Текст книги "Письма о любви"

Когда заявленный Лилей «срок заключения» истек, Брик и Маяковский встретились на вокзале и сели в поезд, отправлявшийся в Петроград.

В 1920-х годах Маяковский и Брики совершили немало путешествий – как вместе, так и поодиночке.

В июле 1923 года Маяковский и Брики уехали в Германию. А с первых чисел ноября по 20 декабря 1924 года поэт находился в столице Франции.

9 ноября 1924 г. Париж

Владимир Маяковский – Лиле Брик

Дорогой-дорогой, милый-милый, любимый-любимый Лилек.

Я уже неделю в Париже, но не писал потому, что ничего о себе не знаю – в Канаду я не еду, и меня не едут, в Париже пока что мне разрешили обосноваться две недели (хлопочу о дальнейшем), а ехать ли мне в Мексику – не знаю, так как это, кажется, бесполезно. Пробую опять снестись с Америкой для поездки в Нью-Йорк.

Как я живу это время – я сам не знаю. Основное мое чувство тревога, тревога до слез и полное отсутствие интереса ко всему здешнему. (Усталость?)

Ужасно хочется в Москву. Если б не было стыдно перед тобой и перед редакциями, сегодня же б выехал.

Я живу в Эльзиной гостинице <…> не телеграфировал тебе адреса, т. к. Эльза говорит, что по старому ее адресу письма доходят великолепно. Дойдут и до меня – если напишешь. Ужасно тревожусь за тебя.

Как с книгами и с договорами? <…>

На вокзале в Париже меня никто не встретил, т. к. телеграмма получилась только за 10 минут до приезда, и я самостоятельно искал Эльзу с моим знанием французского языка. Поселился все-таки в Эльзиной гостинице, потому что это самая дешевая и чистенькая гостиничка, а я экономлюсь и стараюсь по мере сил не таскаться.

С Эльзой и Андреем очень дружим, устроили ей от тебя и от меня шубку, обедаем и завтракаем всегда совместно <…>

Я постепенно одеваюсь под андреевским руководством и даже натер мозоль от примерок. Но энтузиазма от этого дела не испытываю.

Первый же день приезда посвятили твоим покупкам, заказали тебе чемоданчик – замечательный – и купили шляпы, вышлем, как только свиной чемодан будет готов. Духи послал; если дойдет в целости, буду таковые высылать постепенно.

Подбираю Оське рекламный материал и плакаты. Если получу разрешение, поезжу немного по мелким французским городкам.

Ужасно плохо без языка!

Сегодня видел в Булонском лесу молодого скотика и чуть не прослезился.

Боюсь прослыть провинциалом, но до чего же мне не хочется ездить, а тянет обратно читать свои ферзы!

Скушно, скушно, скушно, скушно без тебя.

Без Оськи тоже неважно. Люблю вас ужасно!

От каждой Эльзиной похожей интонации впадаю в тоскливую сентиментальную лиричность.

Я давно не писал, должно быть, таких бесцветных писем, но, во-первых, я выдоен литературно вовсю, а во-вторых, нет никакой веселой жизнерадостной самоуверенности.

Напиши, солнышко.

Я стащил у Эльзы твое письмо (ты пишешь, что скучаешь и будешь скучать без меня) и запер себе в чемодан.

Я писать тебе буду, телеграфировать тоже (и ты!), надеюсь с днями стать веселее. Повеселеют и письма. Целую тебя, детик, целуй Оську, весь

ваш Вол.

6 декабря 1924 г. Париж

Владимир Маяковский – Лиле Брик

Дорогой Лиленок.

Я ужасно грущу по тебе.

Пиши, Лилек, больше или хотя бы чаще телеграфируй! <…>

Как дела с Ленгизом? Если денег нет, не шли пока Эльзе. Я как-нибудь устрою это сам. Куда удалось дать отрывки? Если для Лефа[91]91
  ЛЕФ («Левый фронт искусств») – творческое объединение, существовавшее в 1922–1928 годах. Руководителем этого сообщества стал Маяковский, но реальным организатором и главным идеологом ЛЕФа был, по мнению исследователей, остававшийся в тени Осип Брик.


[Закрыть] нужно, я немедленно вернусь в Москву и не поеду ни в какие Америки.

О себе писать почти нечего. Все время ничего не делал, теперь опять начинаю. К сожалению, опять тянет на стихи – лирик! Сижу в Париже, так как мне обещали в две недели дать ответ об американской визе. Хоть бы не дали – тогда в ту же секунду выеду в Москву, погашу авансы и года три не буду никуда рыпаться. Соскучился по тебе и по всех вас совершенно невыразимо. Это даже при моих незаурядных поэтических образах.

