Текст книги "Сотовая бесконечность"

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Все ушли на фронт

Солнце. Яркое-яркое.

Его лучи ласкают кожу, не обжигают, а нежно прикасаются, оставляя ощущения тепла и счастья. Солнце тёплое, ласковое. Оно мне всегда снится, когда я вижу себя. Вижу счастливо смеющейся… Странно так вижу, словно со стороны. Как будто наблюдаю за другой девочкой. Она переполнена радостью, она смеётся, она счастлива.

Она совсем маленькая и живёт в мире, в котором царит мир. Нелепое какое словосочетание: мир в мире.

Нет… очень даже «лепое»! Счастье-то какое – в мире мир!

Мне даже кажется, что я иногда вижу маму. Не её лицо. Смутный облик. Даже не облик, а неясный силуэт, от которого веет чем-то тёплым, ощущением чего-то родного, не угрожающего. Чувствую её запах. Тоже тёплый и родной. Сладкий. От неё исходят волны нежности.

С ней я чувствую себя защищённой от смертельной угрозы…

Я вижу, как маленькая девочка прижимается к женщине. Я знаю, что это я и моя мама. Мне кажется, ещё чуть-чуть – и я увижу её лицо. Но женщина в моём сне держит маленькую девочку на руках, другую девочку. Они обе счастливо смеются и уходят куда-то в туман…

Ещё я вижу окно, которое выходит в сад. Девочка сидит на подоконнике, держит в руках огромное красное яблоко. В окно вливается свежий ветер, шевелит волосы девочки. Подсвеченные солнцем, они сияют золотистым нимбом. В саду гомонят птицы. Огромный белый пёс прыгает на подоконник, девочка роняет яблоко на пол и смеётся, смеётся, сжимая лохматого друга в объятиях, а тот радостно виляет хвостом и лижет её в нос.

Яблоко катится, катится…

Солнце было ласковым, когда я была маленькая… всегда и везде солнце… лучшие под солнцем слова – тепло, счастье, радость и смех…

…счастье закончилось в тот день, когда мы с папой пошли в парк кататься на карусели.

Солнце рухнуло мне на голову.

Глава пятая
ПРОДОЛЖЕНИЕ РОДА ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО

Взгромоздившись на высокий пень, в центре полянки сидел человечек и задумчиво ковырял в носу. Вытаскивая очередной засохший комочек, он долго и глубокомысленно рассматривал добычу, потом облизывал палец и засовывал его обратно в ноздрю. Бесспорно, содержимое носа настолько интересовало сидевшего, что он даже не обернулся, когда кусты затрещали, пропуская людей в камуфлированных, выглядевших военными, одеждах.

Двое мужчин, выйдя на поляну, настороженно огляделись; не отыскав достойной внимания опасности, одинаковым отточенным движением вбросили в ножны, закреплённые на правом бёдре, огромные ножи-тесаки. Энергично отряхнулись, вытрясли из волос сухие листья и иглы, а потом, словно по команде, синхронно задрали головы.

– Солнце! – радостно сказал тот, что выглядел помладше. – А я думал, уже никогда его не увижу!

– Да уж, сквозь эти ветки света белого не видно, – ответил выглядевший более старшим. – Как будто и не леса юга умеренных широт, а экваториальные джунгли! Через такие заросли и с мачете не пробиться.

– Ага, вот и аборигены, – младший из спутников заметил парня, ковырявшего в носу. – Эй, дружок! – крикнул он.

Не обратив никакого внимания на окрик, мальчишка продолжал своё увлекательное занятие.

– Оглох, что ли? – недоумённо пожал плечами младший, подошёл к пеньку, хлопнул сидевшего по плечу. – Эй, пацан!

Абориген обернулся. У пришедшего отвисла челюсть, он отшатнулся, попятился и отступил на пару шагов назад. Пацан глянул на него тремя глазами. Двумя – похожими на человеческие, блестящими, словно лужицы смолы, с чёрной радужкой без признака белков. Третий, который поместился в центре лба, был подобен змеиному: затянут прозрачным веком с вертикальной щелью-зрачком.

Глаз моргнул, мужчины судорожно сглотнули слюну.

