Текст книги "Виварий"

Бигль Фрэт, давно и определенно высказавший на это счет все, что полагал нужным, из которого коронной фразой оставалось его неизменное: «You're the best!», [91]91
  Ты лучше всех!


[Закрыть] осторожно сидел, будто в Виварии, уложив зад на задние лапы подле Лопухиной, и с трудом оценивал происходящее, надышавшись алкогольных паров…

Он сразу почувствовал приближение Ковбой-Трофима, поднялся на ноги и почти неслышно зарычал, и стал быть себя по бокам хвостом, и переступать ногами.

– Ночи на Москва-реке все еще холодные, детка, – сказал немного пьяно директор Цеха, посмотрел укоризненно на бигля, пошатнулся из-за невидимой волны, и продолжал удивительно миролюбиво: – Простудишься…. организм ослаблен… лучше не рисковать…

Он стоял в ожидании ее реплики, демонстрируя уверенность и сопричастность всем прекрасным начинаниям Цеха, включая свадьбу простой лаборантки, на которую пригласил часть сотрудников, уверенный, что американцы непременно прознают про это…

А Лопухина молчала, вызывающе, даже дерзко, и придерживала бигля за ошейник с магнитной карточкой, которая давно размагнитилась.

– Похоже, ты не слишком расположена к беседе, – миролюбиво заметил Ковбой-Трофим, опускаясь на жесткую деревянную скамью с многочисленными именами и датами прежних параходиковых пассажиров, вырезанными ножем или выжженными сигаретами, и провожая глазами скользнувшего вниз по лестнице Фрэта…

– Если следователь столь дружелюбен к одному из фигурантов дела, это хороший признак, – продолжал излагать Ковбой. – Неправда ли, господин Волошин?

– Фигурант к тому же спит со следователем, – голосом для научных докладов сказала Лопухина и посмотрела в лицо директору.

– Надеюсь, в ближайшее время вы свернете свою работу в Цехе? – спросил Ковбой, повернувшись к Волошину, стараясь даже мимикой не реагировать на заявление Лопухиной.

– Полагаю, мы закончили уже. В противном случае меня не было бы здесь… В течение некоторого времени внешние контакты института будут контролироваться соответствующими службами и все…

– Прокуратура издаст меморандум или сделает какое-либо письменное заявление в связи с окончанием расследования? – Директор Цеха сидел удивительно прямо на неудобной скамье, очень современный, в любимых своих прогулочных одеждах серо-коричневых цветов из замши и кожи такой тонкой выделки, что казались обычной тканью, в двухстороннем шейном платке, улыбчивый и строгий, необычайно демократичный и недоступный…, «Небожитель, короче», – как любил говорить Вавила, – символизируя собой системы непреходящих ценностей и принципов страны.

– Нет – Ответил Волошин. – С нашей стороны не последует заявлений. – Он встал, протянул руку Лопухиной: – Думаю профессор Трофимов прав, Ленсанна. Становится прохладно… Вам лучше спуститься вниз…

Внизу, в передней части пароходика, где были накрыты столы, заваленные фуршетной едой, у стены в двух глубоких креслах, неизвестно как затесавшихся сюда, чопорно сидели Станислава и Эйбрехэм. Станислава в коротком платье на бретельках, черном и шероховатом, купленном в очень дорогом нью-йоркском бутике, мусолила в руке высокую рюмку с шампанским, а возле негра на полу, рядом со снятыми лакированными туфлями, которые несмотря на гигантские размеры, невыносимо жали, стоял широкий стакан толстого стекла, на четверть заполненный виски, и время от времени опасно кренился под ударами незаметной волны. Рядом с Эйбрехэмом в носках и свадебном сюртуке сидел Фрэт, а возле Славы на парусиновом стульчике примостился Вавила, как и негр, облаченный в непривычный смокинг…