Здесь мне очень надоело – не могу без дела. Теперь с приездом наших хожу и отвожу советскую душу.

Пока не читал нигде. Кроме дома: вполголоса и одиночкам.

Если есть новые мои книги или отрывки где-нибудь напечатаны – пришли <…>

В театры уже не хожу, да и в трактиры тоже, надоело; сижу дома и гложу куриные ноги и гусью печень с салатами. Все это приносит моя хозяйка м-м Сонет. Удивительно эстетический город! <…>

Скажи Осику, что я очень, очень по нем соскучился и также очень, очень его люблю. Целуй его. Попроси его что-нибудь причеркнуть к твоему письму, конечно, если ты мне напишешь.

Какие дуры звонят тебе о моих письмах? Заметь их имена и запиши. В это-то уж вранье, надеюсь, никто не верит?! Ты представляешь себе, чтоб я сидел и скрипел девочкам письма? Фантазия, Фауст какой-то! <…>

Целую тебя, родное, милое и любимое Солнышко. Люблю тебя.

Твой (прости, что я тебе всучиваю такой устаревший товар)

Щен.

Люби меня немножко, детик!

19–20 июня 1925 г. Париж

Владимир Маяковский – Лиле Брик

Дорогой мой, любимый и милый Лилятик!

От тебя ни одного письма, ты уже теперь не Киса, а гусь лапчатый. Как это тебя так угораздило? Я по этому поводу ужасно грустный – значит писем от тебя уже не дождешься! Ладно – повезу с собой телеграммы – они милые, но их мало.

Завтра утром 8.40 выезжаю Сен-Назер (Бретань) и уже через 12 часов буду ночевать на пароходе. 21-го отплываю! <…>

В прошлую среду (как раз когда я тебе послал прошлое письмо) меня обокрали, как тебе известно, до копейки (оставили 3 франка – 30 коп.!). Вор снял номер против меня в Истрии, и когда я на двадцать секунд вышел по делам моего живота, он с необычайной талантливостью вытащил у меня все деньги и бумажники (с твоей карточкой, со всеми бумагами!) и скрылся из номера в неизвестном направлении. Все мои заявления не привели ни к чему, только по приметам сказали, что это очень известный по этим делам вор. Денег по молодости лет не чересчур жалко. Но мысль, что мое путешествие прекратится и я опять дураком приеду на твое посмешище, меня совершенно бесила. Сейчас все устроилось с помощью твоей и Гиза[92]92
  Госиздат – «Государственное издательство РСФСР»: то же, что «ГИЗ», «Гиз», впоследствии – «Огиз», «ОГИЗ».


[Закрыть].

Я нарочно просил слать за ноябрь и декабрь, чтоб это на тебе сейчас не отразилось, а там приеду, отработаю.

Лилек, шлю для «Прибоя» (он у тебя записан) листок с текстом. Передай его, пожалуйста <…>

Как на Волге?

Смешно, что я узнал об этом случайно от знакомых. Ведь это ж мне интересно, хотя бы только с той стороны, что ты значит здорова!

Детик, это я уже дописываю утром и через десять минут мне ехать на вокзал. Целую тебя, солник. Целую Оську. Люблю вас ужасно и скучаю по вас.

Весь ваш мексиканский Щен.

В 1925 году состоялось самое длительное путешествие Маяковского: поездка по Америке. Поэт посетил Гавану, Мехико и в течение трех месяцев выступал в различных городах США с чтением стихов и докладов. Во время путешествия по США Маяковский познакомился с 20-летней эмигранткой Елизаветой Зиберт (Элли Джонс). В июне 1926 года она родила дочь, которую Владимир Владимирович признал своим ребенком.

Вернувшись из Америки, он сообщил Лиле Брик о своем бурном романе с Элли Джонс, но лицо Лили не выразило при этом ни малейшего огорчения. Она продемонстрировала любовнику такое равнодушие, какого Маяковский ожидать никак не мог. Поэт сходил с ума, мучился ревностью и пытался забыть Лилю, встречаясь с другими женщинами. Среди них обычно выделяют Софью Шамардину, Наталью Брюханенко, Татьяну Яковлеву. Последним романом Маяковского стала молодая и красивая актриса МХАТа Вероника Полонская. В момент их первой встречи ей было 21, ему – 36 лет. Полонская была замужем за актером Михаилом Яншиным, но не уходила от мужа, понимая, что роман с Маяковским в любой момент может прерваться. При этом Наталье Брюханенко, работавшей в одной из издательских библиотек, весной 1928 года Маяковский заявил: «Я люблю Лилю. Ко всем остальным я могу относиться только хорошо или очень хорошо, но любить я уже могу только на втором месте».