Нос пацана, огромный, как у птицы-носорога, мощным клювом свисал к подбородку. Мальчишка растянул губы, вывернутые точно у жабы и покрытые синеватым налётом, до ушей. В прямом смысле слова. Продемонстрировав потрясающий оскал, он вскочил с пенька, замахал двупалыми клешнями-руками и что-то энергично заквакал.

– О-фи-геть! – выдохнул младший, вытирая рукавом вмиг вспотевшее лицо.

– Мутант! Мать его… – прохрипел старший.

Пацан продолжал квакать и радостно подскакивать на трёх ногах. Две у него были нормальные, человечьи, а третья росла из позвоночника и выгибалась как у кузнечика – коленкой назад. Его пузо, свисавшее до колен, колыхалось в такт прыжкам, и было видно, что там, под тонкой кожей, тяжело перекатывается какая-то вязкая жидкость.

– Вишь, обрадовался как, – констатировал старший, приходя в себя. – Понравились мы ему, наверное.

Мальчишка обежал вокруг незнакомцев, замкнув окружность, и залился тоненьким визгливым кашлем. Он хлопал клешнями по пузу, подпрыгивал, раскачивался, а потом в изнеможении пал наземь и задрыгал всеми конечностями.

– Слу-ушай! Да он смеется над нами! – вдруг дошло до младшего.

– Думаешь? – почесал в затылке напарник. – Всё быть может. Наверное, мы для него чересчур уродливые.

Мутант отквакался. Хлюпая животом-аквариумом, поднялся на ноги, выдул ноздрёй огромный пузырь, ткнул в него пальцем. Из второй ноздри явилась толстая ниточка соплей и потянулась к земле…

– Ты б утёрся, что ль! – брезгливо заметил младший.

– Да что ты от него хочешь? – Старший с жалостью смотрел на мальчугана. – Он, наверное, и не соображает ничего. Но попробовать стоит. Слышь, малец, – обратился он мутанту. – Ты сам-один тут живешь? Или есть ещё… гм, люди?

– Ты называешь ЭТО человеком? – недоумённо вопросил младший.

– Смеётся – значит, не всё потеряно, – парировал старший.

Мутант, проткнув пальцем сопельный пузырь, радостно квакнул и закивал башкой. Схватил за руку старшего, измазав её липкой слизью, и потянул куда-то в лес по еле приметной тропке.

На небольшом, с невероятным трудом отвоёванном у леса пространстве располагалось несколько убогих строений, которые в другом, менее безлюдном месте, вряд ли бы заслужили название деревни – так, небольшое поселение. На окраине их уже поджидали: старый-престарый дед, при взгляде на которого невольно думалось, что он помнит, как паслись динозавры. Колоритный такой дедуля, в кожаной, мехом наружу, безрукавке, штаны до колен, тоже кожаные, мех высыпался за древностью, на ногах… лапти, что ли? Странная конструкция. Вроде как деревянные подошвы, прикрученные к ногам тонкими кожаными ремешками. Скорее, сандалии, на манер древнеримских.

– Откудова буите, брадяги? – оглядывая пришедших, нелюбезно осведомился дед. – Чево треба?

– Ты, дед, если уж в такой дремучести живёшь, так и спрашивай по-сказочному, – съязвил старший, – типа «Куда путь держите, добры молодцы? Дело пытаете, аль от дела лытаете?».

– А хто ж знает, добры вы молодцы, аль худые? – не остался в долгу дед. Дрожащими руками он опирался на посох, больше похожий на массивную дубину.

– Добрые.

– Чем доведэшь?

– А что, тут у вас только лихие люди шастают? – влез в разговор младший.

– Да всякие ходють! – не смягчился дед. – Ты не зырь, топтун, шо я один убогий здеся торчу. Шагу не зробыш, проткнут тя…

– Уж не тот ли стрелок без порток? – насмешливо спросил старший, дёрнув подбородком в сторону кустов.

– Шоб тя продырявить, ему штаны непотребны! Рука надёжна, да глаз меткий. Пришпандорит к дереву, шо ту козявку.

– Мы исключительно добрые, – улыбнулся старший, развёл руки, медленно поднял вверх и покрутился, показывая, что ничего под одеждой не припрятано. – Ну, там, дров нарубить, воды наносить… Добрые. Когда нас не обижают, – сказал он, чуть подпустив в голос металла.

