Текст книги "Старость шакала. Посвящается Пэт"

Посвящается Пэт
Повесть

Вот как выглядело крушение мироздания

Перед домом ее ожидали вестники беды. Их было двое, мужчина и женщина, и первого Пэт знала по имени. Его звали Джимми Крайтоном, он был молод, высок и застенчиво розовощек, и все соседки расплывались в улыбках, стоило ему начать патрулирование вверенного полицейским управлением Нориджа района в качестве участкового констебля. Он, полицейский, формально был первым номером в паре, но выглядел непривычно растерянным, настолько, что даже его всегда пылающие щеки побледнели и будто ввалились. Его спутница не замедлила перетянуть лидерство на себя. Первой сделала шаг навстречу Пэт, первой протянула ей руку и представилась.

Пэт даже не удивилась, узнав, что женщина – психолог: могло ли существовать более точное предсказание скорого горя, чем одновременное появление у дома полицейского и психолога?

Ее ладонь задержалась в руке женщины, но констебль уже справился с волнением —возможно, не надолго, но достаточно для того, чтобы исполнить долг. Сообщить сбивающую с ног новость.

– Понимаешь, Пэт…

– Мне так жаль, Пэт…

– Твои родители, Пэт.

Он перебирал обрывки заготовленные фраз, которые так и не сумел смотать в трагический клубок.

– Боюсь, случилось непоправимое, – выпалил он наконец.

– Мужайтесь, мисс Беннетт, – добавила психолог и положила ладонь на плечо Пэт.

– Не надо, прошу вас, – дернулась плечом Пэт. – Я в порядке. Я все поняла, как только увидела вас.

– Вы уверена, мисс Беннетт? – рука психолога плавно съехала с ее плеча на предплечье, и Пэт подумала, что почасовое содержание психолога, должно быть, чертовски дорогое удовольствие для государственного бюджета. А может, подобные услуги покрываются медицинской страховкой?

– Я правда в порядке, – сказала Пэт. – И мне не нужен психолог. Могу я побыть одна?

– Радостно слышать, мисс Беннетт, – психолог не переставала поглаживать руку Пэт, а ее взгляд цеплялся за черты лица подопечной, она словно гадала по форме носа, по узору губ и разрезу глаз, то ли выискивая признаки обмана, то ли надеясь на подтверждение искренности.

– Я побуду с ней, – вмешался констель Крайтон, и Пэт почувствовала облегчение: с ее предплечья свалилось бремя чужой официальной руки.

Психолог тоже не выглядела проигравшей. Уступив в схватке с неконтактным клиентом, она нашла разумный выход: доверила Пэт представителю власти, шансы на контакт с которым существенно выше. По крайней мере, будет кому вызвать скорую помощь.

– Я побуду, – повторил констебль, и, должно быть, впервые удостоился улыбки от своей спутницы.

На вид психологу было чуть за тридцать, у нее были средней длины каштановые волосы и обручальное кольцо на правой руке, и Пэт даже в этих обстоятельствах было любопытно наблюдать, как из машины по производству гипнотизирующих интонаций она превращается в взолнованную женщину, сходящую с ума от такого пустяка как необходимость убить внезапно освободившееся рабочее время. Профессия должна была научить ее делать быстрые и правильные выводы из имеющихся вводных данных. Возможно, сейчас она рассчитывала, что будет, если к двум-трем освободившимся и при этом оплаченным часам прибавить всегда готового на подвиги любовника и при этом вычесть занятого как обычно допоздна мужа. Волнительное уравнение, не так ли? Достаточно волнительное, чтобы заставить ее часто-часто стучать каблуками о тротуар в конце Хилл-Хаус-роуд, там, где разволновавшаяся дипломированный специалист в психологии, жалея об отпущенной машине, переходит на бег – лишь бы поскорее поймать такси в этой дыре на окраине города.

