Текст книги "Письма о любви"

Николай Некрасов

В 1842 году писатель, поэт и публицист Николай Алексеевич Некрасов, известный своей эпической поэмой «Кому на Руси жить хорошо», а также знаменитым стихотворением «Дедушка Мазай и зайцы», познакомился на одном поэтическом вечере с Авдотьей Яковлевной Панаевой (урожденной Брянской), женой писателя Ивана Ивановича Панаева.

Эта женщина была привлекательной брюнеткой и по праву считалась одной из самых красивых женщин Санкт-Петербурга того времени. Некрасов, увидев Панаеву, сразу же влюбился. «Роковая страсть» вспыхнула в нем внезапно. Но Панаева была замужем, и поэт долго боролся с охватившим его чувством. Бесполезно… Влечение оказалось обоюдным. В 1846 году Авдотья Панаева стала гражданской женой Некрасова, и что удивительно – они жили в квартире Панаевых, причем вместе с законным мужем Авдотьи. Такой «странный» союз продлился почти шестнадцать счастливых и мучительных лет, до самой смерти Панаева.

Подобное вызывало общественное осуждение, и в этот период от Некрасова отвернулись многие его друзья. Но, несмотря на это, Некрасов и Панаева были счастливы. И поэт создал один из лучших своих стихотворных циклов – так называемый «Панаевский цикл». А еще соавторству Некрасова и Станицкого (это был псевдоним Авдотьи Яковлевны) принадлежат несколько романов, имевших тогда немалый успех. Кроме того, они были соратниками в деле возрождения некогда популярного журнала «Современник».

В 1849 году у Авдотьи Яковлевны родился от Некрасова мальчик, однако он прожил недолго. В это время заболел и сам Некрасов. Считается, что именно со смертью ребенка связаны сильные приступы гнева и смены настроения, которые и привели к негативным переменам в их с Авдотьей отношениях. В 1862 году умер И. И. Панаев, а вскоре от Некрасова ушла Авдотья Яковлевна.

 
Плачь, горько плачь! Их не напишешь вновь,
Хоть написать, смеясь, ты обещала…
Они навек погибли, как любовь,
Которая их сердцу диктовала.
Хранились в них души твоей черты,
Корыстному волненью непричастной,
Поэзии роскошные цветы —
Благоуханье молодости ясной!
И пусть бы жизнь их ложью назвала —
Она давно в них веру колебала, —
Нет! та рука со злобой их сожгла,
Которая с любовью их писала!
Грядущее опоры лишено,
Прошедшее поругано жестоко,
………………………………………………
………………………………………………
 

В этом стихотворении отразился разрыв между Некрасовым и Панаевой: Авдотья Яковлевна сожгла тогда всю свою переписку с поэтом.

Осталось лишь одно его письмо к ней и три ее письма, но по стихам Некрасова можно при желании восстановить весь этот необычный «роман».

30 июня 1855 г. Санкт-Петербург

Авдотья Панаева – Николаю Некрасову

Я распорядилась об Илиаде[51]51
  Некрасов просил Авдотью Панаеву о высылке ему «Илиады» (в переводе В. А. Жуковского), которой он в это время интересовался (об этом свидетельствовал литературный критик и друг Некрасова В. П. Боткин).


[Закрыть]. Меня очень удивляет постоянная Ваша поспешность в письмах. Верно, Вы очень заняты чем-нибудь. Вы пишете, что кашель Вас беспокоит, но не пишете, какие Вы принимаете меры от него. Советовались ли со своим доктором? Ваша болезнь отнимает у меня последнюю энергию. Будьте осторожны, лежите больше, не думайте ни о чем. Если желаете, я приеду к Вам на будущей неделе, или не желаете, то я останусь в Петербурге или уеду к Н.С.[52]52
  Н. С. Шаншиев.


[Закрыть] в деревню.

