Текст книги "Письма о любви"

Николай Чернышевский

Въедливый литературный критик, писатель и публицист, автор романа «Что делать?», нескольких повестей и множества литературоведческих и философских эссе, а заодно и один из выдающихся предшественников русской социал-демократии Николай Гаврилович Чернышевский встретил свою будущую жену Ольгу Сократовну Васильеву в 1853 году. Вместе с ней после свадьбы он переехал из родного Саратова в Санкт-Петербург.

Чернышевский писал жене из ссылки, продолжавшейся почти всю его жизнь (с 1862 года), включая еще семь лет каторги и два года крепости. Будучи человеком чрезвычайно высокого морального образа мыслей и нежно любя Ольгу Сократовну, Чернышевский в письмах к жене старался всячески скрыть от нее тяготы ссылки, а одно время даже совсем перестал ей писать, стараясь вычеркнуть себя из ее жизни, дабы дать ей возможность выйти вторично замуж и вновь обрести личное счастье.

18 апреля 1868 г. Александровский завод

Николай Чернышевский – Ольге Чернышевской

Милый мой Друг, Радость моя, Лялечка.

Каково-то поживаешь Ты, моя красавица? По Твоим письмам я не могу составить определенного понятия об этом. Вижу только, что Ты терпишь много неудобств. Прости меня, моя милая Голубочка, за то, что я, по непрактичности характера, не умел приготовить Тебе обеспеченного состояния. Я слишком беззаботно смотрел на это. Хоть и давно предполагал возможность такой перемены в моей собственной жизни, какая случилась, но не рассчитывал, что подобная перемена так надолго отнимет у меня возможность работать для Тебя. Думал: год, полтора, – и опять журналы будут наполняться вздором моего сочинения, и Ты будешь иметь прежние доходы или больше прежних. В этой уверенности я не заботился приготовить независимое состояние для Тебя. Прости меня, мой милый Друг.

Если б не эти мысли, что Ты терпишь нужду и что моя беспечность виновата в том, я не имел бы здесь ни одного неприятного ощущения. Я не обманываю Тебя, говоря, что лично мне очень удобно и хорошо здесь. Весь комфорт, какой нужен для меня по моим грубым привычкам, я имею здесь. Располагаю своим временем свободнее, нежели мог в Петербурге: там было много отношений, требовавших церемонности; здесь, с утра до ночи, провожу время, как мне вздумается. Обо мне не думай, моя Радость; лично мне очень хорошо жить. Заботься только о Твоем здоровье и удобстве, мысли о котором – единственные важные для меня.

Я не знаю, собираешься ли Ты и теперь, как думала прежде, навестить меня в это лето. Ах, моя милая Радость, эта дорога через Забайкалье пугает меня за Твое здоровье. Я умолял бы Тебя не подвергаться такому неудобному странствованию по горам и камням, через речки без мостов, по пустыням, где не найдешь куска хлеба из порядочной пшеницы. Лучше отложи свиданье со мною на год. К следующей весне я буду жить уже ближе к России: зимою или в начале весны можно мне будет переехать на ту сторону Байкала, – и нет сомнения, это будет сделано, потому что все хорошо расположены ко мне. Вероятно, можно будет жить в самом Иркутске – или даже в Красноярске. Путь из России до этих городов не тяжел. Умоляю Тебя, повремени до этой перемены моего жилища.

Переехав жить на ту сторону Байкала, я буду близко к администраторам, более важным, нежели здешние маленькие люди. Не сомневаюсь, что найду и в важных чиновниках полную готовность делать для меня все возможное. Тогда придет время писать для печатанья и будет можно воспользоваться множеством планов ученых и беллетристических работ, которые накопились у меня в голове за эти годы праздного изучения и обдумыванья. Как только будет разрешено мне печатать, – а в следующем году, наверное, будет, – отечественная литература будет наводнена моими сочинениями. О том нечего и говорить, что они будут покупаться дорого. Тогда наконец исполнятся мои слова Тебе, что Ты будешь жить не только по-прежнему, лучше прежнего.