Если Авраам испытывал некоторое смятение от происходящего, растерянно улыбался, демонстрируя удивительные зубы, непохожие на настоящие, и крепко держался лопатой-рукой за Станиславу, которая изо всех сил старалась приободрить его, пеориодически улыбаясь и нежно нашептывая что-то в ухо, понимая в душе, что счастье в браке с ним здесь, в России, не найдет, если не принесет его сама…, с собой…, то сильно подвыпивший Вавила чувстовал себя совершенно раскованно и непринужденно, и тащился во всю, наслаждаясь свадьбой, пароходиком, короткой дружеской беседой на глазах всего Цеха с Ковбой-Трофимом, впервые в жизни надетым смокингом, уважительными взглядами коллег, странной улыбкой Лопухиной, пожатием руки Волошина, дружбой с ветеринаром, Станиславой и биглем, и казалось нет здесь счастливее и радостнее его…

– Помни, девочка! – будто прочел недавние Славины мысли, вещал Вавила, автоматически поглаживая полноватое бедро. – Влюбившись люди теряют рассудок, чтоб потом, в браке, заметить это…

– Не парься, Вавила! Don't worry… – вяло среагировала она.

– What about the honeymoon? [92]92
  Где будете проводить медовый месяц?


[Закрыть] – спросил улыбаясь подошедший Волошин.

– Только три дня, – оживилась Слава. – Абрашка должен контролировать ход ремонтных работ в Виварии… Нам хватит. – Она перестала, наконец, окать.

– В пятницу жду вас с Эйбрехэмом у себя на даче, – сказала Лопухина. – Волошин подвезет вас… Не забудь взять с собой Фрэта…

– Можно мне, Ленсанна, вместе с Фрэтом и молодоженами…? – настырно спросил Вавила, рассчитывая на вежливое «Конечно!». И тут же понимая, что не следовало напрашиваться, и стараясь сгладить предстоящую неловкость, добавил: – …в качестве прилично зарабатывающего руководителя департамента внешних связей Цеха… Вы говорили: «Бедность не может быть сестрой высокого ума…».

– Фрэт говорил! – оборвала его Лопухина… – А еще он говорил, что для некоторых размышление – состояние почти противоестественное. Похоже, тебя имел в виду… Правда, бигль? – И отвернувшись, и посмотрев на Волошина, привычно маячащего теперь за спиной, сказала:

– Нам пора, Славка! Будь счастлива! Bye Abraham! See you on Friday evening in the country. [93]93
  Пока. Увидимся в пятницу на даче.


[Закрыть]

Они встали оба: негр-гигант, чуть пригнувший голову под потолком, элегантный и строгий, хоть в носках, и вправду, похожий на большой концертный рояль с высоко поднятой крышкой и пюпитром для нот, и крупная тоже, чуть полноватая, белолицая, юнная женщина, смотрящаяся рядом с ним худенькой топ-моделью из команды известного на весь мир модельера, и Лопухина, восхищенная прелестью этой пары, кричаще разной и удивительно гармонично встроенной друг в друга, не удержалась и, приблизив к Станиславе лицо, и целуя в щеку, провела рукой по бедрам девушки, задержав на мгновение руку на твердой ягодице…

Под утро, мокрая от пота, с распухшими от поцелуев губами и синяками под глазами на осунувшемся за ночь и от этого еще более скуластом и прекрасном лице, с похудевшим телом девочки-подростка и грудью взрослой женщины, пытаясь безуспешно, который раз, расправить под собой свернувшуюся в трубку влажную мятую простыню, трудно дыша и накручивая на длинный указательный палец с ухоженным ногтем пружинисто-жесткие волосы Волошинского лобка, Лопухина сказала:

– Мне все еще кажется, что ту первую встречу в гостинице Россия после теннисного матча на Кубок Кремля придумала я сама…

– Это я ее придумал, доктор Лопухина, – сказал Волошин серьезно. – Постараюсь прямо сейчас воспроизвести по памяти… – И принялся осторожно высвобождать из тугого кольца волос ее палец, чтобы переместиться вниз, к бедрам, уже начинающим свой медленный путь в стороны и вверх…, и переместившись, коснулся пальцами узкого светлого кустика над лобком с заметно тяжелеющей под ним, набухающей плотью, сразу ставшей влажной и требовательной, готовой к недозволенным ласкам…, и он, как в тот первый раз, убрав пальцы и упреждая ее желания, стал целовать кожу тугими с царапающей щетиной губами, которые, опалили лицо и вновь переместились вниз, и стали бродить по телу без всякого плана, обжигая сумасшедшим жаром, пока, наконец, не почувствовала и не прониклась сверхзадачей его действий, и не стала помогать, втягиваясь в губительный ритм ласки, которая, и она уже знала это, должна была привести его губы…, этот колючий жаждущий рот в то единственное место, уже горячечное и болезненное, которое трепетно поджидало исцеления, истекая влагой мучительного нетерпения…

