Текст книги "Карантин"

18

Ему снилось, что Томка звонит в Людкину дверь, сжимая в руках тяжелый тесак. Звонок был тихим и напоминал писк какой-то полураздавленной твари. Павел даже попытался вспомнить, как же звенит сигнал в Людкиной квартире, но не вспомнил, хотя дверь точно была Людкиной. Но Томка продолжала звонить, и Павел понимал, что он спит, но сон столь отчетливо мешался с явью, что еще во сне он начал судорожно искать телефон, чтобы позвонить Людке и предупредить ее, что открывать дверь не следует, даже если в глазке она увидит улыбающееся Томкино лицо.

Звенел газоанализатор. На его части, которая находилась между раструбом и рукоятью, горел зеленый штрих, и рукоять вибрировала, пищала в ладони. Павел потянулся, поднял сиденье и окинул взглядом мутную от утреннего тумана лесопосадку, в которую загнал с вечера машину. На капоте, как и на кустах рябины, блестели капли дождя или росы. В отдалении гудела трасса. Протерев глаза, Павел отчетливо вспомнил, что, прежде чем найти это укрытие, переговорил еще раз с Жорой и Людкой. Жора, скрипя зубами, сообщил ему, что телефон, с которого пришло сообщение, был куплен на имя Томки как раз в день ее исчезновения, и, судя по описанию продавца, именно Томка его и покупала. Салон оказался по соседству с домом Павла, Томка не выглядела встревоженной. На момент отправления сообщения телефон находился где-то недалеко от уничтоженной мастерской Павла. После этого телефон оператором не фиксировался.

– Это все? – спросил Павел.

– Тесть твой рассчитался с работы, – добавил Жора. – Был у этих газовщиков на хорошем счету. Безотказный мужик. Написал заявление, сказал, что устал. Собирался поехать по родным местам. Я, кстати, только что с его дачки. Задал ты мне выходные. Там нет ни его, ни Томки. Соседка – хорошая бабулька. Сказала, что ей звонил зять майора. Уазик его я уже объявил в розыск. Твою «импрезу» тоже. Ты не суйся к тестю, Бабич, по-моему, отправил туда своих молодцов. Это соседний с ним район, там у него все схвачено. И домой не суйся. И к Дюкову. Послушай доброго совета.

– Спасибо за совет, – задумался Павел. – Я еще позвоню.

– Долго бегать будешь? – процедил Жора.

– Пока не найду Томку, – ответил Павел.

– Послушай… – Жора замялся. – Томка твоя, конечно, дороже любых драгоценностей, но дороже ли самой жизни?

– Дороже, Жора, – ответил Павел. – Да и что теперь стоит моя жизнь, если все так страшно, как ты описываешь? Ты не все знаешь. Кроме всего прочего, кроме того, что она именно та, которую я искал, она носит моего ребенка.

– Какой срок? – обреченно пробормотал Жора.

– Где-то два месяца, – ответил Павел.

– Удачи тебе, – выдавил Жора через силу.

– Пригодится, – кивнул Павел.

Звонок Людке был чуть длиннее. Павел выслушал ее всхлипы, затем повысил голос и приказал слушать его, не перебивая. Людка испуганно замолчала, но после пятого или шестого слова Павла начала негромко выть. Известие, что участь Костика может настигнуть и ее, явно не добавило ей спокойствия.

– Кого мне бояться? – зарыдала она в голос, когда Павел объяснил, что лучше всего ей собрать вещички и уехать куда-нибудь на месячишко, тем более что с ее квалификацией она всегда найдет работу по вкусу.

– Не знаю! – повысил голос Павел. – Но лучше всего будет, если ты станешь бояться всех! Главное, что я сам ничего не понимаю. Томку, кажется, похитили, но при чем тут Костик и… другие смерти вокруг меня, я пока не знаю. Но мне нужна твоя помощь.

– Я ж говорила, что ты можешь приехать, – постаралась унять рыдания Людка.