Не знаю, исполнит ли мою просьбу та дама, с которою я посылаю это письмо. Я просил ее, когда она приедет домой и будет иметь досуг, написать Тебе. Она приобрела мое уважение чрезвычайною нежностью к своим детям: никто никогда не видывал ее иначе, как ухаживающею за ними. Овдовев, она уезжает с ними на родину. Быть может, остановится на несколько дней в Петербурге. Если так, я просил бы своих друзей бывать у нее, чтобы из ее рассказов убедиться, как удобна моя жизнь здесь и хороши мои отношения со всеми здешними.

Она не имеет состояния. Думает, если бы нашлась возможность, трудиться для детей. По своей любви к ним она заслуживает полной симпатии. Быть может, у кого-нибудь и найдутся в ее краю знакомые, которые могут содействовать ей в этом. Она заслужила глубокое уважение у всех порядочных людей здесь.

Милая моя Радость, верь моим словам: теперь уже довольно близко время, когда я буду иметь возможность заботиться о Твоих удобствах, и Твоя жизнь устроится опять хорошо. Здоровье мое крепко; уважение публики заслужено мною. Здесь, от нечего делать, выучился я писать занимательнее прежнего для массы; мои сочинения будут иметь денежный успех.

Заботься только о своем здоровье. Оно – единственное, чем я дорожу. Пожалуйста, старайся быть веселою.

Целую детей. Жму руки Вам, мои милые друзья.

Крепко обнимаю Тебя, моя миленькая Голубочка Лялечка.

Твой Н. Ч.

Будь же здоровенькая и веселенькая. Целую Твои глазки, целую Твои ножки, моя милая Лялечка. Крепко обнимаю Тебя, моя Радость.

29 апреля 1870 г.

Николай Чернышевский – Ольге Чернышевской

Милый мой друг, Радость моя, единственная любовь и мысль моя, Лялечка.

Давно я не писал Тебе так, как жаждало мое сердце. И теперь, моя милая, сдерживаю выражение моего чувства, потому что и это письмо не для чтения Тебе одной, а также и другим, быть может.

Пишу в день свадьбы нашей. Милая радость моя, благодарю Тебя за то, что озарена Тобою жизнь моя.

Пишу наскоро. Потому немного. На обороте пишу Сашеньке.

10 августа кончается мне срок оставаться праздным, бесполезным для Тебя и детей. К осени, думаю, устроюсь где-нибудь в Иркутске или около Иркутска и буду уж иметь возможность работать по-прежнему.

Много я сделал горя Тебе. Прости. Ты великодушная.

Крепко, крепко обнимаю Тебя, радость моя, и целую Твои ручки. В эти долгие годы не было, как и не будет никогда, ни одного часа, в который бы не давала мне силу мысль о Тебе. Прости человека, наделавшего много тяжелых страданий Тебе, но преданного Тебе безгранично, мой милый друг.

Я совершенно здоров по обыкновению. Заботься о своем здоровье – единственном, что дорого для меня на свете.

Скоро все начнет поправляться. С нынешней же осени.

Крепко, крепко обнимаю Тебя, моя несравненная, и целую и целую Твои ненаглядные глаза.

Твой Н. Ч.

Благодарю Тебя, Саша, за Твои письма. Вижу, Ты становишься дельным человеком. Радуюсь на Тебя. Целую Тебя и Мишу.

11 октября 1872 г. Вилюйск

Николай Чернышевский – Ольге Чернышевской

Милый друг мой, Оленька,

Целую Тебя за Твои письма от 31 мая, 20 июня, 3, 13 и 19 июля. Ты выражаешь в них с достойным Тебя самоотверженным чувством любви намерение приехать сюда. Отвечаю как можно короче – в надежде, что краткость моего письма поможет ему поскорее дойти до Тебя, чем я очень дорожу.

Ты знаешь, что Твоя любовь ко мне – все счастье моей жизни. Стало быть, нечего говорить о том, желал ли б я, чтобы жить нам с Тобою вместе, если б это было возможно. Но возможно ли это – вопрос, который подлежит решению в Петербурге.

От кого зависит решение, я не знаю определительно. Полагаю, что для удовлетворительного решения необходимо внести дела на Высочайшее усмотрение. Без того нельзя решить вопроса так, чтобы Твое спокойствие подле меня было достаточно обеспечено.

Почему я так думаю, пусть будет все равно. Пусть будет довольно для Тебя знать, что я так думаю.

