Текст книги "Письма о любви"

Алексей Толстой

У автора многих баллад и стихотворений, исторического романа «Князь Серебряный» и трилогии «Смерть Иоанна Грозного», «Царь Федор Иоаннович» и «Царь Борис», а также одного из соавторов знаменитого Козьмы Пруткова Алексея Константиновича Толстого долго не складывалась личная жизнь. Первое серьезное чувство у него было к 17-летней Елене Мещерской, сестре одного из его светских приятелей. Он даже собирался сделать ей предложение, но неожиданно натолкнулся на резкое возражение матери, не желавшей видеть никакую другую женщину возле своего горячо любимого сына. Молодой человек покорился ее воле и остался холостяком.

В дальнейшем в разных вариациях подобное повторялось много раз: любая сердечная склонность Толстого к той или иной девушке жестко пресекалась матерью, Анной Алексеевной, урожденной Перовской, воспитанницей (внебрачной дочерью) графа А. К. Разумовского. Она разошлась с мужем сразу после рождения ребенка и каждый раз грудью вставала на пути любого выбора своего сына. Анна Алексеевна весьма строго контролировала жизнь Алексея, стараясь, чтобы он всегда был при ней, а если он вдруг куда-то уезжал, то она не ложилась спать, пока он не вернется и не отчитается. До определенного момента Алексей проявлял послушание и любовь к матери. Но «идиллии» не суждено было продолжаться вечно, и Толстой наконец встретил ту, отношениями с которой он не готов был пожертвовать.

Софья Андреевна Бахметьева родилась в имении Смальково Саранского уезда Пензенской губернии в дворянской семье. Родители ее были бедны, но она получила хорошее образование, благодаря чему в тринадцать лет поступила в старший класс Екатерининского института в Санкт-Петербурге.

Среди друзей ее брата Юрия были кавалергард ротмистр Лев Федорович Миллер и прапорщик князь Григорий Николаевич Вяземский, и они оба проявили интерес к Софье. Бахметьева предпочла богатого и знатного князя.

Скорее всего, Софья просто влюбилась, потому что вскоре выяснилось, что молодая женщина ждет ребенка. Но, несмотря на обещание, Вяземский на ней не женился, ибо его родители не согласились с выбором сына. За сестру вступился брат Юрий – он вызвал обидчика на дуэль. Однако влиятельные Вяземские не хотели, чтобы к этой неприятной для них истории прибавилось еще и убийство, и они организовали ссылку Юрия на Кавказ. Они надеялись, что страсти со временем улягутся, но вернувшись, Юрий вновь вызвал князя Вяземского на дуэль, пригрозив в случае отказа публичным скандалом. Дуэль состоялась в 1847 году, и Юрий Бахметьев на ней погиб. А 29 февраля 1848 года его сестра родила дочь, которую назвали тоже Софьей. Во избежание слухов ребенка оформили как племянницу – дочь брата Петра.

После рождения внебрачного ребенка и гибели Юрия жизнь в семье для Софьи стала совершенно невыносимой. Ее посчитали виновницей всех несчастий, и она покинула родовое имение Смальково. После этого она вышла замуж за Льва Миллера – племянника Екатерины Львовны Толстой (той самой, что была матерью Федора Ивановича Тютчева). Миллер был блестящим офицером-кавалергардом, однако это не принесло счастья юной Софье: супруги подолгу жили раздельно и мало общались.

В январе 1851 года Софья Миллер на маскараде в Большом театре познакомилась с И. С. Тургеневым и графом А. К. Толстым. Дама была в маске и заинтриговала Тургенева. Они условились о втором свидании, и Иван Сергеевич взял с собой молчаливого Толстого. Просто так – за компанию. Увидев Софью без маски, Тургенев был разочарован, а вот Толстой, напротив, был поражен в самое сердце. Кстати, именно после этого появились следующие знаменитые строки:

 
Средь шумного бала, случайно,
В тревоге мирской суеты,
Тебя я увидел, но тайна
Твои покрывала черты.
 

Позднее эти строки были положены на музыку П. И. Чайковским и стали романсом.