– Вряд ли рискну, – ответил Павел. – Помощь нужна другая. У тебя есть кто-нибудь, кто профессионально занимается языками?

– Ты решил выучить какой-нибудь язык? – чуть не сорвалась в истерику Людка.

– Я задал вопрос, – отрезал Павел. – Нужен кто-то, кто серьезно занимается языками. Не как репетитор. А как исследователь. Очень нужен. Представь себе, что Томку похитили, и я хочу узнать национальность похитителей. Только все должно остаться в секрете. Люда, через твой фитнес-центр проходят сотни, тысячи людей. Томка говорила, что Костик вел журнал учета нужности клиентов. Посмотри там, перед тем как исчезнуть. Если что отыщешь, сбрось сообщением на Томкин номер. Интересует прежде всего ливский язык.

– Какой? – не поняла Томка.

– Ливский, – повторил Павел. – Язык ливов. Поняла? Я выучил несколько фраз, хочу уточнить.

– Поняла, – опять зарыдала Людка.

– И возьми себя в руки, если хочешь остаться в живых!

Газоанализатор продолжал зудеть.

«Вряд ли это устройство – газоанализатор», – подумал Павел и, чувствуя уже становящиеся привычными ломоту в пальцах и звон в ушах, взял прибор в руки. Едва раструб повернулся к груди Павла, писк резко усилился, и он чуть не отбросил устройство в сторону. Затем вновь повертел его в руках. Сигнал усиливался, когда Павел поворачивал прибор раструбом к себе. Но вчера, когда Павел рассматривал его со всех сторон, писка не было. Он еще раз пригляделся к устройству. Кроме зеленого штриха на стволе были еще два бесцветных и три выпуклости, напоминающие скрытые под пленкой округлые кнопки. Одна из них явно казалась ниже соседних. Вчера же ему не удалось утопить в корпус прибора ни одной. Более того, он не нашел никакого спускового устройства, хотя почти убедил себя, что именно газоанализатором были убиты милиционеры и им же был едва не покалечен он сам. Он так и заснул с неведомым устройством в руках, правда, рискнул повернуть рукоять относительно ствола на полсантиметра, но вчера это ничего не изменило. Павел взял ствол в руку и попробовал вернуть рукоять на место. Она прошла те самые полсантиметра, и кнопка, которую он, вероятно, надавил во сне, поднялась. Писк прекратился.

«Предохранитель», – решил Павел и завел машину. Осторожность подсказывала ему, что после подобных опытов оставаться на одном месте было небезопасно. Газоанализатор последовал вслед за телефонами в термос, хотя в широкое горло прошел с трудом. В голове стояло одно: такой же прибор держал в руках тесть. Павел не пытался обдумать связь майора с собственным предполагаемым сумасшествием, с исчезающим человеком в сером, но он явственно видел тестя с газоанализатором в руках.

Доехав по кольцевой до Бутова, Павел ушел вправо. На мосту стояла пробка в центр и на выезд. Павел развернулся, подъехал к кафе, хотя в обычное время фастфудом не увлекался. Усмехнулся, подумав, что проблему сравнительно приличных туалетов в столице решила иностранная компания. Через десять минут, уже умытый и выбритый, сделал заказ и, не снимая очков и бейсболки, позавтракал. Проверить телефоны он решился, только отъехав за Каширку. Кольцевая в воскресное утро была почти свободной. На сим-карте Павла обозначились несколько звонков от Бабича, звонки с неизвестного номера и сообщение с него же, в котором было всего три слова: «Смерть за Деда». Павел вытащил карточку, переломил ее в пальцах и выбросил в окно. На Томкиной симке помаргивало сообщение от Людки. Номер телефона и имя – Дмитрий Викторович.

Павел попробовал прозвонить на номер, с которого пришло сообщение о беде, затем вставил в телефон ту карточку, которой еще не пользовался, и набрал номер Дмитрия Викторовича. Тот ответил почти сразу. Павел назвал свое имя и попытался изложить суть дела.

