Текст книги "Операция прикрытия"

Глава тринадцатая

Предутренний сон в холодной палатке был коротким и тяжелым, словно нырнул в беспросветно темную пустоту и вынырнул с гудящей головой и пульсирующей в висках кровью. А что поделать – полтинник стукнул Яковлеву, глупо думать, что к этому возрасту да с этакой неблагодарной профессией доживешь без гипертонии и больного сердца.

– Доброе утро, – сказал подполковник Звягинцев.

Глаза у подполковника были красными, судя по всему, он вообще не спал.

Изо рта у него шел густой пар.

– Как спалось, майор?

– Спасибо, хреново, – поблагодарил Яковлев и растерянно обвел взглядом палатку. В спальных мешках, оставшихся от Блюмкина и других заключенных, спали вчерашний армейский щеголь, прилетевший в офицерской шинели и хромовых сапогах, и неизвестный Яковлеву гражданский человек. В противоположном углу спал радист, которого Звягинцев далеко от себя не отпускал.

– А где бойцы? – зевая, поинтересовался Яковлев.

– Занимают места согласно боевому расписанию, – туманно сообщил Звягинцев. – Докладываю, майор, в шесть пятьдесят восемь не установленный самолет круглой формы вылетел из пещеры и ушел в направлении на северо-восток. Иных нарушений не было. Ты можешь по-человечески сказать, что это за диски такие? Самолеты предполагаемого противника?

– Спроси чего-нибудь полегче, – сказал Яковлев. Biглянув из палатки, он зачерпнул ладонью горсть снега протер им сразу же покрасневшее лицо. Щеки закололо. Яковлев торопливо вытерся насухо относительно чисты носовым платком. – Я знаю ровно столько же, сколько ты. Они, суки, летают, а мы с тобой яйца морозить должны. Начальству легко приказывать, они расстояние по карте меряют, а температуру по Цельсию. Мерили бы своей задницей, может, качественней к подчиненным относились бы. Пожрать ничего нет?

– Найдем, – заверил Звягинцев и принялся рыться в походном сидоре. – А противозакусочное средство не хечешь принять?

– Зачем? – удивился Яковлев, но тут же смысл сказанного дошел до него. – Подполковник, – протянул он, – с утра даже лошади не пьют!

– А это их дело, – уклончиво сказал Звягинцев. – У лошадей свои привычки, а у нас – свои. Так примешь фронтовые?

– А что у тебя? – задумчиво поинтересовался Яковлев. – Водка? Спирт?

– Чего ж ты, майор, десантуру за биндюжника держишь, – ласково укорил Звягинцев и взболтнул извлеченную из недр куртки фляжку. – Коньяк, майор, благородный коньяк. Его, говорят, сэр Уинстон Черчилль каждый год за валюту покупает.

– Это меняет дело, – легкомысленно согласился Яковлев. – Уж если английские лорды его принимают по утрам, то нам сам Бог велел.

Он сделал несколько глотков из фляжки, вытер горлышко ладонью и вернул фляжку Звягинцеву. Странное дело, вчера на его глазах подполковник не единожды прикладывался к заветному сосуду, но его содержимое словно бы и не убывало. Фляжка у Звягинцева была знатная – из нержавеющей стали и обшита мягкой кожей.

– У немецкого оберста забрал, – понял взгляд Яковлева десантник. – Трофей, можно сказать. Оберсту на небесах она все равно ни к чему, а нам еще верой и правдой послужит. Тушенку будешь? Я как раз еще одну банку разогрел. Как знал, что ты проснешься.

После того как желудок пряно ожег коньяк, тушенка пошла за милую душу. Хлеб, 'который Звягинцев предусмотрительно прогрел на примусе, был теплым и мягким. Вдвоем они быстро прикончили банку. Яковлев с сожалением заглянул в ее опустевшую глубину и облизал ложку.

– Можно еще одну разогреть, – с готовностью предложил десантник. – Все равно до вечера ждать. Чего же еще делать, как не жрать и отсыпаться? У меня такое в войну под Кенигсбергом было. Выбросили нас, чтобы мосты заняли, а потом забыли. Четверо суток бездельничали. За всю войну отоспался. Да и этих тыловых бездельников, – Звягинцев кивнул на спальные мешки, – их тоже кормить надо, они ведь к походно-полевым условиям не привыкли, им небось офицерскую столовую подавай! Там тебе шифровка пришла, – вычищая банку куском хлеба, сообщил он. – Я тебя будить не стал, думаю, пусть мужик поспит немного. Не война, чтобы на ушах от радиограмм стоять, верно? Тем более что ответа никто не требовал.