Однако, пока Толстой сочинял романтические стихи и писал ей письма, у Софьи случился страстный роман с писателем Дмитрием Васильевичем Григоровичем. До Толстого, естественно, дошли малоприятные слухи, и он тотчас же поехал в имение Бахметевых, чтобы потребовать объяснений. Софья встретила его спокойно, напоила липовым чаем и рассказала ему про всю свою несчастную жизнь. Гнев Толстого сменился на милость: откровенность Софьи не только не разрушила их отношения, но и, напротив, сблизила молодых людей, ведь у Алексея Константиновича было доброе сердце, способное жалеть и прощать. Он понял, что именно он и есть тот самый человек, который спасет Софью от дурного прошлого и подарит семейное счастье.

К сожалению, сохранилось немного писем Толстого к Софье Миллер, в которых случайно уцелели намеки на его страдания и ее прошлое (после его смерти она беспощадно уничтожила собственные письма, а из оставленных писем Толстого вырезала отдельные строки).

1851 г.

Алексей Толстой – Софье Миллер

Мне бы так хотелось освежить твое бедное сердце, так бы хотелось дать отдохнуть тебе от всей твоей жизни! Бедное дитя, с тех пор, как ты брошена в жизнь, ты знала только бури и грозы[38]38
  Имеются в виду роман Софьи с князем Вяземским, из-за которого был убит на дуэли один из ее братьев, и неудачное замужество.


[Закрыть]. Даже и в самые лучшие минуты, те, когда мы находились вместе, тебя волновали какая-нибудь неотвязная забота, какое-нибудь предчувствие, какое-нибудь опасение.

Когда я об этом думаю, мне видится домик, полускрытый деревьями. Видится деревня, слышатся звуки твоего рояля и этот голос, от которого я сразу же встрепенулся. И все, что противостоит этой жизни, спокойной и благостной, вся сутолока света, честолюбие, тщеславие и т. д., все искусственные средства, нужные для того, чтобы поддерживать в ущерб совести это неестественное существование, все это возникает передо мной вдалеке, как бы в недобром тумане. И я словно слышу твой голос, проникающий мне прямо в душу: «Я навсегда отказываюсь от этого ради любви к тебе». И тогда мной овладевает чувство безраздельного счастья, и слова, сказанные тобой, звучат и отдаются в моей душе, как уверение, что отныне ничто не может причинить тебе зла, и я понимаю тогда, что все это счастье, созданное мечтой, этот домик, эта благостная и спокойная жизнь, все это – в нас самих. Это твое сердце поет от счастья, а мое его слушает, а так как все это – в нас самих, то его у нас и нельзя отнять, и даже среди мирской суеты мы можем быть одни и быть счастливыми. Характер у меня – с надрывом, он чувствителен к малейшему прикосновению, но мелочности в нем нет – даю тебе слово…

1851 г.

Алексей Толстой – Софье Миллер

У меня столько противоречивых особенностей, которые приходят в столкновение, столько желаний, столько потребностей сердца, которые я силюсь примирить, но стоит только слегка прикоснуться, как все это приходит в движение, вступает в борьбу; от тебя я жду гармонии и примирения всех этих потребностей. Чувствую, что никто, кроме тебя, не может меня исцелить, ибо все мое существо растерзано. Я, как мог, зашивал и подправлял все это, но много еще надо переделывать, менять, заживлять. Я живу не в своей среде, не следую своему призванию, не делаю то, что хочу, во мне – полный разлад, и в этом, может быть, секрет моей лени, потому что я, в сущности, деятелен по природе <…> Те элементы, из которых составилось мое существо, сами хороши, но взяты они были наудачу и пропорции – не соблюдены. Ни в моей душе, ни в моем уме нет балласта. Ты должна вернуть мне равновесие <…> В твоем дневнике я нашел такие строки: «Для достижения истины надо раз в жизни освободиться от всех усвоенных взглядов и заново построить всю систему своих знаний». С какою бы радостью я при твоей помощи потрудился над этой перестройкой. Я – словно какой-нибудь сарай или обширная комната, полная всяких вещей, весьма полезных, порой – весьма драгоценных, но наваленных кое-как одна на другую; с тобой я и хотел бы разобраться и навести порядок.

