Текст книги "Работы о теории. Статьи"

Наконец, в-пятых – и это, возможно, самый оригинальный аспект лотмановского анализа, к которому ученый возвращается несколько раз, – два члена понятийной оппозиции обладают неравной структурной релевантностью. Выражаясь терминами Лотмана, они оба семиотичны, но не в равной мере. «Честь» для воинской культуры средневековой Руси мыслится как обладающая значением, но и материально конкретная добыча: по нормам феодальной этики, дружинники завоевывают ее, почтительно отдают своему сюзерену-князю, а тот, в свою очередь, распределяет ее обратно среди воинов; в ходе этого церемониального обмена материальная ценность добычи систематически принижается с целью подчеркнуть ее моральную, семиотическую ценность:

Честь подразумевает наличие награды, которая есть ее материальный знак <…> стремление обнажить знаковую природу этих выгод часто приводит к тому, что сразу после получения захваченные ценности могут (а по ритуалу – и должны) быть брошены, растоптаны или иным способом уничтожены[168]168
  Там же, с. 113.


[Закрыть].

Напротив того, «слава» имеет чисто идеальный характер:

Понятие «славы» в значительно большей степени семиотично. «Честь» подразумевает материальную награду или подарок, являющиеся знаком определенных отношений. «Слава» подразумевает отсутствие материального знака. Она невещественна и потому – в идеях феодального общества – более ценна, являясь атрибутом того, кто уже не нуждается в материальных знаках, так как стоит на высшей ступени[169]169
  Там же, с. 115.


[Закрыть].

Лотман как будто выражается не вполне ясно. Может показаться странным, что «более семиотично» равнозначно у него «отсутствию материального знака». Все разъясняется, если понять, что фактически речь тут идет о неравной условности (или, что то же самое, неравной материальности) референтов, стоящих за двумя знаками-понятиями. Если понятие «честь» отсылает к объекту отчасти условному (как знак морального уважения), а отчасти материальному (как дорогостоящие вещи)[170]170
  «Дорогостоящее» – само по себе ценностное определение, предполагающее особого рода значимость; но эта значимость не смысловая, она отсылает не к понятиям, а к другим материальным объектам, которые могут обмениваться друг на друга, и к человеческому труду, который тратят на их добычу/изготовление.


[Закрыть], то «слава» в средневековой этике – чистое понятие, условный знак, отсылающий к чисто условной же ценности.

Та же логика неравномерной и изменчивой условности – но уже применительно не к референции, а к прагматике – действует и тогда, когда Лотман от синхронического описания древнерусской оппозиции обращается к (далекой) диахронической перспективе, показывая судьбу этой оппозиции в русской культуре конца XVIII века (то есть в эпоху гипотетической фальсификации «Слова о полку Игореве»). В XVIII столетии, пишет он, сначала «честь» утратила свой материальный смысл «добычи» и «награды», сделавшись «одним из основных пунктов сословной дворянской морали», которому «приписывалась знаковая внепрактическая ценность»[171]171
  Там же, с. 119.


[Закрыть], – то есть оказался утрачен онтологический смысл оппозиции, противопоставлявшей друг другу «честь» и «славу» как «материальное» и «идеальное». А далее, в ходе просветительской критики сословной морали, понятие чести стали осуждать с точки зрения «возвращения к Природе», которое «было связано с отрицательным отношением к любым формам знаковости»[172]172
  Там же.


[Закрыть].

Приравнивая десемиотизацию освобождению человека от общественных цепей, Просвещение резко отрицательно относилось к чисто знаковым понятиям, за которыми не чувствовало естественной «вещи». В ряду их находилось и понятие чести, ненавистное просветителю как одна из фикций феодального общества, знак, который, с его точки зрения, не имел реального содержания и – именно благодаря этому – в феодальном обществе господствовал над реальностью[173]173
  Там же, с. 119–120.


[Закрыть].

Для средневековой культуры «честь» была низшим членом оппозиции честь/слава в силу своей отягощенности материальным содержанием – для культуры Просвещения она вообще вытесняется из ряда позитивных, содержательных понятий по обратной причине, как слишком невесомое, условное (и в этом смысле уподобившееся средневековой «славе»); в результате размывается, забывается вся оппозиция двух понятий, которую уже никак не мог бы, по мысли Лотмана, верно воспроизвести гипотетический фальсификатор.

