Текст книги "Письма о любви"

Иван Бунин

Люди, знавшие молодого Бунина (будущего лауреата Нобелевской премии по литературе за «строгое мастерство, с которым он развивает традиции русской классической прозы»), характеризовали его как человека, в котором было много «силы жизни, жажды жизни». Он родился в Воронеже, детство провел в родовом поместье Бутырки Елецкого уезда, учился в Елецкой мужской гимназии. Однако пять лет спустя, после зимних каникул 1886–1887 учебного года, он отказался возвращаться в город и из гимназии его отчислили. Кстати, именно в гимназические годы состоялись первые литературные опыты Бунина, а в 1887 году одно из его стихотворений было опубликовано в журнале «Родина».

В январе 1889 года издатель «Орловского вестника» Н. А. Семенова предложила Бунину занять в ее газете должность помощника редактора.

В «Орловском вестнике» в ту пору работала корректором Варвара Владимировна Пащенко, которую обычно называют первой (невенчанной) женой писателя.

Варвара родилась в семье некогда состоятельного человека, который даже «держал оперу в Харькове», а потом уехал доктором в уездный город Елец. А мать Вари в молодости была актрисой. Благодаря родителям девушка получила неплохую домашнюю подготовку – пела, играла на рояле, участвовала в любительском театре. Полный семилетний курс гимназии в Ельце она закончила с золотой медалью. Однако поступить в консерваторию, как она мечтала, Варваре не удалось, и весной 1889 года она оказалась на должности корректора в «Орловском вестнике».

Она ходила в пенсне и сначала показалась Бунину весьма заносчивой эмансипированной девушкой.

Отношения между молодыми людьми складывались трудно: отец Варвары не очень хотел видеть Бунина своим будущим зятем, а того, в свою очередь, тяготила постоянная житейская неустроенность. Финансовое положение его семьи в ту пору было шатким, родители Ивана Алексеевича, продавшие Бутырки, фактически разъехались и иногда «сидели совершенно без хлеба».

22–23 августа 1890 г. Озерки

Иван Бунин – Варваре Пащенко

Откровенность, – выражаясь «высоким стилем», – самый верный залог хороших отношений. А для тех хороших отношений, которыми даже дорожишь страшно, она прямо-таки необходима, желательна в высшей степени. Поэтому буду стараться быть искренним и откровенным насколько возможно сам и прошу и тебя об этом, моя ненаглядная, моя дорогая Ляличка! И вот первая просьба в этом роде: никогда не читай моих писем, никогда не отвечай на них, если только тебе придется читать их… ну, не то что с неприятным чувством, а хотя бы даже с некоторым самым небольшим насилованием себя и с невольной мыслью о том, что пишу не то, что думаю и чувствую, т. е. лгу, проще. Видит Бог, милая Ляличка, как я люблю тебя и как «люблю свою любовь к тебе», как хочу, чтоб она была ничем не запятнанной!

Прости мне это «предисловие». Знаю, что можешь подумать, что в нем сквозит маленькое недоверие. Да и должна подумать. Оно, правда, есть. Но, ей-богу, невольное. Ты странно относишься ко мне. Вот хоть бы утром: «вы не приедете к нам до 22 сентября!» Что это значит? Разве я навязчив? И разве можно подумать, слыша это, что я для тебя нужен и хоть сколько-нибудь дорог? Конечно, прежде это, может быть, было бы для меня и грустно, но понятно. Прежде я не задумался бы не сказать ни слова и не приезжать хоть до 22 сент[ября 18]91 года. Прежде, милая Ляличка, я любил тебя все-таки не так. Прежде я любил, и моя любовь могла бы выразиться как?

 
Я тебе ничего не скажу,
Я тебя не встревожу ничуть,
И о том, что я молча твержу,
Не решусь ни за что намекнуть…
Целый день спят ночные цветы,
Но лишь солнце за рощу зайдет,
Раскрываются тихо листы
И я слышу, как сердце цветет…
И в больную, усталую грудь
Веет влагой ночной… Я дрожу…
Я тебя не встревожу ничуть,
Я тебе ничего не скажу…
 

А теперь – несколько не то. Я все-таки позволяю себе рассчитывать и на твое некоторое чувство ко мне. И оттого-то не могу «уйти от тебя»… Да и – Господи! – как тяжело в юности сказать себе «удались от людей, Офелия!» Я не сентиментальничаю, голубчик, – это только форма. Я бы не сдержался. Отчего? Оттого что пришлось бы, невольно пришлось бы, сказать тебе:

 
Я свободен, свободен опять,
Но томит меня это тоской! —
Если ночью начну я в мечтах засыпать,
Ты сидишь, как бывало, со мной;
Мне мерещатся снова они,
Эти жаркие летние дни,
Эти светлые ночи бессонные,
Разговоры и ласки твои,
Тихим смехом твоим озаренные…
А проснуся я: ночь, как могила, темна,
И подушка моя холодна,
И мне некому сердца излить,
И напрасно молю я волшебного сна,
Чтоб на миг мою жизнь позабыть!
Если ж многие дни без свиданья пройдут,
Я тоскую, не помня тяжелых обид;
Если песню, что любишь ты, вдруг запоют,
Если имя твое невзначай назовут,
Мое сердце до боли скорбит…
 

Да, ей-богу, это верно! До боли!.. Милая, драгоценная моя, поверь мне хоть раз всем сердцем!.. Вот эти отрывки стихов – разве думаешь, по шаблону поступаю? Нет, Богом клянусь, что каждое слово «ударяет» мне [по] сердцу… А то пожалуй, правда, можно бы подумать многое. Да и не стал бы я. И неужели мне надо многое скрывать от тебя? Не дай Господи, если настанет такой проклятый день, когда сознаю необходимость этого.

Поздно уж… За день было слишком много ощущений… То хотелось мне резко спросить тебя: «Любишь? Нет? За что?» и т.[д.]; то хотелось, ей-богу, до слез почти, хоть на секунду увидеть тебя, броситься, обнять, чтоб до боли, целовать каждую складку твоего платья… Но теперь – как-то стихает. И хочется только почти в умилении, с бесконечной нежностью издалека благословить свою любовь, пожелать тебе всего-всего хорошего, светлого, счастливого, тебе, моей ненаглядной, моей… Ну, даже не знаю какой, Ляличке! Только и звучит в душе что-то неизъяснимо милое и поэтичное <…>

Ляличка! Воргол[98]98
  В селе Воргол Елецкого уезда Орловской губернии было имение помещиков Бибиковых, где Иван Бунин и Варвара Пащенко в середине августа 1890 года провели несколько дней.


[Закрыть]! «Белый песочек», лунные ночи и все, все! – как я люблю вас!..

4–6 сентября 1890 г. Орел

Иван Бунин – Варваре Пащенко

Милая моя и хорошая Ляличка! Ей-богу, странна натура человеческая! Ведь вот я тебя страшно люблю, всегда люблю в каждый момент и счастлив всем сердцем, когда с тобою. Но когда я не вижу тебя, после отъезда, напр[имер], ты мне вдесятеро становишься дороже и в тысячу раз сильнее я люблю тебя! Казалось бы, что в такую минуту явись ты внезапно – я не знаю, что сделал бы… Все, что ты говорила, каждое твое движение, каждый поцелуй чувствуется еще сильнее в такие минуты… Или в самом деле, жизни, пока живешь, не чувствуешь так сильно, т. е. живешь больше всего прошедшим?..

6 октября 1890 г. Орел

Иван Бунин – Варваре Пащенко

Милая, бесценная Ляличка! Доехал я, как и следовало ожидать, вполне благополучно. Только оказалось, что поезд приходит в Орел без 10 м[инут] одиннадцать, так что к почтовому, отходящему в половину первого, письмо мое, разумеется, попасть не могло. Значит, получишь письмо только послезавтра. Карточку посылаю, но она, кажется, плоха, – не похожа, по-моему, хотя все говорят противное… Фатоват я вышел. Правда? А потом – эта идиотская бурка вовсе ни к селу ни к городу к сюртучку и белому галстуку <…>

Вчера мне в особенности почему-то было тяжело уезжать… Господи! Как я любил тебя, моя бесценная, мой ангел Ляличка!.. До боли любил!.. Люблю страшно-искренно и сейчас, но теперь улеглось это острое чувство разлуки.