В доме Пэт разрыдалась. Ну как, разрыдалась? Собственно рыданий, всхлипов и даже шмыганий носом – ничего этого не было. Просто слезы заливали ей щеки, совсем как дождь в Мертоне в прошлую среду, когда ей посчастливилось попасть под ливень, не дойдя и двух минут до остановки автобуса. Вот и сейчас у нее были мокрые щеки, и, как и в Мертоне, она ничего не могла поделать, хотя не припоминала случая, чтобы кто-нибудь из посторонних хотя бы однажды за все двадцать два года жизни становился свидетелем ее слабости. Даже при родителях она не плакала, в осознанном возрасте – уж точно.

Теперь же Пэт не могла справиться со слезами, зато констебль окончательно взял себя в руки и усадил ее в кресло. Сбегал на кухню и мигом вернулся со стаканом воды, словно знал каждый закуток в доме Беннеттов. Его внутренняя программа, дав сбой при появлении Пэт, снова заработала с положенной безупречностью. И, кстати, с парадоксальным безразличием: стоило Пэт успокоиться, как констебль стал немедленно излагать подробности гибели ее родителей.

Мистер и миссис Беннетт разбились близ Сваффхема, когда возвращались домой из Слифорда, этой заболоченной глухомани, в сравнении с которым даже окраинный Норидж выглядел почти как Трафальгар-сквер. Пэт терпеть не могла Слифорд, не любил его и отец, но у него был моральный долг – тетушка Шарлотта, вот уже третий год мучительно угасавшая от болезни Альцгеймера. В Слифорде она прожила последние полвека и напоследок умудрилась забрать две жизни – племянника, которого она никогда особо не любила, но пользовалась его преданностью памяти матери, приходившейся тете Шарлотте старшей сестрой, и жены племянника, которую она, дай бог памяти, удостоила в лучшем случае десяти не самых приветливых слов.

Прямо у Тетфордского парка, живописная природа которого позволяла рассчитывать на прямое попадание в рай, машина с родителями на полной скорости вынырнула на встречную полосу.

– По всей видимости, мистер Беннетт уснул за рулем, – сообщил констебль, явно повторяя кем-то озвученную версию.

Отвести же Пэт на место трагедии и показать их, ее навсегда уснувших родителей, Крейтон категорически отказался.

– С тобой свяжутся, но уже завтра, – уточнил он. – В любом случае, без опознания не обойтись.

Опознание она почти не запомнила, от холода в морге лишь вспотела, зато не могла оторвать глаз от старого отцовского «Гольфа» – настолько эта груда металла была непохожа на душноватый, но уютный автомобиль, в котором ее возили непременно на заднем сиденье, даже когда она повзрослела, даже когда пустовало мамино кресло рядом с водителем.

Еще через день родителей кремировали, и Пэт долго не могла поверить, что эти две урны с прахом теперь и есть они – папа и мама. Два одинаковых кубка, с ножкой и изящной крышкой, в каждый из которых поместиться до дюжины теннисных мячей. Приделать по бокам по паре вычурных ручек, до блеска отчистить от траурной тонировки, и урны сойдут за главный уимблдонский трофей, если, конечно, не придираться по мелочам. Мог ли Джефф Беннетт предвидеть, прописывая кремацию отдельным пунктом завещания, что даже в столь скорбных обстоятельствах его дочь не перестанет грезить теннисом?

Узнав о том, что мама завещания не оставила, Пэт ничуть не удивилась. Виктория Беннетт всегда и во всем полагалась на мужа и отчасти была, безусловно, права: даже вопрос ее смерти папа взял на себя.

Впрочем, в остальном завещание Джеффа Беннетта не отличалось остроумием. Обычное, даже скучное завещание с двумя основными пунктами: счета в банке и недвижимость. Счет был один, как не было другой недвижимости кроме двухэтажной квартиры на Хилл-Хаус-Роуд, в доме, соединенном общей стеной с точно таким же двухэтажным домом, который, правда, уже был приписан к разрезавшей улицу на две неравные части Марион-Роуд. И деньги, и дом теперь принадлежали Пэт, по закону и в соответствии с логикой наследования, вот только самой ей казалось, что вместе с накоплениями родителей ей досталась и вся улица с бременем обязательного соседского общения, бременем, которая она не готова была нести.