Независимо от спора об авторстве «Слова», опыт Ю.М. Лотмана в структуральной истории понятий поучителен и полезен для современной интеллектуальной истории, лишний раз демонстрируя необыкновенную широту и плодовитость мысли этого ученого. Правда, трудно сказать, насколько данный опыт может быть усвоен реальной традицией истории понятий, сложившейся после Р. Козеллека и приверженной скорее к герменевтическому, чем к структуральному подходу[174]174
  Возможно, впрочем, что лотмановские понятия вроде «чести», резко меняющей меру своей условности/материальности при переходе от одной культурной эпохи к другой, сближаются с такими проблематичными (не объясненными самим Козеллеком, по замечанию его немецкого толкователя) типами понятий, как «понятия борьбы», «понятия действия», «понятия будущего», «понятия перспективы», «понятия цели», «понятия ожидания» и т. д. См.: Ханс Эрих БЁдекер, «Размышления о методе истории понятий», в кн.: История понятий, история дискурса, история метафор (сборник статей под редакцией Х.-Э. Бёдекера), с. 46. В этих терминах читается не только диахроническая перспектива, в которой «ожидают» некоторого «будущего», ставят некие «цели» и т. п., но и перспектива активного, прагматического отношения к понятиям (вовлеченным в «борьбу» или «действие»), которая как раз и характерна для лотмановского анализа.


[Закрыть]. Как уже сказано, условность понятий прямо связана у Лотмана с обособленностью социальных групп, оперирующих этими понятиями (она высока для средневековых феодальных дружин и значительно ниже для дворянства XVIII века), то есть эти понятия служат знаками социальной стратификации (и идентификации), которая уже представляет собой нетекстуальный объект и требует не герменевтики, но структурного описания.

Знаменательно, что одна из двух сопоставляемых Лотманом культурных эпох – это то самое «переломное время» конца XVIII – начала XIX веков, которое особенно охотно изучается немецкой школой истории понятий как время становления социально-политических концептов современного общества. Лотман показывает в этой эпохе и обратный процесс – деструктуризацию, переоценку и забвение понятий прошлого; одним из эффектов такого процесса является стирание оппозиции честь/слава, когда эти термины становятся синонимами. В любом случае речь идет о прагматике, о меняющемся отношении людей к знакам и понятиям, что изменяет степень их условности и структурной релевантности. Всякая структура языкового типа основана на противопоставлении выделенных (релевантных) элементов и нейтрального фона, а зачастую и на маркированном, преимущественном статусе одного из членов бинарной оппозиции по сравнению с другим (например, «славы» в древнерусской оппозиции честь/слава); ослабление или усиление структурной релевантности элемента (например, «чести») ведет к изменению или даже разрушению структуры, в чем, по-видимому, заключается один из важнейших механизмов, обеспечивающих развитие понятий во времени.

2010

ИНСТИТУТЫ И ТЕКСТЫ

ГУМАНИТАРНАЯ КЛАССИКА: МЕЖДУ НАУКОЙ И ЛИТЕРАТУРОЙ

Классика – не чисто научное понятие, хотя оно может прилагаться и к науке. Им описывается статус, которым человек, произведение, учение обладают не только в узко академических рамках, но и в более широкой социокультурной среде: в школе, в свете, в масс-медиа, в общественном мнении. Соответственно это понятие применимо не только к научным, но и к художественным и бытовым фактам, вовлеченным в культурную традицию, в процесс канонизации; отсюда выражения «классическая литература», «классическая мода» и т. д. Другое дело, что разные культурные дискурсы и, в частности, разные научные дисциплины бывают затронуты этим процессом в разной степени и в разных формах; специфическое место среди них занимают гуманитарные науки (humanities).

Классика – понятие, связанное с идеей наследия: при отсутствии собственного наследия даже самый знаменитый писатель, художник или мыслитель прошлого, от которого по каким-то причинам не сохранилось значительных текстов или произведений, не может считаться «классиком» (Сократ – не классик, классиком является лишь Платон); то же относится к великим государственным, военным и т. п. деятелям, поскольку они лишь совершали поступки, а не создавали произведения культуры. Обязанность изучать классиков мотивируется не просто тем, что это люди, добившиеся высших достижений в той или иной области знания или творчества, но и тем, что их наследие потенциально неисчерпаемо, что каждое поколение может найти в нем что-то новое и важное для своего собственного творчества. Классический канон образует устойчивое и в принципе неизменное ядро культурной памяти, по отношению к которому все вновь создаваемые тексты культуры являются пояснениями или вариациями. Культура функционирует на двух уровнях – повторяемого канона и обновляемых комментариев к нему[175]175
  См.: Ян Ассман, Культурная память: Письмо, память о прошлом и политическая идентичность в высоких культурах древности, М., Языки славянской культуры, 2004 [1992].


