Текст книги "Работы о теории. Статьи"

КУЛЬТУРОЛОГИЯ ПРЕФИКСОВ

На конференции в Воронежском университете, в материалах которой была напечатана данная статья, предлагалось обсудить понятие «культуры пост-». Автор настоящей статьи сам никогда не пользуется таким понятием и даже не уверен, впредь до предъявления убедительных доказательств, что за ним стоит какая-либо строго определенная реальность. Тем не менее анализ данного понятия все же может представлять собой ответственную научную задачу. Дело в том, что понятия гуманитарных теорий, в отличие от понятий точных наук, обычно возникают не после, а до уяснения их содержания. Если математики, с самого начала договорившись о точном значении какого-либо термина, в дальнейшем пользуются им без дискуссий, в ходе синтетических процедур, то философы или историки обычно имеют дело с уже данным в языке, не вполне терминологизированным словом, и их аналитические процедуры как раз и призваны прояснить это слово-«миф», придать ему пусть и не строго однозначное, но хотя бы рационально осмысленное значение. Здесь возможны, в свою очередь, два пути: либо конструировать некоторую осознанно произвольную, заведомо одностороннюю содержательную дефиницию термина, заранее примиряясь с возможностью его других, конкурирующих определений, либо попытаться уловить некий культурный смысл в самой его форме, которая – именно потому, что опознаваемо присутствует в культурной практике – изначально более однозначна и, можно сказать, более реальна, чем символически многозначное содержание[204]204
  Ср. предложенное в свое время Р. Бартом разграничение интерпретирующей «критики» и формально-дескриптивной «науки о литературе» («Критика и истина», 1966).


[Закрыть]. Именно этот последний путь и будет испробован здесь; а поскольку формальный анализ может быть только сопоставительным, то говорить придется не об одном предложенном для изучения понятии, а шире, о более общем способе конструирования понятий, примером и результатом которого оно является.

Примечательный факт развития современной культуры: эта культура вот уже около столетия предпочитает осмысливать себя с помощью того, что можно назвать культурообразующими префиксами. Раньше такого не было – вплоть до начала современной эпохи новая культурная формация, давая имена себе и другим, пользовалась корневыми определениями. Так было в эпоху Возрождения, которая нарекла ряд предшествовавших ей веков «средними», а еще более удаленную эпоху, оцененную как образцовая, – «античностью» (сами древние греки, как известно, не знали, что они древние…); так было в XVIII веке, избравшем себе именем-лозунгом «век Просвещения»; так было в эпоху романтизма, названного по старинным романам; наконец, так поступал и социализм XIX века, обозначая свою более или менее реальную утопию через понятие «общества» («социум») или, в более радикальном варианте, «общины» («коммуна»). То же происходило с многочисленными литературными и художественными течениями конца XIX – начала ХХ века, которые в своих названиях и программах не столько отталкивались от уже существующих, сколько утверждали себя как нечто самостоятельное и новое: «реализм», «натурализм», «символизм», «футуризм», «импрессионизм», «акмеизм»…

Приблизительно с конца Первой мировой войны словообразовательная мода стала меняться. Творцы исторических наименований, ощущая то ли недостаток новых терминов, то ли, что вероятнее, инфляцию старых, начали все чаще применять не синтетические, а аналитические механизмы словообразования, прибавляя к старому корню новый префикс (реже – дополнительное определение, как, например, «социалистический реализм»; характерно, что в повседневном употреблении это определение фактически сократилось до префикса в форме «соцреализм»). Появились экспрессионизм (в противоположность импрессионизму), неоклассицизм, неореализм, неоромантизм; с легкой руки историков культуры в моду вошли ретроспективные, присваиваемые задним числом (так же как в свое время «античность») наименования типа «Проторенессанс», «преромантизм», «постсимволизм»; даже в тех случаях, когда вновь возникают «корневые» неологизмы, они в дальнейшей эволюции быстро обрастают префиксами, часто со смыслом преодоления и опровергающей альтернативы, – «постмодернизм», «постструктурализм». Очень богатую историческую судьбу обрела, в разных национальных вариантах, приставка «сверх-». Если в XIX веке она лишь спорадически встречалась у некоторых особо прозорливых, опережавших свое время идеологов и означала именно предвосхищение чаемого идеала («сверхприродность» Бодлера, «сверхчеловек» Ницше), то в ХХ столетии она сделалась самой расхожей, начиная с названия влиятельного литературно-художественного течения «сюрреализм»[205]205
  Критика скрывающейся в этом префиксе идеалистической сублимации содержится в одной из ранних статей Жоржа Батая: G. Bataille, «La “vieille taupe” et le préfixe sur dans les mots surhomme et surréaliste», dans Georges Bataille, Œuvres complètes, t. II, P., Gallimard, 1970, p. 93–109.