Пишите мне об этом. Я не получила Вашего ответа на мое письмо, где уже говорено было это же самое. Вот Вам еще приятная литературная новость. Нам и Краев[скому] позволили политику, т. е. то, о чем мы хлопотали с прошлого года. Это позволение вышло без всяких хлопот со стороны Ив. Ив., но его письмо к министру, верно, имело влияние. Официально еще нам не дано знать, потому нельзя было напечатать в объявлении.

Время провожу самым однообразным образом. Утром сижу за работой, после обеда часов в семь еду купаться, приезжаю домой, иду ходить в саду, потом сажусь писать повесть, а не то читаю. Никого не вижу, никуда не езжу. О неприятнейшем факте ничего нет нового. Кланяйтесь Боткину.

Вам жму крепко руку.

Речь идет вот о чем. Николай Платонович Огарев оставил своей первой жене, Марии Львовне (урожденной Рославлевой), весьма крупную сумму, которая пропала. Среди участников, обвиняемых и обвинителей этого громкого и запутанного дела – знаменитейшие русские люди: Огарев с женой и Герцен, Некрасов и Авдотья Панаева, Иван Панаев и Чернышевский…

Был суд, и дело кончилось полной победой Марии Львовны над Огаревым. Поскольку уплатить 300 000 рублей бедняге было неоткуда, ему грозила долговая яма. Но Панаева (доверенное лицо Рославлевой-Огаревой) и управляющий имением Шаншиев, которые вели процесс от имени Марии Львовны, сжалились и пошли на мировую, удовлетворившись огаревским имением, стоившим не более 200 000 рублей. В 1853 году Мария Львовна внезапно умерла, и вдовец Огарев приготовился получить в наследство свое же имение или деньги, вырученные за его продажу. В этот момент выяснилось, что всего имущества у Марии Львовны – тысяч десять ассигнациями. Куда же делось все остальное? Огарев написал разгневанное письмо Панаевой, но та продемонстрировала ему доверенность от Марии Львовны: «Полученный капитал и проценты употребить, как у госпожи Панаевой с госпожой Огаревой было лично оговорено». А что у них там могло быть оговорено… Но Панаеву подвели ее письма к Марии Львовне, оказавшиеся у Огарева: из них выходило, что Мария Львовна протестовала против того, что ей никак не отдадут ее деньги, и упрекала подругу за то, что та «водит ее за нос».

Рассмотрение нового иска, на сей раз поданного Огаревым против Панаевой и Шаншиева, затянулось на несколько лет и окончилось в 1859 году победой Огарева. Согласно решению суда, виновные должны были вернуть ему все 300 000 рублей, но у Панаевой таких денег не оказалось, и часть ее долга взял на себя Некрасов. В результате Огареву вернули примерно 140 000 рублей, после чего было заключено мировое соглашение.

Как бы там ни было, злой умысел следствию доказать не удалось. Осталось непонятным даже то, имела ли к этому отношение Панаева или во всем был виноват только Шаншиев… Зато в литературных кругах нашлись люди, которые обвинили во всей этой афере Некрасова. Например, А. И. Герцен, самый упорный (упорнее даже Огарева) обвинитель в этом деле, писал, что «Некрасов и Панаев, которые вели процесс от Мар[ии] Львов[ны] против Огар[ева], украли всю сумму, так что она, выигравши его, осталась без денег <…> И все это шло через Авдотью Яковлевну».

8 июля 1855 г. Санкт-Петербург

Авдотья Панаева – Николаю Некрасову

Давно и нетерпеливо ждала я Вашего письма. Наконец получила. Что за тон? Что за странные предположения, будто я пишу о деньгах, которых имею в виду. Бог с Вами! Вы все дурное, все низкое приписываете мне, как бы Вашему первому врагу. Вы верно угадали, что Ваше письмо мно[го] мне принесет слез и горя. А у меня его так мало, что Вы и не задумались прибавить самой ядовитой горечи. День сегодня мне очень удался. В 6 часов я была разбужена словом: «горим». Против нас горел сахарный завод, ветер был адский, и я провела часа два в лихорадочном состоянии. До сих пор пожар догорает. После всех тревог материальных – нравственное унижение. Болезнь Вас сделала жестоким! Но довольно об этом. Я не во власти заставить человека быть деликатным со мной. Все, что близко ко мне, все меня презирало и презирает, иначе я не могу ничем многое объяснить себе в жизни. Утешьтесь, не Вы первый меня оскорбляли. Моя мать и сестры с презрением смотрели на меня и так далее, и так далее <…>

Насчет потери[53]53
  В середине апреля 1855 года умер четырехмесячный Иван, второй сын Некрасова и Панаевой.


