Текст книги "Старость шакала. Посвящается Пэт"

Впервые за полторы недели оказавшись на рабочем месте, я узнал причину удивившего меня телефонного разговора. Ехать к следователю мне не рекомендовали потому, что следователь сам удостоил меня визита. Он был смущен, но резок, и я понял, что причиной его дурного настроения является не чувство неловкости передо мной, а неприятности на работе.

То, что он сообщил, потрясло меня не меньше, чем закрытие рынка. Все 147 (сто сорок семь) птиц погибли в результате сексуального насилия со стороны человеческой особи мужского пола. Проще говоря, петухов, извините, затрахал до смерти неизвестный маньяк-зоофил. Такого не ожидал никто. Смирившаяся было с птичьим гриппом мировая общественность вновь всколыхнулась, лишь китайцы сдержанно сообщали, что новые данные нуждаются в дополнительной проверке.

Увы, новость не избавила наш рынок от подозрения властей. Скорее наоборот. Выяснилось, что этот ненормальный (экспертиза подтвердила, что петухов насиловал один человек) приобретал будущих жертв именно на нашем рынке, и теперь у нас ежедневно дежурили человек тридцать полицейских в штатском, причем некоторые – под видом торговцев птицей. Уверен, что искали бы они его долго – не устанавливать же слежку за каждым покупателем, тем более что и руководство страны, раздраженное ложной тревогой о птичьем гриппе, а с ней и уплывшими надеждами на получение международной помощи, потребовало от министерства внутренних дел прекратить заниматься ерундой.

Уже было снято, к нашему облегчению, полицейское наблюдение, и торговцы птицей, вспомнив о понесенных за время простоя потерях, набросились на покупателей, как стая голодных сов на заблудившуюся в ночном лесу мышь, как вдруг он объявился. Он просто подошел к продавщице и попросил две сотни яиц, но с условием, чтобы из них вылупились непременно петушки и чтобы, боже упаси, не было ни одной курицы.

Курятину с тех пор я не ем, хотя и ловлю себя на том, что улыбаюсь, вспоминая несчастных петухов. А вот плачу я действительно редко и лишь в тех случаях, когда сталкиваюсь с чем-то настоящим. Хотя, допускаю, приступы меланхолии объясняются не столько фактом встречи с истиной, сколько осознанием того, что настоящее – это, во-первых, редкость, а во-вторых, даже столкнувшись с ним, не каждый раз способен распознать это самое настоящее. Оно ведь серое с виду и не трубит о себе на каждом углу, не фонтанирует красками. Напасть на след настоящего – большая удача; обычно это происходит тогда, когда оно, чуть зазевавшись, вляпывается в разлитую повсюду краску.

Нечто похожее произошло и у нас. Они вляпались в историю, и мы их разоблачили. Что, кстати, никак не принижает «настоящесть» этой истории.

Да что там истории! Самой что ни на есть лав-стори!

Как там? «Он был старшее ее, она была…». Да-да, она была чертовски хороша! Стройная, белокурая, с голубыми глазами и светлой кожей, которая струится, как молоко, откуда-то с макушки, и становится страшно оттого, что вот-вот стечет с высоких каблучков, навсегда исчезнет в земле.

Она была замужем, он женат, у обоих дети. Что их объединило? Да мало ли таких историй? Разве влюбленные выискивают причины, по которым они вместе? Им просто хорошо. Этим двоим было хорошо, не смейтесь, на нашем рынке. Честно сказать, не знаю, что бы я придумал на его месте. До такого точно не додумался бы. Может, я просто никогда так не любил?

Он был слишком известен, слишком успешен и слишком любил семью – жену и двух сыновей. А еще – какая редкость для бизнесмена – панически боялся связей на стороне, и даже в секретарши брал исключительно тех, кому за пятьдесят.

