Текст книги "Письма о любви"

Сергей Есенин

В марте 1913 года будущий русский поэт непревзойденного лирического дара, а пока лишь 17-летний, по сути, мальчишка Сергей Есенин познакомился с Анной Романовной Изрядновой, которая работала корректором в типографии «Товарищества И. Д. Сытина», куда Есенин, приехавший из деревни, поступил на работу – сначала грузчиком в экспедицию, а затем подчитчиком (помощником корректора). В конце марта 1914 года они вступили в гражданский брак и некоторое время жили вместе на съемной квартире около Серпуховской заставы.

21 декабря 1914 года Анна Изряднова родила сына, которого назвали Юрием (этот человек был расстрелян 13 августа 1937 года по ложному обвинению в подготовке покушения на товарища Сталина).

Анна была старше Есенина на четыре года, и она взяла на себя все заботы об их совместном быте. Летом 1914 года Есенин оставил работу и отправился на отдых в Крым. Он уехал один, первоначально планируя, что Анна приедет к нему. Но потом оказалось, что денег нет, и Изрядновой пришлось собирать деньги на его возвращение, для чего она обратилась к отцу своего гражданского мужа. А Есенин после возвращения из Крыма вдруг стал жить у товарищей, а в марте 1915 года вообще уехал в Петроград «в поисках литературного счастья».

Эта добрая женщина умерла в 1946 году, оставив воспоминания о Сергее Есенине. Следует также отметить, что именно благодаря содействию Изрядновой в 1914 году в сытинском детском журнале «Мирок» были впервые напечатаны стихи Есенина.

В 1917 году Есенин познакомился с Зинаидой Николаевной Райх. Та поступила в Петрограде на Высшие женские историко-литературные и юридические курсы, а после окончания учебы работала секретарем-машинисткой в редакции левоэсеровской газеты «Дело народа». Есенин там печатался, и они стали общаться. 30 июля того же 1917 года они обвенчались в селе Толстиково Вологодской губернии (туда Есенин приехал к Алексею Ганину, своему близкому другу).

Скромную свадьбу сыграли позже в Орле. От этого брака у Есенина 29 мая 1918 года родилась дочь Татьяна, ставшая потом журналисткой и писательницей. А 3 февраля 1920 года родился сын Константин – будущий инженер – строитель, футбольный статистик и журналист. Но ребенок сразу тяжело заболел, и Зинаида срочно отвезла его в Кисловодск. Малыша вылечили, но заболела сама Зинаида. В результате 19 февраля 1921 года поэт подал заявление о разводе, в котором обязался материально обеспечивать их всех. Официально развод был оформлен 5 октября 1921 года, а Зинаида Николаевна Райх стала театральной актрисой и женой режиссера В. Э. Мейерхольда.

Есенин, как и в случае с Анной Изрядновой, родившей ему сына Юрия, и на этот раз не выказал особых отцовских чувств. А в конце 1923 года он написал довольно жесткое письмо к своей бывшей жене.

Конец 1923 г. – 1924 г. Москва

Сергей Есенин – Зинаиде Райх-Мейерхольд

Зинаида Николаевна, мне очень неудобно писать Вам, но я должен.

Дело в том, что мне были переданы Ваши слова о том, что я компрометирую своей фамилией Ваших детей и что вы намерены переменить ее.

Фамилия моя принадлежит не мне одному. Есть люди, которых Ваши заявления немного беспокоят и шокируют, поэтому я прошу Вас снять фамилию с Тани, если это ей так удобней, и никогда вообще не касаться моего имени в Ваших соображениях и суждениях.

Пишу я Вам это, потому что увидел: правда, у нас есть какое-то застрявшее звено, которое заставляет нас иногда сталкиваться. Это и есть фамилия.

Совершенно не думая изменять линии своего поведения, которая компрометирует Ваших детей, я прошу Вас переменить мое имя на более удобное для Вас, ибо повторяю, что у меня есть сестры и братья[78]78
  Имеются в виду родные сестры поэта Екатерина и Александра, а также его двоюродный брат Илья.


[Закрыть], которые носят фамилию, одинаковую со мной, и всякие Ваши заявления, подобные тому, которое Вы сделали Сахарову[79]79
  Александр Михайлович Сахаров – друг Есенина, издававший его произведения.


[Закрыть], в семье вызывают недовольство на меня и обиду в том, что я доставляю им огорчение тем, что даю их имя оскорблять такими заявлениями, как Ваше. Прошу Вас, чтоб между нами не было никакого звена, которое бы давало Вам повод судить меня, а мне обижаться на Вас: перемените фамилию Тани без всяких реплик в мой адрес, тем более потому, что я не намерен на Вас возмущаться и говорить о Вас что-нибудь неприятное Вам.

С. Есенин

В 1920 году Есенин стал жить в доме у своего литературного секретаря Галины Артуровны Бениславской. В Москве эта женщина часто посещала литературные вечера и выступления поэтов. На одном из таких вечеров 19 сентября 1920 года она впервые увидела Есенина и услышала его стихи. В конце 1920 года в кафе «Стойло Пегаса» состоялось их личное знакомство. Вскоре Галина вошла в круг близких Есенину людей, и он жил у нее до знакомства с Айседорой Дункан, а 3 октября 1921 года он ушел из ее квартиры, в результате чего Бениславская попала в клинику нервных болезней.

После разрыва с Айседорой Дункан Есенин вновь поселился у Галины в ее квартире в Брюсовом переулке (там же жили и его сестры Катя и Шура). Порвал с ней отношения Есенин летом 1925 года. А до этого он написал ей несколько писем.

15 апреля 1924 г. Ленинград

Сергей Есенин – Галине Бениславской

Галя милая! Простите, что пишу на такой бумаге. Нет лучше.