– Ходите мимо! – дедуля был непреклонен. – Чужие вы каки-то. Неправильны.

– Мы-то неправильные?! – возмутился младший. – Да на этого уро… – он замолчал, получив увесистый пинок от старшего.

– Чавой-то ты, дедуля, не ласков! Мы ж те худого ничево не зробили. Пацанчика твого не забижали, – незлобиво молвил старший, подстраиваясь под местный говорок. Он понимал, что нет никакого резона задираться с лесными… гм, людьми.

Дед, не смягчаясь, смотрел на пришедших подозрительно. Перед ним стояли два обыкновенных, на первый взгляд, мужика. Тот, что постарше, – седоват, широк в плечах, даже под одеждой видать, как перекатываются мускулы. Тело – ловкое, тренированное, что проскальзывает в каждом движении. Нос, выдающий бойца, сломан в двух местах. Смотрит прямо в глаза. Спокойный взгляд человека, уверенного в своих силах. Младший парнишка – похлипче, тоньше в кости. Узкое лицо с высокими скулами. Широко распахнутые глаза взирают на мир с лёгким недоумением, если не сказать – наивностью. Его можно было бы не принимать во внимание, как малозначимого бойца, довеска, если бы не морщинки в уголках глаз, да тонкий розоватый шрам, пересекающий лоб и делающий парня старше…

Видимость – всё обманом норовит, обманом.

– Не нада дров, коль добрые, – внезапно подобрел дед, словно высмотрел в их облике обнадёживающие признаки. – Так чево нада?

– Да самого простого. Ночлег и приют, – ответил старший. Без сомнения, он был лидером в этом тандеме. – А утром пойдём себе подобру-поздорову. Мы ж не просто так. Мы отблагодарить можем. Деньги есть.

– Гроши? А мне они на кой нада? – искренне удивился дед.

Пришельцы замешкались, не в силах с ходу объяснить, а для чего, собственно, в лесной глуши деньги.

– Не нада грошей, просто так заходьте, там поглядим, – решил дед, развернулся, безбоязненно показывая спину, и побрёл, опираясь на клюку, к самой приличной с виду лачуге.

Пришельцы, обретя статус гостей, зашагали вслед за ним. Из кустов шумно вывалился дебелый парень, ростом метра полтора, с мягкой улыбкой олигофрена. В руках он крепко сжимал металлический прут, заострённый на конце. Видать, местная разновидность дальнобойного оружия.

– Так от и живэм, – степенно вытирая подбородок, вымолвил староста. Втроём они сидели за шатким, грубо сколоченным столом, в хижине, куда их гостеприимно привёл старик. – Село наше малое… Тут колысь стоял город, уж и названья ево не припомню. Так здеся, в аккурат, окраина была.

– Дедуль, а с чево ты взял, шо мы здалека? – спросил старший, помешивая ложкой похлёбку в деревянной миске. Ложка тоже была деревянная.

– Одёжа ваша непроста… В лесу меж дерев и не углядеть человека в такой-то. Лица белы, гладки, не покорёжены. Зубы все на месте. Такие… – старик замялся, подыскивая забытое слово – нашёл: – Человеческие! Опять же, говорить умеете, да так складно… Справных хлопцев давно здеся не бывало. Сразу видать, нездешние. Небось, з-за стены?

– Ну, можно и так сказать, – уклонился от прямого ответа старший. И в свою очередь задал давно уже мучавший его вопрос: – Что ж тако случилось здеся?

– Да станцию атомну рванули, кажут, зелёные бомбу зафигачили, вроде б как за екологию боролись, запрету хотели… Довоевались, бойцы хреновы, все три енергоблока и гахнули. Даже у нас зарево видать было. А от нас до станции километров двести, почитай… Я тада пацаном был, точно всё й не упомню. Взрослых почти што й не осталось, всех пожар тушить забрали. Никто и не воротился боле.

– Тут такой фон, что датчики зашкалило! Как же вы тут выживаете? – Старший глянул на запястье, где мерцал голубоватым экранчиком какой-то прибор.

– Этой чево там у тя? – вытянул шею дед, пытаясь рассмотреть непонятную штуковину; глубоко задумался и неуверенно сказал: – Схоже на такую штуку… забыл, как звётся… Часы електронны! В детстве видал.