Больше всего ее пугали соседи через стенку, при том, что видеть их Пэт приходилось в лучшем случае пару раз в месяц. Мистер и миссис Прекстон переехали на Марион-роуд полтора года назад, обоим было около шестидесяти, и их голоса, даже многократно прокрученные на пленке, не задели бы в душе Пэт и струнки: на ее обязательные соседские приветствия они неизменно отвечали лишь хмурыми кивками. Неудивительно, что их сразу не взлюбила миссис Лезенби, общительность которой была обратной стороной замкнутости Прекстонов.

Дом миссис Лезенби, еще вполне цветущей вдовы, располагался через дорогу, а сама миссис Лезенби в доме Беннеттов гостила не реже, чем в собственном палисаднике. Пэт приходилось быть свидетельницей их с мамой разговоров о Прекстонах, разговоров настолько откровенных, сколь и пропитанных домыслами. Дело обычно происходило на кухне, за чашкой чая, и хотя Пэт никогда не чувствовала в себе тяги к досужим беседам, она любила на цыпочках подкрадываться к кухне, внутренне оправдывая себя слишком уж привлекательной приманкой в виде запертой кухонной двери.

Так Пэт узнала о террористах, обитающих под самым боком, куда уж ближе – за одной общей для двух домой стеной. Миссис Лезенби помянула 11 сентября и даже Локерби («Боже упаси!», отозвалась мама), предлагала собраться всей улицей и сообщить в полицию, но видимо, ожидала от Беннеттов первого шага.

Все изменилось в тот день, когда дверь на кухню оставили открытой. И хотя Пэт задержалась на работе, она успела застать и растерянность матери, и подавленность миссис Лезенби. Террористическая версия была не просто отвергнута – она бумерангом срикошетила в саму миссис Лезенби, страдания которой удваивались от необходимости лично признаться матери в своем поражении.

Мистер и миссис Прекстоны не были террористами; преступником был их сын, и именно после его убийства они и переехали сюда, и причина была ясна. Сбежать от стыда, укрыться от воспоминаний – одно желание недостижимей другого.

– И как только они с этим живут? – воскликнула миссис Лезенби, но Виктория Беннетт была далека от ее сентиментального сострадания.

Родители бандита по соседству – это серьезно, и удержать маму от серии уточняющих вопросов не смог бы даже всесильный отец. Каким видом разбоя промышлял сын Прекстонов? Был ли он преступником-одиночкой или громилой в бандитской группировке? Не был ли наркоманом? Или, того хуже, наркодилером? Сутенером-рабовладельцем? Неужели (о, ужас!) Прекстона-младшего убил киллер, такой же как он сам?

Тем вечером миссис Лезенби выглядела так, словно ей надавали оплеух, причем на глазах у всей улицы. В гости теперь она захаживала реже, примерно раз в две недели, поддерживая, скорее собственную репутацию местной заводилы, чем искренне стремясь к общению с матерью. Видимо, она посчитала, что мать позволила себе душевную черствость – непозволительную для городской окраины привычку. И это при том, что район никогда не был одной большой семьей. Пэт отлично помнила считанные визиты – само собой, вместе с мамой, – в гости к престарелой миссис Фланаган, дом которой шел первым после Марион-Роуд, а у миссис Лезенби ей и вовсе не приходилось бывать.

Маму можно было понять. Миссис Лезенби была ее выходом в мир, где она хотя бы на пару часов переставала быть домашней хозяйкой, в котороую превратилась двадцать три года назад – в день, когда вышла за Джеффа Беннетта. Сертифицированный электрик, последние десять лет жизни он отдал компании Солар Пауэр, в одиночку поддерживая работоспособность семи оснащенных солнечными батареями точек в разных концах Нориджа. Свои энергетические владения отец обходил из недели в неделю, управляясь за четыре с половиной дня, а вторую половину пятницы посвящая себе и приятелю, с которым допоздна засиживался в пабе.

