Текст книги "Работы о теории. Статьи"

* * *

Три формы ложного сознания, о которых шла речь выше, не следует представлять себе как три сменяющие друг друга исторические фазы. Хотя понятие «предрассудков» возникает раньше, чем понятие «идеологии» и «симулякров» (в современном смысле термина), в дальнейшем эти три концептуализации развиваются параллельно, а соответствующая им художественная практика может значительно опережать теорию: так, романы Достоевского или флоберовский «Словарь прописных истин» создавались во второй половине XIX века, а объясняющие их теории «жизненной идеологии» и симулякров – лишь в веке двадцатом. Скорее перед нами не стадиальный, а кумулятивный процесс: сознание европейской культуры обогащает и усложняет свой концептуальный инструментарий, и старые понятия вроде «предрассудков» продолжают жить и работать наряду с новомодными «симулякрами». Мы можем датировать их возникновение, но не их исчезновение.

Рассмотренные три концепции включаются в более общее движение новоевропейской мысли – в рефлексию о факторах мнимости, негативности, небытийности, которая развивается в различных направлениях современной философии. Среди перекликающихся с ними концепций можно назвать (отнюдь не претендуя на исчерпывающий перечень):

– понятие необходимых для человеческого сознания «фикций», разрабатываемое в книгах Ницше «Человеческое, слишком человеческое» и «По ту сторону добра и зла» (см. в особенности параграф 34 последней книги). Эта своеобразная форма идеологии, порождаемая индивидуальным сознанием независимо от социальных причин, интересовала, между прочим, Ролана Барта[135]135
  См.: Ролан Барт о Ролане Барте, М., Ad marginem, 2002, passim.


[Закрыть], который ощущал ее родство со своим собственным понятием «мифа»;

– «Философию “как бы”», сформулированную в 1870-е годы в одноименной книге Х. Файхингера;

– теорию «возможных миров», разрабатываемую в современной логике и эпистемологии (у таких авторов, как С. Крипке, Я. Хинтикка) и прилагаемую к теории литературы (у Т. Павела); само понятие восходит еще к Лейбницу.

В этом общем движении современной мысли рассмотренные выше три формы ложного сознания выделяются своей социально-исторической спецификой: их концепции создавались в определенных социальных обстоятельствах для решения конкретных социально-критических задач, и их объектом была не столько всеобщая природа человеческого сознания, сколько историческая действительность культуры, подлежащая не только познанию, но и изменению[136]136
  Это касается и новейших теорий, предложенных в работах: Петер Слотердайк, Критика цинического разума, Екатеринбург, изд-во Уральского университета, 2001 [1983]; Славой Жижек, Возвышенный объект идеологии, М., Художественный журнал, 1999 [1989].


[Закрыть]. Их можно соотнести с методами и задачами трех разных гуманитарных дисциплин, с характерными для каждой из них вопросами: для предрассудков это логика («как они возникают?», «какими изъянами и ошибками ума обусловлены?»); для идеологем – социология («кому они выгодны?», «какие социальные группы или субъекты конституируются с их помощью?»); для симулякров же это современная семиотика и эстетика («в какие смысловые системы они включаются?», «как они переживаются?»). Вместе с тем все три формы, безусловно, подлежат ведению интеллектуальной истории, являя собой разные аспекты исторических идей, разные модусы их формирования и существования в общественном сознании.

Наконец, всем трем формам соответствуют определенные формы художественного творчества, подвергающего их критической проверке или даже оспаривающего их господство. При этом, возвращаясь из рефлексии в художественную и/или текстуальную практику, «идея» отчасти восстанавливает изначальную, платоновскую семантику своего названия: из абстрактной мысли она превращается в переживаемую форму произведения.