– Я собралась выступить на институтской конференции, Игорь! – сказала Лопухина, глядя в быстро светлеющее окно. Закутанная в темный банный халат Nike, она сидела на кровати, поджав под себя ноги и аккуратно стряхивала пепел на пол собственной спальни. – Я должна это сделать…, и институтский люд ждет от меня поступков…

– Мы уже обсуждали эту возможность, – сказал Волошин, поднимая с пола широкий стакан с водкой на дне и поглаживая кончиками пальцев плоский дворянский живот перед собою. – Каждый раз мы оба соглашались с бессмысленностью подобного действия… Ты даже знаешь, почему…

– Значит оставить все как есть…, как было?! У кого из сотрудников Цеха выдерут почку или печень в следующий раз…? У Вавилы, Станиславы, Авраама?! Или заставят их сделать это с другими?! Налей мне водки чуть-чуть… В черном холодильнике на кухне…, верхняя дверца…

Она сделала несколько мелких глотков подряд, будто пробовала сильно горячий кофе, не поморщилась, тряхнула головой и темные волосы мощным столбом взмыли кверху, застыв там ненадолго, чтоб потом покойно и гладко опуститься обратно…

– Я должна сделать это, Игорь… Вавила привычно струсил и отказался идти против Ковбой-Трофима… Значит я… Больше некому… Ты сядешь где-нибудь сбоку и если станет совсем туго или невмоготу просто уведешь меня оттуда…

– Ты собралась воевать не с ветрянными мельницами, девочка. Ты замахнулась на один из символов нации… Он не просто блестящий хирург и талантливый организатор, он и вправду хирургический гений… Cама так полагаешь… У него все мыслимые награды, звания, должности… Он вхож в любые двери Москвы…, признан в мире…

– Прекрасно! Будто некролог прочел…

– А ты с одной почкой, – продолжал Волошин, не обращая внимания на реплику, – удаленной по его команде, хочешь воевать с ним…? Он просто раздавит тебя и вся карательная мощь страны обрушится на доктора Лопухину… из бывших дворян, прекрасную женщину, умную и красивую, хорошего хирурга и менеджера…

– Я не менеджер, Волошин! Я предводительница, как говорит Фрэт… Знаешь, как по-английский «предводитель»?

– Знаю… Leader… Лидер… Тот, кто впереди…

– Плохо учат в Юридической Академии… Предводитель – человек, способный поменять правила игры в отличие от менеджера, который строго следует им… Я хочу, наконец, начать дуть в свои паруса, как учила мать… Все что было до этого: учебная тревога для крыс на военном корабле.

– Ты собираешься поступить неразумно, Хеленочка!

– Да! Я неразумна, если полагать, что разумный приспосабливается к миру…, к обстоятельствам…, как Ковбой-Трофим, как Вавила…, как ты… Я гугенот-реформатор… и способна переделать мир…, сделав его лучше, ироничнее, справедливее, нетерпимее к злу…, и я сделаю это… – Она улыбнулась. – Наслушавшись такого не каждый согласиться участвовать…в зрелище этом… Но ты поможешь и не станешь отговаривать…

– Простите, что заставил вас ждать, Игорь… В операционной время имеет склонность периодически замирать… ненадолго… Трудный случай сегодня… Ничего, что называю вас так…

– Конечно! – задвигался в кресле Волошин. – Теперь я бываю здесь только неофициально… Ваш кабинет всякий раз поражает… и не только размерами… Ничего подобного не видел…

– Я вырос в маленьком приволжском городке… в деревянном двухэтажном бараке, который подпирали и подпирали бревнами, чтоб не упал… Он и сейчас стоит… Правда первый этаж в землю ушел… и стал нежилым. – Ковбой-Трофим резко встал из-за стола, подошел к подоконнику с цветком-задохликом, взял его в руки и продолжал, стоя к следователю спиной.