Скажешь – «манная каша»?.. Что ж, называй, если хочешь. Но я не изменю себя. Володенька говорит, что можно сильно любить, но не распускать себя. Так. Только что это значит «не распускать»? Чувство заглушать? Или скрывать его? Да и потом – разве любить и отдаваться всему, что «она приносит с собою», – значит быть бесцветностью, бесхарактерностью?.. Чушь! Напротив, я в такие минуты больше всего – живу…

Напиши же мне, когда будешь играть, непременно. Хоть на минуту, хоть в театре только, погляжу тебя. А пока – до свидания. Крепко-крепко целую тебя, моя бесценная, жизнь моя, Ляличка!

Весь твой И. Бунин.

17 января 1891 г. Орел

Иван Бунин – Варваре Пащенко

Отчего ты не написала до востребования? Мне кажется, милая, что ты просто не хотела мне писать <…> Впрочем, прости меня: может быть, что я несу чепуху… Твое письмо привело меня в несколько невеселое настроение: в Елец я не должен ехать, хотя и вполне могу <…> Невесело!.. Одно хотя бы: письма твои. Но я не настолько самоуверен, чтобы на самом деле ждать их. Впрочем, не подумай, милая, что я и на почту не буду ходить <…> Разве на почте могут знать, что это мне письмо от тебя?.. Кстати, по какой-то «ассоциации идей» мне сейчас пришла в голову та история – насчет того, будто бы я болтал и рассказывал, что женюсь на тебе. Ну кому я мог говорить? Не говорил, не говорил и не говорил! – в особенности странно, что будто кому-то из знакомых!..

Впрочем, все это пустяки. Перечитал и понял это.

Я, милая, опять повесил нос <…> С самых первых верст у меня заныло сердце… Не смейся, драгоценная моя, что это повторяется почти в каждом письме. Ляличка! Ведь я люблю! Ты говорила мне, что за последнее время я изменился, изменился к худшему, стал будто бы меньше любить тебя: неправда! Говорю тем более уверенно, что в эти дни особенно сознал это. По целым дням и ночам, во сне, как живая стоит предо мною моя ненаглядная девочка!.. Не смущайся, бесценная, милая Варенька, что последняя фраза звучит несколько непросто! – Дорогая моя! Я в таком настроении, что сказал бы еще многое, если бы не боялся, что подумаешь, что я фразирую и стараюсь только покрасивей выразиться. Как я любил тебя, когда ехал, в ту ночь. Что за ночь была! И какой хороший оттенок она придавала моему чувству… Настоящая зимняя – голубая и поразительно светлая ночь!.. Знаешь, что мне думалось, когда поезд шел мимо переезда на Воргол, где именье-то, кажется, Черникинское? Мне, право, неловко немного, но скажу: мне думалось: «Как бы я был счастлив, если бы эта усадьба, красивая и живописная, была бы, напр[имер], моя и мы жили бы там с Варенькой! Здорово было бы погулять ночью такою светлою, морозною, когда огни в окнах кажутся золотыми, каждый звук отдается в лесу, наполненном лунным светом, и каждая легкая тень видна далеко, как нарисованная, под голубым ночным небом»… Э, да что! Ведь скажешь, сентиментальничаю… Впрочем, нет, если любишь еще, не скажешь…

А на другой день и после как мне было грустно! Вот когда я искренно понимал, как мне будет тяжело, если ты хоть немного забудешь меня. О, моя бесценная, дорогая моя, жизнь моя, Варенька! Не делай этого, постарайся не делать этого! Хоть бы слово твое услышать! Как я ни стараюсь разубедить себя, что мы вовсе не навсегда расстались, – ничего не поделаю. Деточка! Не заподозри ты, ради Христа, прошу тебя, что и сейчас-то я преувеличиваю!..

По вечерам в особенности… Неужели ты сама не испытывала этих минут, когда так грустно и хорошо, когда, по выражению Гейне, «всю душу обвевает и уносит куда-то мучительное счастье молодости и любви»? Ощущение такое бывает, когда, напр[имер], слушаешь чудную, грустную музыку!..

Варенька! Бесценная! Подумай о нашем будущем. Реши определенно, будешь ли ты моею женою. Я бы, как собака, работал, что[бы] ты была покойна, чтобы ты любила меня!.. Милая, бесценная моя! Как бы я хотел обнять тебя! Не глумись, Варюшечка, над моими «излияниями». Право, искренно <…>

Целую тебя крепко, до боли крепко.