Умоляю Тебя, пощади себя. Не предпринимай поездки с такими недостаточными гарантиями, как в 1866 году. Заклинаю Тебя, пощади себя.

И если бы оказалось, что можно Тебе ехать жить со мною, то видеть Тебя здесь, – и не здесь только, но хоть бы где-нибудь в Якутской области, – хоть бы в самом Якутске, – было бы смертельным мучением для меня. Не подвергай меня такому страданию.

Но мне одному – мужчине, – здоровому, – привыкшему жить в тех условиях, в каких живу, – мне здесь недурно. Это я говорю Тебе по совести: моя жизнь здесь достаточно хороша для меня.

Я совершенно здоров. Благодарю Сашу за его письмо. Целую его и Мишу.

Тысячи и тысячи раз обнимаю и целую Тебя, моя милая.

Твой Н. Чернышевский

В 1866 году жена навестила мужа в Якутии. При встрече он сказал ей: «Голубочка, не повторяй больше таких путешествий, не подвергай себя трудностям! Откажись от меня! Выйди замуж за другого!»

Во время двадцатилетней вынужденной разлуки с мужем Ольга Сократовна жила в Саратове, она посылала мужу довольно много книг и рукописей.

Известно, что еще накануне свадьбы Чернышевский удивил ее заявлением, что предоставит ей в браке абсолютную свободу. В своем «Дневнике» 14 марта 1853 года он записал: «Я буду любить ее, как отец любит свою дочь, и как муж любит свою жену, и как любовник любит свою милую. А если предмет ее страсти будет недостоин ее? Тем скорее кончится эта связь, тем более она будет привязана ко мне».

Когда же друзья пытались объяснить Чернышевскому чрезмерную «оригинальность» таких взглядов, Николай Гаврилович отвечал: «Если моя жена захочет жить с другим, если у меня будут чужие дети, это для меня все равно». Он утверждал, что лишь скажет ей в таком случае: «Когда тебе, друг мой, покажется лучше воротиться ко мне, пожалуйста, возвращайся, не стесняясь нисколько».

Ольга Сократовна, будучи натурой чувственной, если не сказать – страстной, порой пользовалась такой вот «странностью» своего мужа. Например, когда она полюбила полковника Генерального штаба Ивана Федоровича Савицкого, тот стал уговаривать ее бежать с ним, но Ольга Сократовна подумала, подумала и… рассказала все мужу. И Чернышевский не бранился, не упрекал ее, а только сказал: «Ты вольна выбирать себе жизненный путь. Я же хочу одного: чтобы ты была счастлива».

Ольга Сократовна осознала благородство мужа, такого человека она оставить не могла. Она воспитывала в сыновьях Чернышевского огромное уважение к отцу, повторяя мальчикам: «Главное – помнить, что вы сыновья самого честного из честнейших людей!»

Из ссылки Чернышевский вернулся к жене и детям только в 1889 году. В том же году он скончался от кровоизлияния в мозг. А Ольга Сократовна пережила его почти на тридцать лет.

Лев Толстой

Лев Николаевич Толстой, которого Д. С. Мережковский называл великим «тайнозрителем плоти» и который сегодня по праву считается одним из величайших мыслителей мира, обратил внимание на дочь московского доктора Соню Берс, когда ей было семнадцать. Графу в это время было 34 года, и он любил гостить у Берсов на даче в Покровском-Стрешневе.

14 сентября 1862 г. Москва

Лев Толстой – Софье Берс

Софья Андреевна!

Мне становится невыносимо. Три недели я каждый день говорю: нынче все скажу, и ухожу с той же тоской, раскаянием, страхом и счастьем в душе. И каждую ночь, как и теперь, я перебираю прошлое, мучаюсь и говорю: зачем я не сказал, и как и что бы я сказал. Я беру с собою это письмо, чтобы отдать его вам, ежели опять мне нельзя или недостанет духу сказать вам все.

Ложный взгляд вашего семейства на меня состоит в том, как мне кажется, что я влюблен в вашу сестру Лизу. Это несправедливо. Повесть ваша засела у меня в голове, оттого, что, прочтя ее, я убедился в том, что мне, Дублицкому[58]58
  Повесть Софьи Андреевны была написана в 1860 году, и там было два героя – Дублицкий и Смирнов. Дублицкий – средних лет, непривлекательной наружности, с переменчивыми взглядами на жизнь. Смирнов – молодой, с высокими идеалами, положительного спокойного характера, делающий карьеру.