– У меня была своя комната в этом доме – чуланчик, который отец обшил досками и толем… Знаете, что такое «толь»? Прекрасно… Там стояла тумбочка, служившая письменным столом…, отец выдрал из нее дверцу, чтоб было куда ставить ноги…, тяжелый деревянный стул с высокой спинкой и сундучек с чуть покатой крышкой, на котором я спал до десяти лет, загороженный стулом, чтоб не упасть…, а потом уже не умещался и ночевал с родителями в одной комнате… Оставался почти метр свободного пространства на полу, застланном лоскутным одеялом: на нем я иногда делал по утрам зарядку… С тех времен осталась боязнь тесных пространств…

Ковбой вернулся к столу, помешкал, давая Волошину возможность начать, и вызвал секретаря – сухопарую старую деву, похожую на гобой, которой когда-то Лопухиной до смерти хотелось залезть под юбку, чтоб посмотреть, что там…

– Принесите нам чаю… и что-нибудь закусить… Выпьете коньяк?

– С удовольствием, – отреагировал Волошин и пользуясь паузой —академик копошился у бара, выбирая выпивку, – продолжал: – Знаю, всему предпочитаете «Греми», поэтому…, чтоб не обременять вас, плесните его чуток…

– Откуда вам известно про «Греми»? – удивился Ковбой-Трофим.

– Ну… Я ведь бывший мент, как говорят ваши сотрудники… Лягавый… Нюх у меня не хуже ищейки…

– Выкладывай господин Волошин, что привело вас сюда? – Ковбой стал строгим. – Через пяднадцать минут у меня следующая операция.

– Елена Лопухина…, в которую влюблен до беспамятства, так, что готов кричать про это, будто болен, собралась, против всех моих уговоров и даже угроз, на пятничной институтской конференции поделиться с коллективом всем, что ей известно по уголовному делу об обороте неучтенных донорских органов, недавно закрытому из-за смерти основных обвиняемых…

– Ее сообщение не включено в повестку предстоящей конференции, – спокойно отреагировал академик, – и я не собираюсь давать ей слово вне программы…

– Не уверен, что она станет просить его, – впервые улыбнулся Волошин, вставая из неудобного, очень глубокого кресла, в котором колени доставали лица. – Она будет настаивать на вашей отставке… Полагаю, у нее есть аргументы…

– Знаете, как приятно ощущать собственное могущество и влияние…, и не только в Цехе… Про то, что могу открыть любую начальствующую дверь ногой, уже говорил… – Ковбой встал и вновь подошел к окну, к любимому своему цветку… – Отказаться от этого самому…, по собственной воле невозможно… – Ковбой улыбнулся. – Наш сотрудник доктор Владимиров, по прозвищу Вавила, говорит: «Это, как реформировать календарь, в попытке ускорить роды»… И чем старше становлюсь, тем сильнее желание сохранить все, как есть…, как было…

– Как похоже они говрят оба, – с удивлением подумал Валошин, вспоминая недавнюю речь Елены.

– А наша Лопухина взбалмошная и упрямая молодая женщина, склонная к непрогнозируемым поступкам, – продолжал Ковбой, медленно наливаясь злобой.

– Мне кажется она оловяный солдатик, стойкий и отважный…, и надувала всегда ваши паруса…, хоть говорит теперь, что стала гугенотом в подвале Вивария.

– Почему она не идет в прокуратуру? Зачем ей этот фарс с конференцией…? Потому, что у оловяного солдатика кроме одной почки еще и нога одна…? Или она не солдатик, а бумажная балерина, что боится сгореть в огне…? – академик с трудом сдерживал себя, чтоб не перейти в гневе на жаргон, которому обучил его Спиркин.

– Она понимает, что вы неуязвимы, что бы ни творили… И прокуратура, защищая вас…, странно звучит для русского уха «прокуратура защищает», станет спасать ценности, которые нормальному человеку кажутся… сомнительными.

– Ей движет чувство мести, копившееся веками всем их дворянским родом, – устало прошелестел Ковбой-Трофим, немного успокаиваясь.