Весь твой И. Бунин

18 июня 1891 г. Озерки

Иван Бунин – Варваре Пащенко

Ты, дорогая моя, знаешь, насколько я ценю твое каждое ласковое слово, каждое проявление твоей нежности ко мне… ты знаешь, зверочек мой, как мне дорог каждый хороший миг нашего прошлого… помнишь, напр[имер], наши дни в редакции в ноябре, хотя бы эту переписку для меня стихотворений?.. Помнишь, как ты сказала мне раз в театре, что если даже мы разойдемся, у тебя навсегда останется обо мне «самое светлое, поэтичное воспоминание»? Помнишь? Так уж наверно знаешь, что я-то не забуду. И потому – зачем мне говорить, как я отнесся к твоему письму? Милая, хорошая моя!

Ты говоришь, что «жить в семье можно», что странно было бы, если бы каждый тянул в свою сторону, что «твой протест становится все слабее и слабее»… Как же ты при этом говорила, что ты все равно уйдешь ко мне? Я понимаю, я не смею, да и не за что упрекнуть тебя, Варенька… Я, говорю, вижу, что ты мучаешься, собственно говоря, между рассудком и сердцем. Рассудок – за семью, сердце – за меня… Как же быть? Как я могу помочь? Неужели ты рассудком не любишь меня, не представляешь ничего хорошего в нашем будущем? «Жить в семье можно», – но разве «надо»? Надо только в том случае, если тебе со мной будет хуже. Если же надо только потому, чтобы, так сказать, не вносить разлад в семью, потому что она налагает известное подчинение требованиям, но ведь это немного не так: в разладе-то и трагизм многих семей, и его нельзя устранить подчинением, если раз сердце рвется в другую сторону. Правда, многие подчиняются, – но ведь это опять ведет к массе неурядиц, дрязг и разладов, наполняющих жизнь огромного большинства. Разве это человечно? Если подчинишься требованию семьи в известный час обедать – ломка небольшая, но если допустить кое-что другое…

Повторяю тебе – я понимаю тебя, бесценная моя! Не упрекаю – избавь Бог, боюсь только за то, чтобы требования семьи, исполнение которых, по-моему, не устраняет внутреннего разлада, не пересиливали бы требований твоего сердца… Впрочем, еще поговорим при свидании. Теперь тороплюсь. Рассветает, и сейчас надо посылать на станцию к поезду… и хорошо рассветает! Сижу у окон и пишу тебе. Самый свежий степной воздух чувствуется мне в открытые окна из темного сада… Деревня мирно спит короткую летнюю ночь, а уж за садом где-то вдалеке чуть-чуть брезжит рассвет <…>

До свидания, милая, хорошая, ненаглядная моя девочка!.. Ты теперь, должно быть, спишь крепким сном… Только где? Куда ты уехала?

Весь, весь твой, дорогая моя!..

И. Бунин

P. S. Подумай о том, что я пишу про семью, подумай и сама. Только Богом умоляю – будь откровенна и немного порешительнее. Я перенесу. Избавь Бог, чтобы ты после раскаялась хотя немного! Лучше забудь меня! Это не фраза, не рисовка <…> Девочка! Целую твои ручки, губки, глазки, все, все!

22 июня 1891 г. Измалково

Иван Бунин – Варваре Пащенко

Драгоценная моя! Пишу тебе на станции, пользуясь пятиминутною стоянкою. Я не могу не сказать тебе в эту минуту, что вся моя душа переполнена тобою. Варя! Дорогая моя! Ты друг мне, ты моя милая, близкая, любимая!.. Прости мне, ради бога, прости мою давешнюю маленькую вспышку, мое недовольство…

1 июля 1891 г. Полтава

Иван Бунин – Варваре Пащенко

Ждал от тебя весточки и потому не писал тебе эти дни. Предполагаю, что ты или на Воргле, или у Турб[иных], или же в доме у вас стало совсем неладно и тревожно… Иначе не знаю, отчего не напишешь, бесценный, милый мой зверочек, хотя несколько слов? Милая! Надо ли мне повторять, что ты один человек, при воспоминании о котором у меня так хорошо и любовно раскрывается сердце? Впрочем, не прими это за прежнее нытье <…>

До скорого свидания, ненаглядная моя! Приеду числа 15-го, но, конечно, до того времени еще десять раз напишу.

Весь твой И. Бунин

12 июля 1891 г. Полтава

Иван Бунин – Варваре Пащенко

Милый мой зверочек! Сегодня в два часа ночи выезжаю из Полтавы. Как тебе известно, мне нужно в Ельце приписаться к воинскому участку, – я дал подписку вернуться в половине июля. Это раз. Во-вторых, я еду 22-го с Над[еждой] Ал[ексеевной][99]99
  Издатель «Орловского вестника» Н. А. Семенова.