– Где радиограмма? – После коньяка и завтрака Яковлев быстро приходил в себя.

– У радиста в журнале, разумеется, – удивленно сообщил подполковник. – Да не суетись, успеешь еще с указаниями начальства ознакомиться. Пусть мальчонка поспит, в прошлом году училище окончил, еще не обтерся.

– Я не сплю, товарищ подполковник, – сообщил радист. – А радиограмму мы не дешифровали. Шифр не наш. Нашим шифром только и указано, что Яковлеву адресовано. Правда, карандашом пришлось записывать, чернила замерзли в самописке.

Радист завозился в своем углу, протянул Яковлеву журнал.

Яковлев сел на ящик и принялся расшифровывать сообщение. Чем ближе дело подходило к концу, тем мрачнее он становился.

– Клизму вставили? – сочувственно поинтересовался Звягинцев. – Или о персональной ответственности предупреждают?

– Все нормально, – пробормотал Яковлев, стараясь не встречаться с подполковником взглядом. – Интересуются, когда мы закончим. Просят немедленно сообщить.

– Да чего там, – хмыкнул подполковник Звягинцев. – С сумерками и начнем. И я тебе так скажу – не такое это хитрое дело, думаю, что к полуночи управимся. Сделаем дело, тогда и докладывай своему руководству. Не дрейфь, майор, Звягинцев еще никого не подводил!

«Суки! – мрачно подумал Яковлев. – Что они там, все человеческое потеряли? Людоеды, а не люди!» Захотелось плюнуть на все и убраться отсюда к чертовой матери. Отправить по почте рапорт на увольнение, и все дела. Но в глубине души он отлично понимал, что просто так из Системы не уходят, никто ему не позволит уволиться заочным порядком, на Чукотке, если понадобится, достанут. Коллегия МГБ вынесет приговор, даже в суд обращаться не станут, шлепнут там, где найдут. А найдут обязательно. Чекистская честь того требует. Натана Порецкого сколько искали? И все-таки прикончили в мирной Швейцарии недалеко от Лозанны. Да и другим, помнится, тоже покоя не давали. Господи, да что же это за жизнь такая пошла? Ишачишь, ишачишь на это государство, а оно тебя потом за все твои подвиги и лишения – к ногтю! Интересы государства того требуют… Стало совсем тоскливо, но попросить фляжку с коньяком у Звягинцева Яковлев не решился. Слишком бы это паскудно выглядело. Он тронул полог палатки.

– Ты куда, майор? – поинтересовался Звягинцев. Яковлев сделал нетерпеливый жест рукой.

– Маскхалат надень, – так же буднично предложил подполковник. – Сам должен понимать, мы здесь вроде как в засаде. И след после себя затри, струя небось желтая будет, нельзя, чтобы выделялась.

День был тоскливым и томительным, оттого и казался бесконечным. Яковлев попытался заснуть, но какой сон мог быть после этой злополучной шифровки? Он лежал, отвернувшись к брезентовому полотнищу, и тупо разглядывал темные потеки на нем.

Сумерки еще не наступили, когда Звягинцев с отрядом принялись собираться.

– Чаю согрей, – приказал подполковник остающемуся в лагере основному радисту. – Консервы тоже разогрей. Сам должен понимать: вернемся измусоленными. Надо чтобы все было готово. Ты меня понял, Краюхин?

– Сделаем, товарищ подполковник, – чуть обиженно кивал радист. – Да вы не волнуйтесь, все будет в лучшем виде. Сами ведь учили!

Яковлев тупо смотрел на салазки. Бомба на них была замаскирована белым парашютным шелком. Его знобило, но Яковлев точно знал – это была не простуда, а нервы. Нервы, и только нервы.

Десантники бесшумно исчезли в пустоте завершающегося дня.