[Закрыть]. Классики – это не самые известные и не самые читаемые, а самые комментируемые авторы.

Такова была господствующая ситуация в европейской культуре до наступления Нового времени; начиная с XVI–XVII веков она изменилась благодаря возникновению новоевропейской науки. Характерные для этой науки экспериментальные методы, формализуемые результаты, процедуры воспроизведения и проверки сделали ее независимой от традиции; ей больше не требовались постоянные обращения к классикам – например, к Аристотелю или Галену, – типичные для средневекового научного дискурса. Новоевропейская наука исповедует принцип безличного знания, отделенного от своих первооткрывателей и полноценно передаваемого от одного ученого к другому. Личность первооткрывателя может символически увековечиваться в названиях научных достижений (теорема Пифагора, законы Ньютона, опыт Майкельсона – Морли, Лоренцевы уравнения и т. д.), но при этом предполагается, что любой современный ученый способен адекватно воспроизвести эти достижения, а хороший современный учебник даже излагает их еще лучше первооткрывателей, потому что учитывает и те достижения, которые были еще неизвестны последним, то есть вводит старые знания в новый дисциплинарный контекст. Новоевропейская наука смотрит не назад, а вперед, в ее глазах открытия и технические изобретения, сделанные великими учеными прошлого, совершенствуются и тем самым диалектически преодолеваются. Вольтер писал об этом так:

Любой покупатель скажет вам: я признаю, что изобретатель челнока был гениальнее, нежели мануфактурщик, изготовивший мое сукно, но мое сукно лучше, чем сукно изобретателя. Каждый мало-мальски разбирающийся человек признает, что мы чтим гениев, создавших первый набросок искусств, однако ближе нам умы, усовершенствовавшие эти искусства[176]176
  Вольтер, Эстетика, М., Искусство, 1974, с. 264. Перевод Л. Зониной. Слово «искусства» употребляется здесь в широком значении, унаследованном от средневековой культуры, – это любые «умения», как промышленные (в примере, приведенном у Вольтера), так и собственно художественные («изящные искусства»).


[Закрыть].

Именно таков статус классиков в новоевропейских естественных науках: это «гении», которых «чтят», но издалека, без непосредственного контакта с их творчеством. Современный физик, если только он не историк физики, больше не читает Ньютона, да, пожалуй, и Эйнштейна, их идеи доходят до него через чужие изложения. В естественных науках нет «учебы у классиков» и нет представления о неисчерпаемости их наследия; собственно, в этих науках сегодня нет и канонических текстов как таковых, их заменяет набор общедоступных, всеми опознаваемых «цитат» – теорем, формул, численных показателей, экспериментальных процедур и т. д.; в терминах Нельсона Гудмена[177]177
  См.: Nelson Goodman, Languages of Art, Indianapolis, New York, Bobbs-Merril, 1968.


[Закрыть], научные данные аллографичны, не привязаны к исходному авторскому тексту («автографу»), где они были когда-то изложены.

Уайтхед хорошо уловил неисторический дух научного сообщества, когда писал: «Наука, которая не решается забыть своих основателей, погибла». Тем не менее он был не совсем прав, ибо наука, подобно другим предприятиям, нуждается в своих героях и хранит их имена. К счастью, вместо того чтобы забывать своих героев, ученые всегда имеют возможность забыть (или пересмотреть) их работы[178]178
  Томас Кун, Структура научных революций, М., Прогресс, 1977 [1970/1962], с. 184. Перевод И.З. Налетова.


[Закрыть].

Вместе с тем современная культура по-прежнему располагает альтернативной системой знания, которая охватывает знание традиционное, иерархизированное в соответствии с принципом «канон – комментарии», и которая понимает «классику» в старинном значении слова. Эта система включает в себя религиозное знание, художественную литературу, гуманитарные науки и философию. (Впрочем, последняя сегодня сама содержит в себе склонную к экспансии подсистему, ориентирующуюся на естественнонаучные принципы безличного знания, – это аналитическая философия.) Гуманитарные науки представляют собой самую молодую из перечисленных форм знания, и их классика занимает промежуточное место между классикой естественнонаучного знания и художественной словесности.