[Закрыть] моей, пожалуйста, не напоминайте мне. Довольно, – и так мне тяжело. Прощайте. Желаю одного теперь в жизни – это возврата Вашего здоровья, а с ним Вы, верно, забудете все старое. Оно очень Вам надоело, я вижу по всему.

Пожалуйста, не утруждайте себя письмами, напишите только – «я жив»; лучше одно холодное слово, нежели сто, исполненных злобы…

Вероятно, речь идет о разрыве. Судя по этому письму, отношения между Некрасовым и Панаевой уже были крайне натянутыми и болезненными. Известно, что Авдотья Яковлевна приезжала в Москву к больному Некрасову в начале июня, а затем и в конце июля 1855 года. Василий Боткин, недолюбливавший Панаеву, написал тогда Тургеневу, что она «хорошо сделала, что приехала к нему. Разрыв ускорил бы смерть Некрасова». А осенью – зимой 1855–1856 годов Авдотья Яковлевна вновь уехала за границу.

9 июля 1855 г. Санкт-Петербург

Авдотья Панаева – Николаю Некрасову

Пишу два слова, некогда. Вчера в 12 часов загорелся дом в Ивановской улице, что напротив нас. Тревога была такая, что ровно ничего не осталось на месте <…> Счастье наше, ветер повернул от нашего дома, и мы спаслись.

Деньги еще не получила и потому не знаю, выеду ли во вторник. Буду завтра писать.

В 1918 году было напечатано письмо, датированное 1857 годом, которое вроде бы многое объясняет и реабилитирует Некрасова. Это его письмо Авдотье Панаевой было напечатано по сохранившейся в делах Третьего отделения полиции копии, сделанной в процессе перлюстрации, то есть просмотра личной корреспонденции втайне от отправителя и получателя.

Сентябрь 1857 г. Санкт-Петербург

Николай Некрасов – Авдотье Панаевой

Довольно того, что я до сих пор прикрываю тебя в ужасном деле по продаже имения Огарева. Будь покойна: этот грех я навсегда принял на себя и, конечно, говоря столько лет, что сам запутался каким-то непонятным образом (если бы кто в упор спросил: «Каким же именно?», я не сумел бы ответить по неведению всего дела в его подробностях), никогда не выверну прежних слов своих наизнанку и никогда не выдам тебя. Твоя честь мне дороже своей, и так будет, невзирая на настоящее. С этим клеймом я умру… А чем ты платишь мне за такую – сам знаю – страшную жертву? Показала ли ты когда, что понимаешь всю глубину своего преступления перед женщиной, всеми оставленной, а тобою считаемой за подругу? Презрение Огарева, Герцена, Анненкова, Сатина не смыть всю жизнь, оно висит надо мной… Впрочем, ты можешь сказать, что вряд ли Анненков не знает той части правды, которая известна Тургеневу, но ведь только части, а все-то знаем лишь мы вдвоем да умерший Шаншиев… Пойми это хоть раз в жизни, хоть сейчас, когда это может остановить тебя от нового ужасного шага. Не утешаешься ли ты изреченьем мудреца: нам не жить со свидетелями своей смерти?! Так ведь до смерти-то позор на мне.

Из этого письма следует, что Некрасов – рыцарь, жертвующий самым для себя главным, то есть честью… Впрочем, не менее известным оказалось другое письмо, которое Некрасов в 1848 году написал Марии Львовне Огаревой.

Сентябрь 1848 г.

