать беременных животных, а тех, что беременными привозят собаколовы – отпускать на волю…

– Фрэт! Ты стал демагогом в России… С Лорен ничего не случится… Обещаю. Ты согласен поучаствовать в опыте?

– I should worry… Let George do it. [40]40
  – Мне до фонаря… Пусть другие займутся этим! (жарг.)


[Закрыть]

– Фрэт, пожалуйста. Мне не справиться с этой бедой одной…

– Это не беда. Старение Ковбоя – физиологический процесс, естественный и закономерный… Он теряет потенцию, что так беспокоит тебя, но взамен приобретает влияние…

– Фрэт! – В ее голосе было отчаяние. – Не в потенции вовсе дело… Я должна это сделать… Должна!

– Любопытно, почему?

– Не знаю! Наваждение какое-то… Может, из-за себя…, из-за карьеры, любопытства научного, может, потому, что люблю его… или не люблю совсем… и нравится лишь его растущее влияние в Цехе…, Москве…, и не могу с этим совладать…Понимаешь, о чем я? Кроме всего есть странная власть Ковбоя надо мной…, над душой и телом…, не гормональная…, но власть…

– Власть одного человека над другим губит прежде всего властвующего, говорил наш Лев Толстой. Я не стал бы спорить… Мы, бигли говорим не хуже: кто держит цепь не намного свободнее того, кто на ней сидит. Раскрути ноги! – Фрэт втянул в себя запахи, привычно закружившие голову. – Согласен, но ты не станешь экспериментировать с Рывкиным.

– Кто это? – удивилась Лопухина.

– Актер… Претеже Вавилы…

– Слишком много о нем говорят… Ладно… Lock, Frat! Заметано! Люблю тебя!

– Я даже мысли не допускал, что могу понравиться тебе, – сказал ошарашенный Фрэт, чувствую, как любовь и желание служить ей переполняют его, готовясь перевалить через край… Она чувствовала и понимала это, и удивлялась его преданности и любви, и не верила, что заслуживает…, и помолчав и подумав, спросила, подлизываясь: – Куда лучше имплантировать эмбрион, чтоб обеспечить ему достойное существование?

– Как ты понимаешь при моих размерах микрохирургия бессильна. Попробуй вшиться в какой-нибудь паренхиматозный орган, – сказал Фрэт, снова влюбляясь в молодую женщину и прощая ей все, и попросил: – Положи мне руку на голову… Нет, не гладь… Просто подержи… Селезенка бы сгодилась, или слизистая тонкой кишки…, но без прямых анастомозов понадобится несколько дней, чтоб развились новые сосуды, способные обеспечить приличный кровоток. За это время эмбрион Лорен врежет дуба сто раз…

Он положил голову на колени Лопухиной, помолчал и добавил, шумно втягивая ноздрями запахи молодой женщины:

– Я бы попробовал вшить кусок внутреннего слоя матки с зародышем прямо в кавернозные тела у корня пениса… Но у меня с этим вряд ли что получится: у собак недоразвиты кавернозные тела… – Он смущенно посмотрел на молодую женщину и отодвинулся…

Спустя неделю в операционной Вивария Елена Лопухина вместе со Станиславой удалили из беременной Лорен один из зародышей с недифференцируемой пока плацентой, эндометрием и вшили в стенку подвздошоной артерии Фрэта частью расщепленного мышечного слоя матки.

– Странные опыты, Ленсанна! – сказала Слава, помогая зашивать живот. – Жалко бигля… Выращиваете эмбрион для донорских органов? Тогда почему не в Лорен? Мне кажется…

– Хватить болтать! – цыкнула Лопухина. – Я предупреждала, что до поры не стану афишировать эти эксперименты… Не надо бинтовать живот… Не разгрызет… Он умный… Сделай наклейку, как обычному больному… Проснется, поедем ужинать в пиццерию «Максим» на Соколе…

Под вечер, когда Фрэт пришел в себя после наркоза и встал, Елена спросила:

– Ты в порядке, мальчик?

– Вы собирались в пиццерию, – тускло проговорил он, сильно подрагивая ногами, и улегся опять….

– Мне большую пиццу…, с мясом и грибоми, – сказала Слава.

– Лопнешь! – улыбнулась Лопухина.

– Большую! – и упрямо посмотрела на мальчика-официанта.