«Гуманитарные науки» понимаются здесь в узком значении термина, как науки о культуре, по определению связанные с традицией (культура – это и есть совершенствуемая, обновляемая, порой революционизируемая традиция). Гуманитарные науки образуют сложное переплетение с науками «общественными», так что даже внутри тех или иных конкретных разделов знания (истории, философии) различаются более и менее связанные с традицией течения и дисциплины. Как известно, эта сложность имеет историческое происхождение: в XIX веке возник проект современных общественных наук, направленный на сближение традиционных humanities с науками о природе. Факторы такого сближения – «позитивистский» культ фактов, точность которых может проверить любой исследователь, все чаще применяемые статистико-количественные методы, попытки формализации результатов, представления их в виде формул, таблиц, баз данных. Знание, добываемое и структурируемое с помощью таких методов, в тенденции безлично. Тем не менее в составе научной культуры по-прежнему существенное место занимает знание личностно-наследственного характера; это и есть новые, современные гуманитарные науки, науки о культуре (само понятие культуры, как известно, сложилось лишь в эпоху романтизма), сосуществующие с науками общественными и уже этим отличные от старинных humanities, не имевших такого соседства. Изучая традицию, они одновременно и поддерживают ее, опираясь на авторитет своей специфической «гуманитарной классики» и делая это в иных формах, нежели функционирует классика точных, естественных и даже общественных наук.

Во-первых – если начать с чисто социальных аспектов проблемы, – некоторые влиятельные школы общественнонаучного знания, возникшие еще в конце XIX века, целенаправленно строятся как инициатические сообщества, где основоположники занимают исключительное место, порой сближающееся со статусом религиозных лидеров. Примером может служить психоанализ – профессиональное сообщество, комплектуемое посредством наследования харизмы основоположника: каждый кандидат в психоаналитики должен сам пройти процедуру психоанализа, приобщаясь к абсолютному авторитету Зигмунда Фрейда – первого психоаналитика, который анализировал себя сам. Еще более сильным, но еще менее эпистемологически чистым примером является марксизм – сложносоставная философская, экономическая, социальная и политическая доктрина, у последователей которой чрезвычайно сильна воля к ортодоксии, к отделению, размежеванию и борьбе за наследство отцов-основателей.

Во-вторых, даже в более традиционных гуманитарных дисциплинах некоторые школы и направления прочно связаны с традицией и с наследием основоположника. Например, в идейном становлении Женевской школы лингвистики исключительную роль сыграли устное предание и личная преданность учеников Фердинанда де Соссюра – Шарля Балли и Альбера Сеше, после смерти учителя издавших на основе студенческих конспектов «Курс общей лингвистики» (1916), книгу, которую так и не написал сам Соссюр, но которая стала фундаментальным текстом современной науки. В 1960-е годы сходный жест по отношению к тому же классику был повторен Жаном Старобинским: не будучи сам учеником Соссюра, он опубликовал лежавшие под спудом соссюровские рукописи об анаграммах, и они сразу вызвали лавину теоретических комментариев (у Юлии Кристевой, Жана Бодрийяра и многих других авторов). Знание, основывающееся на недоступных публике классических первоисточниках, фигурирует и в других науках: так, Морис Хальбвакс в «Социальных рамках памяти» (1925) опирается на не изданные на тот момент (как, впрочем, и позднее) тексты своего учителя Эмиля Дюркгейма; многие, особенно зарубежные, исследователи Михаила Бахтина сетуют на закрытость его архива, которым по сей день пользуется узкий круг российских ученых[179]179
  См. об этом, например: Karine Zbinden, Bakhtin Between East And West: Cross-Cultural Transmission, London, Legenda, 2006.


[Закрыть].

В-третьих, – и это важнейшее и интереснейшее обстоятельство, так как оно относится уже не только к социальной, но и к культурной сфере, – тексты классиков гуманитарных наук вообще постоянно читаются, перечитываются и перетолковываются, остаются «живой» классикой. Студент-гуманитарий обязан хотя бы в сокращении знать первоисточники – отсюда богатая культура антологий, reader’ов, учебных изданий научной классики. Но первоисточники требуются не только при обучении науке, они привлекаются и для ее теоретического развития и самоосмысления. Выше уже сказано, что «Курс общей лингвистики» Соссюра стал фундаментальным текстом современной науки; и действительно, существует развитая традиция изучения и интерпретации этой книги (сопоставляемой с не опубликованными вплоть до недавнего времени заметками ученого по той же тематике), задача которой не исчерпывается филологическими заботами об установлении точного текста и смысла исторического памятника: перечитывая заново Соссюра, современная лингвистическая мысль стремится выяснить собственные основы. Более того, этим занимаются не только профессиональные лингвисты: широко известен, например, разбор соссюровской теории языка, выполненный Жаком Деррида[180]180
  См.: Жак Деррида, О грамматологии, М., Ad marginem, 2000 [1967].