Николай Некрасов – Марии Огаревой

Здравствуйте, добрая и горемычная Мария Львовна! Ваше положение так нас тронуло, что мы придумали меру довольно хорошую и решительную. Если Вам она понравится, то я ручаюсь за Тютчева[54]54
  Николай Николаевич Тютчев, друг Тургенева, пользовавшийся тогда большим доверием в кругу «Современника». А вот доверенным у Панаевой оказался С. Н. Шаншиев, который, похоже, не пользовался ничьим доверием.


[Закрыть], как за самого себя. Доверенность пишите на имя коллежской секретарши Авдотьи Яковлевны Панаевой и прибавьте фразу – с правом передоверия кому она пожелает <…> А в конце прибавьте – в том, что сделает по сему делу Панаева или ее поверенный, я спорить и прекословить не буду <…> По крайней мере, мы можем Вам обещать, что Тютчев приведет это дело в порядок и ясность – устроит так, что Вы будете получать свой доход в определенные сроки, – и если Вы пожелаете взять свой капитал, то сделаете по этому все, что будет нужно и возможно.

Приведенное выше письмо Некрасова 1857 года вошло в оборот, и большинство исследователей уверовало в его существование. Письмо это теперь печатается в собраниях сочинений в качестве бесспорного документа. Но по его поводу возник и ряд сомнений. Прежде всего, странным выглядит то, что в 1857 году «умерший Шаншиев»… был жив. А нет ли в слове «умерший» ошибки копииста? Такое предположение выглядит вполне вероятным. Но возникает другой вопрос: почему после этого письма Некрасов не расстался с Авдотьей Панаевой, которую Чернышевский, близко знавший ее, назвал «невозможной женщиной»? Она же даже не понимала всей тяжести и своего преступления, и той жертвы, которую ради нее принес Некрасов…

Известно, что Некрасов откровенно писал Ивану Сергеевичу Тургеневу: «Я очень обрадовал Авдотью Яковлевну, которая, кажется, догадалась, что я имел мысль от нее удрать. Нет, сердцу нельзя и не должно воевать против женщины, с которой столько изжито, особенно когда она, бедная, говорит пардон. Я, по крайней мере, не умею и впредь от таких поползновений отказываюсь. И не из чего и не для чего. Что мне делать из себя, куда, кому я нужен? Хорошо и то, что хоть для нее нужен».

Но подобных настроений хватило ненадолго, и в октябре 1856 года Некрасов написал из Рима Василию Петровичу Боткину: «Сказать тебе по секрету – но чур, по секрету! – я, кажется, сделал глупость, воротившись к [Авдотье Яковлевне]. Нет, раз погасшая сигара невкусна, закуренная снова!»

Контекст приведенного выше письма таков. Некрасов и Панаева в очередной раз помирились, вместе путешествовали по Италии, потом приехали в Париж. Но внезапно все оборвалось. Некрасов возвратился в Россию, а Панаева осталась за границей. И вот в сентябре 1857 года поэт написал ей письмо, о котором мы теперь знаем исключительно по его копии, обнаруженной в 1918 году. И не все считают это письмо подлинным. Кто-то утверждает, что Некрасов был в это время в Санкт-Петербурге вместе с Панаевой. И зачем было ему писать ей письмо за границу? В ответ на это можно привести фрагмент «Воспоминаний» Панаевой, где сказано: «Я прошу вас довезти меня до русской границы, а там я один кое-как могу добраться до Петербурга». Она так и сделала, а сама потом отправилась «брать морские ванны», которые помогали ей «от мучительных страданий печени».

Некоторые исследователи уверены, что содержание письма наводит на мысль «о расчете на утечку информации, в результате которой автор письма будет обелен в глазах недоброжелателей». По их мнению, странно, что такое письмо было отправлено обычной почтой, а не через нарочного. Также якобы настораживает и обличительно-публицистический тон письма, которое словно рассчитано не на Авдотью Панаеву, а на чьи-то «длинные уши». Относительно «умершего» Шаншиева утверждается, что объяснить эту «оговорку» можно только тем, что все письмо сочинялось наподобие некоего «уголовного романа», где вполне уместно было бы сказать, что всю правду «знаем лишь мы вдвоем да умерший Шаншиев».