1851 год

Алексей Толстой – Софье Миллер

Я стараюсь интересоваться оперой и другими вещами, но стоит мне на мгновение забыться, как я тотчас же погружаюсь в небытие. Клянусь тебе, как я поклялся бы перед судилищем Господним, что люблю тебя всеми способностями, всеми мыслями, всеми движениями, всеми страданиями и радостями моей души. Прими эту любовь, какая она есть, не ищи ей причины, не ищи ей названия, как врач ищет названия для болезни, не определяй ей места, не анализируй ее. Бери ее, какая она есть, бери не вникая, я не могу дать тебе ничего лучшего, я дал тебе все, что у меня было самого драгоценного, ничего лучшего у меня нет… Ты мне говоришь, что я не смогу любить тебя так всегда. Я это знаю и сам; это не новость, это в порядке вещей, что такое восторженное возбуждение проходит: так оно есть и так должно быть. Цветок исчезает, но остается плод, остается растение; поверь мне, то, что останется, будет еще достаточно прекрасно… Мы знаем, что любовь не есть вечное чувство. Но должно ли нас это пугать? Пойдем же смело навстречу, не заглядывая вперед и не оглядываясь назад, или лучше будем смотреть вперед, встретим лицом к лицу кроткую братскую дружбу, протягивающую к нам руки, и благословим Бога за то, что он посылает ее нам…

Так писал Толстой Софье Миллер в самом начале их знакомства.

14 октября 1851 г. Пустынька[39]39
  Усадьба Пустынька на берегу реки Тосны под Санкт-Петербургом.


[Закрыть]

Алексей Толстой – Софье Миллер

Бывают минуты, в которые моя душа при мысли о тебе как будто вспоминает далекие-далекие времена, когда мы знали друг друга еще лучше и были еще ближе, чем сейчас, а потом мне как бы чудится обещание, что мы опять станем так же близки, как были когда-то, и в такие минуты я испытываю счастье столь великое и столь отличное от всего доступного нашим представлениям здесь, что это – словно предвкушение или предчувствие будущей жизни. Не бойся лишиться своей индивидуальности, а пусть бы ты даже и лишилась ее, это ничего не значит, поскольку наша индивидуальность есть нечто приобретенное нами, естественное же и изначальное наше состояние есть добро, которое едино, однородно и безраздельно. Ложь, зло имеет тысячи форм и видов, а истина (или добро) может быть только единой. Итак, если несколько личностей возвращаются в свое естественное состояние, они неизбежно сливаются друг с другом, и в этом слиянии нет ничего ни прискорбного, ни огорчительного, поскольку оно приближает нас к Богу <…>

Не хочется мне теперь о себе говорить, а когда-нибудь я тебе расскажу, как мало я рожден для служебной жизни и как мало я могу принести ей пользы.

Я родился художником, но все обстоятельства и вся моя жизнь до сих пор противились тому, чтобы я сделался вполне художником.

Вообще вся наша администрация и общий строй – явный неприятель всему, что есть художество, – начиная с поэзии и до устройства улиц…

Я никогда не мог бы быть ни министром, ни директором департамента, ни губернатором. Я делаю исключение только для службы в министерстве народного просвещения, которая, может быть, могла бы мне подойти – но к этому мы вернемся позже.

Я не вижу, отчего с людьми не было бы того же самого, что и с материалами.

Один материал годен для постройки домов, другой – для делания бутылок, третий – для изделия одежд, четвертый – для колоколов… но у нас камень или стекло, ткань или металл – все полезай в одну форму, в служебную!.. Иной и влезет, а у другого или ноги длинны, или голова велика – и хотел бы, да не впихаешь!

И выходит из него черт знает что такое.

Это люди или бесполезные, или вредные, но они сходят за людей, отплативших свой долг отечеству, – и в этих случаях принята фраза: «Надобно, чтобы каждый приносил по мере сил пользу государству».

Те же, которые не служат и живут у себя в деревне и занимаются участью тех, которые вверены им Богом, называются праздношатающимися или вольнодумцами. Им ставят в пример тех полезных людей, которые в Петербурге танцуют, ездят на ученье или являются каждое утро в какую-нибудь канцелярию и пишут там страшную чепуху.

Что до меня касается, я не думаю, чтобы я мог быть хорошим сельским хозяином, – я сомневаюсь, чтобы я сумел поднять ценность имения, но мне кажется, что я мог бы иметь хорошее влияние нравственное на моих крестьян – быть но отношению к ним справедливым и отстранять всякие вредные возбуждения, внушая им уважение к тому же правительству, которое так дурно смотрит на людей не служащих.

Но если ты хочешь, чтобы я тебе сказал, какое мое настоящее призвание, – быть писателем.

Я еще ничего не сделал – меня никогда не поддерживали и всегда обескураживали, я очень ленив, это правда, но я чувствую, что я мог бы сделать что-нибудь хорошее, – лишь бы мне быть уверенным, что я найду артистическое эхо, – и теперь я его нашел… это ты.