[Закрыть] в Москву… Ergo[100]100
  Следовательно (лат.).


[Закрыть], – оставаться в Полтаве больше нельзя.

Я уже писал тебе, что пробуду в Орле до 16-го, т. е. из Орла выеду 15-го с ночным. Это письмо ты получишь 14-го днем, следовательно, вполне можешь написать мне в Орел: 15-го вечером письмо твое будет в Орле, я схожу получу в 8 часов. Напишешь мне, где я тебя увижу… Если, конечно, хочешь или, лучше сказать, можешь меня видеть…

Бога ради, не прими последнюю фразу за «ехидство»… Правда, меня очень и очень удивляет, почему ты не захотела написать мне хоть пару слов о себе… Да и как я могу не удивляться? Как могу объяснить? Думать, что не было времени, – значит думать чепуху: ведь писала же ты два раза Над[ежде] Ал[ексеевне]… Домашние дела? Они еще тихи. Наконец, – нерасположение писать вследствие плохого и неопределенно-томительного душевного состояния?.. Но как я могу допустить его после наших последних разговоров? Милая, хорошая моя! Я знаю, что прежде оно было, и, ей-богу, искренно говорю тебе, что виноват перед тобой, не сумевши, вследствие своего плохого настроения, вникнуть в твое положение… Но теперь?..

Прощай пока, Варюшечка, и хоть не забывай того, что я всегда, как и теперь, искренно и горячо любил тебя…

16 июля 1891 г. Озерки

Иван Бунин – Варваре Пащенко

Нет, ей-богу, не могу так. Никогда не прекратится моя подозрительность, никогда я не буду спокоен, и не исчезнут между нами ссоры, которые утомляют тебя и расстраивают нас обоих, никогда, повторяю, – пока ты не станешь со мною во всяком пункте откровенна. Ты подумаешь: «нельзя без этого, ибо он человек, который изо всего готов устраивать черт знает что, который чересчур стесняет мою жизнь…» Что же, в самом деле, предпринять в этом отношении? А вот что: если обстоятельства уже стали на ту точку, что ты уже не находишь удовольствия и удовлетворения жить главным образом для меня, как я живу для тебя, если ты ощущаешь противное часто – серьезно говорю – нам надо разойтись или же, по крайней мере, сказать это определенно, чтобы запросы в этом отношении уменьшились. Если же этого нет – надо тебе быть прямее, дружественнее, открытее, как можно более. Я, с своей стороны, глубоко сознав, что я иногда чересчур преувеличивал кое-что, даю тебе слово быть терпимее, быть таким без всякой натяжки и тягости, т. е. действовать так, не скрывая в себе ничего, но потому, что скрывать будет нечего – ну, яснее сказать, не будет во мне этих неудовольствий, которые я тебе высказывал.

Ну да будет. Ради бога, прошу тебя еще не думать, что я сомневаюсь в чем-либо относительно тебя или претендую… Нет, милая, бесценная моя! <…>

Ну, прощай пока. Смотри, не передумай относительно Полтавы. Я все устрою твердо и определенно. Господи, до чего я нетерпеливо жду этого счастия, когда ты наконец будешь моею женою! Помнишь, бесценный зверочек, тебе даже это слово было приятно. А теперь? Да?.. Ради бога, устрой свидание. Ведь каждый твой поцелуй, каждое слово оживляют мне всю душу!

4 ноября 1891 г. Глотово

Иван Бунин – Варваре Пащенко

Спасибо за милое письмецо, дорогая Варварочка! Я тебе послал уже два… Прости, голубчик, что немного поздно. Ты спрашиваешь, что я нашел дома? Кое-что я уже писал тебе по этому поводу, а относительно денег – результаты плохие. Был я вчера в Озерках у отца (он ужасно болен – рожа) и говорил про деньги. Он ответил, что у него у самого не более 200 рублей. По запродажной он получил 1000 рублей, из которых рублей более 200-т истратил на разные разности, а 500 рублей дал в долг двоюродной сестре, Софье. Купчую будут совершать, вероятно, в январе – тогда можно будет потолковать <…>

Смерть как скучно, но приехать не думаю – и себя только размучу, да теперь и недалеко до страшного часа <…> Целую твои ручки и «глазы» крепко-крепко. Не забывай меня, деточка!