Яковлев смотрел им вслед, и ничего на душе у него не было – ни сожаления, что все получилось именно так, ни жалости к уходящим на смерть людям, ни ненависти к начальству или презрения к самому себе. Пустота была в его душе. Равнодушная и страшная этим самым равнодушием пустота. «Хорошо бы после всего этого застрелиться», – мелькнула в голове мысль, но Яковлев знал, что никогда так не поступит. Слишком страшным было это решение, которое, впрочем, казалось ему сейчас единственно верным. Иного выхода из обозначившегося впереди тупика просто не было. Быть может, он его просто не видел.

В томительном ожидании тянулось время.

В палатке, кроме Яковлева и радиста, находились полковник химической службы и молодой мужчина, который еще вчера щеголял в роскошном, явно зарубежного покроя пальто. Вполне вероятно, что присутствие в палатке этого второго было оправданно, все-таки, как понял Яковлев, Хоткин представлял ведомство, где бомбу изготовили, но зачем здесь находился полковник из службы химической защиты, Яковлев решительно не представлял. Впрочем, ломать голову над этим не стоило. Пришла в голову кому-то наверху мысль об обязательном участии в операции представителя этой службы, и ничего с подготовленным распоряжением сделать было просто невозможно – только исполнять. Гражданский, представившийся доктором Хоткиным, нетерпеливо поглядывал на часы. Полковник, натянувший поверх ватной куртки и штанов маскхалат, был похож на толстую снежную бабу. Он сочился равнодушием и явно не понимал происходящего вокруг. На круглом и слегка одутловатом лице полковника явственно читалось желание, чтобы все закончилось как можно скорее. Полковнику хотелось домой. Они не разговаривали. К чему? В этом не было смысла, слишком разные задачи стояли перед каждым из них, и оттого они по-разному относились к происходящему.

– Работу закончили, – сообщил радист, снимая наушники. – Через несколько минут начнут подъем наверх.

Яковлев раскрыл металлический ящик, склонился над ним. Пароль, обеспечивающий взрыв, ему вспоминать не требовалось, этот пароль был выжжен в его памяти угольно-черными и похожими на пепел цифрами. «Два – четыре – ноль – три – один»..,

– Что вы делаете? – закричал Хоткин. – Будет взрыв!

– А нас для этого сюда и послали, – хмуро сказал Яковлев. – Именно для того, чтобы взрыв произошел.

Хоткин смотрел на него безумным взглядом. Шапка с его головы упала, но доктор, казалось, не чувствовал холода.

– Перестаньте, – тихо сказал он. – Так ведь нельзя, нельзя… Это ведь убийство, товарищ майор!

С неожиданной энергией он повернулся к Хваталину, безучастно сидящему на груде вещей, вытащенных из палатки. В наступающих сумерках выражение его лица было трудно разобрать, но можно было не сомневаться, что на все окружающее полковник Хваталин смотрел с полным безразличием и отстраненностью.

– Товарищ полковник, – закричал Хоткин. – Отложите взрыв! Там же люди!

Полковник Хваталин недоуменно посмотрел на него, потом неуверенно повернулся к Яковлеву.

– Заткнись, мудак! – грубо сказал Яковлев. – Нет у меня времени на чувства. У меня приказ.

Ага, приказ. Вот это полковник Хваталин понимал.

– Доктор, – грубо сказал он. – Какого черта вы лезете не в свое дело? Протирайте задницы спиртом, а воевать дайте другим. Речь идет, может быть, о судьбе Родины! Заткнитесь, доктор! Не мешайте!

Похоже, он был единственным, кто не понял, что доктор Хоткин не имел никакого отношения к медицине. Он был физиком.

Придерживая Хоткина, полковник кивнул Яковлеву:

– Включай!

Тот немного помедлил. Видно было, как дергается его кадык. Вымазанное пылью потное лицо его походило на маску.

– Включай, я сказал! – рявкнул Хваталин. – Они ведь в любую минуту могут полезть.

Яковлев криво усмехнулся. Закрыв глаза, он резко повернул рычаг.

Скалы дрогнули.

Хоткину показалось, что среди бурых камней и зеленой хвои сосен вспух черно-красный цветок. Он медленно разрастался, земля под ногами дрогнула, и пришел грохот, словно сухой гром рвал парусину низко повисших облаков. Накатила жаркая волна, которая сбила людей с ног, покатила их по траве, обжигая лица. Хоткин уткнулся лицом в землю. Пыль скрипела на его губах, забивала рот и нос, не давая дышать, и земля мелко-мелко дрожала, словно содрогалась от сотворенного людьми зла.