[Закрыть], не пристало мечтать о счастье, что ваши отличные поэтические требования любви… что я не завидую и не буду завидовать тому, кого вы полюбите. Мне казалось, что я могу радоваться на вас, как на детей.

В Ивицах я писал: «Ваше присутствие слишком живо напоминает мне мою старость» <…>

Но и тогда, и теперь я лгал перед собой. Еще тогда я мог бы оборвать все и опять пойти в свой монастырь одинокого труда и увлечения делом. Теперь я ничего не могу, а чувствую, что напутал у вас в семействе; что простые, дорогие отношения с вами, как с другом, честным человеком – потеряны. И я не могу ухать и не смею остаться. Вы честный человек, руку на сердце, – не торопясь, ради бога не торопясь, скажите, что мне делать? Чему посмеешься, тому поработаешь. Я бы помер со смеху, если бы месяц тому назад мне сказали, что можно мучаться, как я мучаюсь, и счастливо мучаюсь это время. Скажите, как честный человек, хотите ли вы быть моей женой? Только ежели от всей души, смело вы можете сказать: да, а то лучше скажите: нет, ежели в вас есть тень сомнения в себе.

Ради бога, спросите себя хорошо.

Мне страшно будет услышать: нет, но я его предвижу и найду в себе силы снести. Но ежели никогда мужем я не буду любимым так, как я люблю, это будет ужасней!

Лев Николаевич Толстой и Софья Андреевна Берс поженились 23 сентября 1862 года. Сразу после венчания граф увез жену из Москвы в Ясную Поляну, где полностью отдался семейной жизни и хозяйственным заботам.

18 июня 1867 г. Москва

Лев Толстой – Софье Толстой

У меня на совести, что я не писал тебе вчера, милый друг, но, видно, к лучшему, потому что вчера я бы написал тебе скверное, не в духе письмо. – Ехали мы прекрасно, даже особенно счастливо <…> Потом в вагоне сделал знакомство с овцеводом председателем компании, кот[орый] мне прочел практический курс овцеводства, такой, какого нигде не найдешь. Я и не устал, но стала болеть печень, тошнить, и, приехав в Москву, несмотря на баню, [я] совсем расклеился <…>

Вчера, подъезжая к Москве, как я увидал эту пыль и толпу и почувствовал жар и шум, так страшно и гадко стало, что захотелось поскорее бежать к тебе под крыло. Я всегда тебя еще больше люблю, когда от тебя уезжаю <…>

Нынче к вечеру мне лучше, и завтра надеюсь быть здоров. Этот припадок тоже удача. Ежели бы его не было, я бы не подумал о Захарьине и не пил бы вод, к[оторые], вероятно, он предпишет и к[оторые] всегда полезны. Что твои зубы? Неужели ты купаешься? Как ты мне мила; как ты мне лучше, чище, честнее, дороже, милее всех на свете. Гляжу на твои детские портреты и радуюсь.

Я, верно, скоро уеду и потому, что мне все удачно идет, и потому, что без тебя нет во мне никакой экспрессии.

Целуй детей, тетеньку и всех и вся. Прощай, голубчик.

16–17 июля 1871 г. Каралык

Лев Толстой – Софье Толстой

Давно я тебе не писал, милый друг. Виноват немного я, но больше судьба. Я пропустил один случай писать, и с тех пор каждый день мне обещают: «вот поедет, вот поедет», и я все откладывал, 5 дней, но теперь уж не могу более терпеть и посылаю нарочного. Последнее письмо я писал тебе, кажется, 10-го или 9-го перед отъездом. Мы действительно поехали <…> без проводника и кучера. Мы сами не знали, куда мы едем, и по дороге у встречных спрашивали: не знают ли они, куда мы едем? Мы ехали собственно кататься по тем местам, где есть кумыс, и стрелять <…> Поездка наша продолжалась 4 дня и удалась прекрасно. Дичи пропасть, девать некуда – уток и есть некому, и башкиры, и места, где мы были, и товарищи наши были прекрасные.