[Закрыть] и кончая множеством терминологичных и нетерминологичных слов из самых разных, не только гуманитарных, языковых сфер, где сказывается одна и та же мифология: «сверхпроводимость», «сверхзвуковой», «сверхплановый», «сверхточный», «супермен» (новейшая, популярная ипостась «сверхчеловека») и даже просто «супер!» как разговорное обозначение высшего качества чего-либо. Стираясь от неумеренного употребления, эта приставка нередко заменяется другими, синонимичными; в их числе относительно редкое «гипер-» (в области гуманитарной культуры кроме «гиперреализма» ничего и не вспоминается), действительно массовое «пост-», ставшее знаменем так называемой «постсовременности», или, скажем, элитарное «мета-», одно время особенно популярное в среде отечественных интеллектуалов. Возникнув и укоренившись в более или менее точных научных понятиях «метаязык», «метатекст», «автометаописание», этот префикс в конце ХХ века стал служить самообозначением ряда авангардных литературных течений: «метареализм», «метафоризм» и даже тератологический «метаметафоризм»…

Этот вкус культуры ХХ века к самоописанию через префиксы позволяет сделать по крайней мере три замечания.

1) В нем сказывается, как кажется, не всегда прямо формулируемая идея об исчерпанности истории культуры, о том, что в ней ничто не ново под луной. Дело даже не только в том, что посредством префиксации сдерживается процесс образования новых культурно-исторических понятий, что новые понятия возводятся или, вернее, сводятся к трансформированным старым; дело еще и в том, что количество самих префиксов в языке (или даже в «языках», если мобилизовать словообразовательные ресурсы всех основных европейских наречий) несравненно меньше числа корней, то есть префиксация культурной рефлексии, в тенденции ограничивая ее материал раз навсегда заданным, уже не подлежащим расширению набором «корневых» терминов, еще более жестко ограничивает выбор тех смысловых операций, путем которых из старых терминов получаются новые и которые как раз и обозначаются префиксами. В моде на префиксы прочитывается воля к схематизации, упрощению культуры, представление о ее завершенности и исчислимости, то есть, в конечном счете, о ее смерти.

Не составляет труда проследить генеалогию этой тенденции в интеллектуальной истории современности. У истоков ее, очевидно, стоит Гегель, который впервые придал логически строгую и изощренную форму веками бытовавшим в культуре эсхатологическим и утопическим концепциям конца истории. Как показал в своем комментарии к Гегелю Александр Кожев[206]206
  См.: Alexandre Kojève, Introduction à la lecture de Hegel [1947], P., Gallimard, 1979.


[Закрыть], идея конца истории, на которой основана «Феноменология духа», предполагает последовательное исчерпание творческих возможностей духа (человеческого духа, по интерпретации Кожева) и соответственно смерть человека как творящего и сознательно действующего существа. Любопытно, что для логической проработки этой концепции Гегелю с необходимостью потребовалась система логической префиксации понятий. Анализировать ее целиком – специальная и сложная задача для историка философии; но укажем здесь на одну, важнейшую для гегелевской системы понятийную пару – «в-себе» и «для-себя» (Ansich, Fürsich). Эти предельно формализованные, префиксально-местоименные выражения характеризуют центральный процесс гегелевской диалектики – процесс осознания, перехода от замкнуто-неосмысленного существования к состоянию сознательному, преодоление бытия сознанием. Спустя столетие после Гегеля тот же процесс осознания бессознательного попытался охарактеризовать, уже не в философском, а в психологическом плане, Фрейд – и опять-таки обратился к предельно абстрактным, формальным элементам языка, в данном случае не к префиксам, а к местоимениям: «Там, где было Оно, должно стать Я»[207]207
  Зигмунд Фрейд, Введение в психоанализ: Лекции, М., Наука, 1991 [1932], с. 349. Перевод Г.В. Барышниковой.


[Закрыть]. В прономинальную конструкцию Фрейда входит и один из важнейших культурообразующих префиксов ХХ века, который в данном случае характеризует «сверх-осознанное», не-мною-осознанное бытие, и результат такого отчужденного осознания именуется «Сверх-Я».