– Насколько известно, у Лопухиных не было серьезных проблем с царствующими домами России… Наоборот… А расстрелы и ссылки членов их семьи начались после революции…

– Неважно! Я не собираюсь отвечать за ошибки и просчеты ЧК, НКВД… или как их называли тогда! – Ковбой опять кричал, нервно перекладывая предметы на обширном письменном столе, и Волошин подумал, улыбаясь в душе, что вещей на столе ему хватит еще надолго…

– Вы разумный человек, Игорь… У вас высокое положение в обществе…

– У нее тоже, – перебил Волошин. – И ее, похоже, не очень интересуют старые ошибочные убийства Чека.

– У вас высокое положение в обществе, – гнул свое Ковбой-Трофим. – Жаль потерять его незаслуженно… Отговорите Елену Александровну… Она собралась на собственное аутодафе и ищет хворост для пятничного костра… Хотите, чтоб я поджег?

– Нет! – искренне сказал Валошин. – Не хочу! Из-за этого я здесь… Она почти всю жизнь считала, что вам принадлежала ее душа, а тело… просто доставалось в придачу… Теперь она знает, что вы владели только телом…, потому ей не страшно… Может быть вы сами найдете решение, способное остановить ее

– И не подумаю! – твердо произнес Ковбой-Трофим, и Волошин поверил, и засобирался, гася сигарету, поправляя галстук и стряхивая несуществующие крошки с брюк, стараясь делать все это одновременно…

– Простите, что отнял у вас столько времени, профессор Трофимов. – Волошин встал, наконец, и двинулся к двери, забывая пожать протянутую руку…

Он взялся за ручку, судорожно пересчитывая в голове самые, казалось, безумные варианты урегулирования и, по-прежнему ничего не находя, толкнул дверь, и услышал спиной…, даже не услышал, а почувствовал негромкий шелест Ковбоевых слов:

– Скажите, через год я уступлю ей место директора Цеха…

Он повернулся: – На это она не согласиться…

– А чего хочет эта сука?! – заорал издалека Ковбой-Трофим. – Чтоб меня упрятали за решетку?! В маленькое замкнутое пространство?!

– Ннет! Не думаю… Ей хватит вашего публичного позора…

Конфернц-зал Цеха был детищем Ковбой-Трофима, на которое он в свое время не пожалел ни денег, ни сил… Круто спускающийся к функциональной сцене высоченный амфитеатр на тысячу мест, с модерновыми креслами дорогого дерева из кожи со встроенными в подлокотники пюпитрами и наушниками для синхронного перевода, огромными окнами из поляроидного стекла, затемняющимися легко и быстро, дигитальной аудиотехникой, компьютерными проекторами, совершенно потрясающим бестеневым освещением, будто зал увешан операционными лампами, стенами, облицованными панелями из дерева ценных пород с большими портретами выдающихся хирургов, писанных маслом неизвестным художником, скорее всего с фотографий, в строгих широких и черных деревянных рамах, подчеркивающих их заслуги и подвешенных на одинаково длинных шнурах…, массивным длинным столом президиума на сцене, похожим на гигантский старинный сундук, набитый сокровищами, и концертным роялем в углу с приподнятой коричневой крышкой в тон стенам, паркету и коврам в проходах…

Все это великолепие странным образом оживало с появлением в зале Ковбой-Трофима, который и в этот раз демонстративно скромно уселся за маленький столик на сцене с переносной лампой и неизменным стаканом крепкого чая с грузинским коньяком, согласно институтской легенде, в серебрянном подстаканнике.

Когда конференция заканчивалась и врачи, готовясь поскорее выбраться из зала, стали подниматься, хлопая сиденьями кресел, и громко переговариваться, уже не обращая внимание на сцену, Лопухина встала и двинулась вперед к трибуне с микрофонами. Она не помнила, как шла по проходу почти из середины зала, встречая недоуменные взгляды, как увидала очень близко враз посеревшее под зимним загаром лицо Ковбой-Трофима, говорившего что-то, и попыталась улыбнуться неведомо кому, и не смогла, как остановилась возле трибуны, сбоку, забыв о микрофонах, и глядя в зал, и по-прежнему не видя лиц, произнесла негромко, будто себе самой:

– Я хочу сказать вам всем несколько слов…

Шум еще продолжался, но постепенно какая-то странная напряженность овладела всеми и зал быстро затих… Он даже не затих…, он будто вымер…

Она стояла, как казалось ей, очень неловко и беспомощно оглядывалась по сторонами, нервически переступая ногами, не находя места рукам, и одергивала пиджак, поравляла волосы, думая к месту или нет, что иногда, чтоб услышали надо промолчать, и несколько раз открывала рот в попытке начать, с ужасом понимая, что забыла подготовленный текст, кроме одной, как казалось ей теперь, совершенно дурацкой фразы откуда-то из середины: «…Самый важный плод человеческих усилий его собственная личность… Надо перестать бояться и заискивать…», и еще одной, из Вавиловых интернетовских прибауток: «Ссорится с Ковбой-Трофимом, все равно, что ожидать жалоб на качество парашютов», и увидела, как по проходу к сцене движется Волошин и рядом Фрэт, будто привязанный к ноге…, и сказала наконец:

– Похоже я заплатила за собственные ошибки… сполна, коллеги, а может больше… – Она увидела, что Волошин присел осторожно в кресло, почти у самой сцены, забывая опереться о спинку, а рядом, в проходе, аккуратно уложив зад на толстый ковер, устроился бигль, и оба уставились на нее, тревожно и с надеждой, в ожидании обещанных действий, и тогда она шагнула вперед, к краю сцены, и голосом, которым делала научные доклады, четко и внятно произнесла, удивляясь появившейся из ниоткуда свободе и легкости:

– …Потому хочу просить задержаться на несколько минут.. И вас…, – она обернулась к Ковбой-Трофиму…

…Когда она кончила и посмотрела на Волошина, что почти победно улыбался, поглаживая загривок Фрэта, прошло не более пяти минут, в которые она умудрилась втиснуть, будто это библейские тексты, не столько обличения двойного менеджмента Ковбой-Трофима, сколько новые правила и поведенческую стратегию в науке, хирургической трансплантологии и бизнесе, способных обеспечить достижение совсем других целей, сулящих признание и благополучие сотрудникам…, не учреждению под названием Цех, которое и без того давно уже было самодостаточным…, и, вслушиваясь в звенящую тишину размышляющего конференц-зала, забитого под завязку институтским людом, очень умным, квалифицированным, ушлым и небедным из-за постоянно подносимых родственниками гонораров в конвертах, тоже полулегальных…, поняла вдруг, что дорога, на которую звала, совсем не так легка и понятна, как казалась из подвала Вивария, где лежала брошенная всеми после бандитской нефрэктомии…, и еще Ковбой-Трофим за спиной, не проронивший ни слова до сих пор…

Она оглянулась и напряглась в ожидании атаки, которой не последовало… Ковбой-Трофим одиноко сидел за маленьким столиком с переносной лампой, беспроводным микрофоном и стаканом густого темно-оранжевого чая в подстаканнике, и держал паузу…, так мастерски, даже виртуозно, будто до прихода в Цех много лет прослужил во МХАТЕ, прекрасно понимая, что каждая лишняя секунда тишины работает на него…, на его сценический образ…, и прошлый, и создаваемый здесь и сейчас, прямо на глазах ошалевшей институтской публики…, и наслаждался молчанием…

А когда понял, что надо встать и что-то сказать, было поздно, потому как зал, похоже, принял решение, без дополнительных переговоров и консультаций, молча и быстро, тревожась лишь предстоящим и почти соглашаясь с ним…

– Елена Александровна хороший хирург и организатор. – Ковбой шелестел, старался наверстать упущенное, зная, что проигрывает, но упрямо шел вперед, будто вел на кабана на давнишней зимней охоте в подмосковном лесу вседорожник свой, готовый биться до конца…

– И это не секрет для нас всех, присутствующих здесь…, как и не секрет, что она была втянута в…, – он на мгновение замялся, стараясь подобрать наиболее мягкую формулировку, – …в незаконный оборот донорских органов, часть которых, как ни прискорбно, прошла через отделения Цеха… Во всей этой сомнительной истории, которая к счастью закончилась, для меня остается непонятным одно: зачем было убивать молодую беременную женщину только ради того, чтоб имплантировать больному Рывкину…, человеку сомнительной репутации… и пьянице человеческий зародыш…?