– Ну да, часы и есть, а в них ещё всяки штуки полезные, вроде как радио, можно разговаривать с напарником, когда он далеко, и много другого. – Решив не углубляться в объяснения, старший спросил: – Сколько ж годов прошло после взрыва?

– Радио? – старик прислушался к слову, забытому, из другой жизни. Потом, спохватившись, ответил: – Да хто ж его знат, може тридцать, може, поболе.

Поймав недоверчивый взгляд, старик скрипуче засмеялся, потом, схватившись за грудь, зашёлся в кашле. Долго, надрывно. Втягивал сквозь зубы воздух, маленькими порциями выхаркивал его обратно вместе с кровью, прямо на пол. – Да вы не хвилюйтесь, – выдавил он, отдышавшись. – Я, навроде, и не старый ще, ежли мерить годами. Да только год у нас, как три до взрыва, а то й поболе.

– Сколько же лет тебе, дедушка? – поинтересовался младший.

– Почитай, той осенью в аккурат сорок стукнуло.

– Сколько?! – чуть не подавился грубой лепёшкой младший и недоверчиво оглядел говорившего.

Перед ними сидел не просто старик – засушенная мумия, древняя развалина. Казалось – стоит ему пошевелиться посильнее, и от него начнут отваливаться куски плоти. Перекрученное неведомыми хворями тело сотрясала непрерывная дрожь. Руки – две палки, на которых болталась высушенная кожа, собиравшаяся на сгибах глубокими складками. Брови занимают пол-лба, уши поросли седыми волосами, свисавшими до плеч. Лысую макушку, покрытую сморщенной кожей, пересекал огромный шрам, уползавший на затылок. Половина правого уха отсутствует, левое разодрано в мелкие лоскуты. Рот определялся лишь по звездообразной впадине, куда сбегались пучки морщин. Только если внимательно присмотреться к глазам, прятавшимся в провалах глазниц, – тогда можно было поймать его взгляд: молодой, злой, но и в нём сквозила смертельная усталость.

– Вы ешьте, ешьте! – приветливо пододвинул к гостям миску с похлёбкой староста. – Не боися! Жрать можна, за пару суток смертельну дозу не огребёте, а там, глядишь, и подлечитесь… до большого города ежли дойдёте.

– А что здесь? – вдруг подозрительно уставился на ложку младший. Ему показалось, что в похлёбке всплеснулась, словно там плавало живое.

– Те лучше не знать, – лицо старика чуть дрогнуло, морщины около рта слегка разгладились (наверное, это была улыбка), – не то взад полезет. Как звут-то вас, брадяги? Какими путями к нам?

Старший, не торопясь отвечать, отодвинул чистую миску. Уважительно поблагодарил, вытянул плоскую флягу, взболтал содержимое и отвинтил крышку.

– Этой чево у тя? – живо заинтересовался староста, забыв о вопросе.

– Спирт. Знашь тако?

– Обижашь! Как не знать! Только пробовать да-авно не доводилось. Угостишь иль плату какую стребуешь? Можа это, как ево… деньги?

Они оба рассмеялись.

– Угощу! За хлеб-соль отчего не отблагодарить доброго человека.

Староста оживлённо засуетился, вытащил откуда-то жуткую ценность – кружки, некогда эмалированные, ныне постыдно оголённые, рыжие от ржавчины, словно краснеющие за свой недостойный вид.

– Наливай! Не расплескай! – Староста вожделенно облизнулся.

Младший поперхнулся похлебкой, увидев раздвоенный кончик языка.

– За знакомство! Зовут меня… Родионом, а товарищ, – кивок в сторону спутника, – отзывается на имя Стёпка.

– Меня Олегом звали когда-то, а сейчас всё больше – Дед. – Староста вздёрнул кружку: – За знакомство, мужики! Будьмо!

Они выпили. Степан, не выказывая желания присоединиться, поблагодарил за еду и вышел на крыльцо.

Клан лесных людей проживал в жуткой глухомани. Но, внимательно присмотревшись, можно было различить остовы каменных домов, сплошь покрытых растительностью. Корни деревьев, метущих верхушками небо, разгрызали камень, превращая в щебень. В их могучей тени, почти полностью скрытые ветвями, прятались лачуги, построенные из глины, замешанной для крепости с травой и кое-где укреплённые обломками веток и слегка обтёсанными брёвнами.