Но видели бы вы ее глаза! Беззащитные глаза, похотливые глаза. Будь я поэтом, я бы выбросил перо, вылил чернила и сжег всю бумагу в доме, ибо нет на свете рифмы, достойной одного взмаха ее ресниц. Чем больше человек боится чего-то, тем больше он уверен, что опасности ему, в конечном счете, не миновать. Его притягивает опасность, как идущего по краю пропасти манит туман на дне ущелья. Достаточно одного шага, который лишь по недоразумению называют неверным. Нашего бизнесмена сдуло в пропасть – да-да – одним взмахом ресниц. Но разве не к этому он стремился? И где же им было укрыться в маленьком городе, где сплетни опережают замыслы?

Гостиница, квартира, даже индивидуальные апартаменты – все это, как вы сами понимаете, для него не вопрос. Но и не решение: наш герой панически боялся расстроить жену, которую – можете не верить, и все же – он не стал любить меньше. Даже в авто, пусть и с затонированными стеклами, наши влюбленные не уединялись. Кстати, именно в затонированном Ауди он проезжал мимо рынка в понедельник.

Да-да, в понедельник, когда у нас на рынке выходной день. В этот день вы не встретите здесь никого, кроме пяти охранников – двух, курсирующих по торговым рядам и трех, присматривающих за складскими помещениями, и еще трех женщин, приводящих территорию рынка к относительной чистоте перед новой безумной неделей. Каждый из этих восьми зарабатывал по двести долларов за то, что каждый понедельник два абсолютно одинаковых черных Ауди одновременно въезжали на рынок через западные и восточные ворота и останавливались, нос к носу, у молочного павильона. Спустя час павильон покидали мужчина и женщина, быстро садились в разные машины, которые стремительно разъезжались в противоположные стороны. Поскольку охранники менялись каждую неделю, последним, кто узнал о том, что павильон, где обычно торгуют маслом, молоком и брынзой, по понедельникам превращается в дом свиданий, был начальник охраны рынка, которому по должности не положено нести дежурство наравне с подчиненными.

Да и узнал бы он об этом, если бы не родное МВД?! Между прочим, им и в голову не пришло предупредить администрацию рынка о том, что у нас установлены камеры наблюдения. Целых тридцать шесть штук! Устанавливали тайно, под покровом ночи, чтобы, как пояснил мне впоследствии один высокопоставленный полковник, «обеспечить чистоту эксперимента».

Дай нашему человеку кредит на построение капитализма, он все равно колхоз организует. МВД же получило международный грант на установку системы видеонаблюдения на дорогах. Только проэкспериментировать, как всегда, решили на людях. «Где же еще такой транспортный человекопоток (вот словечко-то выискал!) встретишь, как у вас?» – спросил меня тот самый полковник. Он же, загадочно улыбаясь, принес и видеозапись: «Полюбуйтесь, какие сливки мы сняли в вашем молочном павильоне!»

Так что я узнал об этой истории предпоследним и тут же вызвал начальника охраны. Бедняга так озверел, что собрал всех охранников в разделочном павильоне. Не остуди я его пыл, боюсь, крови и свежерубленного мяса было бы не меньше, чем перед Пасхой.

Зато никак не отвыкну казнить себя за тогдашнее малодушие. Иногда, в приступе гнева, не имеющего никакого отношения к той истории, я думаю: может и вправду стоило размазать охранников по асфальту? Вышвырнуть к чертовой матери начальника охраны. Прекратить эти безумные свидания, послать их куда подальше, ну и что с того, что он большой человек?

Но в итоге преступником оказался я. Получается, из-за меня рухнули две семьи, считавшиеся благополучными, и возникла одна – с сомнительными перспективами. Как ни крути, а положительного сальдо не выходит. Да еще дети – это самый болезненный пункт обвинения.

Но знаете что? Если случится, что я буду долго и мучительно умирать от какой-нибудь садистской болезни, из тех, что находят особое удовольствие в долгоиграющих истязаниях больного, от болезни настолько длительной, что в каждом усталом взгляде, в каждой вымученной улыбке близких я буду читать пожелание скорейшей смерти, мне бы хотелось, чтобы эти мучения длились как можно дольше. Ведь покидать этот мир я буду под аккомпанемент воспоминания об этих двоих.

Я не праведник – пальцев одной руки много, чтобы пересчитать поступки, которыми я могу гордиться. И все-таки я умру умиротворенным.