– Подождите. – Голос собеседника был бодрым, но слегка скучающим. – Людмила Сергеевна вкратце изложила суть вашей проблемы. Подруга моей дочки ходит к ней заниматься, так что я рад помочь. Значит, вы начали учить язык и предполагаете, что вас вводят в заблуждение, преподают несуществующий язык. Сразу скажу, что последний известный мне случай путаницы языков описан в литературе Жюлем Верном. Как известно, Паганель перепутал испанский и португальский языки. Выучил не то, что хотел, так сказать… Что касается реальности…

– Извините… – Павел вновь почувствовал звон в ушах. – Я не путал языков. Я просто общался с человеком, который говорил в быту на достаточно редком языке. Мне нужно выяснить, точно ли он назвал свое происхождение. Это очень важно, потому что данный человек потерялся. Я успел выучить несколько фраз. Он… этот человек говорил, что его язык – ливский. Вы сможете это подтвердить или опровергнуть?

– Достаточно легко, – рассмеялся специалист. – Ливский язык – пока еще не мертвый язык. Он даже, в общем, возрождается. Определить смогу. Тем более что я представляю финно-угорский сектор нашего института. Моментальный перевод не гарантирую, но впечатление составлю. Может быть, что-то и пойму. Вы можете медленно и отчетливо произнести пару фраз?

– Куда бы ты ни собирался дойти, первым шагом будет тот, который ты сделал, когда учился ходить, – повторил Павел Томкины слова.

В телефоне повисла пауза.

– Скажите еще раз, – попросил немного растерянно Дмитрий Викторович, – тут коллега, я поставлю на громкоговорящую связь, мне бы хотелось, чтобы он послушал. У него, знаете ли, абсолютное лингвистическое чутье.

Павел повторил. Пауза продолжилась, затем раздалось какое-то бормотание, и вклинился незнакомый голос:

– Извините, меня зовут Григорий Иванович, вы сами можете перевести фразу?

Павел перевел.

– Ага! А дословно? То есть подстрочно, в порядке слов первоисточника.

Павел сделал и это.

– Простите, но я не могу определить язык, – задумался Григорий Иванович.

– Но язык не ливский точно, – вмешался Дмитрий Викторович.

– Естественно, – пробормотал Григорий Иванович. – И даже не родственный. Вас как зовут?

Павел представился, хмуро глядя на телефон, который следовало уже отключить. Впрочем, вряд ли Жора мог засечь и этот канал.

– Понимаете, – Григорий Иванович говорил неторопливо, – языки бывают и искусственные. И их много. Некоторые даже имеют значительное количество поклонников. Но все они подчиняются… некоей универсальной логике. Ну, скажем так, изобретают слова, но не изобретают велосипеда.

– То есть этот язык не ливский, но и не искусственный? – спросил Павел.

– Точно ответить на этот вопрос нельзя, – вздохнул Григорий Иванович.

– Подождите, – опять вмешался Дмитрий Викторович. – Понимаете, мы все же сможем определить группу, языковую семью. В каждом языке существует основа, базовые слова, которые меняются медленно, которые схожи в родственных языках. К примеру: вода, земля, огонь, мать, отец, ну и так далее.

Павел четко произнес несколько слов.

– Что вы сказали? – не понял Григорий Иванович.

– Вода, земля, огонь, мать, отец, – объяснил Павел. – Вот другие слова: дом, лес, небо, солнце, ветер, дождь, река, море, горы.

В трубке повисло молчание. Наконец послышался голос Дмитрия Викторовича:

– Сожалею, Павел, но мы не можем помочь вам так сразу. Если вы подъедете в Большой Кисловский переулок, это на Воздвиженке…

– Мы не знаем ни одного языка, схожего с этим, – добавил Григорий Иванович. – Конечно, это не значит, что вас мистифицировали, но…

– Извините. – Павел нажал отбой, выключил телефон и швырнул его в термос.