– Тогда пицца West на две персоны: сыр моцарелла, парная телятина, ветчина, бекон, грудинка, бастурма… и специально для вас лисички с шампиьонами… Что дамы будут пить? – спросил интеллигентный мальчик, подражая кому-то. – Рекомендую красное итальянское вино… – И произнес невнятно название.

– Я буду водку…, slinger! [41]41
  официант (жарг.)


[Закрыть] Двести грамм… – Слава стремилась к независимости, навечно покоряя официанта редкостным жаргоном.

– Водку здесь подают рюмками, – сказала Лопухина и, забирая инициативу, продолжала: – Решим раньше с пиццой… Барышне – ту, что просит, с мясом и грибами, мне – маленькую, с овощами и сыром Пепперони, и стакан белого вина…, лучше рислинг…, и водку… барышне.

– Ты говорила: «Двести граммов», – сказала Лопухина, когда количество пустых рюмок перед Станиславой по объему перевалило за триста.

– Пошто жолеешь-то, Ленсонна… Мне ее без новой водки не осилить, пиццу-то, – проокала девушка и посмотрела на официанта, дуреющего от стараний выказать ей внимание и любовь. – Тощи две рюмки сразу, чтоб не нодрывоться вдругорядь, – и, повернувшись к Елене сильно покрасневшим лицом, положила руку на плечо, близко заглянула в желтые блюдца-глаза и дыша свежей водкой сказала, касаясь губами маленького уха с изумрудной серьгой:

– Хочу Обрашку высвистоть сюда из Питсбурга, штат Пенсильвония… Пожениться решили… Может, поговорите с Ковбоем, чтоб взял его в Виворий… Борщеву в подмогу… Ветеринор клоссный… и животных любит… А, Ленсонна? Поговори…

– Дуреха ты, Славка! Нам тут только негров из Пенсильвании не хватает. Лучше езжай к нему, в Америку сама… Другой мир, прекрасный, как

– она собралась развивать эту тему, но Станислава, вдруг странно трезвея и белея красным лицом, перебила:

– Неееааа… Я русскоя… На кой хрен мне тощиться в Омерику… Иногда чую безошибочно, как Фрэт…, долеко вперед по времени: здесь скоро жизнь станет не хуже…, а лучше, может… Опять.., возможность росту у меня здесь есть… К вам хочу… Меньше двух лет осталося учиться… Буду в Отделении робототь. Мне нравится тронсплонтология… А потом стану зоведовать вместо вас…

– А меня куда?

Слава сразу поскучнела: – Не зною… Вас тогда, вроде, не будет уже… Поговорите с Ковбоем про Обрашку-то, Ленсонна…

– А Ковбой будет?

– А куда ему деться-то. Он вечный, новерное, как Виварий… Скожите правду: зочем Фрэту зородыш Лорен имплонтироволи? Ковбоя омолодить хочите? Ему уже не поможет ничто… Старый очень…, как ящерка и кожей шуршит, как она… Зачем он вам? Воно следовотель тот, что высокий… с волосами, как вокруг увивоется. Митя Борщев про него говорит: «Вожняк!».

– Я тоже научилась у Фрэта чувствовать время вперед… Если Ковбой-Трофиму не имплантировать эмбрион, через несколько месяцев он начнет сдавать… Знаешь, как начинает сыпаться старый автомобиль? Не знаешь… И никто меня тогда… не защитит ни от Прокуратуры, ни от… Ладно… Попроси официанта, пусть еще вина принесет…

– Как ты думаешь, – спросила Лопухина, когда они выпили обе и перешли к мороженному, – может, взять Фрэта домой из Вивария… Там вонь, грязь…

– Он не пойдет. Не захочет оставлять остальных… Будет говорить про долг, про… что должен обеспечить высокую рождаемость, чтобы бигли были и в других вивариях…, и не только в Москве…

– Как ты без Абрама-то обходишься…? – спросила вдруг Лопухина.

– Обхожусь, – уныло сказала Слава. – Beat the dummy – дрочу иногда.

– Фуу…, как грубо… А могла бы с Фрэтом?