Во всяком случае, теперь я точно знаю, для чего Бог создал наш кишиневский рынок. Можете смеяться, но, да-да, для спасения этой грешной любви.

***

Ша-бэ.

Эм-эн-ка.

Ы-эм-бэ-ша.

И-эн-ша-эм-ка.

Ка-эн-ша-эм-ы-бэ-и.

Эн-ка-и…

– Встать! Руки за спину, лицом к стене!

Когда конвоир заорал, оставались еще две с небольшим строчки, но Валентин почти не расстроился. Он помнил расположение букв наизусть и давно не верил в пользу упражнений. И все же легкая досада осталась – последние, величиной с ноготь, буквы Касапу различал почти без труда, и каждый раз, когда проходил таблицу целиком, а делал это он дважды в день, ему хотелось петь. Но теперь было не до песен – после бессонной ночи голова гудела и даже будто прибавила в весе.

По узким коридорам кишиневской тюрьмы, через три зарешеченные двери, два человека, Валентин и конвоир, долго – первый из-за старческой слабости в ногах, второй из-за еле передвигавшегося впереди старика – шли, пока не оказались перед камерой, в которой Валентин не был последние пять лет.

Когда за спиной закрылась, громыхнув, тяжелая дверь, Валентин осторожно, словно по льду, прошаркал к столу и, кряхтя, уселся на краешек стула. Стол был темным от налета лет, но, странно, без единой царапины. Валентин отодвинулся было назад – опереться о спинку, но понял, что так не дотянется до стола. Попытался придвинуть стул поближе – ах, да, привинчен же.

Загремели засовы, и звон тишины, подзабытый в камере на двенадцать человек, разлетелся как ледяная статуя – на мелкие осколки, которые не склеить и не уберечь – все равно растают.

Вошедший был адвокатом – это можно было определить, не требуя лицензии на право юридической практики. Общественного защитника, которого Валентину определили пять лет назад, он принял было за нового сокамерника. Бледный, с куриной шеей и швом, разошедшемся на левом ботинке, он всегда приходил с запахом пота. Виновато глядя на Валентина, он словно знал, чем кончится дело и заранее извинялся за собственное бессилие.

Этого, нового, назвать общественным защитником язык не повернется. Окажись он здесь пять лет назад, Валентин уже испытал бы что-то вроде эйфории солдата, знающего, что в атаку пойдет плечом к плечу с самим генералом.

Но теперь, когда до окончания шестого срока оставался всего месяц, появление адвоката не сулило ничего хорошего. Неужели подстава, думал Валентин, раздражаясь от холеного вида юриста.

– Доброе утро, Валентин Трофимыч, – говорит адвокат подчеркнуто вежливо, что не мешает ему сохранять привычную надменность, правда, всего на несколько секунд.

На шее – галстук с золотым зажимом, наверняка из Парижа или Милана и, конечно, подобран любовницей, которую он привык брать в заграничные командировки.

Галстук, на котором повесился Валентин, был ядовито-желтого цвета. Касапу взял его у Хвоста из пятой камеры, якобы для свидания с женщиной.

– Семнадцать лет как расстались, – пояснил Валентин, заметив мелькнувшее во взгляде Хвоста недоверие, – может, в последний раз видимся.

Хвост не ответил, лишь покорно улыбнулся, чтобы не ставить в неудобное положение авторитета, состоящего к тому же на полном греве.

О том, что он завязывает, Валентин объявил на первом же сходняке с начала шестой отсидки. К удивлению Касапу, для зэков он остался тем же, кем был двадцать лет назад – аксакалом зоны, чуть ли не хранителем воровского закона. Такое положение, хотя и позволяло Валентину не париться о будущем, повергало его в уныние каждый раз, когда он пытался уравновесить волю с неволей и, как не старался, вынужден был признать, что тюрьма больше никакой не конкурент кипящему за ее стенами миру.