2009

ИСТОРИЧЕСКИЕ ИДЕИ И МЫСЛИТЕЛЬНЫЕ СХЕМЫ

(К поэтике интеллектуального дискурса)

Интеллектуальная история рассматривает идею как историческое событие, и этот ее объект парадоксален. Его название сохраняет преемственную связь с платоновскими идеями[137]137
  См., например: Эрвин Панофский, Idea: К истории понятия в теориях искусства от античности до классицизма, СПб., Аксиома, 1999 [1960].


[Закрыть] – обобщенными и вечными сущностями, не вовлеченными в процесс временного становления, а пребывающими в неизменном наборе категорий божественного или человеческого духа. Вместе с тем историческая идея обладает «датой и авторской подписью», подобно историческому документу, то есть включена в хронологический ряд. Пользуясь неоплатонической терминологией, здесь можно говорить о «падшей» идее, об абстрактной интеллектуальной сущности, вязнущей в случайных конкретных высказываниях.

Из такого двойственного статуса исторических идей вытекает ряд методологических следствий, касающихся истории идей и ее подхода к своему предмету:

– историческая идея нелогична: она возникает не из чисто интеллектуальных операций с семантическими элементами, а из смешанных, теоретико-практических комбинаций и решений человеческого духа; иными словами, исторический интеллект не может быть выведен из самого себя, как это предполагается в отношении чистого разума;

– историческая идея неалетична: подобно художественному вымыслу, она не обладает необходимой связью с истиной (отсюда наша обязанность изучать на равных правах не только историю открытий, но и историю заблуждений, иллюзий и «идеологий»);

– историческая идея неактуальна: будучи однажды сформулирована, она утратила свой обобщенный и вневременной характер, который, возможно, хотел вложить в нее ее изобретатель; в качестве исторического высказывания она принадлежит прошлому и, в известном смысле, более не касается нас непосредственно.

Западная культура впервые столкнулась с этой проблематикой в XVIII веке – не в интеллектуальной истории (каковой еще не существовало), а в юриспруденции. Хорошо изучены тогдашние дискуссии о копирайте[138]138
  См., например: M. Rose, Authors and Owners: The Invention of Copyright, Cambridge (Mass.) and London, Harvard UP, 1993; Роже Шартье, Письменная культура и общество, М., Новое издательство, 2006.


[Закрыть], в центре которых находилось противоречие между конкретно-личностным отношением автора к своему произведению и общим характером идей, заложенных в это произведение. Идеи принадлежат всем, в принципе нет никакого основания для их присвоения кем-либо одним; но значит ли это, что первооткрыватель идеи имеет на нее такие же права, как популяризатор или эпигон? Юристы XVIII века нашли выход из этого противоречия, различив содержание произведения (которое состоит из идей и открыто для свободного, неограниченного заимствования) и его словесную форму (которая носит личный характер, так что ее несанкционированное воспроизведение образует незаконный акт плагиата). Форма произведения, разумеется, исторична: она создана кем-то в определенный момент, опирается на предшествующие формы, включена в процесс развития, и даже срок действия авторского копирайта на произведение-форму ограничен, локализован в историко-биографическом времени. Историческая апроприация идей возможна постольку, поскольку они формальны, связаны с некоторым индивидуальным «стилем» мышления. Итак, с одной стороны имеются безличные и, вообще говоря, вневременные субстанциальные идеи, а с другой стороны – индивидуальные и формальные способы их исторического выражения.

Бюффон в своей академической «Речи о стиле» (1753) объяснял, что «знания, факты и открытия без труда изымаются из одного сочинения, переносятся в другое и даже выигрывают, оказавшись в руках более умелых. Все это вне человека, стиль же – это сам человек»[139]139
  Перевод В.А. Мильчиной; цит. по приложению к книге: С. Зенкин, Работы по французской литературе, Екатеринбург, изд-во Уральского университета, 1999, с. 316.


[Закрыть]. Такое приложение юридической дистинкции к литературно-стилистическим проблемам, само по себе представляющее собой любопытный интеллектуально-исторический факт[140]140
  Я попытался проанализировать эту операцию в своем комментарии к бюффоновской речи (см.: там же, с. 254).