Меня, благодаря моему графскому титулу и прежнему моему знакомству со Столыпиным, здесь все башкиры знают и очень уважают. Принимали нас везде с гостеприимством, которое трудно описать <…>

После моего последнего письма я получил еще два письма от тебя. Хотел написать, душенька, пиши чаще и больше; но на это мое письмо едва ли ты успеешь ответить мне иначе, как в Нижний. Письма твои, однако, мне уж вероятно вреднее всех греков тем волнением, к[оторое] они во мне делают. Тем более, что я их получаю вдруг. Я не могу их читать без слез, и весь дрожу, и сердце бьется. И ты пишешь, что придет в голову; a мне каждое слово значительно, и все их перечитываю. Два известия твои очень грустны: это то, что я не увижу мамá, если не поеду к Лизе и не увезу ее опять к нам, что я намерен сделать, и главное, что милый друг Таня[59]59
  Т. А. Кузминская – писательница, сестра Софьи Андреевны.


[Закрыть] угрожает уехать до меня. Это было бы очень грустно <…>

Ах, только дай бог, чтобы без меня все так же хорошо было до конца, как по последним письмам. Прощай, милый голубчик, обнимаю тебя. И все нервы расстроены. Сейчас плакать хочется, так тебя люблю.

17 июля вечером. Приписываю. Здоров совершенно. Считаю дни. Писем от тебя не привез башкир <…> Надеюсь – завтра.

6 февраля 1882 г. Ясная Поляна

Лев Толстой – Софье Толстой

Вчера я чувствовал себя лучше всех дней, – спина перестала болеть, и я только что взялся за работу, как приехал Урусов <…> И я был очень не рад. Утром я занялся, но все уже не то, и вечор устал ужасно от разговоров. – Теперь для меня нет ничего ужаснее разговоров. Он не виноват и очень мил, но я-то наговорился уже до конца моей жизни – не захочется <…>

Урусов спутал меня, и я не написал письма тебе. Вместо этого телеграфирую. И не получил от тебя письма, кроме первого. Нынче верно привезут два. Прощай, душенька. Не тревожься обо мне. Мне хорошо. А люблю тебя все так же, как с тобой, так без тебя.

1897 г. Июля 8 <Ясная Поляна>

Лев Толстой – Софье Толстой

Дорогая Соня,

Уж давно меня мучает несоответствие моей жизни с моими верованиями. Заставить вас изменить вашу жизнь, ваши привычки, к которым я же приучил вас, я не мог, уйти от вас до сих пор я тоже не мог, думая, что я лишу детей, пока они были малы, хоть того малого влияния, которое я мог иметь на них, и огорчу вас, продолжать жить так, как я жил эти 16 лет, то борясь и раздражая вас, то сам подпадая под те соблазны, к которым я привык и которыми я окружен, я тоже не могу больше, и я решил теперь сделать то, что я давно хотел сделать, – уйти, во-первых, потому что мне, с моими увеличивающимися годами, все тяжелее и тяжелее становится эта жизнь и все больше и больше хочется уединения, и, во-вторых, потому что дети выросли, влияние мое уж в доме не нужно, и у всех вас есть более живые для вас интересы, которые сделают вам мало заметным мое отсутствие.

Главное же то, что как индусы под 60 лет уходят в леса, как всякому старому религиозному человеку хочется последние года своей жизни посвятить Богу, а не шуткам, каламбурам, сплетням, теннису, так и мне, вступая в свой 70-й год, всеми силами души хочется этого спокойствия, уединения, и хоть не полного согласия, но не кричащего разногласия своей жизни с своими верованиями, с своей совестью.

Если бы открыто сделал это, были бы просьбы, осуждения, споры, жалобы, и я бы ослабел, может быть, и не исполнил бы своего решения, а оно должно быть исполнено. И потому, пожалуйста, простите меня, если мой поступок сделает вам больно, и в душе своей, главное, ты, Соня, отпусти меня добровольно, и не ищи меня, и не сетуй на меня, не осуждай меня.