Опровергать, однако, легенду о себе Валентин не стал, и вскоре его тихий голос уверенно звучал в мертвой тишине сходняков. Возразить Касапу мог лишь один человек – Пахан Македонский, сменщик покойного Митрича. Македонский, хотя и держал слово последним, сказанное Валентином превращал в обязательный для остальных зэков закон.

– Как чувствуете себя? – натужно улыбается адвокат.

Он впервые здесь, можно не спрашивать доказательств обратного. Он вообще впервые в тюрьме – Касапу понял это по его пружинящей улыбке и пугливому взгляду, который адвокат бросает на все вокруг: на серые стены и зарешеченное окно, на стол, к которому он брезгует прикоснуться, а еще – на руки Валентина: их адвокат разглядывает с особой тревогой.

– У вас Шевроле? – спрашивает вдруг Валентин.

– Что, простите?

– Ничего, ничего, – извиняюще вытягивает руку Валентин.

Может, и не Шевроле. Может, Мерседес или БМВ. Какая разница, на чем он въехал на первый курс юрфака Кишиневского университета? Схема-то одинаковая: деньги, машина, юрфак, диплом и собственное адвокатское бюро, которых в Кишиневе столько же, сколько табачных ларьков. Что, впрочем, никак не снижает перенаселенность городской тюрьмы.

– Давайте перейдем к делу, – становится серьезным адвокат.

Так ему проще отключиться от пугающего наваждения, от того, что он вдруг представил себя сидящим напротив человеком – стариком, отбывающим бог знает какой срок, немощным зэком, который не видит ничего, кроме этих кажущихся вечно сырыми стен и решеток на окнах. И еще – этого сытого и трусливого лица напротив.

Охранник Мишка, заявившийся к Валентину около года назад, начал примерно также.

– Вообще-то я по делу, – сказал он заговорщическим тоном.

Мишку, как и Валентина, с рынка выжали цыгане.

– Это беспредел какой-то, – шептал Мишка, умолчав о том, что первым начал именно он. Ведь это он, а не кто-то другой, потребовал у цыган, обчищавших теперь покупателей вместо Валентина, откат. Не больше и не меньше, а ровно столько, сколько привык брать с Касапу.

Валентин отстегивал Мишке почти десять лет, и эта была, надо признаться, умеренная плата сразу за две услуги: право уводить часть денег из-под носа Рубца и молчаливое попустительство самого сообразительного из охранников. Цыгане же откатывали сразу двоим: Рубцу и собственному покровителю – полковнику МВД. Мишка был явно лишним в этом списке.

– Хуже чем на вокзале, – ныл Мишка, – цыганята шныряют повсюду: в молочном, мясном, даже реализаторов пару раз обокрали. Покупатели боятся сунуться на рынок. Уже и облавы были, да что толку, если у них крыша ментовская.

Цыгане и вправду работали топорно, брали числом, а не как Валентин – высоким воровским искусством. Если бы не камеры наблюдения, о которых Валентина никто, даже Мишка, не предупредил, с выходом на тюремную пенсию можно было и повременить. А так – состав преступления в прямом эфире.

– Ты почему о камерах молчал? – спросил Валентин, и Мишка нервно заерзал.

– Да не знал я, – зашипел он, – да что я – ни Рубец, ни Козма ни в зуб ногой. Менты за ночь оборудования смонтировали, клянусь! Полковник-то этот спал и видел, как Рубца прижмет. Кстати, когда Рубец отдал менту долю, камеры поснимали – вот это мы уже видели.

Еще бы не поснимали, подумал Валентин, разглядывая Мишку. Охранник сильно изменился с их последней встречи, а это – четыре года, совсем не шутка, особенно в возрасте Валентина. Мишка похудел и запил, и эти события были как-то связаны друг с другом, а еще – с отсутствием денег: рубашка на охраннике совсем выцвела. К его чести, продолжать падение в пропасть бедности Мишка, похоже, не собирался, но почему-то решил, что войти в одну и ту же реку, вернее, на один и тот же рынок через парадный вход – а теперь его тормозили даже на боковых воротах, тех самых, где привык останавливать он, – сможет с помощью Валентина.

– Рубец в депутаты подался, – почти одними губами, покосившись на стоявшего за спиной караульного, прошептал Мишка, – базарят, скоро полковника завалит.