Приведенные примеры позволяют предположить, что префиксальное обозначение не только дает техническую экономию словесных средств, но и заключает в себе определенную историософскую интуицию, которая, как известно, не перестает проявляться на протяжении ХХ века, будь то в идеологии тоталитарных утопий (как марксистской, так и нацистской) или же в «постсовременной» идее конца истории у Френсиса Фукуямы, отправной точкой для которой стал как раз крах тоталитарных утопий. Однако это можно сформулировать и наоборот: формирование концепций конца истории представимо в лингвистических терминах, как некоторый новый тип манипуляций с языком, активизирующий его служебные, формальные элементы в ущерб содержательно-корневым и тяготеющий к конструированию языка в виде завершенной, логически замкнутой системы, которая далее уже проецируется на исторический процесс.

2) Вторую функцию префиксации в самоосмыслении современной культуры покажет дальнейший анализ самих культурообразующих префиксов, затрагивающий уже не их формальное место в языке, а их семантику. Дело в том, что из префиксов, которыми реально располагает язык, для культурной рефлексии используются отнюдь не все. В их отборе заметна некая привилегированная семантика, которая проявляется, порой даже намеренно активизируется в образуемых словах. Взять, например, «экспрессионизм»: его довольно редкий для интересующих нас терминов префикс как будто вполне автоматизирован множеством общеязыковых применений, он словно бы и не читается отдельно от своего корня (подобно русскому аналогу этого слова – «выражение»). Но стоит вспомнить, что исторически термин создавался с оглядкой на недалекий по времени «импрессионизм», как в нем сразу становится ощутимой семантика «выхода из» (в противоположность «внедрению внутрь» – «впечатлению»), казалось бы давно забытая в эстетическом термине «выразительность».

«Выход из», «выход за рамки», «преодоление», «трансцендирование», Aufhebung – видимо, это и есть общая семантика префиксов «сверх-», «пост-», «нео-», «гипер-», «мета-» и других подобных приставок. Если искать некий «архипрефикс», который вобрал бы в себя общий конъюнктивный смысл всех остальных, то таковым окажется, вероятно, «не-» – префикс отрицания (сам по себе он встречается весьма редко, по-русски главным образом в иноязычных формах: «анархизм», «нонконформизм»). Современная эпоха, если судить по внутренней форме ее словесных самообозначений, есть эпоха «критическая», в том смысле в каком французские сенсимонисты когда-то противопоставляли критические и органические эпохи истории; она мыслит себя как процесс не синтеза, а анализа (кстати, и проводимое здесь исследование вписывается в ее установку); сознательный пафос ее культуры – не тождество, а противопоставление (Ю.М. Лотман), отрицание, преодоление, разрушение, стремление за пределы наличного бытия. Всегда ли такое отрицание является революционным? Нет, конечно, и недаром его философским фундаментом стала диалектика Гегеля, исключительно последовательная в утверждении отрицания и при этом нацеленная не на уничтожение, а на «снятие», сбережение отрицаемого.

В текущей культурной практике стремление к такому сберегающему отрицанию демонстрируют – разумеется, с различной степенью обоснованности – многие конкретные акты самоименования. Как правило, возникающие при этом культурообразущие префиксы не несут в себе идею радикального и безоглядного отвержения: среди них редко встречаются однозначно отрицательные приставки «анти-» или «контр-»: так, предложенное некогда Ж.-П. Сартром слово «антироман» для обозначения революции романного письма во Франции 1950-х годов не удержалось в обиходе, уступив место самоназванию литературной школы, использовавшей иной, более уравновешенный термин («Новый роман»); такие термины, как «антикоммунизм» или «контрреволюция», принадлежат не культуре, но политике, причем, по-видимому, чаще употребляются (употреблялись) извне, как изобличительный ярлык, навешиваемый на своих противников теми, кто сам себя декларирует как «коммунистов» и «революционеров»[208]208
  Вероятно, это объясняется общей агрессивностью левых – в частности, «коммунистических» и «революционных» – течений в общественной жизни, нуждающихся для идеологического целеуказания в резких, пусть и не точно определенных обозначениях своего противника.