Если я буду знать, что ты интересуешься моим писанием, я буду прилежнее и лучше работать.

Это – поприще, в котором я, без сомнения, буду обречен на неизвестность, по крайней мере надолго, так как те, которые хотят быть напечатаны теперь, должны стараться писать как можно хуже, – а я сделаю все возможное, чтобы писать хорошо… С раннего детства я чувствовал влечение к художеству и ощущал инстинктивное отвращение к «чиновнизму» и к «капрализму».

Я не знаю, как это делается, но большею частью все, что я чувствую, я чувствую художественно.

Я рожден художником не только для литературы, но и для пластических искусств.

Хотя я сам ничего не могу сделать как живописец, но я чувствую и понимаю живопись и скульптуру также. Часто я сам себе говорю, смотря на картину: «Господи, если бы я мог это сделать… насколько бы я еще лучше сделал».

Музыка одна для меня недоступна; это – великолепный рай, который я вижу издали, который я отгадываю и вокруг которого я хожу – но не могу взойти в него.

Так знай же, что я не чиновник, а художник.

10 мая 1852 г.

Алексей Толстой – Софье Миллер

Я хотел поговорить с тобой о моих мыслях, о прямом влиянии молитвы; я тебе это скажу в нескольких словах – рассуждать не могу – сердце не на месте.

Я думаю, что в нашей жизни соединяются предопределение и свобода воли, но мы не можем установить их соотношения. Отрицать совершенно свободу воли – значит отрицать очевидность, ибо, в конце концов, если твой дом горит, ты не остаешься там сложа руки, но ты оттуда выходишь и большею частью этим спасаешься.

Итак, если мы допускаем это, мы можем до некоторой степени руководить обстоятельствами, мы должны допустить свое воздействие и на других людей; изо всех же действий самое могучее – действие души, и ни в каком положении душа не приобретает более обширного развития, как в приближении ее к Богу. Просить с верой у Бога, чтобы он отстранил несчастие от любимого человека, – не есть бесплодное дело, как уверяют некоторые философы, признающие в молитве только способ поклониться Богу, сообщаться с ним и чувствовать его присутствие.

Прежде всего, молитва производит прямое и сильное действие на душу человека, о котором молишься, так как, чем более вы приближаетесь к Богу, тем более вы становитесь в независимость от вашего тела, и потому ваша душа менее стеснена пространством и материей, которые отделяют ее от той души, за которую она молится.

Я почти что убежден, что два человека, которые бы молились в одно время с одинаково сильной верой друг за друга, могли бы сообщаться между собой, без всякой помощи материальной и вопреки отдалению.

Это – прямое действие на мысли, на желания, и потому – на решения той сродной души. Это действие я всегда желал произвести на тебя, когда я молился Богу… и мне кажется, что Бог меня услышал… и что ты почувствовала это действие, – и благодарность моя к Богу – бесконечная и вечная. Теперь остается то косвенное действие, которое отстраняет несчастье от любимого человека, если молишься, например, чтобы он совершил путешествие без препятствий, или об исполнении его желаний, если они хорошие, и т. д. Чтобы отрицать это косвенное действие, надо было бы отрицать предопределение, что немыслимо.

Как можем мы знать, до какой степени предопределены заранее события и в жизни любимого человека?

И если они были предоставлены всяким влияниям, какое влияние может быть сильнее, чем влияние души, приближающейся к Богу с горячим желанием, чтобы все обстоятельства содействовали счастью души друга?

Я, может быть, дурно выражаюсь, но твоя душа достаточно понимает мою, чтобы знать, что я хочу сказать. Завтра я опять еду в Царское и надеюсь, что мне можно будет принести немного добра, высказывая правду о том, что представляется в фальшивом свете.

Да хранит тебя Бог, да сделает он нас счастливыми, как мы понимаем, т. е. да сделает он нас лучшими.

30 мая 1852 г. Париж

Алексей Толстой – Софье Миллер

Мы никогда не будем вполне счастливы, но у нас есть удовлетворение в нашем обоюдном уважении, в сознании наших нравственных устоев и добра, которое мы сделаем друг другу.

Я люблю это счастье, полное страдания и печали.

Отчего мне случалось в детстве плакать без причин, отчего с 13-летнего возраста я прятался, чтобы выплакаться на свободе, – я, который казался для всех невозмутимо веселым?..