– Хотите посмотреть? Могла б, наверно…, если глаза закрыть и руку ему на голову положить… Он ведь…

Слава притормозила, умеряя фантазии, перевела дыхание, снова пьянея, и, сунув кончик языка в ухо Лопухиной, и давая понять подошедшему официанту, что ему здесь не светит, проокала:

– Вы говорили: «Потом на дочу поедем»… Поехоли, Ленсонна… Золоскою… И снутри тоже… Поспешим… Свербит ужо… До мошины б добраться…

Через несколько дней Лопухина поинтересовалась, ощущает ли Фрэт в себе проявления жизнедеятельности эмбриона?

– Ты хочешь знать, не помолодел ли я? Вряд ли… Мне всего три года… – А либидо? – нервно перебила Лопухина.

– У нас, не как у людей… и вместо кавернозных тел в пенисе длинная трехлопастная косточка, у медведей – такая же, которой я управляю по желанию, как ты, к примеру, руками или нижней челюстью… А желание живет во мне всегда…, неудовлетворенное, как, впрочем, и в тебе… Но ты свое реализуешь иногда, мастурбируя под утренним душем…

– Зачем ты говоришь это? Сам ведь тоже вылизываешь собственные гениталии… или ревнуешь к Станиславе…, а может, хочешь предложить свои услуги в сексе?

– Я люблю тебя, Хеленочка, с каждым днем сильнее… Еще недавно знал про любовь не больше, чем про невесомость… Возможно, это чувство жило во мне, но теперь оно стало таким сильным, что невмоготу…

– А Славка?

– А Слава…, she's my gussie mollie – подружка-бигль, которую хочу, но которую на случку почему-то не приводят служители Вивария…

– А что, разве она сама не может прийти?

– Ты серьезно?

– Я бы посмотрела…

– Послушай, Фрэт! – сказала Лопухина спустя месяц, садясь в очередной раз перед биглем, чуть раздвинув колени, нервничая и стараясь скрыть это бравурностью речи. – Похоже, несмотря на все наши усилия, эмбрион Лорен прижился и развивается в тебе. – Что ты чувствуешь? Повышенное либидо, смену сексуальных интересов, вторую молодость, мудрость… Что, Фрэт?

– Ничего особенного… Сексуальным маньяком я не стал, если это ты имела в виду главным… и не помолодел… Маленький бигль растет внутри, но ему, похоже, не хватает женских гормонов Лорен, если правильно поминаю его призывы… К тому же, мне трудно с такой обузой… Видно, бигли-мужчины не приспособлены для вынашивания щенков…

– Значит артериальный кровоток способен преодолеть плацентарный барьер, – сказала Лопухина. – Спасибо, собака!

– Погоди благодарить, – сказал Фрэт. – Жить с эмбрионом в животе не сладко… Давай эмбрион разместим снаружи в защитном чехле…

– Как мобильный телефон…, – задумчиво сказала Лопухина, считая варианты. – В этом что-то есть… Подумаем позже вместе…

Бигль жил с неродившимся сыном Лорен внутри, учил Станиславу нью-йоркскому жаргону, а с Еленой, которая все сильнее привязывалась к нему, подолгу анализировал проблемы донорства человеческих зародышей, упрощая восприятие созданием системы собственных символов, понимая, что тащит его Лопухина на скользкую тропу подпольной трансплантологии, где бесчестье приходит, даже в случае достижения положительного результата, если он, разумеется, не является совершенно фантастическим научным прорывом, а бессмысленная и скоропалительная, в полном смысле слова, смерть от заказанной кем-то пули – ежедневная реальность, которая энергично машет шашкой над головой, как Слава – тупым секачем, нарезая морковь лабораторным кроликам…

– Если тобой двигают разумная аргументация и стремление удовлетворить собственные потребности, то в в соответствии с правилами менеджмента, ты должна идти туда, где люди безнравственно убивают свои зародыши, – сказал Фрэт и Лопухина недоуменно посмотрела на него. – Туда, где делают аборты…

Она улыбнулась: – Вавила говорит, если признать аборт убийством, то мастурбация, про которую ты недавно вспоминал – геноцид…

– Я говорил про женскую…

Лопухина обошла нескольких знакомых гинекологов, выбрала понадежней и не вводя в детали, попросила бережно извлечь на пробу парочку эмбрионов.

– В тех, что мы извлекаем, уже есть сердце, – многозначительно сказал гинеколог, с которым училась вместе когда-то.