То, что трава жёсткая и вполне годится для армирования глины, Степан убедился на собственном опыте – споткнувшись о невидимые среди зелени ржавые обломки, он схватился за траву и порезался до крови об её острые края. Лачуги венчали травяные же кровли, доходившие чуть ли не до земли. Вообще-то издали эти жилища можно было принять за огромные кучи травы или муравейники. В этих же домиках вместе с людьми обитал скот – рогатые свиньи, бесшёрстные овцы и карликовые коровы.

Куры, которым по статусу было положено сидеть на насестах, лазили по деревьям, цепляясь всеми шестью когтистыми лапами. Когда «птички» испражнялись, помет стекал по стволам, оставляя глубокие дымящиеся борозды. Мощными клювами куры сшибали плоды, которые падали на землю, выбивая в ней глубокие воронки. Плоды эти, больше всего смахивающие на гибрид гранаты-лимонки с ананасом, обладали столь же крепкой, как у гранаты, оболочкой. Но «пташки», размером с небольшого страуса, крючковатыми клювами легко вскрывали их, доставая семена, похожие на стальные пули. Некоторые «семечки» падали на землю и, слегка подрагивая, вбуравливались в неё.

– Каким же надо быть отважным, чтобы попытаться поймать такую курочку на завтрак, – пробормотал молодой человек, названный Степаном, и поёжился.

Обходя деревню, он углубился в заросли и неожиданно вышел на большую поляну. В её центре стояла высокая решётчатая конструкция. Венчала сооружение огромная цилиндрическая ёмкость. По-видимому, в своё время это была водонапорная башня. Судя по отполированным, блестящим от какого-то жира железным балкам, башню тщательно оберегали и максимально заботились о её сохранности. Наверх вела лестница. Последний пролёт – метров в десять – был съёмным. Степан обошёл башню несколько раз, пытаясь уразуметь её назначение, а потом, решив не ломать зазря голову, вернулся в деревню.

Родион и дед сидели на крылечке. Староста продолжал невесёлый сказ о постатомном житье-бытье. Из стариков остался только он, да ещё Машка-замарашка, выжившая из ума старуха лет сорока пяти. Молодёжь, народившаяся у облучённых после взрыва, была преимущественно бесплодной, да и жили дети мало, всё от каких-то хворей помирали. Те же внуки, что у них изредка рождались, мёрли почти сразу, а то и появлялись уже мертвыми. Выживали буквально единицы… Только они с Машкой народили около двух десятков младенцев. «По пяток за раз», – горделиво делился дед. А вот выжили всего два штуки. Один – Куря, сейчас вождь клана. Второй, Последыш, и был тот самый соплежуй, встреченный Родионом и Степаном на поляне.

Нынче в селении около тридцати человек. Как понял Степан, человеками Дед звал только особей мужеска полу. Лишь двое из них в полном разуме – сын Куря, да ещё один, но тот пока ещё совсем малец. Его берегут как зеницу ока – будущий вождь, как-никак. Остальные… «Оружие в руках могут трымать, детей знат как робить, чево ище для жизни нада? А розум – та на черта вон сдался, штоб разуметь, до чево ж нам хреново?» – философски рассуждал Дед. Есть пара «неприкасаемых» – люди-растения. Ничего не соображают вообще, ни к какой работе не пригодны, лишь ходют та едят. О них заботится весь клан. Обижать таких – великий грех! «Неприкасаемыми» либо рождаются, либо становятся – теряют рассудок от ран или от старости. «Я сам едва таким не стал, – сказал Дед, демонстрируя жуткий шрам на голове. – С людомедведём, один на один… Вот он меня й поломал. Зато я ево кирдыкнул!»

– А где же все человеки? – поинтересовался Степан, присаживаясь на крылечко.

– На охоту свалили. Бабы на городе. Я за дитями приглядаю. А Последыш мя сторожит. – Дед ласково погладил мальчишку, как собачонка прикорнувшего возле его ног. Тот сладко спал, из носа до земли тянулась ниточка соплей. Третье веко изредка поднималось – змеиный глаз внимательно оглядывал окрестности.

– Как же вы живёте-то?