В феврале 1930 года Брики отправились в поездку по Европе. Этот год начался для Маяковского неудачно: он много болел, его жестко критиковали в газетах как «попутчика советской власти» – в то время как он сам видел себя пролетарским писателем.

Последнее в жизни письмо Маяковского было помечено следующим образом: «Всем». Оно было написано за два дня до его гибели.

12 апреля 1930 года (Москва)

Владимир Маяковский – Всем

В том, что умираю, не вините никого и, пожалуйста, не сплетничайте. Покойник этого ужасно не любил. Мама, сестры и товарищи, простите – это не способ (другим не советую), но у меня выходов нет. Лиля – люби меня. Товарищ правительство, моя семья – это Лиля Брик, мама, сестры и Вероника Витольдовна Полонская. Если ты устроишь им сносную жизнь – спасибо. Начатые стихи отдайте Брикам, они разберутся…

Утром 14 апреля у Маяковского было назначено свидание с Вероникой Полонской. Он застрелился в маленькой комнате на четвертом этаже в коммунальной квартире на Лубянке (ныне это Государственный музей В. В. Маяковского, Лубянский проезд, д. 3/6 стр. 4). Однако некоторые исследователи уверены, что он вовсе не покончил с собой, а был убит чекистами Менжинского по приказу товарища Сталина.

Лиле Брик в год смерти поэта было 39 лет. Она прожила долгую и интересную жизнь. Сразу после смерти Маяковского она развелась с Осипом Бриком и вышла замуж за Виталия Примакова. Когда того расстреляли в 1937 году (по «делу Тухачевского»), Лиля вступила в третий брак – с Василием Катаняном, литературоведом, изучавшим жизнь и творчество Маяковского. Взбалмошная и неугомонная Брик увела Катаняна из семьи и прожила с ним около сорока лет.

Осип Брик умер в 1945 году от инфаркта. А вот Лиля Юрьевна дожила до 1978 года. Она ушла из жизни в возрасте 86 лет, на даче в Переделкине, выпив двенадцать таблеток снотворного.

Осип Мандельштам

Со своей будущей женой Надеждой Яковлевной (урожденной Хазиной) поэт, прозаик и переводчик Мандельштам, стихи которого были впервые опубликованы, когда ему было всего 19 лет, познакомился в Киеве 1 мая 1919 года. В 1922 году они зарегистрировали свой брак.

Практически одновременно с этим Мандельштам познакомился с Ольгой Ваксель (или Лютиком, как ее называли родные). Это произошло в коктебельском доме Максимилиана Волошина, с которым была дружна семья Ольги.

Ольга, родившаяся 18 марта 1903 года, была подростком, но, видимо, столь прелестным, что запомнилась всем, – не зря Осип Эмильевич, уже вернувшись в Санкт-Петербург, навещал девочку в институте. Неравнодушен к Лютику был и ее троюродный брат Николай Гумилев, руководитель кружка поэтов (ей тогда было пятнадцать), проводивший «сепаратные занятия» с девушкой в своей квартире.

Потом она искала себя в самых разных областях: играла эпизодические роли в кино, подрабатывала манекенщицей на пушных аукционах, служила корректором, табельщицей на стройке… Лютик была очень красива.

Осенью 1924 года Мандельштам и Ольга Ваксель случайно встретились на улице и он привел ее к жене домой, на Морскую. Все трое стали общаться очень близко, даже слишком близко…

Роман Мандельштама с Ольгой Ваксель, у которой ранее уже был распавшийся брак с Арсением Смольевским и годовалый сын, о котором ей надо было заботиться, разгорелся в январе – марте 1925 года. По свидетельствам друзей, Осип Эмильевич был очень влюбчивым человеком, «тонким ценителем тонких душ», а тут еще сошлись два духовно близких человека… Словом, это был странный роман. Лютик познакомилась с Надеждой Яковлевной и очень полюбила эту «умную, теплую и сердечную женщину», как она потом написала в своих воспоминаниях. Ее немного смущал тот треугольник, который образовался из-за чувств поэта к ней. А иногда он ее просто смешил. Но он спровоцировал глубокий семейный кризис. В это время Надежда Яковлевна болела туберкулезом и вынуждена была часто находиться в Ялте и Коктебеле. Мандельштам же с 1924 года жил в Ленинграде, а потом перебрался в Москву, где, не имея собственного жилья, зарабатывал изнурительными переводами. А еще он регулярно писал жене письма.