Странно, что до сих пор не завалил, подумал Валентин. Он уже знал, что стал пешкой в большой игре, а точнее – рядовым на войне, которую Большой Мент объявил Рубцу.

– Или он полковника, или полковник его, – резюмировал Мишка, подтверждая и без него известную истину.

О том, что полковник с Рубцом играют не на шалбаны, Валентин узнал от Пахана Македонского.

– Спрашиваешь, почему именно ты? – пожал плечами Пахан и налил водку в два стакана, себе и Валентину. – Черт его знает. Вообще-то комбинация верная. Менты-то про тебя всегда знали, только бабки шли мимо их кассы. А полковник давно глаз на рынок положил, только Рубец по своей воле разве кого пустит? Базарили, как тебя повязали, он с ОМОНом к Рубцу завалился, так они побили весь интерьер, во как… А что, правда у Рубца кабинет под бордель был заделан?

Валентин кивнул.

– Ну вот. И по видику ему прокрутили, как тебя, значит, вяжут. У мента-то в кармане две бумаги имелись. Ордер на арест Рубца, все как полагается, с формулировкой – за пособничество и так далее, и другая бумага. Документ о передачи пакета акций рынка. Само собой, на никому не известное физическое лицо. Вот так бля. Рубец прямо там, в разгромленном кабинете, и перевел на этого неизвестного все акции. Ну а формально – да, остался директором, с хорошей – кхе-кхе – зарплатой. Лучше него никто ж не управится. Только думаю, скоро кранты ему будут.

– Почему это? – спросил Валентин.

– Форшманет его полковник. Такое душняк устроит, бля буду. Знает, сука, что Рубец ничего не забывает, а тут еще этот дурень в депутаты полез: это ж неспроста. Попомнишь мое слово: найдутся какие-то махинации в министерстве, или где там еще этот чушок трется? Возьмут его за жопу конкретно. Коррупцию пририсуют – и добро пожаловать на зону. Вот тогда и встретитесь.

Пахан чокнулся с Валентином, и они выпили. Насчет будущего Рубца у Касапу было свое мнение, но на этот раз он решил промолчать. Валентин вспомнил окорочка в канализации и проникся уверенностью, что Рубец выпутается и теперь. Злорадства – о, нет! – Касапу не испытывал и про себя даже оправдывал Рубца. В конце концов, когда тебе вот-вот поставят мат, о пешках думать не принято. Что ж, Валентин оказался той самой пешкой, которой пришлось пожертвовать, хотя поехавший мозгами Мишка и считал, что шанс вернуться на доску есть, да не просто пешкой, а как минимум ладьей.

– Бежать тебе надо, – шепнул Мишка, окатив Валентина запахом перегара, – у меня и план есть.

– Свидание окончено! – гаркнул дежурный, и Валентин моргнул Мишке – потом, мол, перетрем.

Больше на свидание с выпивающим охранником Валентин не являлся. Мишка приходил еще трижды, но каждый раз вместо Валентина выслушивал немногословного дежурного, сухо сообщавшего, что заключенный Касапу болен и не хочет никого видеть.

– Раньше надо было суетиться, – бурчал Валентин на нарах и поворачивался лицом к стене, – камер он, сука, не заметил.

Ох, глаза мои бедные, вспоминал Валентин в сотый, наверное, раз асфальт перед глазами и собственные руки, заломленные за спину. При этих воспоминаниях он всегда краснел и начинал задыхаться – от негодования и бессилия. Во время одного из таких приступов он и одолжил у Хвоста галстук.

– Как, кстати, у вас со зрением? – спрашивает адвокат, протягивая Валентину запечатанный конверт, вынырнувший из скрипнувшего кожей портфеля. – Николай Семенович настоял, чтобы читали лично вы. Но если вам трудно…

– А вы что, не читали письмо? – перебивает Валентин.

– Это не письмо, а признание, – терпеливо поправляет адвокат, – и я его не читал, хотя и ознакомлен с его содержанием. В общих, так сказать, чертах. Так вы сможете прочесть?