Он ушел с кольцевой на Волгоградку в сторону области, остановился у супермаркета, позвонил Жоре. Тот ответил сразу, хотя тон его был скучающим и недобрым одновременно.

– Еще жив? Поздравляю. Я уж думал… А ты становишься моей главной работой. И не по моей воле, а в силу обстоятельств. Слишком много интересного. Взрыв, который не оставляет никаких следов взрывчатых веществ. Странные смерти – подумать только, такое чувство, что люди пережили барометрический удар. Да еще такой силы, что умерли мгновенно. А ты, судя по всему, невредим? Ничего рассказать не хочешь? Кстати, я тут съездил на вскрытие Константина Малышева, знаешь, кое-какие сомнения и вправду появились. Ты парень, конечно, крепкий, но для таких операций требуется кто-то поздоровее тебя. Да и у Губарева, по первым прикидкам, действовал еще тот здоровяк. Одному пареньку весом в сто двадцать килограммов шею переломили, перед тем как его разделать. Думаю, что тесаком орудовал не ты.

– Спасибо, даже отпустило немного, – заметил Павел. – Это облегчит мою участь?

– Вряд ли, – жестко сказал Жора. – О чем еще молчишь? Чего я не знаю?

– После, Жора, – проговорил Павел. – Может быть, завтра. Пока самое важное – Томка.

– Хорошая оговорка – «пока», – хмыкнул Жора. – Зачем звонил?

– Мне не хватает информации о прошлом Томки, – объяснил Павел, вновь выруливая на дорогу.

– Ну ты хватился, парень, – протянул Жора. – До свадьбы надо было справки наводить. Ну да ладно. Я пока не закончил, но кое-что уже сказать могу. Кстати, интересная девчонка – твоя Томка! Ты, к примеру, знаешь, что она не окончила школу? Да, да. Бросила ее после пятого класса. В девяносто седьмом, в возрасте двенадцати лет. Отец мотался по всей стране, так и выходит, что забрал документы в одной школе, а до другой не доехал. Нет, сам-то он никуда не пропадал, а о твоей жене на некоторый период времени у нас нет никаких известий. Ровно до того самого дня, как она пришла устраиваться к Косте в фитнес-центр. Это ж сколько выходит? Бог мой, десять лет! Кстати, хороший парень был Костя, помню, как-то твой напарник Дюков притаскивал его к нам на шашлыки. Дюков-то твой умнее тебя – залег прочно. Растворился, можно сказать.

– Ничего, – пробурчал Павел, уходя с трассы на Дзержинск. – Я тоже попадаться не собираюсь пока. Значит, десять лет Томка пропадала неизвестно где? Как же ты тогда ей загранпаспорт делал?

– Так и делал, – хмыкнул Жора. – Есть разные пути. Да и обычный паспорт у нее был. Ты уж у папеньки ее при случае спроси – как он умудрился ей обычный паспорт выписать?

– Спрошу, – пообещал Павел. – Кто ее мать?

– Тут вообще караул, – зашелестел бумагами Жора. – Она, правда, умерла, когда твоя Томка еще пешком под стол ходила, но тот еще персонаж. Какая-то исчезающая народность, ливка. Из-под Риги. Вероисповедание – лютеранское…

– Пока, Жора. – Павел нажал отбой, выкрутил руль на светофоре, нырнул под мост и вернулся на трассу.

19

Томка уходила от разговора о своем прошлом, и он не настаивал на ее откровенности. С одной стороны, его занимало настоящее, с другой – он чувствовал какое-то напряжение внутри ее и не хотел причинить боль. Боялся потревожить что-то потаенное, запретное, то, что она пытается забыть. Отчасти его ощущения подтвердили и две встречи с тестем. Виктор Антонович был единственным свидетелем прошлого Томки, и Павлу казалось, что ничего хорошего засвидетельствовать он не может. Одно время Павел даже думал, что отец когда-то оскорбил дочь, если не предположить чего-то еще более страшного, или был виновен в смерти ее матери, но потом эти мысли отбросил. Томку было не так просто оскорбить. Она легко загоралась, выплескивала на собственные щеки мгновенные эмоции, но внутри у нее чувствовался такой крепкий стержень, что порой Павел думал, что не он назначен опорой прекрасному созданию, а она сама была способна поддержать его в трудную минуту. Нет, сколь бы ни был грозен майор, дочка его стоила. К тому же она ни одного мгновения не показывала не только прошлой надломленности, но даже и минувшей обиды. Скорее, она испытывала тревогу за отца, досаду из-за его необщительности, и если и стыдилась чего-то в прошлом, то уж точно никак не привязывала этот стыд к майору.