То, что я ушел от тебя, не доказывает того, чтобы я был недоволен тобой. Я знаю, что ты не могла, буквально не могла и не можешь видеть и чувствовать, как я, и потому не могла и не можешь изменять свою жизнь и приносить жертвы ради того, чего не сознаешь. И потому я не осуждаю тебя, а напротив, с любовью и благодарностью вспоминаю длинные 35 лет нашей жизни, в особенности первую половину этого времени, когда ты, с свойственным твоей натуре материнским самоотвержением, так энергически и твердо несла то, к чему считала себя призванной. Ты дала мне и миру то, что могла дать, дала много материнской любви и самоотвержения, и нельзя не ценить тебя за это. Но в последнем периоде нашей жизни, последние 15 лет мы разошлись. Я не могу думать, что я виноват, потому что знаю, что изменился я не для себя, не для людей, а потому что не могу иначе. Не могу и тебя обвинять, что ты не пошла за мной, а благодарю и с любовью вспоминаю и буду вспоминать за то, что ты дала мне. Прощай, дорогая Соня.

Любящий тебя

Лев Толстой

Толстые прожили вместе 48 лет, родили 13 детей. Софья Андреевна была не только женой Льва Николаевича, но и его верным другом, помощницей во всех делах, в том числе и литературных. Первые двадцать лет они были счастливы. Однако потом они часто ссорились – в основном из-за убеждений и образа жизни, которые граф Толстой определил для себя.

Со своей стороны, Лев Николаевич Толстой часто ругал жену за излишнюю подозрительность. Излишнюю ли? Есть свидетельства, что все 48 лет супружеской жизни он устраивал своей жене «психологические проверки». Толстой был человеком влюбчивым и еще до женитьбы имел многочисленные «связи». Сходился он и с женской прислугой в доме, и с крестьянками из подвластных ему деревень, и с цыганками. Даже горничную своей тетушки, невинную крестьянскую девушку Глашу соблазнил, а когда та забеременела, хозяйка ее выгнала. Но особенно долгой и сильной была связь Льва Николаевича с крестьянкой Аксиньей Базыкиной. Отношения их продолжались три года, и при этом Аксинья была женщиной замужней. Кстати, когда Толстой сватался к своей будущей жене Софье Берс, он еще сохранял связь с этой Аксиньей, и она тоже от него забеременела. А перед свадьбой Толстой дал прочитать Софье Андреевне свои дневники, в которых откровенно описывались его любовные похождения, чем вызвал у неискушенной девушки шок. Она помнила об этом всю жизнь.

Софья Андреевна мечтала о каретах, пышных платьях и украшениях, балах, театрах и приемах, – словом, обо всех тех развлечениях, которые мог дать свет девушке ее положения. Но она согласилась уехать в имение графа Ясная Поляна и целых девятнадцать лет оттуда никуда не выезжала.

Почти все 48 лет их совместной жизни Софья Андреевна либо была в положении, либо кормила грудью. Ей было больно и горько наблюдать за поведением ее Лёвушки. Она плакала по ночам, но ничего поделать не могла.

Лев Николаевич был занят поиском смысла жизни и практически не замечал супруги. А Софья Андреевна боготворила мужа и сильно страдала от его невнимания; он же постоянно упрекал жену в том, что она душит его своей любовью, шпионит за ним, не дает жить.

Их последняя ссора произошла с 27 на 28 октября 1910 года. После этого 82-летний граф собрал вещи и, сопровождаемый лишь личным врачом Д. П. Маковицким, покинул Ясную Поляну. При этом он оставил Софье Андреевне прощальное письмо.

28 октября 1910 г. Ясная Поляна

Лев Толстой – Софье Толстой

Отъезд мой огорчит тебя. Сожалею об этом, но пойми и поверь, что я не мог поступить иначе. Положение мое в доме становится, стало невыносимым. Кроме всего другого, я не могу более жить в тех условиях роскоши, в к[отор]ых жил, и делаю то, что обыкновенно делают старики моего возраста: уходят из мирской жизни, чтобы жить в уединении и тиши после[дние] дни своей жизни.

Пожалуйста, пойми это и не езди за мной, если и узнаешь, где я. Такой твой приезд только ухудшит твое и мое положение, но не изменит моего решения. Благодарю тебя за твою честную 48-летнюю жизнь со мной и прошу простить меня во всем, чем я был виноват перед тобой, так же как и я от всей души прощаю тебя во всем том, чем ты могла быть виновата передо мной. Советую тебе помириться с тем новым положением, в к[отор]ое ставит тебя мой отъезд, и не иметь против меня недоброго чувства. Если захочешь что сообщить мне, передай Саше, она будет знать, где я, и перешлет мне, что нужно; сказать же о том, где я, она не может, п[отому] ч[то] я взял с нее обещание не говорить этого никому.