Ну и конечно, на нехорошие мысли наводит и следующее соображение. Некрасову были очень нужны огаревские деньги для «раскрутки» журнала «Современник», который к 1843 году пришел в полный упадок, а в сентябре 1846 года был продан владельцем Н. А. Некрасову и И. И. Панаеву. Но у них не было свободных оборотных средств, и в дальнейшем, вероятно, они рассчитывали этот долг возместить…

Однозначных ответов на все эти вопросы нет, и остается лишь сожалеть, что из всех писем Некрасова и Авдотьи Панаевой уцелели только эти – недовольные, озлобленные, со взаимными упреками и обвинениями.

Афанасий Фет

Офицер-кавалерист, удивительный поэт-лирик, воспевавший красоту природы и человеческих чувств, а также талантливый переводчик Афанасий Фет был влюблен в Марию Лазич. Он верил, что сумеет пробить себе дорогу в жизни, но женитьба на бесприданнице поставила бы на его будущем большой и жирный крест. Пришлось бы выйти в отставку, ибо полноценно содержать семью на скромное офицерское жалованье было невозможно. Фет колебался, мучился, но так ничего и не предпринял. А время шло, и в дело вмешались родные Марии, потребовав решиться на что-нибудь. Тогда Фет заявил любимой, что их счастье невозможно.

1 июля 1850 г.

Афанасий Фет – Ивану Борисову

Я не женюсь на Лазич, и она это знает, а между тем умоляет не прерывать наших отношений, она передо мной чище снега <…> Этот несчастный гордиев узел любви, или как хочешь назови, который чем более распутываю, все туже затягиваю, я разрубить мечом не имею духу и сил <…> Знаешь, втянулся в службу, а другое все только томит, как кошмар.

Разрубила узел жизнь. Вскоре полк Фета перевели в другое место, а еще через некоторое время на свой вопрос о Марии он услышал изумленное: «Как! Вы ничего не знаете?! Да ведь ее нет! Она умерла! И, боже мой, как ужасно!» Ужасней смерть и в самом деле вообразить себе трудно: молодая женщина заживо сгорела.

Мария Лазич занималась вечерним туалетом, и ее шифоновый пеньюар вспыхнул от пламени свечи. Огонь перекинулся на волосы… Охваченная пламенем, она выбежала из комнаты в ночной сад и мгновенно превратилась в горящий живой факел. Сгорая, она кричала: «Au nom du ciel sauvez les lettres!» (Во имя неба спасите письма!)

Еще четверо суток длились ее мучения. И перед самой смертью Мария успела прошептать последние слова, во многом загадочные, но в них было послано прощение любимому человеку: «Он не виноват, – а я…»

Последняя встреча Фета и Марии Лазич произошла в мае 1851 года.

Октябрь 1851 года

Афанасий Фет – Ивану Борисову

Любезный друг Ваня! <…>

Письма к тебе – мои единственные дневники; для себя их писать – для этого я слишком мало эгоист и слишком много ленив, но тебе мне приятно высказываться, и я уверен, что если мы и не сойдемся в мыслях, ты все-таки поймешь мои в той мере, в какой я понимаю твои и дорожу ими <…>

Не будем обвинять никого – это ребячество. Все люди одинаково дурны и хороши – одни только более или менее умны – восприимчивы к впечатлениям <…>

Я, брат, ждал, ждал – и теперь не жду, чего ждал. Я ждал женщины, которая поймет меня, – и дождался ее. Она, сгорая, кричала: «Au nom du ciel sauvez les lettres!»[55]55
  Во имя неба, берегите письма! (фр.)