Но ясно было еще одно. Внутри ее или в ее прошлом существовал не только стальной стержень, но и какая-то пустота или томительная неопределенность. И она пыталась ее заполнить и упорядочить. Не потому ли цеплялась за любую деталь из прошлого Павла, листала его единственный альбом с пожелтевшими карточками, рассматривала книжки, оставшиеся от его прежней жизни? Какие-то романы на революционные темы, подшивки журналов, которые Павел сначала привез из деревни в город, а потом и в Москву и выбросить которые у Павла не поднималась рука.

Еще она любила его слушать. Обычно неразговорчивый, немногословный, он однажды поймал себя на мысли, что стал болтлив. Или просто она умела слушать так, что вынуждала его говорить, говорить, говорить?

Она ложилась рядом, подпирала подбородок ладонями и внимательно слушала. Нет, начиналось все каким-то пустяковым вопросом – например, откуда Павел знает стольких художников? Павел, конечно, отнекивался, говорил, что никаких художников он не знает, а его кажущаяся осведомленность в живописи объясняется просто. Бабушка выписывала журналы «Огонек», вырывала из них вкладки с картинами и наклеивала на стены деревенского дома вместо обоев. Маленький Павлик рассматривал работы Тициана, Делакруа, Рембрандта, других авторов и запоминал их против своей воли. Зато уж когда, незадолго до собственной смерти, она затеяла ремонт, то «Огоньки» полностью пошли в дело. Бабушка оббивала слегка подтесанные топором стены картоном, а Павлик разводил клейстер и обклеивал картон страницами из журналов, чтобы затем покрыть все это черно-белое буйство дешевыми обоями. Но работа шла медленно, потому что он все время срывался в чтение, а когда уж ухватил взглядом кусочек биографии Чарли Чаплина, так облазил все стены в поисках начала и продолжения истории, кое-какие страницы даже размачивал и отдирал от стены, чтобы прочитать то, что было на обороте.

– Чем тебя так зацепила биография смешного человечка с усиками и в котелке? – спрашивала Томка.

– Понимаешь… – Павел морщил лоб. – Не знаю. Точнее, знаю, что я думаю об этом сейчас, но думал ли я то же самое тогда? Сейчас мне кажется, что меня просто занимало осуществление человека. Непростое, но интересное, захватывающее и успешное. Знаешь, в библиотеке, у нас в деревне, кстати, неплохая библиотека была, прочитал в первую очередь книжки из серии ЖЗЛ.

– И кого же ты выбрал кумиром? – сдвигала брови Томка.

– Кумиром? – не понимал Павел. – Зачем? Вот уж никогда не собирался выбирать кого бы то ни было кумиром. Все было скорее не так. Мне не требовался конкретный кумир, но был нужен такой… общий. Абстрактный. Силуэт. Тот человек, которым я хотел стать.

– И что же это был за человек? – загорались Томкины глаза.

– Ну как тебе сказать… – Павел хмурился. – Высокий, красивый, сильный, умный. Ты оглядись-ка по сторонам, оглядись. Он тут, неподалеку.

Томка закатывалась от смеха, а Павел ловил ее ладонь и продолжал говорить:

– Глупо, наверное, но детство наполнено пафосом. Только детский пафос – он честный. И мысли были честными. О необходимости пахать и о том, что даже тяжкий труд не гарантирует успеха. О воле случая. И о его бессилии. О потерях и приобретениях. О себе, наверное. О рождении и смерти.