[Закрыть], задает перспективу, в которой интеллектуальная история должна рассматривать идеи. В самом деле, если высказывание, в котором выражается идея, можно расценивать как форму, «стилистический» прием, то тогда мы вправе сделать следующий шаг и выделить формальный аспект уже внутри самих идей. При этом на полпути между чисто интеллектуальными категориями и сугубо случайными словесными высказываниями обнаруживается особый уровень мыслительных схем, присущих той или иной конкретно-исторической культуре и способных наполняться различным субстанциальным содержанием. Такие единицы интеллектуальной деятельности – одновременно концептуальные и темпоральные – могут считаться «историческими идеями» в самом точном смысле слова.

Некоторые современные мыслители уже обращали внимание на то, как важны в развитии интеллектуальной культуры случайные, уникально-неподражаемые и вовлеченные во временное становление модели. Так, Жиль Делёз определял философские концепты как сложные и «шифрованные» конфигурации элементов, составляемые конкретным мыслителем в конкретной ситуации; каждый концепт, несмотря на свое высоко обобщенное содержание, имеет уникальную форму и индивидуальную историю (а также и «становление» – Делёз разводит эти два понятия)[141]141
  См.: Жиль ДелЁз, Феликс Гваттари, Что такое философия?, глава 1.


[Закрыть]. Для истории идей полезно будет учесть эту философскую концепцию, применяя ее к своим собственным задачам.

В самом деле, постольку поскольку идеи оказываются историческими, получая словесную форму, они могут и рассматриваться формалистически, как пустые схемы, переходящие из одного дискурсивного поля в другое и получающие разные концептуальные наполнения и практические применения. При таком взгляде на идеи-схемы сохраняется их абстрактный характер, диктуемый платонической традицией. Абстрактность, содержательную незакрепленность мыслительных схем следует понимать двояко: как их относительную независимость от временного развития и как их способность к преодолению дискурсивных и дисциплинарных границ. «Легкие», не отягощенные фиксированным субстанциальным содержанием мыслительные схемы свободны от дисциплинарной фиксации и проникают в различные поля интеллектуальной культуры. В то время как философские концепты часто с трудом поддаются переводу с одного на другой национальный язык[142]142
  Отсюда – попытки каталогизации таких концептов как нередуцируемых продуктов национальных интеллектуальных традиций; см., например: Barbara Cassin (ed.), Vocabulaire européen des philosophes, P., Le Robert – Le Seuil, 2004.


[Закрыть], эти схемы гораздо проще могут быть перенесены в другой язык и пересказаны другими словами. Собственно, их история и описывается в терминах скорее миграции, чем эволюции, а по своей структуре они сближаются скорее с временными процессами – повествованием или жестом, чем с концептуальным построением.

Покажем это на трех – отнюдь не исчерпывающих – сериях примеров, где проявляются типичные мыслительные схемы, наблюдаемые в философии и общественных науках XIX–XX веков (ниже мы вернемся к вопросу о выборе именно таких хронологических рамок).

1. Иерархический переворот. В рамках такой мыслительной схемы имеется две смысловые инстанции, которые подчинены одна другой, но в какой-то момент их отношение обращается, или по крайней мере «низший» элемент прорывается вверх, несмотря на сопротивление доминирующего. Вот несколько примеров.

Гегель в знаменитом пассаже «Феноменологии духа» (1807, секция IV A) разрабатывает «диалектику Господина и Раба». Господин поработил Раба, убоявшегося гибели в смертельном поединке, и заставил его заниматься «низким» материальным трудом, в то время как сам он живет опасно-воинственно, сберегая в себе мощь и свободу высшего класса. Однако время идет, и Раб мало-помалу наращивает свои знания, трудовые навыки и техническую оснащенность, тогда как Господин пребывает в неподвижности, без всякого прогресса. В конце концов Раб становится сильнее Господина и свергает его власть. Как известно, предлагались различные интерпретации этой философской притчи, начиная с ее классовой транскрипции у Маркса (Раб как рабочий класс, которому суждено сбросить иго буржуазной эксплуатации) до кожевского анализа, где эпизод с Господином и Рабом служит «первосценой» процесса антропогенеза[143]143
  См.: Александр Кожев, Введение в чтение Гегеля, СПб., Наука, 2003 [1947], «Вместо введения».