– Хоткин, вставай, простудишься! – послышался над головой доктора насмешливый и вместе с тем покровительственный голос полковника.

Илья Андреевич медленно перевернулся на спину.

Злой и веселый полковник Хваталин нависал над ним. Моложавое круглое лицо его сияло, из рассеченной щеки на грязный маскхалат капала кровь, расплываясь на белой ткани алым пятном, но Хваталин ее не замечал.

– Вот это рвануло! – сказал он, присаживаясь на корточки. Прямо рядом с лицом Хоткина были его белые валенки, от которых пахло каким-то зверем. Еще пахло гарью и гуталином, к этим запахам примешивался совершенно незнакомый – железистый, кислый, – запах этот прилетал с порывами ветра. Хоткин посмотрел вверх.

Небо было пронзительно голубым, словно в нем еще жили надежды, высоко-высоко уходила на восток стайка стремительных точек – то ли птицы стремились к своим гнездам, то ли души погибших улетали туда, откуда не бывает возврата.

– Полковник, – сказал Хоткин и сел. – Я вас ненавижу! Я вас всех ненавижу!

Он сам удивился той легкости, с которой произнес эти страшные слова.

Полковник Хваталин сгреб его за грудь, приподнял с земли, бешено заглядывая в глаза, потом засмеялся и отпустил, вытирая руку о галифе. Вид у него был как у штрафника, которому только что сказали, что он искупил свою вину.

– Ненавидь, – великодушно разрешил полковник. Яковлев не обращал на них внимания. Он лег на снег, глядя в быстро затягивающиеся бурыми тучами небеса, Мыслей не было, вообще ничего не было, кроме стремительно разъедающей душу пустоты. «Душа? – вдруг подумал Яковлев. – О чем ты, Наум?» Может, раньше он чувствовал себя сволочью, но теперь, после приведения в действие страшной подземной силы, после которой там, в подземелье, не могло остаться что-либо живое, он чувствовал себя даже не преступником, а тварью, неспособной на чувства, а следовательно, недостойной жить. Он смотрел в небеса, спокойный и опустошенный, и совершенно не чувствовал холодного ветра, поднимающего мутную белую поземку по снежному склону, который теперь казался черно-желтым. «Ненавидь», – разрешил полковник. Более всего эти слова относились к самому Яковлеву, потому что нельзя любить того, кто уничтожил людей, да не просто людей, а настоящих героев, которые действовали во имя Родины и во имя жизни на Земле. Сказать, что Яковлев презирал себя, значит, ничего не сказать. Но в глубине души он знал, что со временем привыкнет к содеянному и, возможно, даже когда-нибудь оправдает себя и свою подлость, станет ею гордиться, как подвигом. Он убедит себя в том, что иначе было никак нельзя, что это был единственный выход, начальству всегда виднее, раз отдали приказ поступить именно так, то альтернативы не было. И за это будущее Яковлев сейчас ненавидел себя еще больше.

Никто из оставшихся в живых не подозревал, что времени для ненависти или любви у них просто не осталось. Невидимый, но от того не менее смертельный яд уже вымывал из их пока еще здоровых тел время, и жить каждому из них оставалось не более недели. Времени оставалось лишь на то, чтобы понять и простить окружающих, а это для тех, кто прожил жизнь ненавистью и подозрениями, труднее всего.

* * *

АТОМ СЛУЖИТ ЛЮДЯМ

В целях обеспечения условий для открытой разработки рудных месторождений в Советском Союзе произведен еще один мирный атомный взрыв. Грозное оружие, которое американский империализм применил для устрашения всего мира, служит созидательному труду советского человека. Недалек тот день, когда направленные взрывы укрощенного атома станут менять русла рек, изменять рельефы горных ущелий, обогревать ледяные просторы полюсов и делать плодородными пустыни.

Хороший подарок приготовили ученые нашей страны к восьмидесятилетию со дня рождения вождя мирового пролетариата Владимира Ильича Ленина.