6 января 1853 г.

Алексей Толстой – Софье Миллер

Подумай, что до 36 лет мне было некому поверять мои огорчения. Некому излить мою душу. Все то, что печалило меня, – а бывало это часто, хотя и незаметно для посторонних взглядов, – все то, чему я хотел бы найти отклик в уме, в сердце друга, я подавлял в самом себе, а пока мой дядя[40]40
  Алексей Алексеевич Перовский – брат матери А. К. Толстого, прозаик (псевдоним – Антоний Погорельский), автор сказки «Черная курица».


[Закрыть] был жив, то доверие, которое я питал к нему, сковывалось опасением его огорчить, порой – раздражить и уверенностью, что он будет со всем пылом восставать против некоторых идей и некоторых устремлений, составлявших существо моей умственной и душевной жизни. Помню, как я скрывал от него чтение некоторых книг, из которых черпал тогда свои пуританские принципы, ибо в том же источнике заключены были и те принципы свободолюбия и протестантского духа, с которыми бы он никогда не примирился и от которых я не хотел и не мог отказаться. От этого происходила постоянная неловкость, несмотря на то огромное доверие, которое у меня было к нему.

25 октября 1853 г.

Алексей Толстой – Софье Миллер

У меня были внутренние бури, доводившие меня до желания биться головой об стену. Причиной этого было лишь возмущение против моего положения… Мне кажется, что первобытное состояние нашей души – сильная любовь к добру или к Богу, которую мы теряем с холодным прикосновением к материи, в которой заключается наша душа. Но душа не забыла совершенно свое первое существование, до ее заключения в то застывшее состояние, в котором она теперь находится… Это и есть причина тому чувству необходимости любви, которое мучает иных людей, и тому радостному чувству и счастью, которое они ощущают, когда они, согреваясь и тая, возвращаются к своему первоначальному нормальному существованию; если бы мы не были скованы материей, мы бы сейчас вернулись в наше нормальное состояние, которое есть непрерывное обожание Бога, и единственное, в котором можно быть без страданий; но материя нам мешает и холодит душу настолько, что душа совершенно теряет свое первое свойство расплавленности (fusion) и переходит в полный застой.

Бог дозволяет, время от времени, чтобы в этой жизни немного тепла оживило нашу душу и напомнило бы ей случайно то блаженное состояние, в котором она находилась до своего заключения… и к которому возвращение обещано нам после смерти. Это бывает, когда мы любим женщину, мать или ребенка <…>

1 января 1855 г.

Алексей Толстой – Софье Миллер

Я все думаю и грущу о Смалькове[41]41
  Толстой жил у Софьи Андреевны в Смалькове во второй половине ноября и в декабре 1854 года.


[Закрыть]… Мне кажется, это – кульминационный пункт моей жизни… Я не заметил зимы, ни дурной погоды. Мне казалось, что была весна, я вывез из Смалькова впечатление зелени и счастья. Если бы я мог сконцентрировать свои принципы на острие иголки, я бы это сделал, что не помешало бы мне быть милосердным к натурам менее строгим… Мой друг, нам, может быть, много лет жить на этой земле – будем стараться быть лучше и достойнее; ни ты, ни я не рискуем стать менее щедрыми <…>

26 декабря 1855 г. Катаржи[42]42
  Болгарское село в 70 верстах от Одессы.


[Закрыть]

Алексей Толстой – Софье Миллер

Я командую несколько дней первым батальоном. Жуков болен и находится в Одессе. Батальон размещен на трех пунктах, на расстоянии от 8 до 17 верст; везде тиф, диссентерия, у нас нет докторов. Оба наших – один из которых, Сидоров, болен – находятся в Севериновке со штабом; больных перевозят туда то на волах, то на лошадях; у нас нет госпиталя, больные размещены по избам – один на другом, умирают лицом к лицу; места совсем нет; выздоравливающие разбросаны по всей Севериновке, и присмотру за ними никакого нет; они часто убегают, едят вредные вещи у хозяев и опять заболевают. Вчера третья рота перевозила своих больных через наше село; один из них скончался в дороге, и я принял его тело в мой домик. Я хотел оставить его на всю ночь, но нашли возможность отвести для него пустую землянку… Сегодня я возил туда священника и присутствовал на панихиде. Какие хорошие люди болгары, гостеприимные, добродушные; они одеты, точно люди на картинах Каналетти – курящие трубки на площади Св[ятого] Марка <…> Они ненавидят турков, от которых бежали, и говорят библейским славянским языком. Я никогда не был в такой стране, но они мне напоминают мою повесть «Вурдалак» <…>

Я уверен, что я всегда исполню свой долг, но военная жизнь не по мне. Когда война кончится, я постараюсь сделаться тем, к чему я всегда стремился, т. е. художником…

Мать Толстого по-прежнему была против его брака с Софьей, которую считала ужасной женщиной. Был против и муж Софьи, не дававший ей развода.