[Закрыть].

Второй пример также общеизвестен, и для его пояснения не требуется длинных цитат: речь идет о фрейдовской теории бессознательного, созданной в конце XIX столетия. Фрейд разделяет душевную жизнь человека на две инстанции – сознание и бессознательное. Первое обычно доступно наблюдению, мы сознаем, как оно работает; второе же остается темным, подавленным («вытесненным») и не опознается бодрствующим сознанием, которое доминирует над ним. Однако порой, когда контроль сознания ослабевает – в сновидениях, неврозах, острословии, художественном творчестве, – бессознательное всплывает на поверхность и определяет собой наши переживания, реакции, а иногда и шедевры искусства.

В совсем иной области интеллектуальной культуры работает динамическая теория литературной эволюции, предложенная русскими формалистами в 1910–1920-х годах и основанная на модели «канонизации младшей ветви». Виктор Шкловский объяснял ее так:

В каждую литературную эпоху существует не одна, а несколько литературных школ. Они существуют в литературе одновременно, причем одна из них представляет ее канонизированный гребень. Другие существуют неканонизированно, глухо <…>. Но в это время в нижнем слое создаются новые формы взамен форм старого искусства, ощутимых уже не больше, чем грамматические формы в речи <…>. Младшая линия врывается на место старшей <…>. Каждая новая литературная школа – это революция, нечто вроде появления нового класса. [Однако] побежденная «линия» не уничтожается, не перестает существовать. Она только сбивается с гребня, уходит вниз гулять под паром и снова может воскреснуть, являясь вечным претендентом на престол[144]144
  Виктор Шкловский, Гамбургский счет, М., Советский писатель, 1990, с. 121. Книга Шкловского «Розанов», откуда взята эта цитата, вышла в 1921 г.


[Закрыть].

Последний пример данной серии относится также к русской литературной теории. В 1930-е годы Михаил Бахтин разработал теорию «карнавальной культуры», получившую известность много позже, после издания его книги о Франсуа Рабле[145]145
  М.М. Бахтин, Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса, М., Художественная литература, 1965.


[Закрыть]. Согласно этой теории, в европейской средневековой культуре сосуществовали две культуры – «официальная», поддерживаемая светскими и церковными властями, и «народная смеховая», подавляемая властью и высмеивающая ценности официальной культуры. В некоторые критические периоды средневекового календаря, называемые карнавалами, народная смеховая культура выступала на первый план и в течение нескольких дней или недель выворачивала наизнанку порядок социальных ценностей: невзирая на привычные запреты, люди смеялись над властями и официальным благочестием, выставляя напоказ «телесный низ» с его функциями еды, питья, испражнения и сексуальности и практикуя «смеховой» стиль речи, который затем применялся некоторыми писателями (например, Рабле) в литературном творчестве.

2. Неоднородное поле. О схемах второй серии будет здесь сказано более кратко: в рамках такой схемы описываемые факты изображаются в виде поверхности или пространства, где некоторые точки выделены, выступая на фоне других, нейтральных. Три примера такого построения, взятые из современной французской науки: 1) теория психики у Жака Лакана, согласно которой различные уровни душевной деятельности («реальное», «воображаемое» и «символическое») соприкасаются друг с другом в так называемых «точках простежки» (points de capiton)[146]146
  Лакановская схема сама берет начало во фрейдовской топологии душевной жизни, интерпретируя в качестве таких выделенных точек симптомы, то есть психические проявления, сверхдетерминированные бессознательными факторами. Таким образом, вторая из рассмотренных здесь серий может отчасти пересекаться с первой.