Я очень и очень извиняюсь, что уехал, не простясь с Вами. Уехал же я потому, что боялся, как бы Петербург не остался для меня дальше Крыма.

Галя милая! Я очень люблю Вас и очень дорожу Вами. Дорожу Вами очень, поэтому не поймите отъезд мой как что-нибудь направленное в сторону друзей от безразличия. Галя милая! Повторяю Вам, что Вы очень и очень мне дороги. Да и сами Вы знаете, что без Вашего участия в моей судьбе было бы очень много плачевного. Сейчас я решил остаться жить в Питере. Никакой Крым и знать не желаю <…>

Привет Вам и любовь моя!

Правда, это гораздо лучше и больше, чем чувствую к женщинам.

Вы мне в жизни без этого настолько близки, что и выразить нельзя. Жду от Вас письма, приезда и всего прочего.

Деньги из Госиздата спрячьте под спуд.

Любящий Вас

Сергей Есенин

15 июля 1924 г. Ленинград

Сергей Есенин – Галине Бениславской

Галя милая! Ничего не случилось, только так, немного катался на лошади и разбил нос.

У меня от этого съехал горб (полученный тоже при падении с лошади). Хотели и правили, но вероятно, оч[ень] трудно. Вломилась внутрь боковая кость. Оч[ень] незаметно с виду, но дышать плохо. В субботу ложусь на операцию. Две недели пролежу.

Так, живу скучно, только работаю. Иногда выпиваем, но не всегда. Я очень сейчас занят. Работаю вовсю, как будто тороплюсь, чтоб поспеть. Рад оч[ень], что Вам понравилось в селе. Ведь оно теперь не такое. Ужас как непохоже.

Целую Вас и люблю.

С. Есенин

20 октября 1924 г. Тифлис

Сергей Есенин – Галине Бениславской

Дорогая Галя! Мне кажется, я приеду не очень скоро. Нескоро потому, что делать мне в Москве нечего. По кабакам ходить надоело.

Несколько времени поживу в Тегеране, а потом поеду в Батум или в Баку.

Составил Вам список для составления книги. Продайте ее в таком порядке под названием «Рябиновый костер», куда можно. Сперва поговорите с Ангарским (Мосполиграф) <…>

Живу дьявольски скучно. Пишите хоть Вы мне чаще. Одно утешение нашел себе, играть в биллиард. Проигрываю все время. Недавно выиграл в карты 1000 руб., а после проиграл 1200 руб. Какая-то полоса невезения. Дороговизна здесь ужасная. Хуже, чем в Москве. Живу в отелях. Каждый день обходится в 20–25 руб. Гости, гости, гости, хоть бы кто меня спас от них. Главное, мешают работать.

Когда получите деньги за книгу, хорошо было бы, если б вы съездили в Питер и взяли мои вещи <…> Жму руку.

Любящий С. Е.

Ни в какую больницу Есенин не лег, и в Тегеран Есенин не ездил. И вообще он слишком часто пользовался наивностью и доверчивостью Галины.

20 января 1925 г. Батум

Сергей Есенин – Галине Бениславской

Милая Галя! Простите, что пишу наспех. Мне здесь дьявольски надоело. Скоро соберу манатки и перееду в Баку, а пока пишите сюда. Описывайте все как есть <…>

Скажите Вардину[80]80
  Илларион Виссарионович Мгеладзе (псевдоним – Илья Вардин) – литератор, критик и публицист.


[Закрыть], может ли он купить у меня поэму. 1000 строк. Лиро-эпическая. Оч[ень] хорошая[81]81
  Речь идет об «Анне Снегиной».


[Закрыть]. Мне 1000 р. нужно будет на предмет поездки в Персию или Константинополь. Вы же можете продать ее как книгу и получ[ить] еще 1000 р. для своих нужд, вас окружающих.

Здесь очень скверно. Выпал снег. Ужасно большой занос. Потом было землетрясение. Я страшно скучаю. Батум хуже деревни. Оч[ень] маленький, и все друг друга знают наперечет. Играю с тоски в биллиард. Теперь я Сахарову могу дать 3–4 шара вперед. От двух бортов бью в средину так, что можно за показ брать деньги. Пишу еще поэму и пьесу.

На днях пришлю Вам две новых книги. Одна вышла в Баку, другая в Тифлисе. Хорошо жить в Сов[етской] России. Разъезжаю себе, как Чичиков, и не покупаю, а продаю мертвые души. Пришлите мне все, что вышло из нов[ых] книг, а то читать нечего. Ну пока. Жму руки. Приветы. Приветы.

С. Есенин

Галина была влюблена в Есенина безоглядно и выполняла любые его пожелания. А он осенью 1921 года познакомился с американской танцовщицей Айседорой Дункан, которой нарком просвещения РСФСР А. В. Луначарский предложил открыть танцевальную школу в Москве. И Есенин женился на ней уже 2 мая 1922 года. При этом Есенин не говорил по-английски, а Дункан едва изъяснялась по-русски. Сразу после свадьбы Есенин сопровождал Дункан в турах по Европе (Германия, Бельгия, Франция, Италия) и США. Однако их брак оказался краток, и в августе 1923 года Есенин вернулся в Москву.

13 октября 1923 г. Москва

Сергей Есенин – Айседоре Дункан

Я говорил еще в Париже, что в России я уйду. Ты меня озлобила. Люблю тебя, но жить с тобой не буду. Я женился. Сейчас я женат и счастлив. Тебе желаю того же.

Есенин.

В 1927 году Айседора Дункан трагически погибла в Ницце: ее задушил собственный шарф, намотавшийся на ось колеса автомобиля, на котором она совершала прогулку.