[Закрыть]. Едва ли не исключительный случай, когда префиксация была призвана выразить действительно радикальное и недиалектическое отрицание культурного «истеблишмента», причем от лица самих отрицателей, имел место в 1960-х годах ХХ века, при образовании термина «контркультура», и показателен здесь предельно широкий, всеохватывающий термин, поставленный в позицию отрицаемого элемента. Трудно вообразить себе что-либо более широкое, чем «культура», что еще можно отрицать (не случайно слово «антимир» уже занято, обозначая не результат протеста против «мира», а симулякр обычного «мира», гомологичный ему по структуре, но вывернутый наизнанку)[209]209
  Особый случай составляет новейший термин «антиглобализм»: хотя в его внутренней форме, казалось бы, звучит «вражда ко всему миру», почти как в «контркультуре», но участники обозначаемого им движения фактически преследуют другие, далеко не столь радикальные и даже скорее консервативные цели (сбережение национальной самобытности и независимости, которым грозят процессы глобализации). С этим отчасти связана неустойчивость самого термина, которому сторонники движения нередко предпочитают менее радикальный «альтерглобализм».


[Закрыть].

Напротив, в современной культуре широко используются префиксы «мягкого», неконфликтного отрицания. Идеальный случай составляют многочисленные «нео-» течения: неореализм, неоклассицизм, неоромантизм, неоавангардизм (любопытное редупликативное образование, буквально «новое передовое направление», «ново-новое направление»[210]210
  Ср. «новый новый роман» – термин французской литературной критики 1960-х годов.


[Закрыть], – впрочем, это скорее изобретение критиков «авангарда», чем самоназвание). Декларируя возврат к чему-то уже бывшему прежде, такие названия в то же время своим префиксом буквально обозначают «обновление», то есть изменение наследуемой традиции, а всякое изменение есть род отрицания. Та же скорее компромиссная, чем собственно диалектическая стратегия широко используется при образовании коммерческих названий-брендов, где с помощью всевозможных формальных морфологических элементов (чаще постпозитивных – суффиксов или частиц: таковы знак +, всевозможные цифровые добавления и т. д.) новый бренд дифференцируется по отношению к уже существующему, сохраняя напоминание о нем. В художественной и интеллектуальной культуре в аналогичных целях охотно применяют само слово «новый» – как в уже упомянутом «новом романе», «новой критике», «новых философах» (Франция), «новом историзме» (США) и т. д. В отечественной практике особенно показательна периодически заявляющая о себе, особенно в периоды общественных перемен, традиция называть с помощью этой формулы вновь образуемые периодические издания, иногда отпочковывающиеся от старых, образуемые притяжением-отталкиванием от них: «Новый Сатирикон», «Новая Юность», «Новое литературное обозрение», «Новые Известия» и т. д.; однако этой формуле не соответствует внешне напоминающий ее «Новый мир» – журнал, созданный в 1920-х годах, в пору стабилизации советского режима, и своим названием отсылавший не к предшественнику, а к утопическому идеалу будущего. Слово «новый» в таких обозначениях формализуется, становясь фактически эквивалентным префиксу и неся лишь самый абстрактный смысл преемственности-перемены.

3) Третья функция префиксации также явствует из перечня наиболее ходовых префиксов: ее можно назвать установкой на имманентность перемен. Вообще говоря, названия фактам культуры даются либо изнутри (теми агентами культуры, которые сами принимают на себя ответственность за вновь именуемую тенденцию) или извне (их критиками, оппонентами, изобличителями или хотя бы просто историками). Хорошо известен постоянно повторяющийся процесс апроприации, интериоризации внешних наименований, когда подвергаемые поношению новаторы гордо берут себе в качестве самоназвания тот самый ярлык, которым их клеймили: так обстояло дело, например, с «романтизмом», «декадентством», «нигилизмом» и другими такого рода обозначениями. По-видимому, в современной культуре внутренне выработанные наименования (самоназвания) чаще всего носят корневой характер, тогда как префиксальные имена чаще вырабатываются внешней критикой и лишь потом усваиваются самими именуемыми. Это, вероятно, вызвано тем, что в современной культуре и в ее критике чрезвычайно сильно историческое сознание, заставляющее с самого начала, еще на стадии формирования термина, полагать сходства и различия характеризуемого явления с предшествующими фактами культуры. Как бы то ни было, при внешнем именовании процесс отрицания и обновления, обозначаемый тем или иным новым термином, трансцендентен именующему субъекту, этот субъект (критик или историк) рассматривает его со стороны: «декаданс» сам по себе «упадочен», «неореализм» сам по себе обновляет традиции реализма, и т. д., независимо от воли и отношения того, кто о них пишет. Напротив, при внутреннем именовании процесс изменения объекта имманентен именующему субъекту, этот субъект сам перформативно осуществляет изменение, сам включен в изменяемый им объект: мы, «анархисты», упраздняем государственную власть, в механизм которой мы включены от рождения; мы, противники культурного истеблишмента, но изначально подвластные ему, освобождаемся от него и создаем ему в противовес свою «контркультуру».