14 октября 1925 г. Из Ленинграда в Ялту

Осип Мандельштам – Надежде Мандельштам

Надичка родная моя! Душенька милая!

Ты сейчас из Москвы уедешь, а я на почтамте тебе пишу в 6 ч[асов] в[ечера]. Вчера на обратном пути я заехал к Выгодскому. У него было заседанье домкома <…> Вечером я даже перевел три стр[аницы] <…> А сегодня мы в 8 встали, до 12 работали <…>

Родненькая моя, я тебе пишу все это потому, что я этим уезжаю, еду к тебе и уже вот близко – птица моя родная, воробушек с перчаточками. Я целую твои перчаточки, ниточки и шапчонку.

Теперь ты послушай: я в самом деле могу выехать во вторник и завтра это выясню <…>

Надюшка! Я очень веселый и совсем здоров. Не мечусь, а спокойно все делаю – и все все все время думаю о тебе, о Наде о родной моей —

Надичка! Ау? Дитинька, береги себя. Жди меня. Я тебе телеграфирую день отъезда. Господь с тобой, Надинька. И колечки привезу.

Ося

15 октября 1925 г. Из Ленинграда в Ялту

Осип Мандельштам – Надежде Мандельштам

Нануша моя родная!

Вот в четыре часа я пришел домой, пообедал традиционные тефтели, и затопили камин и ванну <…>

Наночка, почему ты не написала из Москвы? Разве так делают Няки? Надик, завтра будет телеграмма от тебя? <…> Детонька моя, телеграфируй!!! И как ты ехала в поезде?

Надичка, у меня кружится голова – так я хочу тебя видеть. А ты купила дыньку в Мелитополе? Дета моя, радуйся жизни, мы счастливы, радуйся, как я, нашей встрече. Господь с тобой, Надичка. Спи спокойно. Помни советы мои, детка: 1) к доктору, 2) лучший пансион, 3) мышьяк и компрессы <…>

Дета, целую волосики. До встречи, родная пташечка моя.

Ося

Детуся моя дорогая, Надик милый, прошу тебя: не кури.

30 октября 1925 г.

Осип Мандельштам – Надежде Мандельштам

Надик, милый мой новорожденный дружок!

Горячо целую. Невероятно как хочу тебя видеть.

Скоро, скоро будем вместе. Я никогда так по тебе не скучал и так к тебе не рвался. Слышишь? Надик?

До свиданья. Твой Няня.

Я еще много, много буду тебя нянчить, как прежде, по-настоящему беречь, радовать.

Надик маленький, приди ко мне.

Вроде бы Ольга Ваксель сама оборвала этот странный роман в стиле Серебряного века. Сама она потом утверждала, что хорошо относилась к «Надюше» и совершенно не желала отбивать у нее мужа, который якобы ей «не был нужен ни в какой степени». А еще она вдруг бросила в своих воспоминаниях фразу о том, что Надежда Мандельштам «оказалась немножко лесбиянкой» и пыталась ее «совратить на этот путь».

Лютик утверждала, что «Надюша» попеременно ревновала то ее к мужу, то мужа к ней. А она якобы очень уважала Мандельштама как поэта, но как человек «он был довольно слаб и лжив». Он якобы так «запутался в противоречиях, так отчаянно цеплялся за остатки здравого смысла, что жалко было смотреть». По словам Ольги Ваксель, Мандельштам, когда она объявила о своем намерении больше у них не бывать, пришел в ужас, плакал, становился на колени и т. д.

А вот Надежда Яковлевна утверждала другое: что это Мандельштам простился с Лютиком «грубо и резко», что он якобы заявил: «Я остаюсь с Надей, больше мы не увидимся, нет, никогда».

Что там произошло на самом деле, никто не знает. Известно одно: на заре советской эпохи любовный треугольник не представлял собой ничего необычного, и подобные отношения даже считались – в силу их «антибуржуазности» – прогрессивными и модными. Некоторые исследователи уверяют, что тройственные отношения, возникшие в семье Мандельштамов, были «в Надином вкусе» и что она «вовсе не возражала против его фантастического плана отправиться втроем в Париж».

В любом случае, в 1926 году Лютика уже не было в жизни Мандельштамов, и Осип Эмильевич продолжал писать жене ласковые письма.

1 марта 1926 г.