– Разве я пришла к священнику? – удивилась Лопухина. – Ты делаешь аборты и выбрасываешь человеческие зародыши в эмалированные тазы, что стоят по бокам гинекологического кресла. Насколько я знакома с характером этой процедуры, никто никогда не интересовался сокращается ли сердце в кровавом комочке, который вы успеваете еще в матке расчленить кюретками… Если ты имеешь в виду гонорар…, назови сумму, но не связывай ее с наличием сердца в эмбрионе… Можешь ошибиться…

– Тысяча долларов в месяц, – сказал гинеколог, волнуясь, – и количество плодов станешь определять сам…

– Хорошо…, хоть и выходишь за грань рационального поведения… Будешь извлекать их вакуум-экстрактором.

Однако доставать, не повреждая, из матки беременных женщин скользкие комочки человеческих плодов, оказалось трудным делом. Еще труднее было определять живы ли они… К тому же на выживших могла губительно дейстовавать транспортировка, и Лопухина стала возить эмбрионы в термостатируемых контейнерах, погружая их в охлажденный консервирующий раствор, что использовался при перевозке донорских почек… Эти занятия требовали слишком много времени и сил, и Елена перепоручила доставку эмбрионов Станиславе, и теперь вечерами они подключали под старым, выпрошенным у микрохирургов операционным микроскопом, человеческие зародыши, отвергнутые матерями, к миниатюрному перфузионному устройству с подогретым и насыщенным кислородом раствором, чтобы определить сохранилась ли в них жизнь… Однако эмбрионы были нежизнеспособными… Они были мертвы…

– Пора, ноконец, удолить из Фрэта чертов Лорен плод, Ленсонна, – вспомнила вдруг Слава, раздраженная очередной неудачей. – Он там скоро лаять ночнет…

– А может, заговорит, – улыбнулась Лопухина. – Хорошо… Завтра и удалим. Закажи операционную и анестезиолога…

Плод удалили. Бигль быстро пришел в себя и обрадованный избавлением от затянувшейся беременности стал давать советы Лопухиной:

– Почему бы тебе не легализовать эти исследования? – спросил он однажды. – Получишь дополнительное финансирование, штаты, разрешения и иди к ожидаемому результату, меньшей кровью и без прокуратуры…

– Pill in your ears! [42]42
  – Разуй глаза! (жарг.)


[Закрыть] – обиделась Лопухина, давно заболевшая нью-йоркским жаргоном. – Процедура подачи заявки требует усилий, сопоставимых с предполагаемыми исследованиями, а получение разрешения на клиническое применение может длиться годами… Даже если позволят заниматься этим, мне не добыть жизнеспособных человеческих эмбрионов…

– Почему?

– Их убивает не транспортировка, – печально сказала Лопухина. – Их убивает процедура аборта… Хорошо хоть, это не геноцид…

– Как же ты собираешься получить их? Неужто, как добываются сомнительные донорские органы, что иногда попадают к вам на записные трансплантации или уходят транзитом в Евротрансплант?

– В литературе не описано ни одного случая использования в качестве донора органов молодых женщин с беременностью в 6-12 недель…

– Значит, нелегальное донорство и кто-то или даже ты сама насильственно сделает вивисекцию, вскроет матку и извлечет неповрежденный эмбрион? А что будет с женщиной?

– Ничего… Зашьют… Она проснется… и все будет в порядке…

– Но она не сможет больше рожать!

– Сможет! Тысячи женщин рожают с помощью кесарева сечения по многу раз… Это не будет стоить ей здоровья…

– Это будет стоить гораздо больше… Жуткий промысел… В Америке такое невозможно…

– Возможно… Ты говоришь и действуешь так, будто каждый второй американец Фолкнер или Каунт Бейси… Знаешь сколько в мире способов лечения простатита…? Способов формирования и измерения общественного мнения не меньше…

– И ты пойдешь на это ради Ковбоя? Неужто людская любовь способна на такое…?

– Дурень! – рассмеялась Лопухина, не давая ему закончить. – Любовь способна на все…, даже больше… Ты что, книг не читаешь? – и спохватившись добавила: – Прости, Фрэт… Трудно помнить все время, что ты собака… Не знаю… Вряд ли мной движет любовь… или только любовь… Это чувство больше и сильнее, чем любовь, сексуальная страсть, преклонение, долг… вместе взятые…. Я больна им… и болезнь так мучительно сладостна и прекрасна, что выздоровление кажется адом… Есть что-то еще, что не дается даже в ощущениях… Как запах или мелодия, которые не можешь вспомнить… или понять. Я не только постоянно скрываю болезнь… Я прилагаю невиданные усилия, чтоб не выздороветь… Он моя самая любимая игрушка, как, наверное, и я его…, потерять которую равносильно… К тому же я на пороге открытия…, большого и очень серьезного…

– А Волошин…? Ты собираешься встать на путь, на котором мы все будем обречены, потому что не будет выбора: только смерть и немного любви…

Постарайся понять это и найди добровольца…

– С каким диагнозом я положу его на стол?