Зал удивленно и негромко загудел. Ковбой-Трофим встал, подавляя гул, уверенно и легко, демонстрируя, что возраст – категория, давно укрощенная им, почти бессмертным всемогущим директором Цеха, не только создавшим институт из ничего, на голом месте, но обеспечившим всех их, сидящих здесь, учеными степенями, званиями и должностями, и неплохими гонорарами, которым могут позавидовать хирурги многих, если не всех московских клиник. Отпил из стакана с подстаканником темно-оранжевую, почти коричневую жидкость и сказал:

– Мы все понимаем, как ей досталось… и что это стоило здоровья…

– Мне это стоило гораздо больше, – подумала Лопухина, но ничего не сказала.

–…и как она инстинктивно жаждет реванша, припоминая трагическую судьбу своего клана, – продолжал директор. – Все этих сосланных на каторгу, в ссылку, невинно убиенных благородных, хорошо образованных и когда-то состоятельных людей Лопухиных… Не станем придавать значения словам… Надо время, чтоб она полностью восстановилась… физически… Жить с единственной почкой очень тяжело, зная как легко любая банальная инфекция может вывести ее из строя… А душевных сил у очаровательной Елены Александровны хватит на всех нас, присутствующих здесь… Спасибо… Все свободны… Досвиданья…

А зал сидел…, молчал… и, похоже, не собирался расходиться…

Лето в этом году было приятным во всех отношениях, как гоголевская женщина, и не хотелось думать, вспоминая Эзопа, что не всегда оно будет…

А Москва, неупорядоченными рывками без ритма и мелодики, становилась все красивее, превращаясь из низкорослого купеческого города-подростка, а потом социалистически образцового мегаполиса-героя с целой кучей орденов неизвестно за что и куда прикрепленных, с редкими вкраплениями архитектурных шедевров, в одну из самых современных, комфортабельных и привлекательных столиц мира. Так, наверное, разбивая скорлупу изнутри появляется на свет в рванном джазовом ритме птенец… и становится центром вселенной…, или собирает мальчуган редкостный трансформер, претендующий на уникальность…, как галактика…

В это лето хаотично возводимые современные дома-стиляги с крышами-шапочками на любой вкус и даже целые кварталы, независимо от предназначения и расположения, еще недавно казавшиеся странно, даже вызывающе, эклектичными и бездарными в море стандартных и убогих социалистических коробок-построек из под дешевых туфель, вдруг начали выстраиваться в удивительно гармоничную чуть синкопированную мелодику инновационных архитектурных форм, зазвучавших поразительно слаженно, торжественно и величественно, и сразу возникло неизвестно откуда ощущение неизбывной уверенности в собственных силах и больших денег, поселившееся в воздухе московских улиц и площадей, и придающих почти сказочную прелесть всем этим Немецким слободкам, Чистым прудам, Солянке, Цветному бульвару…

Фрэт теперь знал не хуже старожил-таксистов свой город и очень любил, гордился им и понимал, и московские запахи стали такими же родными и близкими «до боли», как любил повторять вернувшийся из ссылки одноглазый дворняга Пахом, на котором не стали делать эксперименты в чужом институте, будто Москва – любимый Виварий, только что отремонтированный, скорее выстроенный почти заново и с иголочки оснащенный старательными американцами…

Кабинет Эйбрехэма с огромным окном во всю стену походил на офис, что расположены обычно на Пятой авеню, а лаборантская, в которой ночами обреталась Слава, превратилась почти в гостиничный номер с письменным столом, кожанными креслами и большим диваном с дистанционным управлением – remote control, который настойчивый ветеринар нашел в одном из нью-йоркских мебельных магазинов…

– Каждая лабораторная собака заслуживает отдельного номера, – говорил Авраам Лопухиной по-английски на полном серьезе: русский ему не давался, кроме нескольких матерных слов, которым научил его кто-то из служителей Вивария, произносимых с такими искажениями, что понять кого он имеет… в виду было невозможно. Ветеринар постоянно использовал Славу переводчиком и был счастлив этим, а она демонстрировала пострясающие способности в английском, забывая окать, и теперь ее часто приглашали в Цех на синхронные переводы и переговоры, и хорошо платили…

– Каждое лабораторное животное заслуживает отдельного номера в Виварии…, особенно собаки! – говорил ветеринар. – К сожалению, мы не можем предоставить им подобные удобства, даже в Америке…, но то, что мы сделали для них здесь… почти сделали… просто замечательно. I get it up! [94]94
  Я тащусь! (жарг.)