Что же касается Галины Бениславской, то, бросив Айседору Дункан, Есенин вновь стал жить с ней. «Это был период, – вспоминала она потом, – когда С.А. был на краю, когда он <…> просил помочь выкарабкаться из этого состояния и помочь кончить с Дункан». Но вскоре он бросил и ее: «Вы мне близки как друг. Но я Вас нисколько не люблю как женщину», – писал он ей.

Однажды Есенин заявил девушке, что ей нужно было бы родиться мужчиной и тогда они были бы отличными друзьями. Она ответила, что не посягает на его свободу и ему в этом смысле нечего беспокоиться.

Есенин прекратил отношения с Галиной Бениславской летом 1925 года, а она в декабре 1926 года покончила с собой на его могиле на Ваганьковском кладбище, оставив записку: «3 декабря 1926 года. Самоубилась здесь, хотя и знаю, что после этого еще больше собак будут вешать на Есенина. Но и ему, и мне это все равно. В этой могиле для меня все самое дорогое».

В 1923 году у Есенина завязалось знакомство с актрисой Августой Леонидовной Миклашевской, которой он посвятил семь проникновенных стихотворений из цикла «Любовь хулигана». В одной из строк, очевидно, зашифровано имя актрисы: «Что ж так имя твое звенит, Словно августовская прохлада?»

Но этот роман Есенина был платоническим.

12 мая 1924 года у Есенина родился еще один сын – Александр. Это случилось после романа с поэтессой – имажинисткой из кафе «Стойло Пегаса» Надеждой Давыдовной Вольпин. Это был, как говорили, «фактический брак», но и он продолжался недолго, и Надежда вскоре вышла замуж за ученого-физика М. В. Волькенштейна.

18 сентября 1925 года Есенин женился в третий (и последний) раз – на Софье Андреевне Толстой, внучке Л. Н. Толстого, в ту пору заведовавшей библиотекой Союза писателей.

Эта женщина родилась в Ясной Поляне, в доме Толстого, а познакомились они 5 марта 1925 года. Софья Андреевна потом вспоминала: «На квартире у Гали Бениславской, в Брюсовском переулке, где одно время жили Есенин и его сестра Катя, как-то собрались писатели, друзья и товарищи Сергея и Гали. Был приглашен и Борис Пильняк, вместе с ним пришла я. Нас познакомили. Пильняку куда-то надо было попасть еще в тот вечер, и он ушел раньше. Я же осталась. Засиделись мы допоздна. Чувствовала я себя весь вечер как-то особенно радостно и легко. Мы разговорились с Галей Бениславской и с сестрой Сергея Катей. Наконец я стала собираться. Было очень поздно. Решили, что Есенин пойдет меня провожать. Мы вышли с ним вместе на улицу и долго бродили по ночной Москве… Эта встреча и решила мою судьбу».

Софья Андреевна влюбилась в Есенина сразу, окончательно и бесповоротно. 26 марта 1925 года она уже на правах близкого друга присутствовала на прощальном вечере Есенина на квартире Галины Бениславской.

20 апреля 1925 г. Ясная Поляна

Софья Толстая – Марье Шкапской

Та ночь (или сутки?!) с Есен[иным] и Прибл[удным][82]82
  Иван Приблудный (настоящее имя Яков Петрович Овчаренко) – поэт, входивший в окружение Есенина.


[Закрыть] прошли благополучно. Моя добродетель была подтверждена медведю Сергеем, который сказал: «Ты ее люби. Она тебе верна. Я с ней всю ночь провел, и ничего не было». И сколько Б.[83]83
  Борис Андреевич Пильняк (настоящая фамилия Вогау) – писатель. Считается, что Есенин «увел» у него Софью Толстую.


[Закрыть] ни отрицал, что не ему я верна, – С. не поверил. Но все-таки ежедневно и по нескольку раз звонил телефон и происходил такой разговор: С. – «Поедем туда… поедем сюда… Приезжай ко мне, у меня собираются… Я приеду к тебе». Я: – «Занята. Устала. Не буду дома. Не могу, не могу…»

Скажите, что у меня характер! Наконец последний вечер. Завтра он уезжает в Персию. Моя дорогая, ведь я же нормальная женщина – не могу же я не проститься с человеком, который уезжает в Персию?! Докладываю Б. А. и еду к Сергею. Он уже пьет водку. Приходят всякие люди. Приезжает Б. А. Дорогая, представьте себе такую картину. Вы помните эту белую, длинную комнату, яркий электрический свет, на столе груды хлеба с колбасой, водка, вино. На диване в ряд, с серьезными лицами – три гармониста – играют все – много, громко и прекрасно. Людей немного. Всё пьяно. Стены качаются, что-то стучит в голове. За столом в профиль ко мне – Б.: лицо – темно-серое, тяжелое. Рядом какая-то женщина. И он то держит ее руки, то за плечи, то в глаза смотрит. А меня как будто нет на этом свете. А я… Сижу на диване, и на коленях у меня пьяная, золотая, милая голова. Руки целует, и такие слова – нежные и трогательные. А потом вскочит и начинает плясать. Вы знаете, когда он становился и вскидывал голову – можете ли Вы себе представить, что Сергей был почти прекрасен. Милая, милая, если бы Вы знали, как я глаза свои тушила! А потом опять ко мне бросался. И так всю ночь. Но ни разу ни одного нехорошего жеста, ни одного поцелуя. А ведь пьяный и желающий. Ну, скажите, что он удивительный! А как они за здоровье друг друга пили! Необыкновенно забавно наблюдать. И вот наступила минута, когда мне было предложено ехать домой. Не поеду – с Б.А., наверное, все кончено. Хочу ехать – С. в таком бешенстве, такие слова говорит, что сердце рвется. У меня несколько седых волос появилось – ей-богу, с той ночи. Уехала, как в чаду. С. был совсем пьян. На меня стал злиться и ругаться. С Б. даже не простился. Мне на другой день перед поездом звонил и всякие хорошие слова говорил. А с Б. – так и не простились.