Лев Толстой

29 октября 1910 г. Ясная Поляна

Софья Толстая – Льву Толстому

Левочка, голубчик, вернись домой, милый, спаси меня от вторичного самоубийства. Левочка, друг всей моей жизни, всё, всё сделаю, что хочешь, всякую роскошь брошу совсем; с друзьями твоими будем вместе дружны, буду лечиться, буду кротка, милый, милый, вернись, ведь надо спасти меня, ведь и по Евангелию сказано, что не надо ни под каким предлогом бросать жену. Милый, голубчик, друг души моей, спаси, вернись, вернись хоть проститься со мной перед вечной нашей разлукой.

Где ты? Где? Здоров ли? Левочка, не истязай меня, голубчик, я буду служить тебе любовью и всем своим существом и душой, вернись ко мне, вернись; ради бога, ради любви Божьей, о которой ты всем говоришь, я дам тебе такую же любовь смиренную, самоотверженную! Я честно и твердо обещаю, голубчик, и мы всё опростим дружелюбно; уедем куда хочешь, будем жить как хочешь.

Ну прощай, прощай, может быть, навсегда.

Твоя Соня

Неужели ты меня оставил навсегда? Ведь я не переживу этого несчастья, ты ведь убьешь меня. Милый, спаси меня от греха, ведь ты не можешь быть счастлив и спокоен, если убьешь меня.

Левочка, друг мой милый, не скрывай от меня, где ты, и позволь мне приехать повидаться с тобой, голубчик мой, я не расстрою тебя, даю тебе слово, я кротко, с любовью отнесусь к тебе.

Тут все мои дети, но они не помогут мне своим самоуверенным деспотизмом; а мне одно нужно, нужна твоя любовь, необходимо повидаться с тобой. Друг мой, допусти меня хоть проститься с тобой, сказать в последний раз, как я люблю тебя. Позови меня или приезжай сам. Прощай, Левочка, я всё ищу тебя и зову. Какое истязание моей душе.

30 октября 1910 года Толстой приехал в Шамордино, к своей сестре M. H. Толстой. Софья Андреевна попыталась покончить жизнь самоубийством. Съехавшиеся в Ясную Поляну дети пригласили к ней сиделку, вызвали доктора-психиатра и решили всячески удерживать ее от поездки к мужу.

30 октября 1910 г. Ясная Поляна

Софья Толстая – Льву Толстому

Еще нет от тебя, милый мой Левочка, никаких известий, и сердце раздирается от страданий. Голубчик мой, неужели ты не чувствуешь отклика их в себе? Неужели один мой глупый жест погубит всю мою жизнь? Ты велел мне сказать через Сашу, что то, что я с подозрительностью шарила в твоих бумагах в ту ночь, было переполнением, которое заставило тебя уехать. В ту ночь я носила свои письма вниз; желтая собака вбежала за мной, я поспешила затворить все двери, чтоб она не разбудила тебя, и не знаю, право, что меня заставило войти в твой кабинет и только дотронуться до твоего дневника, что делала раньше и чего уже не делала совсем в последнее время, – чтоб удостовериться, что он на месте.

Не от подозрительности я иногда смотрела на тебя, а часто просто, чтоб с любовью взглянуть на тебя. Моя глупая ревность к Черткову, заставлявшая иногда искать, насколько ты его любишь, – подтверждения этого, стала проходить последнее время, и я хотела несколько раз тебе это сказать, но было совестно, как будто унизительно для тебя разрешать мне эти свиданья.

Левочка, друг мой, ведь всё, что ты писал великого, художественного и духовного, – всё ты писал, живя со мной. Если моя нервная болезнь мешала тебе теперь работать, – прости меня, голубчик. Я начала усиленно лечиться вчера; ежедневно, два раза по целому часу я должна сидеть в теплой ванне с холодными компрессами на голове и почти весь день лежать. Буду слушаться тем более, что я дошла до ужасного состояния вследствие твоего поступка, – т. е. отъезда, до тебя, верно, дошли слухи, что в ту минуту, как Саша мне сказала, что ты уехал совсем, я, не дочитав твоего письма, – убежала и прямо навзничь, чтоб не было спасенья – бросилась в средний пруд.