[Закрыть]; 2) cемиотическая теория моды у Ролана Барта, показывающая, как дискурс моды выделяет некоторые детали костюма (воротник, карман, пояс и т. п.) и приписывает этому суппорту значение «модности» или «старомодности»[147]147
  См.: Ролан Барт, Система Моды. Статьи по семиотике культуры, М., изд-во им. Сабашниковых, 2003, с. 95–97 след.


[Закрыть]; 3) понятие «мест памяти», предложенное Пьером Нора[148]148
  См.: Pierre Nora (ed.), Les Lieux de mémoire, P., Gallimard, 1984–1993.


[Закрыть] и означающее определенные (не обязательно географические) точки реальности, в которых сосредоточена память данного общества о прошлом и которые выделяются на фоне беспамятного или вне-памятного пространства, пространства забвения.

3. Градуальное распределение. Эта третья серия более других привычна интеллектуальным историкам, так как фактически уже была описана двумя классиками этой дисциплины – Артуром Лавджоем[149]149
  См.: Артур О. Лавджой, Великая цепь бытия, М., Дом интеллектуальной книги, 2001 [1936].


[Закрыть] и Мишелем Фуко[150]150
  См.: Мишель Фуко, Надзирать и наказывать, М., Ad marginem, 1999 [1975].


[Закрыть]. Они изучали данную мыслительную схему с весьма различных точек зрения и в разных хронологических рамках: первый – в пределах периода, тянущегося от античности до эпохи романтизма, второй – наоборот, в эпоху современности. В первом случае речь шла о распределении живых и прочих существ реального мира по их удаленности от божественного абсолюта, а во втором случае градуальная конструкция рассматривалась как продукт новоевропейского «дисциплинарного» дискурса, работающего со всевозможными видами социальных отклонений и эксцессов (психическими, сексуальными, криминальными и т. д.) по отношению к признанной норме. Градуальное распределение имеет форму шкалы, вдоль которой могут перемещаться отдельные элементы (человеческий дух восходит по «великой цепи бытия», девиантное поведение последовательно корректируется, приводится к норме под действием дисциплинарных мер). Эта схема, примеры которой встречаются также у Ролана Барта[151]151
  Об интересе Барта к градуальным структурам, где несколько смысловых уровней накладываются друг на друга, см. мое послесловие к его книге: Ролан Барт о Ролане Барте, М., Ad marginem, 2002 [1975], с. 266–273.


[Закрыть], имплицитно противопоставляется другой картине, когда онтологический или нравственный мир резко разделяется между богом и дьяволом, раем и адом, сакральным и профанным.

Этот краткий перечень примеров, иллюстрирующих понятие «мыслительной схемы» (повторим еще раз, что в реальности они гораздо многочисленнее и разнообразнее), требует концептуального и исторического комментария.

Первый и самый интересный вопрос связан с необходимостью уяснить себе, какого же рода объекты здесь перед нами. Различия, вариации между приведенными авторами и концептуальными построениями могут быть сформулированы достаточно точно, зато тождественные для них инварианты как будто основываются на каких-то смутных аналогиях; сходство есть, но что именно сходствует? Нельзя сказать, что перед нами «идеи» в традиционном смысле слова: это не понятия, обладающие логическим объемом и содержанием, и не пропозиции, которые могли бы оцениваться как «правильные» или «искаженные», «истинные» или «ложные». Мыслительные схемы приходится воображать, а не просто мыслить. Вместе с тем они слишком абстрактны, чтобы их можно было назвать «метафорами» или «образами»; показательно, что их изобретатели и пользователи, стараясь обозначить и прояснить их, сами часто вынуждены прибегать к более конкретным и «материальным» метафорам: «великая цепь бытия», «революция» («переворот»), «точка простежки»… Не годится применительно к ним и название «миф» или «нарратив»: если схема иерархического переворота действительно представляет собой короткий рассказ (вещи первоначально располагались так-то – а затем изменились), то две другие схемы имеют скорее пространственную, чем темпоральную природу. Пользуясь мыслительными схемами, мы чаще всего не сознаем этого и вообще не даем им достаточно обобщенного названия.