Не забуду, как мы с лестницы сходили – под руку, молча, во мраке, как с похорон. Что впереди? Знаю, что что-то страшное. А сзади, сейчас, вот за этой захлопнутой дверью, оборвалась очень коротенькая, но очень дорогая страничка. На извозчике – о посторонних вещах, и так далек, далек. Ко мне – ни за что. И тут на меня напал такой ужас. Еду и думаю – не пойдет – конец – а без него не могу. Голова с вина дикая и мысли острые, острые. Вот подымусь на балкон – и кинусь. Вероятно, он почуял что-то. Пошел ко мне. Шепотом, чтобы мать не услыхала, говорили, зная, что слова, что главного нельзя сказать, потому что сами не знаем. А главное, что говорили, вот: думал, что у нас с С. было больше, что целовались и т. д. Потом его подзуживали разговорами обо мне и С. присутствовавшие, главным образом Галя. Потом, что я «иконка». А с женщиной мне в пику. Много, долго, мучительно и как-то тупо, потому что чтó может быть непрошибимее мужской ревности. А потом пришла больная, изломанная, но настоящая страсть и как будто стерла все недоговоренное. А на другой день еще хуже. Пришел такой несчастный, измученный. Сказал, что уезжает. Должен наедине решить – может ли он мне быть мужем или любовником, или просто другом будет. Марья Мих[айловна], как я прожила эти пять дней – не знаю. Ходила, как перед постригом. А вернулся – сказал, что не уйдет. Опять я на жизнь глаза открыла. Вы простите, если Вам скучно, что я пишу. Эти несколько суток для меня прошли, как года, и потому не могла не сказать о них. Стараюсь короче, но трудно. – Ну, потом пошло всячески. Очень, очень много тяжелого, непонятного, трудного. Недавно он сказал: «Ты мне с С. душой изменила». И мне стало очень страшно от этого. Может быть, это правда. Совсем ничего не знаю. Знаю, что С. люблю ужасно, нежность заливающая, но любовь эта – совсем, совсем другая. Скучаю без него очень; не жду, но грустно, что писем нет. Но ведь он так, вообще. А без Б. жизни не мыслю. Он этого не понимает или боится понять. А минутами – хочу уйти от него, потому что нет уже сил у меня на такую трудную любовь. Я очень устала. Мне хочется, чтобы меня очень любили, а не заставляли учиться любить знаменитого писателя, примитива и немца. Я ничего этого не умею, а учиться не хочу. Боюсь, что в моем письме много нелепостей. Но я ничего толкового Вам не скажу. Нельзя читать лекции по психологии, когда ходишь по канату. А я с 5-го числа прошлого месяца ни разу еще на земле не стояла. Все балансирую под куполом…

Есенин часто приходил в квартиру Толстых в Померанцевом переулке. Они практически не расставались. Уже в июне 1925 года поэт переехал к своей новой избраннице. Он очень гордился тем, что его невеста – внучка великого русского классика.

Но практически сразу же пошло то, что было всегда: постоянные пьянки, сборища, уходы из дома, загулы… Софья пыталась его спасать. Вскоре Есенин лег на лечение в психиатрическую больницу Ганнушкина.

18 декабря 1925 г. Москва

Софья Толстая-Есенина – маме и брату

Я встретила Сергея. И я поняла, что это очень большое и роковое. Это не было ни чувственностью, ни страстью. Как любовник он мне совсем не был нужен. Я просто полюбила его всего. Остальное пришло потом. Я знала, что иду на крест, и шла сознательно… Я хотела жить только для него. Если вы любите меня, то я прошу ни в мыслях, ни в словах никогда Сергея не осуждать и ни в чем не винить. Что из того, что он пил и пьяным мучил меня? Он любил меня, и его любовь все покрывала. И я была счастлива, безумно счастлива… Он дал мне счастье любить его. А носить в себе такую любовь, какую он, душа его, родили во мне, – это бесконечное счастье…

Между 17 и 19 дек. 1925 г. Москва

Сергей Есенин – Софье Толстой-Есениной

Соня. Переведи комнату на себя. Ведь я уезжаю, и потому нецелесообразно платить лишние деньги, тем более повышенно.

С.

23 декабря 1925 года Есенин уехал в Ленинград, а 28 декабря его нашли мертвым в гостинице «Англетер».

Смерть Есенина Софья Андреевна перенесла очень тяжело. Ее спасло то, что она сразу погрузилась в работу, начала собирать воспоминания о Есенине, рукописи, фотографии, его вещи. Она очень много сделала для сохранения наследия поэта и оставила воспоминания о нем.

Владимир Маяковский

Лиля (Лили) Каган родилась в 1891 году в семье Урия Александровича Кагана и Елены Юльевны Каган (в девичестве Берман). Ее отец был юристом, занимавшимся защитой прав евреев в Москве. Ее знакомство с будущим мужем произошло в отроческие годы, когда 17-летний Осип Максимович (Меерович) Брик, отчисленный из московской гимназии «за революционную пропаганду», стал руководителем посещаемого ею кружка по изучению азов политэкономии. Осип был сыном владельца торговой компании «Павел Брик, вдова и сын», и он в течение семи лет мягко ухаживал за Лилей, однако их встречи были нечастыми. Решающее объяснение произошло после ее возвращения из Мюнхена в 1911 году: в письме родителям Осип сообщил: «Я стал женихом. Моя невеста, как вы уже догадываетесь, Лили Каган».

Их свадьба состоялась весной 1912 года, после чего молодая семья поселилась в снимаемой родителями Лили четырехкомнатной квартире, находившейся в Большом Чернышевском переулке. Осип Брик, работавший в отцовской фирме по продаже кораллов, часто совершал поездки по Сибири и Средней Азии, и Лиля, как правило, следовала за мужем.