– И еще: поговори с Волошиным…, – не слушал ее Фрэт. – В нем больше порядочности, чем алчности и служебного рвения…, хоть его тоже можно купить и не только деньгами…

Лопухина госпитализировала в Отделение актера Рывкина, за которого небескорыстно просил когда-то Вавила, с диагнозом «хроническая почечная недостаточность».

– Как вас зовут, Рывкин? – спросила она строго, будто имя определит его дальнейшую судьбу.

– Почему так сурово, доктор? – удивился он. – В последний раз меня пытали похоже на коллегии министерства культуры… еще при Андропове, когда запрещали спектакль… Опять провинился.? Марк Борисович… А что?

– Донорской почки ему не видать, – размышляла Елена, гляда в интеллигентное лицо больного и не вступая в дискуссию, – слишком стар… Странно только, что еврей, а в анамнезе алкоголизм…, но мы его подлечим качественным гемодиализом, скомпенсируем водно-электролитный баланс, сделаем ангиографию – может, у него стеноз почечных артерий, а перед выпиской имплантирую эмбрион вместе с плацентой… и стану наблюдать амбулаторно… Если в театре, где он служит и где в лицо глядят по служебной необходимости, а из зала – за деньги, ему начнут давать роли молодых героев, Ковбой-Трофим ляжет в Отделение для аналогичной процедуры…, или мы поскачем с ним куда-нибудь в провинцию… А если операция окажется неэффективной? Не может быть… Вавила про такое говорит: «теща-целка»… Если эмбрион удасться включить в циркуляцию писателя, он не сможет не развиваться, продуцируя гормоны и субстраты, обеспечивающие собственное развитие, молодость и силу при рождении, которыми плод по-неволе станет делиться с реципиентом…, но главное – продукция эмбриональных стволовых клеток, мудрых, всепроникающих, направляющихся всегда куда следует, способных стать строительным и лекарственным материалом в лечении поврежденных старостью и болезнями органов и тканей…, обеспечивая невысненные до сих пор, но от этого не менее фантастичные механизмы и эффекты «клеточной терапии».

– В этом я не уверен, – сказал Фрэт.

– Не горячись, Фрэт! В этом никто не уверен пока… Главное – как остановить рост эмбриона в теле реципиента?

– Ну… с этим просто: подросшего эмбриона удалим, – сказал Фрэт, – как удалили мне.

– Чтоб реализовался эффект эмбриональных стволовых клеток, плод в теле Ковбоя должен находиться несколько месяцев…

– Than it seems that we`re both in shit out of luck again, [43]43
  – Похоже, мы опять оказались в жопе… (жарг.)


[Закрыть] – сказал Фрэт печально…, и вдруг, забывая Елену Лопухину и убогий московский Виварий, и недавнего щенка-бигля в животе, увидал себя, медленно бредущим по песчанному тихоокеанскому пляжу западного побережья США в начале вьетнамской войны, неподалеку от Портленда, штат Орегон, куда периодически сбегал ночами из университетского лэба вместе с кардиостимулятором – одной из самых первых в мире моделей, разработанных местными физиками, – прибинтованным к туловищу, необычайно тяжелым и обременительным… Местные чайки знали, что он не в силах гоняться за ними, потому как несовершенный кардиостимулятор задавал единственную частоту сердечных сокращений – шестьдесят ударов в минуту, не позволяя собственному сердцу бигля приспособиться к нагрузкам…, и бесстрашно наблюдали, не собираясь уступать дорогу, за унылым малоподвижным псом со странной ношей на боку…

Он тогда впервые увидел пленных китайцев или японцев, с удивительно прямыми черными волосами, раскосых, низкорослых и очень послушных… Местный персонал называл их coosie[44]44
  китаеза (жарг.)


[Закрыть] или jap[45]45
  япошка (жарг.)