Слава великому народу-труженику, слава его Учителю и Вождю Иосифу Виссарионовичу Сталину, под чьим мудрым руководством свободные народы нашей Родины устремляются на штурм когда-то казавшейся недосягаемой высоты – построения коммунистического общества в нашей стране и далее – во всем мире!

Газета «Известия», 15 апреля 1950 года.

Глава четырнадцатая

В этот раз оперуполномоченный Александр Бабуш чувствовал себя в кабинете начальника управления на редкость неловко. Поминутно и не к месту трогая опухшую щеку со следами засохшей крови, он угрюмо смотрел в окно.

– Значит, обгадились, – заключил начальник. – Подследственного потеряли, дела не сделали, да к тому же еще и люди погибли! И чем будешь оправдываться, Александр Николаевич? Ну, что там у вас произошло? Ширяев мне по телефону что-то втолковывал, но я его так и не понял. На мины наткнулись? Я тебя, Бабуш, предупреждал, нельзя бывшим полицаям верить, ни на секунду нельзя. Разве ты не соображал, что Волосу терять нечего? Давай докладывай по порядку, мне ведь еще в Москву звонить, тоже, значит, докладывать…

Странное дело, вроде бы начальник его и ругал, но вот злости в его голосе Бабуш не чувствовал. Словно начальник свои начальнические права использовал более по обязанности, нежели для того, чтобы одернуть возомнившего о себе и потому зарвавшегося подчиненного. Надо ругать, вот и заполучи, Бабуш, законные и заслуженные миндюлины. Сам понимаю, что не виноват ты, бывают такие ситуации, когда сделать ничего нельзя. Только и ты пойми – арестованного упустили? Задание провалили? Ах, у вас еще четверо при этом погибли? Так-так… И кем ты себя, Бабуш, чувствуешь? Оперуполномоченным? Да какой ты, к черту, оперуполномоченный, выглядишь как описавшийся щенок. Моя бы воля, я таких сопляков близко к охране государственной безопасности не подпускал бы. Коров вам пасти, товарищ бывший оперуполномоченный! Коров пасти, и как можно дальше от областного центра!

Примерно так выглядел разнос начальства. Но в том-то и дело, что начальника своего Бабуш знал уже довольно хорошо, а потому в обычных ворчливых нотках явственно слышал нотки недовольства ситуацией. Не то чтобы начальник разочаровался в действиях подчиненных, это было само собой разумеющимся, но вот что-то во время недолгого отсутствия Бабуша в управлении МГБ произошло, и случившееся начальнику очень сильно не нравилось, гораздо больше его это волновало, чем неудача сотрудников.

– Не взрыв это был, – упрямо сказал Бабуш, – Волос нас к пещере точно вывел. Огромная пещера, в центре ее круглое озеро. Вода в нем и в самом деле изумрудно-зеленая, товарищ полковник. Ну, по пути бегунов человек пять отловили. Они там в логовах живут, в стенах грота нечто вроде келий выдолблено. Вот в этих кельях они, значит, и жили. Самсонова я оставил с двумя автоматчиками охранять задержанных, а с основной группой пошел дальше. Все как учили – впереди боевой дозор, метрах в тридцати мы основной группой движемся. Больше всего это было на землетрясение похоже! Мы ведь и опомниться не успели. Все затряслось, камни полетели, такое впечатление, что земля вокруг трескаться начала. Ну, мы, естественно, назад, да не успели – там такими обломками все входы завалило, шагающий экскаватор надо, чтобы разгрести. Я Волоса за глотку, что за хреновина? Волос сам белый, клянется и божится, что ничего не понимает. А над нами в трещины небо видно… Когда уже отходить стали, стена рухнула. Волоса и двух автоматчиков на моих глазах завалило. Волоса мне не жалко, можно сказать, возмездие его настигло. Ребят жалко, которых с ним завалило. А сделать ничего нельзя.

Он снова потрогал распухшую щеку и посмотрел на начальника управления. Тиунов сидел за столом, и лицо у него было печальным. И снова Бабуш поймал себя на мысли, что в управлении произошло нечто неожиданное, о чем он еще не знает.

– Рапорт напишешь, – сказал начальник управления. – Подробный. Что случилось, где кто находился и что делал. Сам знаешь, со всеми подробностями. Из Москвы уже комиссия едет. Ничего хорошего.