– О рождении, наверное, в первую очередь? – подмигивала Томка.

– Несомненно, – соглашался Павел. – Хотя смерть, в отличие от рождения, не только интересна, но еще и страшна. Впрочем, маленький человек не может долго думать о смерти. Поэтому он думал о разном, а разобраться в наиболее сложном помогал дядя Федор. Часто думаю о нем. Вот ведь просто жил рядом, работал, никогда ни за что не ругал, просто разговаривал со мной. Ненавязчиво так, но так… весомо.

– И я всегда думала о себе, – бормотала Томка, смешно выпятив нижнюю губу. – Мне всегда казалось, что мир очень большой, а я очень маленькая. Крошечная. Вот такая!

Она соединяла пальцы и показывала ему воображаемую крупинку.

– Значит, надо или увеличиться самой, или уменьшить мир. Ну не весь, а кусочек. Вокруг себя. Чтобы не быть маленькой. Ведь все познается в сравнении, правда? Когда твой мир маленький, ты сама себе кажешься большой. Наверное, я и пыталась… сделать маленький мир. Но у меня папа очень большой. А без папы мой мир же не мог существовать. Поэтому, кроме папы, туда никто не помещался. Там никого не было, кроме папы. Очень долго. Практически до тех пор, пока я не уехала от него. А все одноклассники и ребята из спортклуба – они были как иномиряне. Как пришельцы. Я так с ними и разговаривала – как с какими-то глюками, что ли. Да еще с акцентом. Меня так и звали – инопланетянка.

– А мне кажется, что ты и в самом деле инопланетянка.

Павел привставал, прихватывал Томку за плечи и тащил на себя, упирался носом в переносицу, касался губами лица, замирал, вдыхая ее запах.

– Ага, – хмыкала Томка. – Я – лунатик!

Все было так или почти так. Павел вспоминал собственное детство едва ли не день за днем, а Томка слушала и только иногда вставляла несколько слов о себе – например, какие ужасные морозы в Сибири или какие огромные грибы бывают в тундре! На самом деле она не рассказывала о себе почти ничего, и он все чаще думал об этом. Иногда ему приходил в голову какой-то бред, накатывал приступ непонятной ревности или тревоги, и невыносимая злоба скручивала его, чуть ли не ломала пополам. Нет, его по-прежнему не интересовало прошлое Томки, но то ли сама мысль, что она могла принадлежать кому-то в неизвестном ему прошлом или, не дай бог, в еще менее известном будущем, начинала жечь его изнутри, то ли невидимые космические лучи добирались до его жилища через толщи атмосферы и перекрытия из сборного железобетона. Он запирался в ванной комнате, вглядывался в собственное отражение, с удивлением замечал мешки под глазами, капли пота на лбу, разглядывал трясущиеся руки и обреченно вставал под душ. Вода постепенно приводила его в чувство. При этом он ясно осознавал, что она ни разу, ни на мгновение не дала ему ни малейшего повода для ревности. Наоборот, она всегда чувствовала его, обнимала в то мгновение, когда ему этого хотелось. Прижималась губами, когда он хотел почувствовать ее запах. Спрашивала о том, что ему хотелось ей рассказать. Куда бы они ни выбирались, смотрела только на него. Но приступы продолжались, и пусть Павла ломало не чаще, чем раз в месяц, он словно переносил на ногах тяжелую болезнь.

Ни разу Томка не завела даже разговора об этом. Она не могла не заметить его состояния, но ей хватало такта не бередить Павла расспросами. Или же она все списывала на его звон в ушах и «каменные пальцы». Хотя не упускала возможности прикоснуться холодными пальцами к горячим вискам. Приступы прекратились, когда она сказала ему о ребенке. Не то чтобы Павел отбросил даже мысли, что Томка может исчезнуть. Просто его затопило счастьем.

И теперь это – «Паша! Я в беде!».

– Ну как же так? – повторял он снова и снова. – Почему?