Осип Мандельштам – Надежде Мандельштам

Родная чудная моя глупышка! Да что с тобой такое? Сегодня я утром в 10 ч[асов] телеграфирую: абсолютно здоров и т. д. Ты в 6 ч[асов] не получила еще тел[еграммы]. Чудеса! Нануша, что я наделал своей безалаберностью: ты мучаешься уже 3–4 дня, когда твоя Няня здоровехонька и процветает <…> Дета моя, успокой свою душеньку милую: да нечего, нечего тревожиться. Я даже не переутомлен. Чувствую себя несравненно лучше, чем в Ялте. Мне просто совестно писать о себе. Ну, довольно об этом, Надик, дай поцелую твою головенку <…>

Сегодня первый весенний день. Все растаяло. Припекало даже <…> Собираюсь покупать ботинки. А тебе, Надик, не надо ли чего? Напиши своей Няне: она тебе привезет. Это правда, Някушка, я привезу часы, колечки и подарочек, какой ты скажешь <…>

Осторожно, милый. Не рискуй. Только наверняка переезжай. Я, в сущности, консервативен, ты знаешь… Заказывай меню. Прикупай в городе хорошие вещи.

Не жалей денег. Будут.

Дружочек мой нежный. Прошу тебя, пришли мне температурную кривую, восстановив ее по памяти, и в каждом письме сообщай свою турушку. Мне это необходимо. Хорошо, Някушка?

Родная, ангел мой, я слышу дыханье твое, как ты спишь и во сне говоришь. Я всегда с тобой. Я люблю тебя, Надинька, люблю тебя, жизнь моя. Господь с тобой, дружочек мой. Будь весела, женушка моя. Твой муж. Твой Нянь. Твой Окушка глупый. Ну, до свиданья, нежняночка. Люблю.

16 марта 1926 г. Из Москвы в Ялту

Осип Мандельштам – Надежде Мандельштам

Родная моя Надинька! Пишу тебе в квартирке Шкловского. Утром приехал в Москву. Сразу в Гиз. Меня встретили очень хорошо <…> Дело мое, т. е. утверждение книги, почти улажено. Остаются еще разные московские мелочи <…> На все эти делишки я ассигную несколько дней и выеду в Ялту. Может быть, придется съездить на два дня в Петербург, оформить с Ленгизом. Это будет, пожалуй, благоразумней <…>

Родненький мой, прости, что мало пишу. Я рвусь к тебе и хочу все сразу сделать. Даже дня ждать не могу. Мне и весело и беспокойно. Я уже ближе к тебе! Надик мой, любовь моя. Спаси тебя Господи, родную.

Няня твоя к тебе уже едет. Целую карточку твою бедненькую. Ау? Надик!

Я в Петербург не поеду. Договор заключит Лившиц. Скорей к моей любимой. К Надику моему.

3 октября 1926 г. Из Ленинграда в Коктебель

Осип Мандельштам – Надежде Мандельштам

Родная моя женушка, я больше не могу без тебя, светленький мой Надик. Зачем я тебя отпустил? Я знаю, что так нужно было, но мне так грустно, так грустно. Вчера я принес домой твои часики. Я пошел к секретарю ломбарда, и мне разрешили частичный выкуп. Часики теперь останутся с нами и никогда не уйдут, а скоро и цепочка вернется. В Царское я поеду только завтра, в понедельник <…>

Погодка у нас все время ясная, хорошо, должно быть, в Царском. Я куплю много дров, чтоб тебе было тепленько приехать, и много цветов поставлю для Надика <…> Я не верю, что ты без меня в Коктебеле, этот раз вообще не верю, что ты уехала. Надик, Надик, нежняночка моя оборванная (рукавчики пальто бедные)! Тебе холодно? Скажи мне, что ты ждешь Няню. Господь с тобой, детка моя. Я муж твой, люблю тебя.

Няня

У меня даже карточки нету твоей в городе.

5–6 октября 1926 г. Из Ленинграда в Коктебель

Осип Мандельштам – Надежде Мандельштам

Родненький Надик, больше всего меня мучит неизвестность – что с тобой? Всего, что ты пишешь, мне мало. Я ни разу не слышал голоску твоего. Надичка, подай мне голос. Откликнись и скажи, хорошо ли тебе? А мне, мой родной, неплохо – только неимоверно грустно как никогда. Я живу, как машина, делаю все, что нужно, и совершенно не чувствую себя. С минуты, как ты уехала, во мне все остановилось и так и осталось. Знаешь, Надичка, я еще не был в Царском. Вчера по телефону говорил с Лаврентьевым. Завтра поеду заключать договор и платить. Сговорился. Ведь у меня одна забота, чтоб встретить тебя, чтоб приютить мою бедную нищенку светленькую <…>

Надичка, я жду от тебя настоящей правды: ты здорова? Отвечай мне, детка моя, ничего не таи. Может, я дня через два поеду в Москву <…> Надик светленький, кривоноженька бедная, улыбнись мне, поцелуй меня, скажи мне: я с тобой, Няня. Родненькая, Господь с тобой. А мы скоро ведь, скоро, жизнь моя, встретимся. Да?