[Закрыть] – и умерла со словами: он не виноват, – а я. После этого говорить не стоит. Смерть, брат, хороший пробный камень. Но судьба не могла соединить нас. Ожидать же подобной женщины с условиями ежедневной жизни было бы в мои лета и при моих средствах верх безумия. Итак, идеальный мир мой разрушен давно. Что же прикажешь делать? Служить вечным адъютантом – хуже самого худа; ищу хозяйку, с которой буду жить, не понимая друг друга. Может быть, это будет еще худшее худо – но выбора нет. Если мне удастся устроить это дело – к черту все переводы в Петербург, засяду в деревне стричь овец и доживать век. Если никто никогда не услышит жалоб моих на такое непонимание друг друга, то я буду убежден, что я исполнил свою обязанность, и только. Черт знает – знать, моя жизнь в самом деле так плачевна, что лишь только я заболтаюсь с тобой про себя, так тотчас сойду на минорный тон…

Очевидно, что Фет был потрясен страшным известием о смерти Марии. Он очень переживал и чувствовал себя виноватым в том, что ее не стало. В своих воспоминаниях он так и не назвал ее настоящего имени, именуя Еленой Лариной. Только в XX веке исследователи смогли установить ее подлинное имя.

 
Шепот, робкое дыханье,
Трели соловья,
Серебро и колыханье
Сонного ручья.
 
 
Свет ночной, ночные тени,
Тени без конца.
Ряд волшебных изменений
Милого лица.
 
 
В дымных тучках пурпур розы,
Отблеск янтаря,
И лобзания, и слезы,
И заря, заря!..
 

По мнению исследователей, это стихотворение было написано Фетом в 1849 году и связано оно с Марией Лазич. Это – единственное посвященное ей прижизненное стихотворение, и оно стало одним из самых знаменитых в творчестве Фета. На него написали музыку композиторы Римский-Корсаков, Балакирев, Метнер и другие.

А через несколько лет после смерти своей возлюбленной 37-летний Афанасий Фет познакомился в Париже с дочерью московского купца-чаеторговца Боткина. Мария Петровна Боткина к тому времени уже не была молодой (ей было 28 лет) и к тому же она не была красавицей. Они обошлись без продолжительных ухаживаний, и спустя всего лишь несколько месяцев после первого знакомства Афанасий Фет сделал женщине предложение, от которого та не стала отказываться.

В своем незаконном происхождении поэт признался своей невесте только перед свадьбой. В ответ он также получил признание Марии в том, что она – не девственница, поскольку в юности у нее был непродолжительный роман, приведший к потере девичьей чести. Но для поэта такое обстоятельство не стало помехой, поскольку он явно женился по расчету.

16 (28) июля 1857 года

Афанасий Фет – Марии Боткиной

Читай про себя.

Добрый, бесценный друг! Точно сердце мое предчувствовало что-то определенное – вследствие чего я не отправлял этих листков два дня. Сегодня я был у Саблера[56]56
  Врач-психиатр, в клинике которого лечилась в это время сестра Фета Надежда.


[Закрыть] и после долгого разговору с ним решился оставить сестру у него в Москве до зимы. Об этом и брат просит меня в письме, итак, решаюсь не везти ее за границу. Но в ту же минуту родился у меня другой вопрос, ехать ли мне самому. Дней через 10 мой отпуск должен выйти. С одной стороны, у меня на первый приезд твой было 1000 р., которые и теперь проезжу; но с другой, моя тоска переходит в настоящую болезнь, которой я серьезно начинаю бояться. Сегодня даже чувствую ревматическую боль в руках, чего со мной от роду не было. Надеюсь, что завтра она пройдет, но я теперь всего боюсь. Один-одинешенек, я решился поехать к умному человеку, который меня любит, Погодину[57]57
  Профессор М. П. Погодин, в пансионе которого Фет провел год, после чего сохранил с ним дружеские отношения.