И как это я, чуткая, не слыхала твоего отъезда? Когда я убежала, я, верно, имела ужасный вид, потому что Саша немедленно созвала Булгакова, Ваню и повара, и они пошли за мной. Но я уже добежала, вода меня всю закрыла, и я почувствовала с наслаждением, что вот, вот – и конец моим душевным страданиям – навсегда. Но Богу не угодно было допустить нас с тобой до этого греха; бедная Саша и Булгаков бросились совсем одетые в воду и с трудом вытащили меня с помощью Вани и повара и снесли домой.

Ты, конечно, рассердишься, узнав про это, но я, как тогда, так и теперь, не помнила себя от отчаяния. Я сплю в твоей комнате, т. е. сижу и лежу ночью, и твои подушки обливаю слезами и молю Бога и тебя простить меня, вернуть мне тебя. – Рядом, на диване спит добрая, кашляющая всю ночь – Марья Александровна. Бедная Саша простудилась и кашляет сильно. Все дети, пожалев меня, приехали, спасибо им, лечат, утешают меня. Таничка такая худенькая! Она опять приедет в начале ноября на месяц к нам, с мужем и девочкой. Неужели ты и тогда не приедешь? Миша и Илья, увидав меня, так горько плакали, обнимая меня и глядя на мой страдальческий вид, что радость была мне от их любви. То же и Сережа.

Левочка, милый, неужели ты навсегда ушел от нас? Ведь любил же ты меня раньше? Ты пишешь, что старики уходят из мира. Да где ты это видал? Старики крестьяне доживают на печке, в кругу семьи и внуков свои последние дни; то же и в барском и всяком быту. Разве естественно слабому старику уходить от ухода, забот и любви окружающих его детей и внуков?

Вернись, мой милый, дорогой муж. Вернись, Левочка, голубчик. Не будь жесток, позволь хоть навестить тебя, когда я после леченья немного поправлюсь.

Не будь и мучителем моим в том, чтобы скрывать, именно от меня, место своего пребывания. Ты скажешь, что мое присутствие будет мешать тебе писать. Разве ты можешь работать, зная, как я мучительно страдаю.

Но ведь и в Евангелии сказано: «возлюби ближнего, как самого себя». И нигде не сказано возлюбить больше человека – какие бы то ни было писанья. Если б ты мог чувствовать, как я люблю тебя, как я всем своим существом готова на всякие уступки, на всё, – чтоб служить тебе. Левочка, прости меня, вернись ко мне, спаси меня! Не думай, что всё это слова, полюби меня, умились еще раз душой своей, пренебреги тем, что о тебе будут писать и говорить, – стань выше этого, – ведь выше любви ничего нет на свете, – и доживем вместе свято и любовно последние дни нашей жизни! Сколько раз ты поборол свои стремления, сколько раз, любя меня, ты оставался со мной, и мы любовно и дружно жили долгую жизнь. Неужели теперь вина моя так велика, что ты не можешь простить меня и вернуться ко мне? Ведь я же, право, была больна.

Милый Левочка, твои уступки, твое совместное со мной житье не уменьшили, не умалили твое величие, твою славу до сих пор. И твое прощение и любовь ко мне возвеличат твою душу перед Богом, возвеличат и тем, что ты спасешь меня, жену твою, спасешь просто человека и пренебрежешь своей славой и желаньем себе блага. Если б ты меня видел теперь, если б ты мог заглянуть в мою душу, ты ужаснулся бы, какое страдание я переживаю, какое истязание всего моего духовного и физического существа! Я уже писала тебе, милый мой Левочка, не знаю, дошло ли мое письмо. Андрюша взялся его послать каким-то способом, – не знаю.

Прочти внимательно это письмо; больше я о чувствах своих писать не буду. В последний раз призываю к тебе, мой муж, мой друг, мой милый, любимый Левочка, прости, спаси меня, вернись ко мне.

Твоя Соня

А это неотправленное письмо Софья Андреевна случайно нашла уже после смерти мужа.