Такое отношение можно пояснить более абстрактной философской проблемой, которая тоже выливается в соотношение приставок, лишний раз подтверждая важность этого «формального» языкового элемента для самосознания современной культуры. В современном французском философском дискурсе важное место принадлежит термину différence, который может переводиться на русский язык двумя, казалось бы, синонимичными словами – «различие» и «отличие». На самом деле смысл этих слов не вполне совпадает: «различие» теснее связано с объектным глаголом «различать» (есть различаемые элементы – и есть различающий их извне субъект), тогда как «отличие» – с возвратным глаголом «отличаться» (субъект действия претерпевает или совершает его над собой сам; для него если и есть внешний объект, то это то, от чего он отличается). Можно сказать, что действие «различения», в первом случае, носит трансцендентный характер, тогда как действие «отличения», во втором, – имманентный. Для современной постструктуралистской рефлексии особенно важным и проблематичным оказался (в соответствии с внутренней формой самого слова «постструктурализм») именно второй, имманентный смысл, когда исчезает внешний субъект, проводящий (сознающий и насильственно внедряющий) «различия», и остается самопроизвольное, спонтанное отличие, необходимо проходящее внутри любого, даже самого на первый взгляд цельного и первичного единства, говорящее о том, что в нем «всегда уже» содержится языковое, структурно-артикулированное начало. Знаменитый неологизм Жака Деррида différance, обозначающий именно такое саморасподобление и самоотрицание «наличия», превращение наличных вещей в квазитекстуальные образования, выражает в подчеркнутой форме имманентное событие «отличия» (вернее, «отличения»)[211]211
  Соответственно при переводе современных французских мыслителей (не только Ж. Деррида, но и Р. Барта, Ж. Бодрийяра, М. Бланшо и других) во многих случаях более точным оказывается передавать différence не как «различие» (вариант, традиционный для русского философского перевода), а как «отличие». Подробное обсуждение данного вопроса на примере книги Деррида «О грамматологии» см. в моей рецензии на ее русский перевод (Вопросы философии, 2001, № 7, с. 158–163). В том же номере журнала напечатан ответ переводчицы указанной книги Н.С. Автономовой, которая отводит предложенное мною решение, однако главным образом на основании общих рассуждений, не опровергая моих конкретных доводов и не рассматривая заново анализируемых мною примеров словоупотребления у Деррида. Таким образом, дискуссия не закрыта.


[Закрыть].

Этот вопрос об имманентности вновь возвращает нас к префиксу «пост-». Его этимологическая судьба лишь отчасти соответствует судьбе большинства современных культурных имен: первоначально введенный для внешнего обозначения так называемого «постсовременного состояния» культуры, он до сих пор лишь редко и неустойчиво употребляется как элемент самоназвания творческих направлений, покрываемых данным термином. «Постмодернизм», как правило, ощущается, особенно писателями, как извне приставший к ним ярлык, не вполне адекватно описывающий суть их деятельности и вызывающий либо неприятие, либо попытки самостоятельной металитературной концептуализации, фактически ревизии (например, у Умберто Эко в «Заметках на полях “Имени розы”»). Причина понятна: этот термин, с одной стороны, сохраняет в себе идею «мягкого» отрицания и преодоления, общую для большинства современных культурообразующих префиксов, а с другой стороны, делает его смысл предельно имманентным («сверхимманентным», если воспользоваться одним из префиксов того же ряда). Предполагается, что разрушение старого уже совершилось само собой, под действием времени, на долю современной культуры осталась вторичная утилизация обломков, и, таким образом, у писателя, художника больше нет трансцендентной отрицающей позиции, для нее просто не остается места. Если судить по внутренней форме термина – а это не самое произвольное основание для суждения, – то состояние культуры, характеризуемое префиксом «пост-», должно пониматься как абсолютно имманентное состояние, где если что и происходит, то без воли человека[212]212
  Соответственно и такой человек, чья воля ни на что уже не может воздействовать, закономерно утрачивает собственную человечность, о чем еще до Второй мировой войны писал А. Кожев.