Пэт же меньше всего хотелось, чтобы этим катастрофическим вечером в ее доме засиживались посторонние люди. Почему-то она так не думала о констебле Крайтоне, который ушел через час, но отчего-то сморщилась, увидев в глазке соседей – людей, с которые старели на ее глазах на протяжении многих лет.

– Девочка мояяя!

Уткнувшись щекой в грудь Пэт, миссис Лезенби водила ладонями по ее талии. Разжав объятия, Лезенби шмыгнула носом, но в ее глазах не было и слезинки. Она первой вошла в дом, и это стало сигналом для остальных.

Их всего было пятеро, включая Лезенби, но Пэт казалось, что в гостиной столпилась вся улица. Долли, жена мистера Хоггарта вошла в дом одновременно с Майклом Марлоу – обоих объединяло то, что первую содержал супруг, а второго – жена. Впрочем, миссис Лезенби считала, что их объединяло нечто большее, и своими подозрениями неоднократно делилась с мамой. Пришли и обе соседские старушки, миссис Трелони и миссис Фланаган. Обеим было порядком за семьдесят, и если первая заявилась без страдающего артритом мистера Трелони, то Фланаган уже успела овдоветь, освободившись от необходимости опекать не менее больного супруга. Она-то и принесла земляничный пирог, медленно и торжественно внося его в дом, словно поводом был званый ужин, а может, старушка просто боялась зацепиться ногой о порог.

Не считая Прекстонов, из ближайших соседей отсутствовала лишь чета Маккалистеров, слывших еще более отбеленными воронами, чем родители убитого преступника. Маккалистеры переехали в район восемь месяцев назад, и упрекнуть их в высокомерии и нежелании общаться было бы высшей несправедливостью. И все же все в них выдавало людей иного круга – слишком энергичных и успешных для умеренного ритма жизни, принятого в районе.

Отец семейства, мистер Маккалистер, каждое утро выходил из дома ровно в семь тридцать, непременно в твидовом пиджаке, с неизменным портфелем в одном руке и сумкой для ноутбука на втором плече. Ему было около сорока, чем вполне объяснялось наличие пятнадцатилетнего сына, который отправлялся в школу сразу после того, как дом покидал отец. Последним, уже после девяти утра, из двора дома выезжал синий «Рено Клио», которым управляла миссис Маккалистер.

Ребекка Маккалистер по праву считалась знаменитостью Нориджа, даже Пэт пару раз видела ее по телевизору. Она возглавляла местный филиал фонда «Пета», организации, защищающей животных по всему миру, и этого было достаточно, чтобы не интересоваться занятиями ее супруга. Средней руки бизнесмен или начальник отдела в банке – что-то вроде этого. Появление же Ребекки в районе раскрасило скучный мир местных слухов небывалыми красками. Даже сейчас, в доме Пэт, выпив по чашке чая и закусив пирогом, миссис Лезенби стала рассказывать о новой победе Ребекки и ее организации. Оказывается, теперь в Великобританию официально запретили завозить лабораторных крыс.

– Вообще-то лабораторными они становятся только в лабораториях, – рассуждала сама с собой миссис Лезенби. – Получается, запретили ввозить крыс, мышей и этих, как их, хомячков, чтобы не превращать их в лабораторных тварей. Насилие над животными, ну все такое. Сам Парламент проголосовал. Говорят, единогласно.

Остальные понимающе закивали, но когда миссис Лезенби попыталась заговорить о Прекстонах, поддержки она не получила.

– Ну, вряд ли кто станет отрицать, что они привезли с собой негативную энергетику, – вертела головой Лезенби, но натыкалась лишь на кислые мины собеседников. Впрочем, в присутствии Прекстонов радости на лицах вряд ли было бы больше.

Соседи разошлись, а Пэт никак не могла расслабиться. О сне не было и речи – голоса родителей слышались отовсюду: из закрытого шкафа, с лестницы на второй этаж, из кухни и даже с улицы. Страшно не было, лишь в голове перебивали друг друга отец с матерью, да еще умудрялся вклиниваться гул тишины опустевшего дома. Так и не раздевшись, Пэт проворочалась на диване гостиной до самого рассвета.