Глубоко любящий тебя

Ив. Бунин

Между 8 и 12 ноября 1891 г. Глотово

Иван Бунин – Варваре Пащенко

У меня все сердце истерзалось от незнания, что с тобой, здорова ли, чувствуешь ли себя свежее? Я ждал, что после твоего и грустного и обидного для меня письма (намеки на мои симпатии к тетеньке, восклицания вроде «Э, да ну вас!», «Живите как хотите» и т. д.) я получу от тебя весточку, которая была бы в ином тоне. Получил сейчас – но она оказалась настолько холодной, что еще больнее отозвалась во мне… Скажи мне, ради бога, – отчего это вышло такое положение вещей, что я во все время получил от тебя только два хороших, ласковых, милых письма? По моему счету так, – остальные всегда заключали в себе что-либо или грустное, или обидное для меня? Ну как же не убедиться, что у тебя совершенно меняется ко мне отношение, когда меня с тобою нету! Серьезно прошу тебя – вдумайся в это. Я, по крайней мере, не понимаю такого отношения!

Ох, ради бога, не пиши мне лучше!.. Ты удивляешься, зачем я «делаю нелепости»? Говоришь, что я только затяну свое смутное состояние еще на месяц и что врачи знают эти «уловки». Странно! Отчего же в Орле ты сама просила, чтобы я их делал <…>

Наконец, – главное: представить себе не могу, чтобы ты при таком ужасном положении, как разлука на три года, не хочешь даже видеть меня… Ничего, клянусь Богом, не понимаю. Если бы мне сказали, что после этого последнего свидания мне голову размозжат, я бы поехал. Варя! Да что же это? Не приеду, разумеется, теперь ни за что в мире, но что же это? Всему конец? Ты пришибла меня таким страшным бессердечием… Впрочем, прощай. Слова теперь ровно ничего не значат.

12 ноября 1891 г. Глотово

Иван Бунин – Варваре Пащенко

Прости меня, – я погорячился и написал тебе резко. Может быть, я и прав в своих предположениях, прав в том, что ты нехорошо – холодно и обидно – отнеслась ко мне, но я не должен был так писать тебе, не должен – не с какой-нибудь пошлой формальной стороны, но потому, что я оскорбил свое же чувство. Варя! Милая, хорошая моя! Ведь разве не было оно светло и чисто, разве не осталось бы таким же, если бы не было разных обстоятельств, если бы я мог справиться с ними, чтобы суметь выйти из них если и с горьким чувством, то и с сознанием, что вольные и невольные прегрешения не сделали меня ни эгоистом, ни грубым, ни ожесточенным. Милая! Так нежно и хорошо я любил тебя, что лучшие минуты этого чувства останутся для меня самыми благородными и чистыми ощущениями во всей жизни. Ведь такое чувство всякому, прежде всего самому, дорого. Для чего ж бы я стал омрачать его, чтобы лучшее время своей юности не оставило чистого воспоминания? Да ничего не поделаешь… Надо, значит, почаще помнить это! На столе против меня твоя карточка, моя любимая. Если бы ты чувствовала, как дорог и мил мне этот образ милой скромной девушки и как ясны его умные глазки! И всегда он был со мною в самые лучшие минуты, я видел его воплощение в тебе, когда ты бывала простой, искренней, любящей… Ей-богу, в самых заветных мечтах я создал его, и как глубоко мне хотелось всегда видеть тебя такою, чуждою кокетства, мелкого самолюбия, отделенной от толпы наших пошлых барышень!

Ты знаешь, как искренно я стремился всегда видеть тебя читающей, думающей, понимающей все хорошее и новое. Что же мне и говорить, как мне радостно твое последнее письмо! <…>

Ну, а про себя… Повторяю, что мне крайне тяжело и горько. Твое поразительное спокойствие относительно того, что мы расстанемся на три года, – это такая вещь, которую забыть нельзя, от которой все повернуто… Я не мог даже себе представить, что я для тебя – настолько чужой… да, это верно и… будет.

Прощай, моя милая, бесценная, и верь, что эти слова – глубоко искренни: если есть в моем сердце что-либо – то не злоба во всяком случае.