[Закрыть], – я только что от него, – и высказал ему мое положение. Он советует мне послушаться сердца и ехать. Я так и сделаю. Теперь меня ничто не удержит. Если и заболею, приеду умирать к тебе или, по крайней мере, вблизи от тебя. Помнишь минуты нашего объяснения, словесного. Мы были так смущены, что в подробности входить было некогда, но у меня иногда набегает на душу признание, которое я не успел сделать на словах, а на бумаге не хотел и берег для личного свидания. Но сегодня подумал, не поздно ли это будет? Я бы не церемонился с ним, если бы дело тут шло обо мне лично, не касаясь моей матери, память которой для меня священна. Если бы я не верил в тебя, как в Бога, ни за что бы я не решился написать этого на бумаге, которую по прочтении сожги. Мать моя была замужем за отцом моим дармштадтским ученым и адвокатом Фетом и родила дочь Каролину – теперешнюю Матвееву в Киеве, и была беременна мной. – В это время приехал и жил в Дармштадте вотчим мой Шеншин, который увез мать мою от Фета, и когда Шеншин приехал в деревню, то через несколько месяцев мать родила меня. Через полгода или год затем Фет умер, и Шеншин женился на матери. Вот история моего рождения. Дальнейшее ты знаешь: я поступил в университет, на службу, теперь поручик гвардии в отставке, штаб-офицер. Я ни перед кем не говорю об этом по чувству тебе понятному, но перед тобой скрываться не хочу и не могу. Поступай как хочешь. Думай, умоляю тебя, только о том, как тебе жить и быть, обо мне толковать нечего. Теперь ты еще свободна, письма тебе я возвращу все, и никогда никто в мире ничего от меня не узнает. А отказ будет с твоей стороны и предлог, какой хочешь, – только не поминай моей бедной матери. Не смею говорить тебе о любви. Может быть, все мечты мои разлетятся, как сон. Но, несмотря на это, я все-таки еду к тебе и дам знать о моем приезде. Я, может быть, поеду через Гавр, а может быть, через Германию. Если ты выйдешь встречать меня, значит, ты меня любишь, а если нет…

На глазах моих слезы. Но когда-нибудь на досуге, если Бог благословит меня счастьем назвать тебя своей женой, расскажу тебе все, что я выстрадал в жизни, тогда ты поймешь, как мало верю я в возможность счастья и как робко я к нему подступаю. Что я выстрадал в последнее время нашей разлуки, трудно передать словами. Пусть будет что будет, я уже не могу страдать более.

Ты не ребенок и сама знаешь, как тебе поступать, а я вполне покоряюсь твоей воле. Если ты, почему бы то ни было, мне и откажешь, то единственная моя просьба к тебе будет позволить поцеловать твою руку. Ни слова, ни звука, даю тебе честное слово.

Да сохранит тебя Бог везде и всегда, доброе, прекрасное созданье. Не могу продолжать письма – мне стыдно и больно – и я плачу, потому что люблю тебя всеми силами бедной моей души. Сожги письмо и решай судьбу мою. Еще вчера я называл тебя моей Мари, моим другом Машей, а сегодня уже не смею давать тебе этих нежных имен, может быть, ты этого не хочешь? Боже, когда это Государь приедет и подпишет мой отпуск, через день по получении я уже поскачу во Францию. Встретишь ты меня или нет? Вот вопрос. Сердце говорит, что ты меня встретишь, если же и сердце обманывает, то нечего делать. Теперь все равно.

Искренно и нежно тебя любящий

А. Фет

На обороте конверта этого письма карандашом рукою Марии Петровны была сделана пометка: «Положить со мною во гроб». Но она скоропостижно скончалась 21 марта 1894 года, и эта ее воля не была выполнена.

Тем не менее, женившись на Марии Петровне Боткиной, Афанасий Фет ни разу не пожалел: супруга оказалась замечательной хозяйкой и стала поэту верным другом. Что же касается его происхождения, то там история была такова. Лечившийся в Германии русский офицер Шеншин влюбился в беременную жену немецкого чиновника и увез ее с собой. Так что настоящим отцом Афанасия был не орловский помещик Шеншин, а гессенский асессор Фет. Это выяснилось, когда мальчику исполнилось пятнадцать. Тогда ему и пришлось сменить русскую фамилию на немецкую. Вот почему он пошел на военную службу, где можно было сделать быструю карьеру и получить чин, дающий потомственное дворянство. Но карьера не задалась…

Орловский помещик – это отставной ротмистр Афанасий Неофитович Шеншин, а жена немецкого чиновника – это Шарлотта-Елизавета Беккер. Ее ребенок был при рождении записан законным сыном своих родителей. Но он родился через месяц после прибытия Шарлотты в Россию и за год до их брака.