Тем невыносимей было утреннее пробуждение. В прихожей не умолкал телефон.

***

Когда-то Пэт пришла к выводу, что с годами характер портится не только у людей, но и у неодушевленных предметов, у которых, казалось бы, никакого характера и быть не должно. Пример – огромное зеркало в спальне родителей, выкидывавшее одну штуку гаже другой. Глядя на себя в полный рост, как всегда, в отсутствие родителей, когда можно было не стеснять изучение собственной фигуры деталями одежды, Пэт недоумевала: неужели она и есть дочь Джеффа и Виктории Беннетт?

Папа, не отличался выдающимся ростом, был, пожалуй, коренаст и коротковат в ногах, но в целом обладал вполне обычной мужской фигурой. На его фоне мама, конечно, была красавицей: длинные ровные ноги, солидный бюст, чуть вздернутый носик и вполне фигурная талия. Даже к своим сорока семи Виктория Беннетт так и не приучила себя к кондитерскому баловству; Пэт даже иногда казалось, что мама обходится без еды целыми неделями.

Еще большую загадку для Пэт представляла ее собственная фигура. Для роста шести футов у нее было чересчур вытянутое туловище, которое венчала маленькая голова. По части зада Пэт далеко переплюнула мать, хотя и была уверена в том, что многие мужчины находят попку Виктории Беннетт как вполне аппетитной, так и не утратившей свежесть молодости. Особенно расстраивала грудь: вместо полнокровных маминых полушарий Пэт ощущала под ладонями невысокие пологие холмики, достигшие нынешних размеров еще в четырнадцать лет.

Она знала: ее нескладность и есть причина неуспеха у мужчин. Поначалу Пэт сильно переживала, но до слез даже здесь не доходило, а потом на смену желанию пришло смирение. Ей даже стало приятно ощущать себя дремлющем вулканом, в котором окружающие и не подозревают дремлющий вулкан. При этом мужчины ей не разонравились, хотя теперь она не могла взять в толк, почему раньше не находился привлекательным Пола Бернхема.

Встретив его впервые за шесть лет, Пэт удивилась, причем дважды. Учивший ее ценить каждую минуту тренировки, Пол, казалось, сумел-таки приручить время: за прошедшие годы он совсем не изменился. Даже седины не прибавилось, хотя Пэт было удивительно осознавать, что в цвет его волос она теперь всматривается более тщательно и даже ревностно. Она выискивала на его лице новые морщинки, убеждала себя в том, что раньше его подбородок казался легче и подвижнее, но в конце концов пришла к выводу, что перед ней – тот самый Пол и нечего себе голову забивать всякой ерундой. Все было как обычно: бейсболка, золотая цепь из-под тенниски и, разумеется, загар, который он, казалось, приобрел одновременно с группой крови. Не изменило Полу и его мастерство – в конце концов, обучать детей теннису предполагает по меньшей мере сохранение и собственных навыков.

Они встретились после его второго телефонного звонка; первый звонок Пола так толком и не разбудил Пэт и, оглушенная трескотней телефона и ночной бессоницей, она с трудом складывала в голове паззл из соболезований Пола, вчерашних вечерних посиделок с соседями и предстоящих похорон. Главное, что не складывалось – это будущее самой Пэт, но пока она не находила нужным считать этот вопрос проблемой.

Повторно Пол позвонил в субботу, когда траурные мероприятия остались позади, а родители вот уже два дня как снова вернулись домой. На этот раз – навсегда и в качестве наполнения похоронных урн, занявших словно созданное для них место на каминной полке. Ознакомившись с завещанием, Пэт не нашла ничего о самом погребении, и решение приняла там же, прямо в кабинете адвоката. Заранее подготовив себя к пересудам, она все же испытала немалое облегчение, когда в траурном зале крематория ее тронула за плечо миссис Лезенби:

– Мы все потрясены, Пэт, – шепнула соседка. – Какая трогательная привязанность к родителям! Боже, какое горе! – и она обняла Пэт, и та почувствовала, как маленькое тело Лезенби сотрясается от рыданий.