Он грузно выбрался из-за стола, подошел к окну и, не глядя на оперуполномоченного, сказал:

– Сапогов повесился, Волоса в пещере завалило, монстра этого у нас прямо из вагона увели. И что у нас есть? Ничего у нас нет, кроме смутных догадок. Так, Александр Николаевич?

– У нас еще есть Фоглер, – нерешительно возразил Бабуш. Начальник его отдела, сидящий ближе к дверям, недовольно крякнул.

– Забудьте о Фоглере, – не оборачиваясь, сказал начальник управления. – Нет у нас Фоглера. Его вчера расстреляли. По приговору трибунала. Посчитали, что следствие завершено. Москва и распорядилась. Нечего, говорят, на эту тварь казенный хлеб переводить. Да и что он мог рассказать? Все, что касалось контактов с бегунами, он выложил, а в остальных моментах он и сам плохо ориентировался. Догадки, понимаете ли, загадки.

Он вернулся за стол, некоторое время бесцельно перебирал бумаги из большой красной папки, потом, не глядя на присутствующих, сказал:

– Все свободны.

Начальник Бабуша тут же скрылся за дверью. Бабуш уже брался за ручку двери, когда услышал хрипловатый голос начальника управления:

– Задержись.

Он повернулся, выжидательно глядя на хозяина кабинета.

– Никаких рапортов не пиши, – сказал Тиунов. – И ничему не удивляйся, Александр. Ты многого не знаешь, а потому не догадываешься, насколько хреновы наши дела. Приказом по управлению ты откомандирован в распоряжение МВД Якутии. Согласно их запросу. Тамошним управлением руководит мой товарищ, он поможет тебе разобраться и освоиться. Выезжай сегодня же. С контейнером тебе помогут, билеты заказаны, жене постарайся что-нибудь объяснить. Не знаю, что ты там придумаешь, но это твое дело. И не вздумай увольняться, от этого будет только хуже. Сейчас шум вокруг тебя просто опасен. Для тебя опасен. И не ломай голову, ты все равно многое пока просто не поймешь. Понимаешь, медали и пули, их ведь из одного металла отливают. Дела сдашь Ромашову, он уже в курсе. Иди!

Уже позже спустя годы Александр Николаевич Бабуш понял, что таким образом начальник управления вывел его из-под удара. Себя-то он вряд ли смог уберечь. Бабуш был ему благодарен. Прикосновение к тайне оказалось опасным, и скорее всего Бабуш не уцелел бы, продолжи работу в прежней должности. Работа его была скучной и однообразной, как и само побережье, хозяином которого он являлся. Жена подобного однообразия просто не выдержала, и уже на третий год Бабуш оказался холостяком или скорее соломенным вдовцом, потому что официального развода не было. В полном одиночестве он не жил, сошелся с бывшей секретаршей геологического управления, которая приехала на Чукотку за длинным рублем, а потом не смогла выехать на материк. Нельзя сказать, что жизнь их была счастливой, Валентина, как звали его сожительницу, считала свою жизнь загубленной и все чаще прикладывалась к «сургучке»[8]8
  Водка с запечатанным белым сургучом горлышком, которая выпускалась вплоть до реформы 1961 года. – Примеч. автора.


[Закрыть], а выпив, срывала зло на сожителе, поэтому в доме Бабуш старался бывать по возможности не часто.

Свердловскую историю Бабуш вспоминал все реже, иногда даже ему казалось, что история эта случилась не с ним, а с кем-то другим, а ему ее просто рассказали, как занятную и страшную сказку. Изредка ему снился один и тот же сон – он и еще несколько человек находятся в пещере. В центре пещеры огромное изумрудно-зеленое озеро. Неожиданно своды пещеры начинали сотрясаться, в гранитной толще появлялись извилистые трещины и разломы, а зеркально спокойные воды озера вскипали, стремительно и щипяще накатывая на каменные берега. Из зеленой воды медленно показывался столб с грубо вытесанной человеческой фигурой на вершине. Бабуш понимал, что спастись не удастся никому, что все находящиеся в пещере люди обречены. Однако желание выжить во что бы то ни стало заставляло его предпринимать безнадежные попытки взобраться на рушащиеся стены пещеры, втиснуться в кажущийся безопасным разлом, и тогда Бабуш просыпался весь в испарине и долго лежал, глядя в потолок и чувствуя, как медленно высыхает покрывающий тело пот.