– Нормальна живём. Земля рудит, бабы рудят, зверья полно. А скольки у ево ног, глаз чи хвостов, в котле не видать. Только вот мутняки досаждают.

– Кто такие? – заинтересовался Родион.

– А мутанты хреновы! – смачно сплюнул сквозь звездообразную щель Дед.

Глаза Степана невольно переместились на Последыша, обхватившего ногу папашки клешнями рук.

– Та рази ж сынок мой мутный?! – возмутился Дед, цепко отследивший взгляд. – Нормален человек! И бьётся, межи прочим, из мутными так, шо тебе, мил-друг, й не снилося!

– Кто же они такие?

– Мутняки – то люди, которы из зверьми скрестилися. Чи бабы ихние от зверюг народили, чи то мужики зверских сучек да самиц трахали, та тольки развелося мутных немерено! Е людоволки – злы гады, прожорливы. Е людомедведи. Те самы опасны – человечину полюбляют, жруть людей почём зря. Е й помельче – людопсы, вредны тольки када у стаи сбиваются. Та и то их приручить можна. Ежли не брезгаишь. А вот людокони – их ище кентами звут – так они ваще безвредны, мы с ими не ворожимся. Траву жрут, нас не чипают и мы их тож. Хоч я сам видал, один такой кент запинал людоволка насмерть, када той попытался ребеночка у ево стибрить…

– Вам ещё повезло, Дед, что в вашей местности львы и тигры не водились, – вздохнул Родион.

– Интересно, а если бы тут слоны жили, что бы получилось? – ляпнул Степан.

– Ни хрена б не получилось, – подумав, ответил Дед. – Была тут слониха одна. В зоопарке. Съели её. Когда жрать стало нехрен.

– А что за башня у вас, Дед, на поляне? – вполголоса спросил Степан, которому стало неловко за глупый вопрос.

– Дык то наша крепость. Када мутняки на нас валят, мы туды баб та дитёв закидываим… Сами внизу рубимся.

– Чем рубитесь? Оружие какое у вас? – поинтересовался Родион.

– Та како в нас оружие. Мечи та колья железны. Все наш коваль робит, железа полно по лесу насобирать можна. Ище огонь помогает – людозвери ево си-ильно пугаются.

Последыш, мирно сопевший, вдруг подскочил, насторожился, втянул огромными ноздрями воздух. Мужчины рефлекторно схватились за рукоятки ножей. Дед тоже привстал, повёл остатками ушей, успокоил гостей:

– Усё нормательно, то наши с охоты валят.

Последыш радостно заквакал, обращаясь к Деду, а потом попрыгал в дальний конец поляны.

– Зверя забили! – довольно сказал Дед, «переводя» словеса младшенького сыночка. – На вечер гужбанить буим! Ох, нажрёмси!

Староста, кряхтя, постанывая и пуская ветры, спустился с крыльца и заковылял вслед за сыном.

В центре поселения, на местном подобии майдана пылал огромный костёр, сложенный из целых брёвен. От него накатывал нестерпимый жар, поляна освещалась будь здоров, словно здесь появилось автономное солнце. Над пламенем, на циклопическом вертеле, который попеременно вращали три дюжих хлопца, жарилась гигантская туша. Что это была за зверюга, пришельцам угадать не удалось. Не то постядерный гибрид бизона с грузовиком, не то плод удачного брака между лосихой и комбайном. Над расчищенной площадкой плыл запах палёной шерсти и подгорелого мяса. Блики костра багровыми пятнами ложились на бледные лица женщин, лоснились на мускулистых спинах мужчин, фосфорическими пятнышками блестели в глазах прирученных людопсов, лежавших поодаль.

Дети – многорукие и многоногие, чешуйчатые и мохнатые, одно-, двухголовые и более – с воплями носились по поляне, затевали потасовки за лакомый кусочек… Если не смотреть в их сторону, а слушать только звонкий визг, то можно было подумать, что они ничем не отличаются от своих сверстников в любые другие времена.

Время от времени Дед тыкал жарящуюся тушу железным прутом, дымящийся сок брызгал в костер. Все поселяне с надеждой обращали к старосте голодные взоры, но тот мотал головой – мол, не готова ещё, – и тогда народ продолжал заниматься своими делами. Одни женщины скоблили огромную – чуть ли не в полполяны – шкуру, другие поджаривали на угольях гигантские клубни съедобного растения – гибрида картофеля и тыквы. Мужчины – кто затачивал угрожающего вида оружие, нечто среднее между секирой и мечом, кто просто валялся около костра, наслаждаясь теплом.