[Закрыть], а позже он услышал слово charley и понял, что это вьетнамцы.Их было человек десять, выводимых ночами на прогулку по берегу Тихого океана. Они шли всегда строем, скованные цепью, тихо позванивая металлом и переговариваясь взрывными гласными… От них веяло немытым телом и такой покорностью, и страданиями, что он приседал всякий раз, завидя плотную человеческую массу, не в силах вынести бремя их неведомых мучений… Он догадывался, что японцев или вьетнамцев, как и его, используют в медицинских экспериментах, только в более жестоких и засекреченных, и не знал, как помочь им…, и лишь приветливо помахивал неразличимым в темноте хвостом.

Однако позже сообразил и к следующей их прогулке сбоку от протоптанной в песке дорожки поместил миску из нержавейки, заполненную остатками еды, которую смог натаскать из сумок лаборантского люда. Он даже умудрился притащить початую бутылку красного калифорнийского вина, с трудом заткнув горлышко пробкой… А они прошли мимо, позвякивая цепями, и не заметили в темноте… Лишь последний углядел, встретившись глазами с Фрэтом, но было поздно…

Через несколько дней, накопив человечьей еды и стащив нераспечатанную бутылку виски, Фрэт вновь расположил випивку и миску у дороги, и присел поблизости, поджидая. Было совсем темно, когда пришли чарли… Он видел, как кто-то из них в первых рядах склонился и поднял дары…, и довольный затрусил к себе в лэб.

На следующих день, прогуливаясь в сумерках вдоль пляжа, он опять повстречал плотную молчаливую массу людей с плоскими лицами и негромким звуком позванивающих цепей. Он взобрался на ближнюю к ним дюну и неудобно сел на задние лапы, поглядывая на кардиостимулятор, и собираясь вильнуть хвостом, когда они подойдут ближе… А они подошли и вдруг все разом, как по команде остановились и повернулись к нему, и склонились в долгом странно-неподвижном поклоне, хотя в задних рядах еще чувствовалось какое-то движение. И сразу запаниковала охрана, и раздались крики, и выстрелы в воздух, и тогда военнопленные отвернулись от него и молча двинулись дальше…

– Когда-то давным-давно я жил с громоздким кардиостимулятором, привязанным к телу снаружи, а электроды были внутри правого предсердия, – сказал Фрэт, возвращаясь с тихоокеанского побережья, шумно дыша и с трудом избавляясь от тяжелого прибора… – Давай оставим внутри реципиента только плаценту, а эмбрион разместим снаружи в защитном контейнере…

– В эти сроки пуповина еще очень короткая и плацента в зародышевом состоянии… Может, целый эмбрион нам вообще не нужен, – задумчиво отреагировала Лопухина, считающая варианты быстрее и лучше бигля… – Хватит недоразвитой плаценты с куском человеческого зародыша внутри, если различим их, и они не хуже целого эмбриона станут делать, что надо… Только подумаем, как обеспечить функционирование артерио-венозных анастомозов после удаления часитм эмбриона… Понимаешь о чем я, Фрэт?

– Как два пальца обоссать, – сказал бигль и уставился на Лопухину. – Тебя интересует возврат венозной крови из пуповины в плаценту?

– Кто тебя научил этой дешевой ругани? – оборвала его Елена.

– Собаки, с которыми живу в Виварии, Слава, лаборанты, что кормят нас и ухаживают… Или ждешь, что стану говорить, как аристократы из рода

Лопухиных… Тогда переведи нас в приличные помещения, корми нормальной пищей, купай, делай прививки…

– Мои дед с бабкой, что прошли Сталинские лагеря, где похуже, чем в Виварии в семь раз, вели себя так, будто не было революции… и никто не лишал их дворянства…

Зима все еще не случилась, несмотря на январь, и не только из-за отсутствия снега и холодов…, и выброшенные во дворы новогодние елки с остатками конфетти и мишуры, легко сдуваемыми ветром вместе с высохшими иголками, лишь подчеркивали это и казались неуместными на голом асфальте…, и странно путешествовали, норовя поскорее выбраться на просторы улиц из дворов, чтоб вдоволь нагуляться, как перекати-поле, подгоняемые проезжающими автомобилями. Странное поведение погоды лишь повышало уровень ожидаемости зимы, разлитый над спешащей московской толпой, простуженной и зябкой, уставшей ждать, для которой главным теперь было поскорее нырнуть в метро или заскочить в троллейбус, а там уж неважно, куда повезут…