Вместе с тем очевидно, что мыслительные схемы, хоть и не являются сами по себе идеями, лежат в основе важнейших идей современности. Так, на схеме иерархического переворота со времен Гегеля зиждется диалектика, на схеме неоднородного поля – современное понятие структуры, на схеме градуального распределения – идеи инициации и прогресса, а также разнообразные методы мышления, применяющие понятия нормы, отклонения, рейтинга. Следует подчеркнуть, что мыслительные схемы никак нельзя редуцировать к таким более конкретным концепциям: если Гегель использовал схему иерархического переворота в диалектических целях, то этого нельзя сказать о Фрейде, Бахтине или Шкловском; если Лакан и Барт были структуралистами, то это не относится к Пьеру Нора. По-видимому, мыслительные схемы служат матрицами, порождающими моделями, чьи возможности богаче, чем реальные концептуальные построения, создаваемые на их основе. Они фундаментально важны для нашей умственной работы – но по самой своей природе не поддаются категоризации; скорее их можно было бы охарактеризовать как фигуры – одновременно в гештальтпсихологическом и риторическом смысле слова. Такие фигуры носят чисто когнитивный, а не лингвистический характер (выше уже отмечена их переводимость с одного языка на другой), поэтому они лишь иногда случайным образом могут совпадать с теми или иными риторическими фигурами вроде градации, синекдохи и т. п. Они вряд ли поддаются классификации в терминах традиционной риторики, как пытались это делать Поль де Ман и Хейден Уайт с дискурсивными фигурами литературной критики и историографии[152]152
  См.: Поль де Ман, Слепота и прозрение, СПб., Гуманитарная академия, 2002 [1971]; Хейден Уайт, Метаистория, Екатеринбург, изд-во Уральского университета, 2002 [1973].


[Закрыть]; собственно, именно поэтому мы предпочитаем пользоваться термином «схема», лишенным риторических коннотаций, которые присущи слову «фигура». Тем не менее в общем виде их изучение будет оправданно назвать поэтикой, наукой о фигурах, – поэтикой, которая описывала бы глубинную систему приемов интеллектуального дискурса, его «язык», а не «речь» (в соссюровском смысле этих слов). Каталогизируя формальные схемы мышления, интеллектуальная история в своей обобщенно-теоретической версии преследует ту же цель, что и поэтика при исследовании общих структур художественной словесности; и, точно так же как поэтика по отношению к истории литературы, это формалистическое исследование не заменяет, а дополняет собой традиционную (субстанциалистскую) историю идей. Если обычная история идей имеет дело по преимуществу с близкими отношениями преемственности, полемики, взаимообмена между интеллектуальными высказываниями, то есть с отношениями, возникающими при документируемых, доказуемых контактах между текстами и авторами, – то поэтика интеллектуального дискурса изучает более далекие, дистантные отношения, которые труднее проследить известными нам методами, но которые часто весьма продуктивны и значимы в интеллектуальной жизни той или иной эпохи.

Однако в изучении мыслительных схем имеется также и свой временной, собственно исторический аспект. Действительно, некоторые из повторяющихся схем, упомянутых выше, могут быть объяснены прямыми контактами между авторами, но всей сети соответствий это не объяснит. Например, мы с уверенностью можем считать, что философия Гегеля была хорошо знакома Бахтину (знавшему также и фрейдовский психоанализ и формалистическую теорию литературной эволюции), но это уже не столь несомненно в случае Фрейда и Шкловского; интеллектуальное взаимодействие между Лаканом и Бартом несомненно, но оно гораздо проблематичнее между ними и Пьером Нора. Приходится выдвигать более мягкую гипотезу: предполагать, что сопоставляемые нами мыслители жили (живут) в определенной социальной, политической и культурной «атмосфере», способствующей возникновению и развитию идей определенного рода, определенной формы. Такова, скажем, эпоха великих революций, перед свидетелями которой разыгрывается целый ряд переворотов в политической, социальной и интеллектуальной областях[153]153
  Впрочем, не все проявления схемы «переворота» могут быть прямо соотнесены с революцией: действительно, во фрейдовском психоанализе, русском формализме и бахтинской теории карнавала речь идет не столько о решительном и бесповоротном изменении, сколько о периодическом чередовании разных состояний; если это и «революция», то в старинном значении слова, как круговое движение небесных светил…