Дед, после очередной проверки готовности ужина, подбрёл к гостям, опустился на торчащий из земли белый гладкий камень. К нему подбежала девчонка с огромным пузом. На вид ей можно было дать лет десять, но торчащий живот недвусмысленно сообщал, что она уже беременна. Кожа, матово блестевшая в свете костра, была покрыта чешуёй, пальцы заканчивались длинными когтями, вместо носа две дырки, окруженные пучками шерсти. В остальном же она была почти нормальным человеком: две руки, две ноги, лишь длинный изящный хвост, гибкий, как у змеи, дополнял её облик.

Девочка что-то прошептала Деду на ухо, застенчиво повела глазами в сторону незнакомцев и, взмахнув хвостиком, убежала.

– Хороша, вертихвостка, – доброжелательно пробурчал Дед. – Подружка Последыша. Вишь, дитёнка уж сочинили. Сучка!

– Чего-то я тебя не пойму, Дед, вроде бы по душе она тебе, так чего сучкой обзываешь? – не стерпел Степан, явно позабыв пословицу про чужой монастырь. А может, просто и не знал её?

– Так я разе ж обзываю? – удивился Дед. – Имя у ней тако – Сучка.

– Ну и имечко! – покрутил головой Степан. – Кто ж девчонке так подгадил?

– А нормально имя! – пожал плечами Дед. – Дык, батька й дал, маманя ж родами померла.

Степан хотел что-то сказать про ум отца, наградившего девчонку таким именем, но получив тычок в бок от Родиона, промолчал. Говорить о разуме в обществе, где он является исключением, смысла не имело.

– А ножики у вас тово, нехилы! – Дед вытянул шею, словно черепаха, из углубления между плечами и присматривался к тесаку, который Степан вытащил из ножен. Закалённая суперсталь с трудом справлялась с веткой, из которой парень вознамерился выстрогать себе вилку. Отточенное лезвие снимало тонюсенькие стружки, словно это было не дерево, а железо.

– Хорош ножик, – повторил Дед и причмокнул, – эт дерево ничо з нашего струмента не берёт. Оно даж в огне не горит.

– Хороший! – подтвердил Степан.

Играючи он крутанул нож и точным движением лихо вкинул в ножны. Дрогни рука на миллиметр – и он распорол бы себе ногу от пояса до колена. Родион недовольно сдвинул брови, не одобряя пустую похвальбу.

Дед втянул воздух, тяжело встал, опираясь на клюку, и поковылял к жарящейся туше. Родион, заинтересовавшись, подошёл к белому камню, на котором сидел староста, присмотрелся, хлопнул по нему пару раз ладонью. Ошибиться невозможно: это был обломок унитаза.

Угощение «удалось на славу» – огромный ломоть мяса, сочащийся кровью, сверху обуглившийся, внутри полусырой. Тыквокартошка, испечённая в углях, оказалась немногим лучше, заедать яства полагалось зеленью, в которой угадывались отдалённые потомки лука и чеснока. Надеясь на крепость своих желудков, Родион и Степан отведали всех «блюд», дабы не обидеть хозяев, щедро деливших с ними хлеб-соль.

– Кстати! – хлопнул себя по лбу Степан. – Дед, а соль у вас есть? Всё-таки вкуснее было бы!

– Та шо ты! Кака соль! Где ж её взять… Ты пеплом присоли, – ответил старик и, подавая пример, щедро присыпал свой ломоть пеплом.

– Не-а, обойдусь, пожалуй, – умерил аппетит Степан, – и так сойдёт…

После сытной трапезы, чтобы отметить столь радостное событие и ублажить гостей, клан устроил торжественные пляски. Женщины, раскачиваясь и подвывая, помогали себе игрой на инструментах, отдаленно напоминавших бубны. Мерный рокот натянутых шкур и тягучие голоса сливались в гипнотическую музыку, в ритме которой на поляне вертелись и подскакивали мужчины. Огонь танцевал на их обнажённых телах, мастерски изображающих охоту на страшного зверя.