Они встречались изредка, тайно. Во время Крымской войны Толстой записался в один из полков, командовал ротой, потом – батальоном. Он находился в Одессе, когда его настиг тиф, страшная болезнь, косившая тогда многих. И Софья приехала в госпиталь сразу же, как только узнала о состоянии графа. Невзирая на опасность заразиться, она выходила Толстого, буквально вытащив с того света.

После смерти в 1857 году деспотичной матери, графини Толстой, Алексей Константинович и Софья Андреевна смогли наконец соединиться и начали жить вместе. Однако муж дал Софье развод только спустя несколько лет – пара обвенчалась в 1863 году в Дрездене, в православной церкви. Произошло это лишь через двенадцать лет после знакомства.

Своих детей у них, увы, не было, и поэтому супруги очень любили чужих: например, племянника Андрейку, к которому Толстой относился, как к собственному сыну.

Любовь Алексея Константиновича и Софьи Андреевны с годами не ослабела, и письма Толстого, написанные жене в последние годы его жизни, дышат той же нежностью, что и строки первых лет их общения. В этом нетрудно убедиться.

10 (22) июля 1870 г. Дрезден

Алексей Толстой – Софье Толстой

Вот я здесь опять, и мне тяжело на сердце, когда вижу опять эти улицы, эту гостиницу и эту комнату без тебя. Я только что приехал <…> и не могу лечь, не сказав тебе то, что говорю тебе уже 20 лет, – что я не могу жить без тебя, что ты мое единственное сокровище на земле, и я плачу над этим письмом, как плакал 20 лет тому назад. Кровь застывает в сердце при одной мысли, что я могу тебя потерять, и я себе говорю: как ужасно глупо расставаться! Думая о тебе, я в твоем образе не вижу ни одной тени, ни одной, все – лишь свет и счастье…

25 июля (6 августа) 1871 г. Карлсбад

Алексей Толстой – Софье Толстой

Мне очень грустно и очень скучно, и глуп я был, что думал, что будет здесь приятно.

Если б у меня был бог знает какой успех литературный, если б мне где-нибудь на площади поставили статую, все это не стоило бы четверти часа – быть с тобой, и держать твою руку, и видеть твое милое, доброе лицо! Что бы со мной было, если б ты умерла? А все-таки пусть лучше я после тебя умру, потому что я не хочу, чтоб тебе было тяжело после меня…

И тяжело слушать музыку без тебя; я будто через нее сближаюсь с тобой! <…>

А в Карлсбаде будет мне скверно; там, говорят, такое множество людей; и все они захотят, чтоб я делал с ними parties de plaisir[43]43
  Непринужденные прогулки, пикники (фр.).


[Закрыть], а мне бы жить тихонько с какими-нибудь профессорами. Ну их! Я мало бываю дома; а когда приду, то читаю Шопенгауэра и редко с ним не соглашаюсь, т. е. я нахожу в нем изредка противоречия, даже с его точки зрения, и все говорю себе: «Дурак, что я мог с ним познакомиться – и не познакомился!»

В последние годы жизни Толстого мучили головные боли, астма, невралгия. Кто-то посоветовал ему снимать боли морфином. Это его и погубило – 28 сентября (10 октября) 1875 года он умер в имении Красный Рог от передозировки.

После похорон мужа Софья Андреевна переехала в Санкт-Петербург. У себя дома она устроила литературный салон, где регулярно собирались писатели, поэты и разные влиятельные люди. На одном из таких вечеров она завязала романтическое знакомство с Ф. М. Достоевским, и он стал ее частым гостем – до самой его смерти в 1881 году. Оставшиеся годы Софья Андреевна много путешествовала. Она умерла в 1895 году в Лиссабоне. Согласно завещанию, ее похоронили в Красном Роге, рядом с Алексеем Константиновичем.