Весь твой И. Бунин

В 1892 году Иван Алексеевич переехал в Полтаву, где устроился на службу в статистическое отделение губернской управы.

3 марта 1892 г. Полтава

Иван Бунин – Варваре Пащенко

Это – мое последнее письмо. К тебе вернулась прежняя небрежность. Небрежность при настоящей любви невозможна. Если бы ты ценила мои письма, мою горячую, искреннюю любовь и самую теплую близкую дружбу – ты бы так не поступала. Варя! Вспомни, что людей, которые искренне любят нас, – очень и очень немного: надо ценить этих немногих! Вдумайся.

13 марта 1892 г. Полтава

Иван Бунин – Варваре Пащенко

Я люблю тебя, Варя, сильно и серьезно люблю. Я никогда не смотрел легкомысленно на такие отношения вообще, а на наши в особенности. Поэтому я много, слишком много думал о них и проверял себя и каждый раз убеждался, что мое чувство серьезно… Ты знаешь также, что прямо-таки из эгоизма каждому из нас не следует обманывать даже в мелочах друг друга и себя… Ты знаешь, следовательно, и то, что я не вру тебе, если говорю, что единственная моя мечта теперь – жить с тобою. Но что же я сделаю?.. Харьковские железнодорожники обещали мне непременно достать место. Но если вообще трудно верить людям, то в случаях обещаний места – в особенности <…>

Не удивляйся, что так давно не писал. Право, тяжело писать при твоем отношении к нашей переписке. (Ей-богу, у меня от стыда даже перед стенами уши загораются – так много я толковал об этих письмах!) Ведь, напр[имер], я буквально не знаю, как ты прожила без меня эти почти двадцать дней – буквально! <…> В двадцать почти дней ты написала мне три письма. Значит, нет потребности писать, и что же об этом толковать? Даже такая небрежность: пишешь письмо 8-го и опускаешь его 11-го! Ведь не шло же оно четыре дня до Полтавы. Да, Варя, небрежность, не сердись за это. Я не обидеть тебя хочу и не хотел, когда написал тогда. И теперь это повторяю <…> Повторяю сказанное опять. Верю тебе, что любишь, но что касается писем… Ну да будет!

Прощай, Варек. Не сердись за серьезно-деловой тон. Помни, что всегда был и буду искренно весь твой.

23 марта 1892 г. Полтава

Иван Бунин – Варваре Пащенко

Варюшечка! Дорогая моя! Милая! У меня такое страстное желание поскорее назвать тебя женою, так сильно хочется поскорее быть с тобою, чувствовать, что ты моя, навсегда, любить тебя, целовать твои «вымытые» глазочки и «мои» ненаглядные ножки, – что я очень странно настроен, получивши сейчас твое письмо <…> Господи! Опять мы не будем вместе <…>

Прости за короткое письмо. Клянусь тебе Богом, я так настроен, что у меня одно ощущение, одни слова просятся: «Варя, милая, бесценная моя!»… Не смейся, Варечек, но у меня сильно отозвалась радостью внутри та мысль, что я скоро, если это устроится, поеду через Орел и увижу тебя. Это, может быть, по-детски, но ведь ты сама не хотела бы, чтобы я всегда был взрослым. Да и вообще, не дай бог этого!.. Пиши, – поедешь ли на Пасху домой. Я боюсь, что когда я буду проезжать в Смоленск, не увижу тебя, а я измучился по тебе. Позабудь о моих письмах, о моих подозрениях! Все вытекает из того, что я люблю тебя серьезно, боюсь за то, чтобы на наши отношения не упадала ни одна тень неестественности…

Извини – корябаю очень. Но, ей-богу, у меня стоят на глазах слезы. Ты видала их одна, и верю, что ты сумеешь объяснить их чем-нибудь другим, чем сентиментальность…

Все, все крепко целую! И хотелось бы мне не на письме сказать это, а посадить тебя на коленочки и обнять всю, поцеловать покрепче-покрепче! Люби меня, Варюшечка, не забывай меня!

Весь твой, весь Ив. Бунин

Варвара все же приехала в Полтаву, однако попытка создать семью на новом месте не удалась. А 4 ноября 1894 года Варвара окончательно рассталась с Буниным, оставив ему записку: «Уезжаю, Ваня, не поминай меня лихом».