Почему Лиля и Ося поженились? Похоже, потому, что он был единственным, кто долгое время казался равнодушным к ее обаянию, а такого мужчине она простить не могла.

Поэт Владимир Маяковский познакомился с супругами Брик в июле 1915 года на даче ее родителей в Малаховке под Москвой. Их познакомила младшая сестра Лили Эльза Триоле – тогда она была еще Эллой Каган. За французского офицера Андре Триоле она вышла замуж лишь в 1918 году, после чего уехала с ним во Францию. Там она стала известной писательницей, а в 1928 году вышла замуж за писателя – коммуниста Луи Арагона. Но это все было потом, а пока же сестра Лили имела с Маяковским, как утверждают одни, «поверхностный» роман, а по мнению других – она была в него влюблена и хотела связать с ним свою жизнь. В автобиографии Маяковского «Я сам» день встречи с Лилей Брик определен как «радостнейшая дата». А вот на Лилю мимолетная встреча с человеком, ухаживавшим за младшей сестрой, не произвела никакого впечатления.

Поначалу она любила и ценила Маяковского только как поэта и их личные отношения развивались достаточно сложно.

Середина декабря 1917 г. Москва

Владимир Маяковский – супругам Брик

Дорогой дорогой Лилик! Милый милый Осик!

 
«Где ты, желанная, где – отзовися»[84]84
  Измененные строки из романса Л. Я. Дризо «Где ты, отзовись».


[Закрыть].
 

Вложив всю скорбь молодой души в эпиграф, перешел к фактам.

Москва, как говорится, представляет из себя сочный налившийся плод который Додя[85]85
  Поэт Давид Давидович Бурлюк.


[Закрыть], Каменский[86]86
  Поэт Василий Васильевич Каменский.


[Закрыть] и я ревностно обрываем. Главное место обрывания – «Кафе Поэтов».

Кафе пока очень милое и веселое учреждение <…> Народу битком. На полу опилки. На эстраде мы <…> Публику шлем к чертовой матери. Деньги делим в двенадцать часов ночи. Вот и все.

Футуризм в большом фаворе.

Выступлений масса. На Рожд[ество] будет «Елка футур[истов]» <…>

Я живу: Москва Петровка Салтыковский пер. «Сан-Ремо» к. № 2. В. В. Маяковский.

Буду часто выходить за околицу и грустный закрывая исхудавшею ладонью косые лучи заходящего солнца глядеть в даль – не появится ли в клубах пыли знакомая фигура почтальона. Не доводите меня до этого!

Целую Лилиньку.

Целую Оську.

Ваш Володя

Первая половина января 1918 г. Москва

Владимир Маяковский – супругам Брик

Дорогой дорогой дорогой Лилик! Милый милый милый Осюха!

До 7-го я вас ждал (умница еще на вокзал не ходил). Значит не будете <…> Что с вами милые? Пишите пожалуйста! А то я тоже человек.

У меня по-старому. Живу, как цыганский романс: днем валяюсь, ночью ласкаю ухо. Кафе омерзело мне. Мерзкий клоповничек <…>

Я развыступался. Была «Елка Футуристов» в Политехническом. Народища было как на советской демонстрации. К началу вечера выяснилось что из 4-х объявленных на афише не будет Бурлюка и Каменского, а Гольцшмит[87]87
  Поэт Владимир Робертович Гольцшмидт, один из организаторов «Кафе поэтов».


[Закрыть] отказывается. Вертел ручку сам. Жутко вспомнить. Читал в Цирке. Странно. Освистали Хенкина[88]88
  Владимир Яковлевич Хенкин – известный эстрадный артист.


[Закрыть] с его анекдотами, а меня слушали – и как! В конце января читаю в Политехническом «Человека». Бойко торгую книгами <…> Принимая в соображение цены на вино, за гостиницу не хватает. Все женщины меня любят. Все мужчины меня уважают. Все женщины липкие и скушные. Все мужчины прохвосты <…>

Целую всех вас сто раз.

Ваш Володя

Конец марта 1918 г. Москва

Владимир Маяковский – Лиле Брик

Дорогой и необыкновенный Лиленок!

Не болей ты, Хиста ради! Если Оська не будет смотреть за тобой и развозить твои легкие (на этом месте пришлось остановиться и лезть к тебе в письмо, чтоб узнать, как пишется: я хотел «лехкия») куда следует, то я привезу к вам в квартиру хвойный лес и буду устраивать в Оськином кабинете море по собственному моему усмотрению. Если же твой градусник будет лазить дальше, чем тридцать шесть градусов, то я ему обломаю все лапы.

Впрочем, фантазии о приезде к тебе объясняются моей общей мечтательностью. Если дела мои, нервы и здоровье будут идти так же, то твой щененок свалится под забором животом вверх и, слабо подрыгав ножками, отдаст Богу свою незлобивую душу.

Если же случится чудо, то недели через две буду у тебя!

Картину кинемо кончаю <…>

Стихов не пишу, хотя и хочется очень написать что-нибудь прочувствованное про лошадь.

На лето хотелось бы сняться с тобой в кино. Сделал бы для тебя сценарий.

Этот план я разовью по приезде. Почему-то уверен в твоем согласии. Не болей. Пиши. Люблю тебя, солнышко мое милое и теплое.

Целую Оську.

Обнимаю тебя до хруста костей.

Твой Володя

Апрель 1918 г. Москва

Владимир Маяковский – Лиле Брик

Дорогой, но едва ли милый ко мне Лилик!

Отчего ты не пишешь мне ни слова? Я послал тебе три письма и в ответ ни строчки. Неужели шестьсот верст такая сильная штука? Не надо этого, детанька. Тебе не к лицу!