[Закрыть]

– Здравствуй, собака! – сказала Лопухина, косясь на телевизор Sony с картинкой новостей CNN на экране, стоящий на полу, от которого только что отвернулся Фрэт, и уселась удобно перед ним на высокую гигиеничную табуретку из нержавейки и толстого небьющегося стекла-сиденья, и оглядела стены, тщательно отделанные веселым кафелем, и пол без традиционных опилок, крытый неизвестным гладким материалом с многочисленными отверстиями для стока воды… Просторные клетки из нержавеющей стали, зарешеченные спереди крупной сеткой, стояли у длинной дальней стены друг на друге в два этажа. Их конструкция была удивительно рационально и просто приспособлена для ухода за животными, и запаха в помещении не было совсем, хотя в клетках находилось больше десятка биглей…

– Похоже, Абрам готов исполнять любые твои прихоти, собака. – Она нервно улыбнулась. – Попроси компьютер тогда… и кресло-качалку, и беспроводные наушники…, и закажи пиццу Maxima…

– Что-то случилось? – спросил Фрэт, втягивая в затрепетавшие ноздри запахи молодой женщины, мгновенно проникаясь прочно поселившимися в ней отчаянием и тревогой, и печалью, такой глубокой и беспросветной, что до дна не добраться, как ни старайся и не копай…

– Фрэт! Ничего не происходит! Будто не покончил с собой доктор Спиркин в подвале Третьяковской галлерее, не спился окончательно талантливый Митя Борщев, испугавшись ответственности за легкомысленные связи с криминальным миром и работающий грузчиком теперь в Универсаме, у меня по-прежнему две почки и не было выступления на пятничной институтской конференции…

Она достала сигарету, закурила, нервно затянулась и автоматически, не думая и не глядя, швырнула зажигалку в дальнюю корзину для мусора, и лишь потом, наблюдая за полетом, почувствовала непривычную тяжесть в руке перед броском…

– Если что и происходит, то только плохое, Фрэт… Та безумная ночная пьяная прогулка Рывкина с Митей холодной весной по ночному Соколу дорого обошлась ему… Похоже, избыточные дозы алкоголя…, по его рассказам он выпил чуть больше литра водки, убили зародыш, неприспособленный к подобным нагрузкам интоксикантами… Видимо, нежные клетки эмбриона, несмотря на хорошее кровоснабжение, просто денатурировали, как необратимо денатурируются белки под воздействием спирта… Он уже давно опять очень старый и больной…, на постоянном гемодиализе… и я должна, наконец, решиться на трансплантацию ему новой почки… В жизни бы не стало делать этого…, он он-то, как раз заслужил…

– Почему у нас так устроено, Хеленочка, что все, даже самое хорошое…, гениальное почти…, идет backasswards и уничтожается на корню…? Талантливые русские генетики до– и послевоенных лет, что были тогда впереди всех, всего мира… Большую часть из них посадили, многих растреляли, генетику обозвали лженаукой… Русский биолог Демихов в середине прошлого века в Москве начал первым в мире получать в эксперименте реальные результаты после пересадки органов…, даже головы… Хорошо, что не был врачем…, поэтому его не принимали всерьез и не закрыли…, лишь объявили трансплантологию буржуазной наукой…, а к нему приезжали учиться из заграницы те, кто позже стали признанными лидерами клинической трансплантологии… Почти целый век в запасниках Русского музея в Ленинграде парились картины гениальных русских художников двадцатых-тридцатых годов прошлого столетия… А эксперимент с человеческим эмбрионом ты повторишь…, рано или поздно…, – печально закончил Фрэт и, глухо стукнув о пол тяжелым хвостом, добавил: – Не думаю, что сегодня многое изменилось…, скорее наоборот… Ты – предводительница… Меняй!