Няня твоя

В 1935 году Мандельштамы получили запоздалое известие о смерти Ольги. Оказалось, что она вышла замуж за норвежского дипломата Христана-Иергенса Винстендаля и уехала с ним в Осло. А в 1932 году покончила жизнь самоубийством.

Обезумевший от горя муж позже нашел в бумагах Ольги такие стихи:

 
Я расплатилась щедро, до конца
За радость наших встреч, за нежность ваших взоров,
За прелесть ваших уст и за проклятый город,
За розы постаревшего лица.
Теперь вы выпьете всю горечь слез моих,
В ночах бессонных медленно пролитых…
Вы прочитаете мой длинный-длинный свиток,
Вы передумаете каждый, каждый стих.
Но слишком тесен рай, в котором я живу,
Но слишком сладок яд, которым я питаюсь.
Так, с каждым днем себя перерастаю.
Я вижу чудеса во сне и наяву,
Но недоступно то, что я люблю, сейчас,
И лишь одно соблазн: уснуть и не проснуться,
Все ясно и легко – сужу, не горячась,
Все ясно и легко: уйти, чтоб не вернуться…
 

Да, Ольга Ваксель писала стихи, но она не говорила об этом Мандельштаму (признанному поэту). Она свои стихи вообще никому не показывала, ибо считала это частью своего внутреннего мира…

Весть о ее трагической кончине потрясла обоих Мандельштамов. Надежда Яковлевна узнала об этом в Москве. Она горевала и приговаривала: «Лютик, Лютик!.. Она никому не умела отказать». А Осип Эмильевич написал в 1935 году стихотворение «Возможна ли женщине мертвой хвала»…

Известно, что в мае 1934 года Мандельштама арестовали и отправили в ссылку в Чердынь (Пермский край). Его сопровождала жена, Надежда Яковлевна. Затем при содействии Н. И. Бухарина и в результате вмешательства в дело самого товарища Сталина Осипу Эмильевичу разрешили самостоятельно выбрать место для поселения. Мандельштамы выбрали Воронеж.

В начале марта 1938 года супруги Мандельштам переехали в профсоюзную здравницу Саматиха, что в Московской области. Но там в ночь с 1 на 2 мая 1938 года Осип Эмильевич был арестован вторично и доставлен на железнодорожную станцию Черусти, которая находилась в 25 километрах от Саматихи. Оттуда его доставили в тюрьму НКВД. Потом поэта приговорили к пяти годам заключения в исправительно-трудовом лагере, и он был отправлен этапом на Дальний Восток.

27 декабря 1938 года Мандельштам скончался в одном из пересыльных лагерей.

Ничего не зная о судьбе мужа, Надежда Яковлевна написала ему последнее письмо.

22 октября 1938 г.

Надежда Мандельштам – Осипу Мандельштаму

Ося, родной, далекий друг! Милый мой, нет слов для этого письма, которое ты, может, никогда не прочтешь. Я пишу его в пространство. Может, ты вернешься, а меня уже не будет. Тогда это будет последняя память.

Осюша – наша детская с тобой жизнь – какое это было счастье. Наши ссоры, наши перебранки, наши игры и наша любовь. Теперь я даже на небо не смотрю. Кому показать, если увижу тучу?

Ты помнишь, как мы притаскивали в наши бедные бродячие дома-кибитки наши нищенские пиры? Помнишь, как хорош хлеб, когда он достался чудом и его едят вдвоем? И последняя зима в Воронеже. Наша счастливая нищета и стихи. Я помню, мы шли из бани, купив не то яйца, не то сосиски. Ехал воз с сеном. Было еще холодно, и я мерзла в своей куртке (так ли нам предстоит мерзнуть: я знаю, как тебе холодно). И я запомнила этот день: я ясно до боли поняла, что эта зима, эти дни, эти беды – это лучшее и последнее счастье, которое выпало на нашу долю.

Каждая мысль о тебе. Каждая слеза и каждая улыбка – тебе. Я благословляю каждый день и каждый час нашей горькой жизни, мой друг, мой спутник, мой милый слепой поводырь…

Мы как слепые щенята тыкались друг в друга, и нам было хорошо. И твоя бедная горячешная голова и все безумие, с которым мы прожигали наши дни. Какое это было счастье – и как мы всегда знали, что именно это счастье.