Пэт и сама едва сдерживала слезы, но мысль о том, что она – главная на этой церемонии, не давала раскиснуть и даже приободряла ее. Вернувшись с церемонии прощания, она поставила урны на каминную полку и ласково погрозила им пальцем.

– Теперь ваше место здесь, – сказала Пэт, но ответа, разумеется, не получила.

Никто не ответил ей и субботним утром, когда Пэт вслух объявила, что по приглашению Пола Бернхема едет в его теннисный клуб. Они не виделись шесть лет, и какую-то неделю назад Пэт и представить себе не могла, что когда-нибудь еще переступит порог клуба в Бистоне. Теперь ей было все равно, словно и не было целого года, а может и двух лет, на протяжении которых Пэт казалось, что из-за угла навстречу ей вынырнет Пол Бернхем, или встретится в городском автобусе и обязательно присядет рядом, или выберется в супермаркет в тот самый час, когда она сама будет прохаживаться там с тележкой вдоль полок с товарами. Расставание с Полом слишком уж походило на позор, а такое, к сожалению, не скоро забывается. При этом Пэт не могла отделаться от мысли, что, забрав ее из клуба, отец испытал огромное облегчение и – никаких негативных эмоций. Слишком часто он говорил о сыне, которого у него никогда не было и о местном футбольном клубе, в котором мечтал бы его увидеть. Теннисные занятия Пэт были для отца своего рода компенсацией – разумеется недостаточной, чего он не мог скрыть даже от своей четырнадцатилетней дочери. Иногда Пэт казалось, что папа с удовольствием поменял бы ее на чужого ребенка – главное, чтобы тот оказался мальчишкой. Стоило ли удивляться, что отец легко отказался от продолжения ее теннисной карьеры?

Причем повод подарил ему сам Пол.

– Мне искренне не хочется, чтобы ваша дочь покидала нас, – говорил он. – Откровенно говоря, мне вообще не хочется, чтобы Пэт прекращала тренировки – у нас ли, или может, в каком-нибудь другом клубе. Девочка дисциплинированная, исполнительная, не лишенная дарован…

– Короче, Пол, – перебил отец, – хотите сказать, что из Пэт ничего не получится?

– Что значит не получится? – опешил тренер. – Очень надеюсь, что она будет отличным человеком. Уверен в этом.

– Бросьте, Пол, – поморщился отец. – Давайте начистоту: дочери не светит профессиональный теннис, разве не так?

Пол усмехнулся, помотав головой.

– Знаете, Джефф, – сказал он, – можете думать что угодно, но я не верю, когда родители говорят, что рассчитывают вырастить из своих детей чемпионов. В это не верят даже родители вундеркиндов, уж поверьте моему опыту. Пэт – идеальная ученица. Быстро схватывает, умеет и любит тренироваться. Никаких проблем с ней у меня никогда не было. Но знаете, иногда нас, тренеров считают странными: мы можем не уделять достаточно времени исполнительным и чересчур много возимся с неусидчивыми. Это называется – разглядеть талант.

– То есть получается, – медленно и как будто сам с собой рассуждал отец, – за пять лет вы так и не разглядели в моей дочери таланта. Или, быть может, сразу увидели, что ей ничего не светит, но еще пять лет тянули деньги из моего кармана.

– Джефф!

– Пол! Я не любитель пустых обещаний. Я электрик, Пол, и вот что хочу вам сказать. Ток либо есть, либо электрическое устройство не работает. Третьего не дано. Вы взяли Пэт, мы исправно платили деньги и значит, вы по меньшей мере должны были стремится к тому, чтобы вырастить из нее чемпионку. Слышите? Не вырастить, но хотя бы стремиться вырастить. Или вовремя предупредить ее родителей, что профессиональный спорт – не про нее. Вы же тянули из меня деньги. Целых пять лет, – повторил он.