Напиши пожалуйста, я каждый день встаю с тоской: «Что Лиля?»

Не забывай, что кроме тебя мне ничего не нужно и не интересно. Люблю тебя.

Спасаюсь кинемо. Переусердствовал. Глаза болят, как сволочи. В следующий понедельник ложусь на операцию. Режут нос и горло. Когда (если!) увидишь, буду весь чистенький и заново отремонтированный. Паровоз из депо! Кинематографщики говорят, что я для них небывалый артист. Соблазняют речами, славой и деньгами.

Если не напишешь опять, будет ясно, что я для тебя сдохнул, и я начну обзаводиться могилкой и червяками. Пиши же!

Целую.

Твой Володя

Целую Осю!

В мае 1918 года Лиля Брик приехала в Москву для участия в киносъемках. Обратно в Петроград они вернулись вместе. Сначала Маяковский прописался в квартире Бриков на улице Жуковского, затем все трое переехали в загородный дом. Позже Лиля вспоминала: «Только в 1918 году я могла с уверенностью сказать О.М. о нашей любви… Все мы решили никогда не расставаться и прожили жизнь близкими друзьями».

Так начался один из самых громких романов ушедшего столетия, «брак втроем», слухи о котором быстро распространялись среди знакомых, друзей и в литературных кругах. Подобный «брак втроем» вполне укладывался в популярную после революции брачно-любовную концепцию. В любом случае, он не был уникальным явлением в русской литературе.

Весной 1919 года Брики и Маяковский вернулись в Москву. Последний начал активно сотрудничать с РОСТА (Российским телеграфным агентством), оформлял (как поэт и как художник) агитационно-сатирические плакаты («Окна РОСТА»).

На двери своей квартиры в Москве Брики и Маяковский повесили табличку: «Брики. Маяковский». Однако Лиля и не думала хранить верность молодому поэту. Она заводила все новые и новые романы, а ее возлюбленный все чаще уезжал за границу. Он по несколько месяцев проводил в Лондоне, Берлине и Париже, что Лилю вполне устраивало.

Серьезный кризис в их отношениях наступил зимой 1922 года.

Первая половина января 1922 г. Москва

Владимир Маяковский – Лиле Брик

Дорогой Мой Милый Мой Любимый Мой Лилятик!

Я люблю тебя. Жду тебя целую тебя. Тоскую без тебя ужасно ужасно. Письмо напишу тебе отдельно. Люблю.

Твой Твой Твой

Шлем тебе немножко деньгов.

Маяковский был влюблен, а вот Лиля Брик предложила ему расстаться на два месяца, потому что ей показался утомительным сложившийся «старенький бытик». Разлука должна была продлиться до 28 февраля 1923 года, и Лиля пережила ее совершенно спокойно, тогда как для Маяковского расставание превратилось в «добровольную каторгу»: он стоял у дома возлюбленной, писал ей письма, передавал через друзей подарки, в том числе символические – например, птицу в клетке.

28 декабря 1922 г. Москва

Владимир Маяковский – Лиле Брик

Лилек,

я вижу, ты решила твердо. Я знаю, что мое приставание к тебе для тебя боль. Но, Лилек, слишком страшно то, что случилось сегодня со мной, чтоб я не ухватился за последнюю соломинку – за письмо.

Так тяжело мне не было никогда – я должно быть действительно чересчур вырос. Раньше прогоняемый тобою я верил во встречу. Теперь я чувствую, что меня совсем отодрали от жизни, что больше ничего и никогда не будет. Жизни без тебя нет. Я это всегда говорил, всегда знал, теперь я это чувствую, чувствую всем своим существом, все все, о чем я думал с удовольствием, сейчас не имеет никакой цены – отвратительно. Я не грожу и не вымогаю прощения. Я ничего с собой не сделаю <…> Я ничего тебе не могу обещать. Я знаю, нет такого обещания, в которое ты бы поверила. Я знаю, нет такого способа видеть тебя, мириться, который не заставил бы тебя мучиться. И все-таки я не в состоянии не писать, не просить тебя простить меня за все. Если ты принимала решение с тяжестью, с борьбой, если ты хочешь попробовать последнее, ты простишь, ты ответишь.

Но если ты даже не ответишь, ты одна моя мысль, как любил я тебя семь лет назад, так люблю и сию секунду, что б ты ни захотела, что б ты ни велела, я сделаю сейчас же, сделаю с восторгом. Как ужасно расставаться, если знаешь, что любишь и в расставании сам виноват.

Я сижу в кафе и реву, надо мной смеются продавщицы. Страшно думать, что вся моя жизнь дальше будет такою.

Я пишу только о себе, а не о тебе. Мне страшно думать, что ты спокойна, и что с каждой секундой ты дальше от меня, и еще несколько их – и я забыт совсем. Если ты почувствуешь от этого письма что-нибудь, кроме боли и отвращения, ответь ради Христа, ответь сейчас же, я бегу домой, я буду ждать. Если нет – страшное страшное горе.

Целую. Твой весь

Я.

Маяковский в это время жил в своей комнате в Лубянском проезде, а Лиля Брик – у себя в Водопьяном переулке. Решение о разлуке было принято, видимо, 27 декабря 1922 года. За установленные два месяца они должны были обдумать свои взаимоотношения, и для чистоты эксперимента они решили не видеться и не переписываться. Но на самом деле они обменивались письмами и записками, передаваемыми через других людей. Лиля Брик потом вспоминала: «Я сердилась на него и на себя, что мы не соблюдаем наших условий, но была не в силах не отвечать ему, очень сильно его любила, и иногда у нас возникала почти “переписка”».