– Да-да, конечно, – торопливо вскрывает конверт Валентин.

Разумеется, сможет, ведь доктор оказался настоящим мужиком. Человеком слова, а этого вполне достаточно для нынешних времен, когда не рекомендуется верить даже собственным глазам. Своим-то Валентин давно не верил, поэтому и доктору поверил не сразу.

– Осилишь книжку – прочтешь и другие, – всучил доктор Валентину совершенно потрепанную брошюрку, из которой посыпались на пол страницы. – Спирт-то не забудь оставить.

Спирт Валентин стащил из палаты, после того как повесился на желтом галстуке Хвоста. Едва очнувшись, он снова чуть не задохнулся – на этот раз больничным смрадом, и сразу увидел впившуюся ему в руку иглу, от которой тянулся прозрачный и тонкий шланг капельницы.

– На тот свет не терпится, а, дед? – прогудело откуда-то сверху.

Мелькнуло что-то белое, и Валентин увидел над собой врача – круглолицего толстяка в халате. Доктор улыбался, но в глазах его таилось напряжение.

– Мне бы, – начал Валентин и закашлялся: горло с трудом и болью пропускало не то что слова – воздух.

– Спокойно, спокойно, – вцепился в его запястье доктор и, чуть наклонив к пациенту ухо, уставился в потолок, словно рассчитывал не только прощупать, но и услышать пульс, – разговаривать нам пока рано.

– К глазнику бы мне, – прохрипел Валентин.

– Конечно, конечно, – рассеянно перебил толстяк, – вот только окрепнем, сразу к нему. У нас, кстати, славный окулист.

О глазнике Аврабии из тюремного госпиталя Валентин слышал и раньше. Отзывы о нем не отличались разнообразием: алкоголик, который закладывает прямо в кабинете. На увлечение глазника руководство госпиталя старалось не обращать внимания – из-за мизерной зарплаты, на которую не находилось охотников даже среди свежих выпускников мединститута. С пациентов же тюремным врачам брать было нечего: перед посещением госпиталя заключенных обыскивали с особой тщательностью, и даже у Пахана Македонского, которому (уж кому как не ему) было чем вознаградить эскулапов, даже мысли не возникало пронести хотя бы сигаретку в собственном заду.

– Херня! – махнул рукой Аврабий, наливая спирт из колбы, – как же, катаракта!

Он выпил залпом и, не закусывая – ничего напоминающего еду в кабинете не было – закурил.

– Специалисты сраные! Где тебе, дед, диагноз поставили? – гремел окулист, – во второй поликлинике? Доктор Штефанец? Как был бараном, так и остался! Как же, катаракта! Обыкновенная старческая пресбиопия! Как же, катаракта! – повторил он так, словно само это слово оскорбляло высокое звание молдавского врача.

– Даже если катаракта – тоже поможет, – успокоился вдруг доктор, – да у тебя, старик, и выхода нет. В твоем возрасте, да с такими легкими и сердцем, чем на операцию тратиться, лучше уж сразу гроб купить. Что, Штефанец заключения кардиолога не читал? Куда же я ее дел? – он стал рыться в выдвижных ящиках. – А, вот!

Брошюра, рассыпавшаяся в руках Валентина, как старый гербарий, называлась «Эффективное улучшение зрения. Быстро и без очков». Автором значился какой-то Бейтс, американский светило, как пояснил окулист.

– Все это чушь! В медицине мудаков не меньше, чем в тюряге, – громыхал Аврабий, а он и вправду громыхал, ударяя кулаком по столу, – не читай лежа, не напрягай глаза в сумерках, не читай в транспорте! Глаза – те же мышцы! Начнешь жалеть – зрение атрофируется. В общем, эта книженция для тебя – вроде Библии для монахов. Попробуй ослушаться – ад гарантирован! Если хочешь, дед, последние годы, или, кто знает, месяцы, провести не во мраке преисподней, который для тебя и так скоро наступит, придется подчиниться товарищу Бейтсу. Ну, будь здоров! – он снова выпил, и опять до дна.