Она покинула Полтаву, захватив кое-что из своих вещей, а чтобы замести следы, заняла у одного знакомого денег на проезд в Санкт-Петербург, объяснив ему, будто бы она хочет «поступить на курсы, а Ваня не соглашается». Сразу после отъезда она написала старшему брату Бунина.

Ноябрь 1894 г.

Варвара Пащенко – Юлию Бунину

Многоуважаемый Юлий Алексеевич! Два месяца, как Вы и сами говорили, что замечали это, я строго со всех сторон обсуждала этот вопрос. Говорила я и Ив. Ал., что не вижу смысла в нашей общей жизни, без общности в духовной стороне нашей совместной жизни, он обыкновенно молчал на это и считал это пустяком. Для меня же без этого немыслима жизнь. Это первый мотив моего решения. Второй – озлобленность обеих сторон, неуменье ужиться обоим в одной берлоге, постоянные сцены – грубые ссоры, которые происходили между нами, совершенно убили мое чувство к нему. Оставалась одна жалость, – но на ней я не считала возможным строить дальнейшую жизнь, – все это заставило меня прийти к бесповоротному решению покончить все разом. Что я и сделала, считая это и честным, и прямым поступком. Зачем нам видеться, о чем разговаривать? Я не могу изменить моего решения. К Вам же, Юлий Алексеевич, я отношусь по-прежнему хорошо, со всем уважением, которое Вы заслужили, тем более что в данном случае Вы являетесь посредником. Вполне сознаю всю тяжесть, которую Вы несете, но выполнить просимое Вами я не могу, а другое – что другое может помочь? Не думайте, что я отношусь индифферентно к трудности Вашей задачи, – я не могу, не в состоянии ничего сделать.

Уважающая Вас В. Пащенко

Иван Алексеевич настолько тяжело перенес все это, что старшие братья всерьез опасались за его жизнь.

Ноябрь 1894 г. Полтава

Иван Бунин – Варваре Пащенко

Ну вот – пусть Господь убьет меня громом, разразит меня всеми нечеловеческими страшными потерями и муками – клянусь тебе – не стало сил моих! Ну хоть бы день отдыха, покоя, пойми же, я бы полжизни отдал, только бы возненавидеть тебя, стереть с лица земли все эти проклятые воспоминания, которые терзают меня этой проклятой, несказанной любовью [к] тебе, – успокоиться – ведь что же, вижу, все потеряно, что же, наконец, за выгода мне рвать свое же сердце. Но каждую, каждую минуту все забываю – пойми же, Христа ради, этот ужас – забываю, что ты-то и есть причина моей муки, а я забываю, и когда вот начинает против всякой воли расти, расти эта боль, и не в силах терпеть, заплачу вдруг, опять рванусь к тебе, вот бы уткнуться лицом в твои колени, прижаться к тебе, защититься от отчаяния, а нет, опомнюсь – в тебе все! Но не могу уже больше, или письма мои не доходят, или ты дьявол, что же это, говорю тебе, я бы сам не поверил, что это творится – непрекращающи[еся] страдания! Дай же увидеться с тобою, ради бога, ради всего на свете! Поклянусь ну чем только могу выдумать, что только есть на языке человеческом, ты не услышишь даже того, что не прикажешь, уйди потом с каким хочешь решением, но только бы полчаса около тебя – ради Создателя, видишь, это безумие, но не порыв минутный – что же я сделаю, если так оказалось. Ну тебе это будет тяжело, м[ожет] б[ыть], да и ни к чему, ты думаешь, ну все равно. Надо же о другом подумать – я же живой, Варя. Если твое решение бросить меня осмыслилось, – чего же тебе бояться, что оно поколебается. А тяжело, но ведь у меня сердце кровью сочится! Жду ответа, ответь во что бы то ни стало, а то я на все решаюсь. Мне все равно теперь, все ничтожно перед моим страданием.

Вернувшись в Елец, Бунин появился в доме Варвары, однако вышедший на крыльцо родственник девушки сообщил, что ее адрес никому не известен.

Позднее Варвара Пащенко стала женой друга Бунина – писателя, а впоследствии актера немого кино Арсения Николаевича Бибикова.

По одной из версий, причина ухода Варвары к Бибикову состояла в том, что она искала более обеспеченной жизни и фактически разлюбила Бунина. Гипотезы о возможном препятствии браку со стороны ее отца основываются на предположении, что состоятельный доктор Пащенко мог желать для своей дочери более надежной пары, нежели нищенствовавший в те годы Бунин.