Жизнь долга. Как долго и трудно погибать одному – одной. Для нас ли неразлучных – эта участь? Мы ли – щенята, дети, – ты ли – ангел – ее заслужил? И дальше идет все. Я не знаю ничего. Но я знаю все, и каждый день твой и час, как в бреду, – мне очевиден и ясен.

Ты приходил ко мне каждую ночь во сне, и я все спрашивала, что случилось, и ты не отвечал.

Последний сон: я покупаю в грязном буфете грязной гостиницы какую-то еду. Со мной были какие-то совсем чужие люди, и, купив, я поняла, что не знаю, куда нести все это добро, потому что не знаю, где ты.

Проснувшись, сказала Шуре: Ося умер. Не знаю, жив ли ты, но с того дня я потеряла твой след. Не знаю, где ты. Услышишь ли ты меня? Знаешь ли, как люблю? Я не успела тебе сказать, как я тебя люблю. Я не умею сказать и сейчас. Я только говорю: тебе, тебе… Ты всегда со мной, и я – дикая и злая, которая никогда не умела просто заплакать, – я плачу, я плачу, я плачу.

Это я – Надя. Где ты? Прощай.

Надя

В 1967 году, когда вдруг возникли из небытия воспоминания Ольги Ваксель, Надежда Яковлевна в панике написала письмо драматургу и литературоведу А. К. Гладкову.

8 февраля 1967 г.

Надежда Мандельштам – Александру Гладкову

Дорогой Александр Константинович!

У меня к вам трудное и сложное дело. Оно настолько интимно, что должно остаться между нами. Почему-то у меня появилась надежда, что вы сможете мне помочь… Дело в том, что героиня нескольких стихотворений О.М. («Жизнь упала, как зарница», «Я буду метаться по табору улицы», «Возможна ли женщине мертвой хвала») вышла замуж за какого-то норвежца (в Осло, а не в Стокгольме) (29–30–31 год), умерла в Осло (самоубийца, выстрелила себе в рот), а перед смертью надиктовала мужу эротические мемуары. Муж отвез их сыну, живущему в Ленинграде (сплошная патология – и она, и муж – и мемуары!). У этого сына культ матери, который выражается в том, что он всем раздает ее мемуары и фотографии (они были у Анны Андреевны[93]93
  Ахматовой.


[Закрыть] и у многих других). Хочет меня видеть. Хорошо бы обойтись без меня… Но выяснилось, что мне нужно увидеть эти мемуары, надиктованные мужу. Ужас публичной жизни заключается в том, что все выходит наружу, да еще в диком виде. Я ничего не имею против варианта, что О.М. мне изменил, мы хотели развестись, но потом остались вместе. Дело же обстоит серьезнее.

Женщина эта, видимо, была душевнобольная. Ося расстался с ней безобразно. После встречи в гостинице (это и его, и ее версия) он вернулся домой и застал меня со сложенным чемоданом, через минуту за мной пришел Татлин[94]94
  Владимир Евграфович Татлин – живописец, график, дизайнер и художник театра.


[Закрыть] (все это только вам: не говорите даже Эмме). (Про Татлина – он всегда был один, и я знаю не один случай, когда женщина, меняя мужа или выбирая себе второго, временно сходилась с Татлиным.) Произошла легкая сцена, Татлин пожаловался, что ему сорок лет и у него нет жены, а Ося увез меня в Детское Село, где мы ссорились и я рвалась уйти; потом приехала Анна Андреевна, и как-то все забылось. Вот грубое содержание этой драмы.

Это 25[-й] год. Я тогда посоветовала Татлину поискать жену на Украине – там их много. А его как раз приглашали туда. Он послушался и поехал, расставшись со мной. Жену оттуда привез. Итак, я сыграла роль в его жизни, не только постельную.

Ося при мне позвонил этой женщине по телефону и сказал ей, что уезжает и больше ее видеть не хочет («потому что вы плохо относитесь к людям» – всё). Хамство, как видите, полное. Да еще я ее позвала к телефону.

Через несколько лет она пришла к нам в Детское Село. Я ей рассказала, как со мной хамила ее мать. Это все… [Во всяком случае], что касается Оси и что я знаю.

После О. М. среди толпы других она жила с Евг[ением] Эмильевичем[95]95
  Младший брат Мандельштама, редактор и сценарист студии «Леннаучфильм».


[Закрыть]. Он возил ее на Кавказ. (Именно после этого она к нам пришла в Детское.) Евгений Эмильевич недавно явился ко мне и рассказал про дневник, и я слегка испугалась. Кажется, она мстит в нем Оське за это дикое прощание.