[Закрыть]; или же «структуралистская» атмосфера, навевающая разным авторам (не только собственно структуралистам) мысль о привилегированных точках культурного пространства, служащих узлами в сети дистантных отношений.

Все ли эпохи в равной мере порождают типичные мыслительные схемы? Ранние примеры рассмотренных выше схем можно отыскать в весьма отдаленные времена: так, схема иерархического переворота восходит к христианской апокалиптической традиции, согласно которой «нищие духом» будут избраны и обретут высшее блаженство после Страшного суда, или к реальной традиции античных сатурналий и средневековых карнавалов, которые в своих ритуалах демонстративно ниспровергали существующие социальные ценности. И все же большинство таких схем, по-видимому, лишь с трудом прослеживается в научно-философском, самосознательном и самокритичном дискурсе до начала XIX века. Впечатление такое, что именно современная эпоха особенно склонна пользоваться неконцептуальными, нелогическими порождающими моделями, мыслительными схемами нарративно-временного или визуально-пространственного типа, и не случайно, что именно современная культура так активно занимается теоретическим осмыслением нарративных и визуальных (образных) представлений. Эта особенная тенденция современной эпохи, из которой взяты все наши примеры мыслительных схем, – всего лишь гипотеза, но ее подтверждает симптоматичный факт, отмеченный историками раннего Нового времени: упадок риторики и мнемоники, фигуры и схемы которых сопоставимы с собственно интеллектуальными схемами, так что в философии Ренессанса мнемонические схемы даже порой считались способом инициатического познания мира[154]154
  См.: Френсис А. Йейтс, Искусство памяти, СПб., Университетская книга, 1997 [1966]; Патрик Х. Хаттон, История как искусство памяти, СПб., Владимир Даль, 2003 [1993], глава 1.


[Закрыть]. Они имели пространственный характер, а мыслительные схемы современности – иногда пространственный, а иногда временной; главное же их отличие в том, что они служат не для сохранения, а для производства знания. По-видимому, мыслительные схемы занимают место мнемонических и риторических фигур в изменившемся культурном контексте.

Кроме того, в отличие от мнемонических схем и риторических фигур, они по большей части действуют бессознательно, при господстве субстанциальных идей, игнорирующих до-концептуальные механизмы мысли; современных интеллектуалов никто не учит пользоваться мыслительными схемами. Интересную и поучительную аналогию дает история поэзии, а именно семантика стихотворного метра. В античной культуре соответствие между размером и тематикой стихов было осознанным предметом преподавания (поэтические метры соответствовали жанрам, а тем самым и определенным тематическим мотивам), в современной же литературе оно сделалось бессознательным и поддается изучению лишь как результат специальных статистических подсчетов. В этом смысле мыслительные схемы могут рассматриваться одновременно и как пережиток традиционных способов мышления в нашей интеллектуальной культуре, и как неопознаваемый (бессознательный – почти во фрейдовском смысле) механизм этой культуры.

Определяемая таким образом, «поэтика интеллектуального дискурса», подобно поэтике литературной, представляет собой одновременно и теоретическую и историческую дисциплину. Описывая абстрактные «фигуры» концептуального мышления, она одновременно проблематизирует великую историческую трансформацию, происшедшую в западной культуре XIX–XX веков и повлекшую за собой изменение нашего понятия об «идее».

2007