В том, что у окулиста большие проблемы с головой, Валентин убедился, начав читать книжку не менее странного американца. Начал читать – громко сказано. Шрифт был настолько мелким, а умеющие летать листки – такими замусоленными, что своими глазами Валентин не различил бы и названия глав – а их напечатали куда более крупными буквами. Читал Валентину Индеец – один из одиннадцати сокамерников, смуглый молдаванин, действительно напоминающий то ли индейца, то ли мексиканца. Чтец из Индейца был такой же, как из Валентина – тот особо ценимый капитаном матрос, которому доверяют, за его ястребиное зрение, почетное право первым увидеть долгожданную сушу на горизонте.

Запинаясь через слово, Индеец то повторял одну и ту же строчку, то пропускал целые абзацы, а то и вовсе путал очередность рассыпавшихся страниц. И все же, вопреки стараниям неумелого чтеца, от мысли покончить с собой Валентин отказался окончательно. Единственный человек, которого бы он с удовольствием вздернул, был профессор Бейтс – занудный, как оказалось, садист, больше всего на свете ненавидящий полуслепых стариков.

«Пол-литра медицинского спирта за такое дерьмо?» – недоумевал Валентин, вспомнив еще одного человека, которому самое место на одной виселице с Бейтсом.

«Если окажется, что все это чушь…» – грозил неизвестно кому Валентин. Но другого выхода – в этом Аврабий был прав – не было, так почему бы и в самом деле не довериться не внушавшей ни малейшего доверия книжке? Разве в Библии больше правды?

– Ну что, все прочли? – торопит адвокат.

Он уже минут десять, как начал ежиться и вертеться на стуле, и у него синеет под ногтями: здесь, в комнате для встреч с адвокатом, она же камера допросов, никогда не бывает жарко. Поговаривают, в этих стенах, прихватив с собой бутылёк и девочек, коротает знойные июльские деньки начальник караула, для чего в камеру специально заносят его личный кожаный диван.

– Немного осталось, – бормочет Валентин, тыча пальцем во второй абзац снизу.

Валентин и в самом деле застрял на предпоследнем абзаце, вот только читает он письмо, вернее, не совсем письмо Рубца, уже в третий раз. Он прочел бы его и пять, и десять раз, и не променял бы ни на какого Дюма, даже если бы Валентину сказали, что послание Рубца – последнее, что он читает в жизни. Ему хотелось разрыдаться – прямо здесь, в присутствии адвоката, и он еле сдержался.

Неужели дождался? Оно ли самое?

Пять лет Валентин ждал если не объяснений, то хотя бы весточки от Рубца. Весточки и в самом деле приходили, но ясности они не добавляли, скорее наоборот. Трижды Валентин находил под матрацем конверт с кипой отпечатанных листков внутри. Не подписанные, письма эти, безусловно, принадлежали авторству Рубца, и Валентин не раз корил себя за опрометчивое невнимание, с которым он выслушал, вернее – пропустил мимо ушей отрывок из книги, прочитанный Рубцом в тот памятный день. Теперь эти главы приходили к Валентину целиком, но относился он к ним совсем иначе – так же оказавшаяся в пустыне рыба относится к воде.

Касапу чувствовал себя разведчиком, ищущим нужный код среди вороха наполненных бредом бумаг. Он выучил письма наизусть. Он читал текст через слово. Читал по первым буквам каждой строки. Находил в последующем сообщении явный намек на предыдущее и наоборот. К моменту, когда он распечатал конверт с четвертым письмом, прибывшим в портфеле адвоката, Валентин больше года не тревожил порядком измятые листки, придавленные потайным камнем в стене.

Четвертое письмо безжалостно уничтожило загадку предыдущих – никаких кодов в них, конечно, не было. Но Валентин не жалел – сумел бы он обнаружить зашифрованное послание в четвертом письме, если бы не мучился над предыдущими тремя? Сомнений не оставалось – перед Валентином был код, и он его расшифровал.