Несколько слов об этой женщине. Ее звали Ольга Ваксель. Дочка Львовой – б[ывшей] фрейлины. Хороша была, как ангел. Ничего подобного в жизни я не видела. Тогда – благородно и приятно. Целыми днями сидела у нас и плакала. Пол был мокрый от слез. У меня всегда с ней были хорошие отношения. Я не ссорилась с «соперницами», а только с мужиком.

Теперь, чего я боюсь. Все началось по моей вине и дикой распущенности того времени. Подробностей говорить не хочу. Я очень боюсь, что это есть в ее дневнике (надо будет это как-то нейтрализовать). Второе: она пишет об Осе зло (как сказал Евг[ений] Эм[ильевич]). Нет ли клеветы?.. Для этого мне надо знать, что там. На клевету похоже. Уже тогда у нее были почти маниакальные рассказы о бросивших ее любовниках, которые не подтверждались ничем (эротические, нередко садистические, – хотя она была нежна, добра и безобидна, – и тому подобное). Единственная ее особенность: она ходила по Ленинграду и давала всем и всё. Потом переехала в Москву и служила в Метрополе. Там и нашла мужа. Жаль ее ужасно. Знаете, у Фолкнера есть женщина, чудо любви (мать Линды) – это она, Ольга Ваксель, или Лютик, как ее звали.

Вот моя проблема: я бы хотела знать подробно, что в этом дневнике (вместе с эротикой). Противно это безумно, и я бы с радостью избавила себя от этого удовольствия, но надо это сделать. Нашел сына Мануйлов[96]96
  Виктор Андроникович Мануйлов – литературовед, мемуарист и сценарист.


[Закрыть]. Обо всем этом знает и Таточка Лившиц[97]97
  Екатерина Константиновна Лифшиц, которую все подруги звали «Тата» или «Таточка».


[Закрыть], но ее, если можно, не надо бы вмешивать. Нельзя ли через Мануйлова получить этот дневник, чтобы избавить меня от удовольствия ехать к сыну? Или съездить вам – огромная дружеская услуга – рассказать про Фолкнера, про чудо красоты и про то, что я видела у Анны Андреевны фотографии, но ни одна не передает реального очарования этой необыкновенной прелести… Сын тоже сумасшедший и ищет всех, кто хочет поговорить об его матери… Не можете ли вы мне помочь?

Еще такая деталь: она пишет, что после того как зашла к нам в Детское (осенью 27 года), она опять встречалась с О.М. и всё, что она прогнала его… Ося никогда не врал. До смешного. Но про эти вторичные встречи я не знаю. Были ли они в Ленинграде (возможностей для них почти не было: мы ездили из Детского в Ленинград вместе, было много разного, но совсем другого плана) или в Москве (он задержался на месяц в Москве, когда я была в Ялте; это хлопоты о «пяти» из «Четвертой Прозы»; жил он у моего и у своего брата). Служила ли Ольга в Метрополе ранним летом 28 года (?) Если да, то это бросает очень неожиданный свет на кое-какие события (связь с Метрополем), к которым сама Ольга, надеюсь, никакого отношения не имела. Я думаю, и в Метрополе она в каких-то отношениях была чиста. Об этом я вам расскажу при встрече.

Почему я обращаюсь к вам. Проклятая, как я называю это, публичность, может вытащить эти мемуары наружу. Вы, я знаю, думаете об О.М. и любите курьезные документы. Мне безумно не хочется ехать к сыну; не хочется ворошить все это самой. А вы мне друг и способны прийти на помощь. Вы умны и знаете меня – что здесь нет безумного любопытства сумасшедшей старухи. Вы литературовед и бабник, следовательно, знаете, что такое женская месть и клевета. К Евг[ению] Эм[ильевичу] я обратиться не могу: у него есть эти мемуары, и он мне их предлагал. Но я этого не хочу: он грязный тип.

И наконец последнее, очень интимное. О.М. мне клялся в очень странной вещи (я вам скажу, в какой, при встрече), в которую я не верила и не верю, но если это правда, то она могла быть очень дико истолкована бедной Ольгой. Дико ворошить все это на старости лет. Но что делать? Помогите, если можете.

Ведь Мануйлову вы можете сказать что угодно: биография О.М., например. Если не хотите говорить с Мануйловым, спросите у Таточки Лившиц. (Я когда-то ей сказала, что не люблю О.М. – в этом выразилась моя ревность в период его романа с Ольгой.) Сын Ольги меня хочет видеть, – можно, узнав его имя и адрес, попросить все это для меня, сказав, что я так стара, что не могу приехать. Я готова написать ему письмо с описанием красоты его матери… Только помогите и избавьте меня от встреч. Чертова молодость: сколько осложнений она оставляет в жизни.

Н. М.