Степан, как завороженный, не мог оторвать глаз от первобытной пляски. Родион же, наблюдая за танцем, наклонился к нему и сказал:

– Ядерный взрыв будто выдрал из времени кусок, и эти люди провалились в доисторические времена, вернулись к первобытнообщинному укладу… Это единственно возможный способ выжить в постядерном мире. Высшее достижение оружейного прогресса как средство возвращения к началу прогресса как такового. На войне – как на войне.

Младший повернулся к нему, посмотрел непонимающе. Через минуту вышел из транса, сообразил. Открыл рот, хотел что-то ответить, но… опустив глаза, понурился и ничего не сказал. Нет слов, одни выражения остаются, если довелось родиться в мире, где даже «мирный атом» – на самом деле страшнейшее в истории оружие.

…Часть туши, несъеденное мясо, мужики бодро перетаскали в схорон – огромный погреб. Кости – дочиста обглоданные и не совсем – бросили людопсам; те, как и полагается собакам, затеяли свару за лакомые куски. Люди разошлись по лачугам, пришлых устроили на постой к Деду, живущему практически в одиночестве. Его сын Последыш в любое время года спал на улице у входа.

В лачуге дух стоял тяжёлый, спёртый – пахло землей, прелыми шкурами, нечистотами. Окна не было, воздух, вместе с комарами, просачивался сквозь неплотно прикрытую дверь. Мужчинам предлагалось выспаться на шкурах, брошенных на пол. Но не только гнилой воздух мешал почивать – шкуры служили полем выпаса для мириад насекомых, и Степан, не в силах уснуть, ворочался с боку на бок, давя прыгающих по нему блох, расчёсывая до крови тело и отмахиваясь от летучих кровососов. Родион же спал, как ни в чём не бывало, а может, просто притворялся в пику младшему спутнику.

Степану показалось, что он только-только сомкнул веки, как его уже кто-то принялся тормошить.

– Вставай! – Родион тряс за плечо парня, туго соображающего спросонья.

– А? Что?

– Быстро! Ноги в руки и айда! На нас напали!

– Кто?! – Степан одним прыжком вскочил на ноги.

– Пока не знаю…

– Последыш тревогу поднял, – отозвался от проёма выхода Дед. – Он зазря будить меня не буит.

Мужчины выскочили на крыльцо. Над поселением плыл на удивление чистый звук – кто-то бил в колокол. В темноте, подсвечиваемой только прогоревшими угольями, было видно, как из лачуг выскакивают женщины с детьми и бегут в глубь леса. «К поляне с башней», – догадался Степан. Вооружённые секиромечами мужчины шли быстрым шагом, подгоняя отставших. Туда же, вслед за всеми, «рванул» Дед, за ним последовали и пришлые.

Когда они появились на поляне – эвакуация завершалась. Согласно неписаному закону слабейшие – женщины, дети и «неприкасаемые» – сидели наверху, в бывшем резервуаре для воды, втянув последнюю лестницу. Все человеки, способные держать оружие, располагались внизу. По периметру поляны лежали огромные кучи веток и хвороста. Их зажигали, чтобы сподручнее было драться. На тот случай, если все защитники падут, последним рубежом служила съёмная лестница. При любом исходе боя звери до остатков племени не доберутся. А осаждать неприступные крепости они пока не научились или уже забыли, как это делать… Люди наверху могли продержаться около недели – у них были запасы воды, а терпеть голод они умели с младых когтей. Чтобы племя не выродилось, каждый раз в башне находился кто-то из мужчин. На сей раз жребий пал на могучего кузнеца. Он стонал и выл наверху, не вправе помочь братьям в битве.

– Нам бы до зари выстоять, – молвил Дед, занимая место в круговой обороне рядом с пришлыми. – Никака тварь при сонце не нападат. Тока людомедведь-шатун, и то ежли ево зимой поднять.

– А что, Дед, часто у вас так? – поинтересовался Степан, вынимая нож. Глаза привыкли к темноте, и он видел, как рядом с ним разминался могучий мужик, на голову выше и в плечах в три раза шире. Богатырь споро шинковал ночной воздух гигантским мечом.

– А чего мне считать, сам посчиташь, ежли уцелеешь! – ответил Дед и лихо взмахнул железным прутом, заменявшим ему клюку.