– Вы не правы, Джефф. Спорт для детей – прежде всего элемент воспитания…

– Дайте контракт, Пол. Подпишем соглашение о расторжении и хватит с меня пустой болтовни.

Уже тогда Пэт понимала, что отец разыгрывал оскорбление. Дочери он не сказал ни слова упрека, наоборот, вечером того же дня был непривычно весел и даже позволил себе бутылочку пива, словно отмечая удачную сделку. Отец бывал в прекрасном расположении духа каждый раз, когда ему удавалось сэкономить. В тот вечер он выглядел игроком, сорвавшим банк.

Пэт не считала себя должницей Пола, его же кратковременное смущение отнесла к обязательным в данной ситуации соболезованиям.

– Из новостей узнал, – сказал Пол, немало удивив Пэт, – мне очень жаль.

Он повел ее на экскурсию – Пэт и не представляла, что клуб так сильно изменился. Именилось все, начиная с количества кортов, их стало шесть вместо прежних четырех. Преобразился и пейзаж за забором, чем во многом и объяснялось появление двух новых кортов. Сетчатый забор отъехал почти на три акра, и там, где раньше располагались бараки албанцев, теперь скакали желтые мячи, скрипели подошвы теннисных туфлей, мелькали бейсболки и взмывали юбочные оборки юных теннисисток.

Визит Пэт пришелся на девичью тренировку, и она с ходу нашла не один повод для зависти своим последовательницам. При этом новые корты составляли меньшую половины счастья; важнее было осознавать, что из-за забора тебе под юбку не заглядывают мрачные и упрямые взгляды. А ведь в свое время это выглядело как нашествие кочевников. За забором клуба албанцы появились внезапно; Пол утверждал, что палатки выросли за одну ночь. В целом же расселение косовских беженцев под боком теннисной школы проходило в три этапа.

Первыми палаточный лагерь посетили полицейские. Свободно перемещаясь между палатками и без предупреждения засовывая в них головы, они в конце концов выстроились по периметру импровизированного квартала, как только на место прибыли сотрудники миграционной службы. Последние также хозяйничали недолго. Уже через пару дней косовский городок стал местом паломничества правозащитных организаций, и появление последних прозвучало звонком, по которому был дан старт второй миграционной волне. Площадь лагеря существенно возросла, а из-за частокола палаток с территории клуба теперь не было видно ворот Бистонского парка.

Месяц спустя полиция уже обходилась малыми силами; обычно это были двое-трое полицейских, по острожности которых невозможно было определить, кого они оберегают – аборигенов от албанцев, или беженцев от местных жителей. Постепенно мрачного вида палатки вытеснялись другими палатками, из темно-бежевого брезента с голубым логотипом, изображавшим обрамленный двумя колосками рисунок. В центре рисунка был изображен непропорционально тонкий человечек, над головой которого, словно крыша, смыкались пальцы гигантских, но еще более дистрофичных ладоней. Огромные буквы UNHСR под человечком, вероятно, воспринимались обитателями лагеря как индульгенция авансом, и вскоре албанский городок превратился в самый что ни на есть перевалочный пункт.

И хотя все беженцы были на одно лицо – смуглые, приземистые, с цепкими и злыми лицами, не один Пол заметил, что их лица менялись как в калейдоскопе. Исчезали одним поселенцы, вероятно, целыми семьями, их палатки занимали другие. На этом этапе – этапе перманентной ротации населения лагеря, – Пол Бернхем и объявил косовским албанцам войну. Пэт и самой приходилось становиться свидетельницей боевых действий.

Она отлично помнила, как Пол подходил к забору, почти вплотную, после чего резко выбрасывал вперед руку с зажатым в ладони пластиковым стаканчиком. Обычно кофейная струя ложилась на гравий, лишь иногда задевая сушившееся белье, но и этого Полу было достаточно. Через сетку он улыбался и международным эмиссарам из организаций по делам беженцев, уверяя, что не испытывает неудобств от новых соседей и, разумеется, осознает всю полноту постигшей их гуманитарной катастрофы. Еще он складывал пальцы пистолетом и одними губами делал «пффф», целясь в самых подозрительных персонажей по другую сторону сетки. Обычно в этот момент за забором находился один из тех крепкого вида албанцев с массивными перстнями на пальцах, с лица которого, вероятно, даже во время сна не сходило наглое выражение. Албанец молча смотрел в глаза Полу, Пол отвечал не менее упрямым взглядом и все это продолжалось до тех пор, пока один из них не уходил, отвернувшись. Албанец всегда отворачивался первым, и торжествующий Пол посылал еще одну воображаемую пулю ему в спину.