Только вот если бы Валентина как человека сведущего спросили, на какую высшую гнусность способен Рубец, он поднял бы дрожащей рукой это самое четвертое письмо – три набранных на компьютере листка. Сравнивать Валентину было с чем: после дешевой медицинской брошюрки он прочел книг больше, чем за всю предыдущую жизнь.

Спасибо библии Бейтса!

Из нескольких имевшихся в тюремной библиотеки изданий «Гулливера» Валентин выбрал самый тонкий экземпляр: американский профессор настаивал на шрифте помельче. Касапу читал и чувствовал себя великаном, возвышающимся над мелкими, покорными лилипутами, а он и вправду читал книгу стоя и до тончайшей черточки видел каждую из микроскопических буковок. Вечерами, когда солнце стремительно, будто брезгуя прикасаться лучами к решеткам на тюремных окнах, закатывалось куда-то за высокие стены, Валентин погружался во тьму вместе с ненавидимым прокуратором городом, и все равно его видел, несмотря на полумрак камеры. Вместе с князем Болконским он падал – нет, не на поле под высоким аустерлицким небом, а на нары у окна, и яснее, чем когда-либо, видел небо Аустерлица, видел Болконского, видел Кутузова и Багратиона. Он видел эти и все остальные буквы, слова и предложения в каждой из прочитанных книг и готов был украсть для Аврабия цистерну спирта, только бы эта сказка не заканчивалась. Он с радостью прочел бы и «Графа Монте-Кристо», вот только Арсений Казаку – тихий сорокалетний ребенок, неизвестно за какие грехи сосланный в тюремные библиотекари, в ответ на просьбу Валентина шарахнулся, как от привидения, пробормотав что-то невнятное о списании фондов.

– Беднягу, наверное, кондратий хватил! – хохотал пахан Македонский, узнав от Валентина о странном поведении библиотекаря, – а говорят, библиотекарь – самая безопасная профессия. Ты что, в натуре не знал?

Покрасневший Валентин лишь развел руками. И в самом деле, неудобно получилось. Но он и вправду не знал об этом суеверном табу, из-за которого ни в одной библиотеке ни одной тюрьмы мира не найти знаменитого романа Дюма.

– Эх, еще бы таблицу Снеллена, – вздыхал окулист, открывая флакон со спиртом, пропавший из процедурной.

С того дня, как Валентин повесился, здоровье все чаще беспокоило его, что, впрочем, никого не удивляло – Валентин был старейшим обитателем кишиневской тюрьмы. Он часто падал в обморок, и в госпитале, куда его каждый раз отвозили, регулярно пропадали сосуды со спиртом – обычно это происходило в процедурной и пару раз – в реанимации. Шуметь о пропажах никто не собирался: медики приписывали этот грех друг другу и молчаливо прощали коллег, в надежде, что в следующий раз простится и им. Валентин же, изображая облегчение так же достоверно, как имитировал обморок, спешил в кабинет окулиста, который, узнавая старика по шарканью в коридоре, заранее напяливал на лицо сердитую маску, ликуя, тем не менее, в душе.

– Где же этого Снеллена взять-то? – озабоченно бормотал Аврабий, – впрочем, есть не хуже, – он ткнул пальцем на плакат на стене.

Это была таблица Сивцева – икона советской офтальмологии всех времен. Даже Валентину казалось, что она была всегда, все неполные восемьдесят лет его жизни.

– Держи, – протянул Аврабий свернутый в рулон плакат, – а я составлю бумагу, чтобы тебе разрешили.

Таблицу Сивцева, с выцветшими пятнами на лицевой стороне и пожелтевшими полосками лейкопластыря на обратной, сокаремники Валентина повесили на стене, прямо напротив его кровати, так чтобы Касапу мог упражняться даже лежа.

Что он и делал трижды в день: поначалу с раздражением, а затем, когда отрицать успехи уже не имело смысла – с радостью собравшего, наконец, конструктор ребенка.

– Ша-бэ. Ы-эм-бэ-ша. И-эн-ша-эм-ка. Ка-эн-ша-эм-ы-бэ-и, – прикрывая ладонью то один, то другой глаз, повторял Валентин с таким старанием, словно произносил заклинание, после которого должно произойти чудо.