Письма, датированные началом 1923 года, особенно потрясают. Это было время, когда Лиля завела роман с революционером Александром Краснощековым, а Маяковский страшно ревновал. Но он должен был работать над совершенствованием своего излишне ревнивого и собственнического характера.

19 января 1923 г. Москва

Владимир Маяковский – Лиле Брик

Любимый милый мой солнышко дорогое Лиленок <…>

Будь веселенькая! Я буду. Это ерунда и мелочь. Я узнал сегодня, что ты захмурилась немного, не надо, Лучик!

Конечно ты понимаешь, что без тебя образованному человеку жить нельзя. Но если у этого человека есть крохотная надеждочка увидеть тебя, то ему очень и очень весело. Я рад подарить тебе и вдесятеро большую игрушку, чтоб только ты потом улыбалась. У меня есть пять твоих клочочков, я их ужасно люблю, только один меня огорчает последний – там просто «Волосик спасибо», а в других есть продолжения – те мои любимые.

Ведь ты не очень сердишься на мои глупые письма. Если сердишься, то не надо – от них у меня все праздники.

Я езжу с тобой, пишу с тобой, сплю с твоим кошачьим имечком и все такое. Целую тебя, если ты не боишься быть растерзанной бешеным собаком.

Твой Щен

он же Оскар Уайльд

он же шильонский узник[89]89
  «Шильонский узник» – поэма лорда Байрона 1816 года.


[Закрыть]

он же:

сижу – за решеткой в темнице – сухой (это я сухой, а когда надо, буду для тебя жирный). Любимый, помни меня…

Первая половина февраля 1923 г. Москва

Владимир Маяковский – Лиле Брик

Лиска, Личика, Лучик, Лиленок, Луночка, Ласочка, Лапочка Деточка, Солнышко, Кометочка, Звездочка, Деточка, Детик, Любимая Кисанька, Котенок,

целую тебя и твою испанку[90]90
  В это время Лиля Брик болела гриппом.


[Закрыть] (вернее, испанца, потому что испанок я никак целовать не хочу).

Посылаю тебе всякую мою ерунду.

Улыбнись, Котик…

1–27 февраля 1923 г. Москва

Владимир Маяковский – Лиле Брик

Солнышко, Личика!

Сегодня 1 февраля. Я решил за месяц начать писать это письмо. Прошло 35 дней. Это, по крайней мере, 500 часов непрерывного думанья!

Я пишу потому, что я больше не в состоянии об этом думать (голова путается, если не сказать) потому что думаю все ясно и теперь (относительно, конечно), и в-третьих потому, что боюсь просто разрадоваться при встрече, и ты можешь получить, вернее я всучу тебе под соусом радости и остроумия мою старую дрянь. Я пишу письмо это очень серьезно. Я буду писать его только утром, когда голова еще чистая и нет моих вечерних усталости, злобы и раздражения.

На всякий случай я оставляю поля, чтоб передумав что-нибудь я б отмечал. Я постараюсь избежать в этом письме каких бы то ни было «эмоций» и «условий». Это письмо только о безусловно проверенном мною, о передуманном мною за эти месяцы, только о фактах <…>

Ты прочтешь это письмо обязательно и минутку подумаешь обо мне. Я так бесконечно радуюсь твоему существованию, всему твоему даже безотносительно к себе, что не хочу верить, что я сам тебе не важен <…>

Могу ли я быть другим?

Мне непостижимо, что я стал такой.

Я, год выкидывавший из комнаты даже матрац, даже скамейку, я, ведущий такую «не совсем обычную» жизнь, как сегодня – как я мог, как я смел быть так изъеден квартирной молью? Это не оправдание, Личика, это только новая улика против меня, новое подтверждение, что я именно опустился. Но, детка, какой бы вины у меня ни было, наказания моего хватит на каждую – не даже, что эти месяцы, а то, что теперь нет ни прошлого, ни давно прошедшего, а есть один до сегодняшнего дня длящийся теперь ничем не делимый ужас. Ужас не слово, Лиличка, а состояние: всем видам человеческого горя я б дал сейчас описание с мясом и кровью. Я вынесу мое наказание как заслуженное. Но я не хочу иметь поводов снова попасть под него. Прошлого для меня <…> не существует ни в словах, ни в письмах, ни в делах. Быта никакого никогда ни в чем не будет! Ничего старого, бытового не пролезет – за ЭТО я ручаюсь твердо. Это-то я уж во всяком случае гарантирую. Если я этого не смогу сделать, то я не увижу тебя никогда <…> Даже приласканный даже тобой, если я увижу опять начало быта, я убегу <…> Мое решение: ничем, ни дыханьем не портить твою жизнь <…> Это мое желание, моя надежда. Силы своей я сейчас не знаю. Если силенки не хватит – помоги, детик. Если буду совсем тряпка – вытрите мною пыль с вашей лестницы. Старье кончилось <…>

Я сижу до сегодняшнего дня щепетильно честно. Знаю, что точно так же буду сидеть и еще до 3 ч[асов] 28 ф[евраля]. Почему я сижу? Потому, что люблю? Потому, что обязан? Из-за отношений? Ни в коем случае!!! Я сижу только потому, что сам хочу, хочу думать о себе и о своей жизни <…> Можно ли так жить вообще? Можно, но только недолго. Тот, кто проживет хотя бы вот эти 39 дней, смело может получить аттестат бессмертия.

Поэтому никаких представлений об организации будущей моей жизни на основании этого опыта я сделать не могу. Ни один из этих 39 дней я не повторю никогда в моей жизни. Я могу только говорить о мыслях, об убеждениях, верах, которые у меня оформляются к 28-ому и которые будут точкой, из которой начнется все остальное, точкой, из которой можно будет провести столько линий, сколько мне захочется и сколько мне захотят. Если б ты не знала меня раньше, это письмо было бы совершенно не нужно, все решалось бы жизнью <…>

Люблю ли я тебя?