В ясные дни над побережьем высыпали крупные холодные звезды. Трудно было даже представить, что в темных космически холодных пространствах существует какая-то жизнь, что где-то в бесконечных толщах пустоты есть миры, обитатели которых живут, любят и ненавидят, страстно радуются жизни и испытывают отчаяние от неудач. Бабуш даже начинал верить в это. И тогда ему казалось, что Земля является глухой провинцией и только на ней люди так глупо и бесцельно растрачивают драгоценные дни своей жизни. Мучаются и терзаются подозрениями, что им мешают жить, даже не подозревая, что никчемность и пустота их жизни зависят только от них самих.

Александру Бабушу исполнилось сорок семь. Выслуга у него была, и он в любое время мог вернуться на материк в качестве добропорядочного обывателя, построить дом, развести герани на окне, мирно копаться в огородике и ходить на базар в.синем форменном кителе без погон, но именно эта ненужность и необязательность материковой жизни отпугивали Бабуша, заставляя его продолжать свое бесцельное плавание среди приполярных льдов под холодными равнодушными звездами, пытаясь найти в этом плавании хоть какой-нибудь смысл.

Изредка к нему в гости приходил геолог Николай Горобец, осужденный в свое время за принадлежность к троцкизму и оставшийся после окончания срока в этом холодном краю. Лагеря оставили на вытянутом скуластом лице Горобца следы в виде глубоких причудливых морщин, но глаза его оставались молодыми. Потеряв все, что составляло его прежнее существование, геолог не утратил интереса к жизни и продолжал каждый сезон покидать городок, чтобы изучать и открывать для себя неприветливую и прекрасную тундру.

Они сидели на кухне, пили «сургучку», разговаривая о разных бытовых и ничего не значащих вещах. Потом Горобец брал в руки гитару, некоторое время настраивал ее, и они в два голоса запевали одну и ту же песню, в которую, впрочем, каждый из них вкладывал свой смысл:

 
От злой тоски не матерись,
Сегодня ты без спирта пьян.
На материк, на материк
Ушел последний караван…
 

Валентина в эти часы старалась не показываться на кухне, но ее злость и неприятие этой странной дружбы доносились даже сквозь стену.

А Земля неслась по своей невидимой орбите в будущее. Каждый из мужчин видел это будущее по-своему. Проживший нелегкую жизнь Николай Горобец отчего-то полагал, что жизнь эта будет прекрасной и светлой, что наступит время, когда люди будут любить и уважать друг друга, единственным мерилом человеческого существования станет труд. А когда люди встретятся с иным живущим у звезд разумом, то все будет хорошо, они просто не смогут не понять друг друга, люди и инопланетяне, имеющие в конечном счете одну и ту же цель – достигнуть ближайших звезд и пойти дальше.

Александр Бабуш не был столь оптимистичен, хотя его жизнь сравнить с жизнью друга никак было невозможно. Он считал, что люди никогда не поймут даже друг друга, поэтому понять жителей далеких планет они тоже не смогут. А непонимание всегда влечет за собой страх и войну. Особенно если ты требуешь, чтобы поняли тебя, и не прилагаешь усилий для того, чтобы понять других.

Они спорили, потом снова пили «сургучку», сближала их только песня, которая стала своеобразным гимном их встреч:

 
И лезут бледные цветы
На свет, па свет
Сквозь холод вечной мерзлоты,
Хоть нас и нет.
Да, предоставил нам уют
Последний дом.
Зарницы призрачно плывут
Над белым льдом…
 

Трудно понять человека человеку. Преступить бы порог и уйти от тьмы, но – бесконечно далеко мы от света. Нельзя рассматривать мир через призму своей искалеченной души, но тем не менее мы вновь и вновь делаем это, даже не представляя, что видимый нами мир безобразно искажен, а на деле в нем все иначе, совсем иначе. В нем каждый человек рожден для счастья, только не знает этого. Мы, конечно, думаем о потомках, хочется, чтобы у них было светло и чисто. Но ведь мы тоже живем! И обидно, что чаще всего мы проживаем свою жизнь пресно и неинтересно.

Как прожил ее Александр Николаевич Бабуш.