[Закрыть], – как постисторическое состояние, состояние после конца истории.

В таком состоянии события, изменения могут осуществляться лишь в имманентной же форме, как события внутренней жизни того, что изменяется, не связанные с активной волей субъекта и не влияющие на существование других объектов; изменяющееся ни для кого не является ни субъектом, ни объектом, отменяя само это категориальное разделение. Типичные формы такого самоизменения, рассмотренные Жаном Бодрийяром в книге «Фатальные стратегии» (1985), – это, например, фрактальное разрастание типа раковой опухоли или же имплозия, «схлопывание»; вследствие таких квазисобытий объект взрывается то вовне, то внутрь, переходя от безмерной, всезахватывающей полноты к абсолютной, лишенной границ пустоте.

В русской традиции эту псевдодиалектику, фактически уже лишенную развития и сберегающего начала, пытался в свое время описать Михаил Эпштейн в статье «От модернизма к постмодернизму: диалектика “гипер” в культуре ХХ века»[213]213
  Новое литературное обозрение, № 16, 1995. В том же номере журнала была напечатана и моя статья-ответ «Культурология префиксов», одна из частей которой, значительно расширенная и пересмотренная, легла в основу настоящей статьи. Вся полемическая часть старого текста, посвященная квазинаучному статусу «культурологии» М. Эпштейна, для настоящего издания неактуальна и потому опущена.


[Закрыть]. По его мысли, в разных сферах культуры ХХ века наблюдается одно и то же циклическое развитие, ведущее от возгонки и максимизации некоего абстрактного начала (текстуальности, социальности, сексуальности) к разоблачению его пустоты и неподлинности – от «гипер-» к «псевдо-». Оба префикса, используемые в этой схеме и представляющие собой два аспекта общего понятия «пост-», разделяют с ним смысл имманентной негативности, их циклическое чередование сопоставимо с процессами инфляции и девальвации, бума и депрессии в экономике, которые также происходят спонтанно, под хаотичным давлением масс, как правило в отсутствие какого-либо внешнего субъективного действия или даже вопреки ему.

Итак, смыслы, связанные с современным употреблением префикса «пост-», включаются в более общее языковое поле, затрагивающее семантику и образование ряда слов в разных языках современной эпохи. Оно характеризуется такими тенденциями, как воля к упрощению и замыканию языковой системы, связанное с представлением об исчерпанности истории; стремление к обновлению и диалектической преемственности объектов культуры; преимущественная роль имманентных изменений, не включающих в себя процессы взаимодействия между субъектными и объектными инстанциями (последнее обстоятельство особенно отчетливо выражено именно префиксом «пост-» и некоторыми его ближайшими синонимами). Можно заметить, что первая и третья тенденции вместе противоречат второй: действительно, новизна и преемственность возможны лишь постольку, поскольку история продолжается, поскольку в ней еще возможны трансцендентные действия (попросту говоря, взаимодействия). Это противоречие говорит о том, что префиксальное самосознание культуры нашего времени – неоднозначный процесс. В нем сосуществуют и соперничают не только варианты имманентной негативности, вроде рассмотренных М. Эпштейном «гипер-» и «псевдо-», но и тенденции трансцендентной негативности – например, неоклассические направления в художественной культуре. Правда, сама форма современной культурологической рефлексии, оперирующей максимально абстрактными, внеисторическими понятиями, которые выражаются даже не корнями, а префиксами и другими служебными элементами языка, – эта форма, в общем, изоморфна самому феномену «постмодерна», превращающего (по крайней мере, таково наиболее распространенное его понимание) все содержания прошлой культуры в безразличные и «ничейные» формы-симулякры[214]214
  Такая культура, культура моды и музея, по выражению Ж. Бодрийяра, «с величайшей комбинаторной свободой фабрикует “уже бывшее”» (Жан Бодрийяр, Символический обмен и смерть, М., Добросвет, 2000, с. 172).


[Закрыть]; но, с другой стороны, сама эта форма может – еще может? – осознаваться нами лишь постольку, поскольку она обладает «отличием», поскольку ей противостоят иные, оппонирующие ей логические формы (а именно диалектика); следовательно, она все-таки не покрывает собой всей полноты современного развития.

2004