Я люблю, люблю, несмотря ни на что и благодаря всему, любил, люблю и буду любить, будешь ли ты груба со мной или ласкова, моя или чужая. Все равно люблю. Аминь. Смешно об этом писать, ты сама это знаешь. Мне ужасно много хотелось здесь написать. Я нарочно оставил день продумать все это точно. Но сегодня утром у меня невыносимое ощущение ненужности для тебя всего этого. Только желание запротоколить для себя продвинуло эти строчки. Едва ли ты прочтешь когда-нибудь написанное здесь. Самого же себя долго убеждать не приходится <…>. Если совсем не совладаю с собой – больше писать не стану <…>

Опять о моей любви. О пресловутой деятельности. Исчерпывает ли для меня любовь все? Все, но только иначе. Любовь – это жизнь, это главное. От нее разворачиваются и стихи и дела и все-все. Любовь – это сердце всего. Если оно прекратит работу, все остальное отмирает, делается лишним, ненужным. Но если сердце работает, оно не может не проявляться в этом во всем. Без тебя <…> я прекращаюсь. Это было всегда, это и сейчас. Но если нет «деятельности» – я мертв. Значит ли это, что я могу быть всякий, только и делая, что «цепляясь» за тебя? Нет. Положение, о котором ты сказала при расставании, – «Что ж делать, я сама не святая, мне вот нравится чай пить», – это положение при любви исключается абсолютно <…>

Пойми, детик! Мы разошлись, чтоб подумать о жизни в дальнейшем <…> Но я никогда не смогу быть создателем отношений, если я по мановению твоего пальчика сажусь дома реветь два месяца, а по мановению другого – срываюсь, даже не зная, что думать, и, бросив все, мчусь. Не словом, а делом я докажу тебе, что я думаю обо всем и о себе также, прежде чем сделать что-нибудь. Я буду делать только то, что вытекает и из моего желания.

Я еду в Питер. Еду потому, что два месяца был занят работой, устал. Хочу отдохнуть и развеселиться. Неожиданной радостью было то, что это совпадает с желанием проехаться ужасно нравящейся мне женщины. Может ли быть у меня с ней что-нибудь? Едва ли. Она чересчур мало обращала на меня внимания вообще. Но ведь и я не ерунда – попробую понравиться.

А если да? Что дальше? Там видно будет. Я слышал, что этой женщине быстро все надоедает. Что влюбленные мучаются около нее кучками, один недавно чуть с ума не сошел. Надо все сделать, чтоб оберечь себя от такого состояния <…>

Любишь ли ты меня?

Для тебя, должно быть, это странный вопрос: конечно, любишь. Но любишь ли ты меня? Любишь ли ты так, чтоб это мной постоянно чувствовалось? Нет. Я уже говорил Осе. У тебя не любовь ко мне, у тебя – вообще ко всему любовь. Занимаю в ней место и я (может быть даже большое), но если я кончаюсь, то я вынимаюсь, как камень из речки, а твоя любовь опять всплывает над всем остальным. Плохо это? Нет, тебе это хорошо, я б хотел так любить. Детик, ты читаешь это и думаешь – все врет, ничего не понимает. Лучик, если это даже не так, то все равно это мной так ощущается <…>

Лилятик – все это я пишу не для укора, если это не так, я буду счастлив передумать все. Пишу для того, чтоб тебе стало ясно – и ты должна немного подумать обо мне <…>

Семей идеальных нет. Все семьи лопаются. Может быть только идеальная любовь. А любовь не установишь никаким «должен», никаким «нельзя» – только свободным соревнованием со всем миром. Я не терплю – «должен» приходить! Я бесконечно люблю, когда я «должен» не приходить, торчать у твоих окон, ждать хоть мелькание твоих волосиков из авто.

Я виноват во всем быте, но не потому, что я лиричек-среднячок, любящий семейный очаг и жену – пришивальщицу пуговиц. Нет! Тяжесть моего бытового сидения за картами – это какая-то неосознанная душевная «итальянская забастовка» против семейных отношений, унизительная карикатура на самого себя. Я чувствую себя совершенно отвратительно и физически, и духовно. У меня ежедневно болит голова, у меня тик, доходило до того, что я не мог чаю себе налить. Я абсолютно устал, так как для того, чтоб хоть немножко отвлечься от всего этого, я работал по 16 и по 20 часов в сутки буквально. Я сделал столько, сколько никогда не делал и за полгода <…>

Ты сказала – чтоб я подумал и изменил свой характер. Я подумал о себе, Лилик, что б ты ни говорила, а я думаю, что характер у меня совсем не плохой. Конечно, «играть в карты», «пить» и т. д. – это не характер, это случайность – довольно крепкие, но мелочи <…> Но я честно держу слово, которое я себе дал, и ненавижу всякое принуждение. Я что угодно с удовольствием сделаю по доброй воле, хоть руку сожгу, но по принуждению даже несение какой-нибудь покупки, самая маленькая цепочка вызывает у меня чувство тошноты, пессимизма и т. д. Что ж, отсюда следует, что я должен делать все, что захочу? Ничего подобного. Надо только не устанавливать для меня никаких внешне заметных правил. Надо то же самое делать со мной, но без всякого ощущения с моей стороны.

Целую Кисю.

Какая жизнь у нас может быть, на какую я в результате согласен? Всякая. На всякую. Я ужасно по тебе соскучился и ужасно хочу тебя видеть…

Это письмо было написано на бумаге большого формата. Подлинник письма сохранился не полностью, и он обычно печатается в сокращении, ибо некоторые части письма носят сугубо личный характер. И, кстати, это письмо, больше похожее на дневник, не было отправлено, и Лиля Брик обнаружила его только после самоубийства Маяковского.