Толстая санитарка Егор Кузьмич стала часто болеть и голуби в институтском парке, неделями поджидавшие ее и успевавшие отощать, научились караулить у ворот Цеха, всегда узнавая в толпе, и кружить над ней, приветственной тучкой, напоминая о себе и сразу направлялись в парк, к фонтану, чтоб сообщить радостную весть остальным…

Елена спешила в Виварий в одном халате, поверх операционного белья, забыв накинуть пальто и сменить обувь. Редкие больные в окружении родственников, издали тоже казавшиеся птичьими стаями, поджидавшими своего Егора Кузьмича, удивленно смотрели на полуодетую молодую женщину в летних туфлях, бегущую в глубину институтского парка, уже темного в это время и становилось от этого всем тревожно, и непонятно странно: то ли спешит она по делам, то ли или убегает…

– Здравствуйте Митя! – сказала Лопухина, усаживаясь в массивное старинное кресло, с сиденья и спинки которого давно была содрана кожа и разброшены холстины и мох…

Комнатка заведующего пахла не лучше собачника, только не было опилок на полу, цепей по стенам и отваливающихся кафельных плиток…

Она смотрела в синюшнее, отечное Митино лицо без возраста, небритое и, видно, давно не мытое, которое многолетняя упорная выпивка не смогла лишить интеллигентской прелести, читаемой сразу…, как уличный лозунг или хороший рекламный плакат…, хотя знала прекрасно, что продает на сторону наркотики и корм лабораторных животных, и замешан в махинациях с плацентарной кровью, стволовыми клетками, а, может, и донорскими органами, как она сама…

– Как Фрэт его называл на жаргоне: «хирург-неудачник»? – пыталась вспомнить Лопухина и не могла, и все еще трудно дыша, и, сомневаясь следует ли втягивать Борщева в этот бизнес подпольный, сказала, чтоб сбить с толку: – Мне нужен человеческий эмбрион…

– Человеческий зародыш? – удивился Борщев, дыша свежим спиртом с примесью эфира, и она сразу догадалась, что пьет он раствор, слитый из банок, в которых операционные сестры хранят хирургический шелк. – Что ты станешь делать с ним, Лопухина? Колись!

– Затеваю новый цикл научных исследований…

– Почему ты пришла ко мне? Поезжай в любую гинекологию… За день наберешь три десятка…

– Мне нужны живые…

– А там какие?

– Там они уже нежизнеспособны… – Поняв абсурдность своего заявления, она заговорила почти открытым текстом:

– Раздобудьте через дружков-бандитов своих матку беременной женщины в возрасте 6-8 недель… Группа крови неважна… – Она замолчала и стала смотреть в окно, заставленное голыми гладкими и мокрыми стволами деревьев без веток, похожих на гигантских червей, вставших на цыпочки, и вдруг посмотрела на Митю и сказала: – Вспомнила! Butcher! [46]46
  Хирург-неумеха (жарг.)


[Закрыть]

– Что? – удивился Митя и не дождавшись ответа, заговорил сам:

– Не траться на суету… Обратись к Ковбой-Трофиму. У него прямой ход к тем, кого называешь дружками моими… Для меня такое – слишком кроваво.

– У него нет дружков в этой сфере, – занервничала Лопухина и, поглядев на него, добавила просительно: – Поможете? – и опять уставилась в окно с червями на цыпочках, вспоминая Митину историю…

Дмитрий Борщев был когда-то блистательным хирургом-полостником, почти как Ковбой-Трофим, виртуозно оперировавшем в животе. Его бывший патрон, академик Судаков, постоянно брал молодого Борщева на свои операции и, говорят, часто менялся с ним местами…, а позже женил его на своей дочери…

В том, что приключилось с Борщевым потом – заслуга его друзей и коллег, и благодарных пациентов. Первые пили с ним, понимая, что пьют почти с гением и это льстило их тщеславию…, но не только это… Может быть, подсознательно, но и целеустремленно тоже, и даже с какой-то жестокостью изуверской они спаивали его: он стал опаздывать в клинику, отменял операции или оперировал пьяным…, а благодарные пациенты лишь подливали масло в огонь, потому как в те не очень денежные и товарные времена алкоголь служил единственным универсальным платежным средством…