Поначалу Пэт считала, что тренер играет с огнем, но потом поняла: он играет с огнем и провоцирует беженцев. Провоцирует на действия, после которых полиция с удовольствием сотрет косовский лагерь с поверхности Нориджа, не обращая внимания на визги правозащитников.

Пол уцелел, правда, концовку его борьбы с беженцами Пэт уже не застала. Она видела лишь результаты войны, которую нельзя было не признать полным триумфом Пола Бернхема. Теннисная школа расширилась и похорошела, а за забором разбили газон, примыкавший к новому кафе Бургер-Кинг, аккуратному, похожему на китайский особнячок одноэтажному зданию. Правда, из-за последнего вид на Бристонский парк был снова закрыт, теперь уже навсегда.

– Не забыла? – спросил Пол, протягивая Пэт ракетку.

Это был «Баболат», модель с эффектом погашения вибраций – до этого Пэт видела ее лишь в рекламе на спортивном канале. Еще одно свидетельство того, что и без того неплохие дела Бернхема в последние годы шли исключительно в гору. При Пэт школа оснащалась умеренными по цене «пасификами», да и скорострельная машина была лишь одна, и Пол приобрел ее уже поддержанной. Теперь же Пэт насчитала сразу три агрегата, и не было оснований считать, что на тренировку Пол выкатил все имевшиеся у него в собственности машины.

– Неее, – улыбнулась Пэт. – Я теперь и по летящему мячу раза три из десяти попаду.

Они молча шли вдоль кортов, и Пэт уже пожалела, что согласилась приехать. После шести лет расставания говорить с тренером ей было не о чем, и она чувствовала, что ей делали одолжение.

– Ты слышала об Энн Краддл? – нарушил молчание Пол.

Пэт помотала головой.

– Да, Пэт, – с улыбкой покачал головой Бернхем. – Совсем ты из темы выпала.

– Ваша воспитанница? Восходящая звезда? Что-то не припоминаю.

– Ты просто забыла, – мягко сказал Пол. – Я не мог не говорить. Тем более, что мои воспитанники иногда попадают и в ее заботливые руки. Подавальщики мячей – не вспоминаешь, Пэт?

Конечно, Пэт сразу вспомнила, и даже то, о чем, видимо, забыл Пол. Однажды он привел Энн Краддл на тренировку, и Пэт поразило, как не похожа она, низенькая, сухощавая и далеко немолодая женщина на легенду Всеанглийского клуба лаун-тенниса и крокета. И разве могла не быть легендой женщина, столько лет отвечавшая за подготовку подавальщиков мячей для Уимблдонского турнира?

– Ты же всегда мечтала об Уимблдоне, – скорее констатировал, чем спрашивал Пол.

– Кто из нас не мечтал? – пожала плечами Пэт.

– Вот я и подумал: может, найдешь время поработать на турнире?

– Поработать?

– Подавать мячи, – пояснил Пол. – Конечно, потребуется время для подготовки, так ведь еще только начало апреля. Да и сама ты – не с улицы приходишь. Мне почему-то кажется, что твоя подача еще вполне ничего, а? Как ты смотришь на перспективу развеяться в компании лучших теннисистов мира?

– Даже не знаю…

– Хочешь я позвоню Энн? Прямо сейчас?

Он и в самом деле позвонил, застыв у ворот школы, прикладывая ладонь с мобильником к уху, а другой рукой помахав Пэт на прощание. Она кивнул в ответ и быстро пошла прочь. На душе у нее копилась тоскливая чернота.