Так что отцом Афанасия Фета был первый муж Шарлотты, немец Фёт (Foeth). И лишь в 1873 году Афанасий Афанасьевич официально вернул себе фамилию Шеншин, но литературные произведения и переводы продолжал подписывать фамилией Фет (через «е»).

Но даже в своем признании Фет не говорил всей правды, утверждая, что его отец был ученым и адвокатом. Видимо, опасаясь разрыва с невестой, поэт не решился признаться ей, что был сыном простого чиновника. Кроме того, было и еще одно обстоятельство, о котором Фет или не знал, или усиленно скрывал: его мать была еврейкой.

Но Марии Боткиной было все равно, и в 1857 году они обвенчались. Она была наследницей достаточно солидного капитала, и после этого Фет, на собственном опыте ощутивший, что значит быть нищим, вздохнул спокойно, но очень скоро стал терзаться сомнениями и укорять себя за то, что променял любовь на материальное благополучие.

Впрочем, действительно ли поэт был равнодушен к своей молодой супруге?

 
Если ты любишь, как я, бесконечно,
Если живешь ты любовью и дышишь,
Руку на грудь положи мне беспечно:
Сердца биенья под нею услышишь.
О, не считай их! в них, силой волшебной,
Каждый порыв переполнен тобою,
Так в роднике за струею целебной
Прядает влага горячей струею.
Пей, отдавайся минутам счастливым, —
Трепет блаженства всю душу обнимет,
Пей – и не спрашивай взором пытливым,
Скоро ли сердце иссякнет, остынет.
 

Это стихотворение Фета было написано в 1856 году, и оно посвящено Марии Боткиной. В первой строчке этого произведения автор признается в любви, и логично предположить, что он обращался к своей невесте. Но, с другой стороны, поэт понимал, что счастливая семейная жизнь не будет длиться вечно. Видимо, он знал, что чувства, которые он испытывает к своей избраннице, – всего лишь иллюзия, потому что его душа навеки принадлежит другой.

Женившись на Марии Петровне, Фет показал себя хорошим хозяином, приумножил состояние жены и на шестом десятке добился-таки высочайшего позволения вернуть себе имя Шеншина со всеми правами, принадлежащими его роду и званию. В 1880 году он написал одной своей старой знакомой:

14 июня 1880 г.

Афанасий Фет – Софье Энгельгардт

Ближайший пример я сам. Я с женой проживаем на себя чуть не грош. А моя племянница всякий день в ложе оперы, в новых платьях по 300 руб[лей], и теперь празднует в деревне сегодня день своего совершеннолетия пиром, причем для попечителя Козлова, разрешившего ей неудержимое мотовство, готовит серебряный сервиз в подарок.

Вот так они и жили… При этом на средства приданого жены Фет купил имение Степановка в Мценском уезде Орловской губернии. Это были 200 десятин пахотной земли и господский дом в семь комнат и с кухней. Через несколько лет ведения хозяйства чистая прибыль от Степановки составляла 5000–6000 рублей в год.

Скончался Афанасий Афанасьевич Шеншин (Фет) 21 ноября (3 декабря) 1892 года в Москве. В этот день ослабевший после тяжелого бронхита поэт попросил жену съездить к врачу и купить в магазине шампанского. Когда она ушла, он продиктовал своей секретарше Екатерине Кудрявцевой следующее: «Не понимаю сознательного преумножения неизбежных страданий. Добровольно иду к неизбежному». Под этими строками он собственноручно поставил дату и подписался, а затем пытался зарезаться стальным ножом для бумаги. Кудрявцева отняла у него нож, и тогда 71-летний Фет побежал по комнатам, а потом вдруг упал на стул и умер от разрыва сердца… Некоторые исследователи творчества поэта до сих пор полагают, что Афанасий Фет покончил с собой.