[Закрыть], который через деконструкцию этой теории доискивается до глубинных проблем и противоречий всей европейской культуры. Подобному разбору можно подвергать тексты философов, писателей, ученых-гуманитариев – но не работы физиков, математиков, биологов, и сама эта возможность и продуктивность деконструкции гуманитарной классики показательна для статуса последней в культуре. Ситуация с наследием Соссюра не уникальна. Исторические и/или деконструкционистские прочтения широко практикуются и применительно к трудам других великих ученых-гуманитариев XIX–XX веков, таких как Чарльз Сандерс Пирс, Марсель Мосс, Вальтер Беньямин, Клод Леви-Стросс, теоретики русского ОПОЯЗа, Михаил Бахтин… В связи с последним мыслителем уже не первое десятилетие говорят о существовании целой «бахтинской индустрии»[181]181
  Недавний критический обзор ее методов и результатов см.: Karine Zbinden, op. cit.


[Закрыть], объем продукции которой многократно превысил объем полного собрания сочинений Бахтина; да и в самом этом семитомном собрании сочинений научные комментарии занимают больше места, чем авторские тексты. Ситуация раздела культуры на канон и комментарии, описанная Яном Ассманом на примере древнееврейских толкований Торы, с образцовой наглядностью воспроизводится при научной интерпретации наследия классиков гуманитарных наук. Сверх того, биография некоторых из них содержит драматические и даже трагические эпизоды; для этого особенно «постарались» тоталитарные государства XX века, сажавшие в лагеря Алексея Лосева и Льва Гумилева, ссылавшие и не допускавшие в столичный академический круг Бахтина, преследовавшие и в конце концов доведшие до гибели Беньямина, и т. д. Ученые-мученики естественно становятся легендой, предметом почтительно-бережного изучения, их судьба придает им харизматическое обаяние, распространяющееся и на их сочинения. Авторитет, завоевываемый ценой гонений и изоляции, – нередкий сюжет в развитии всех наук, но в гуманитарных науках эта ситуация особенно типичная, порой даже искусственно формируемая самими учеными. Если для структуралистов Тартуской школы сознательная самоизоляция от советского научного сообщества (с помощью эзотерического языка, который парадоксальным образом подражал естественнонаучному) была вынужденной, связанной с цензурно-идеологическим гнетом в нашей стране, то для их современников – французских (пост)структуралистов демонстративный разрыв с научным истеблишментом и обращение к традициям марксистской идеологии могли служить прагматическим приемом в борьбе за символический капитал: стратегия, сходная с типичной стратегией писателей и художников-авангардистов[182]182
  См.: Pierre Bourdieu, Les règles de l’art, P., Seuil, 1992.


[Закрыть], со становлением «культовых» фигур в литературе и искусстве[183]183
  См. ниже статью «От текста к культу».


[Закрыть].

Итак, при канонизации ученых-гуманитариев и их идей действует тенденция, нестандартная для научной классики в целом и сближающая их с классикой литературы, искусства, философии. Разумеется, нельзя утверждать, что она носит всеохватывающий характер; в современных гуманитарных науках немало признанных классиков (особенно эрудитов-историков, филологов и т. д.), к которым сделанные выше наблюдения не относятся или относятся лишь в малой мере. Но она затрагивает крупнейших теоретиков, властителей дум, чье влияние выходит за академические рамки и распространяется на широкую образованную публику. Эти люди нетривиальным образом сочетают в себе убедительность абстрактного мышления и обаяние традиции.

Можно ли считать, что перед нами сугубо социальный феномен – интерференция научной и литературной моделей поведения, что ученый, завоевывая массовую популярность, вступает на другое социокультурное поле и начинает играть по его правилам, утрачивая себя (хотя бы временно) как собственно ученого и превращаясь в «писателя» или «публичного интеллектуала»? Думается, это не совсем так; тенденция, о которой идет речь, имеет не только внешне-социологическую, но и внутренне-эпистемологическую сторону; она отражает некоторые глубинные особенности гуманитарного знания как такового.

Естественно предположить, что повышенная ценность традиции в гуманитарных науках связана с «заразительным» влиянием их материала: как уже сказано, материал этих наук в значительной части, а иногда и полностью наследуется от прошлого – для историка это свидетельства современников, для лингвиста тексты, в которых проявляется былое состояние языка, для литературо– или искусствоведа художественные произведения прежних эпох. В такой ситуации может происходить своего рода перенос по смежности: материал влияет на институциональную форму своего описания, интерпретация включается в интерпретируемое, наука, изучающая традицию, сама становится ее частью и усваивает ее законы. В таком случае характерный для исторических наук (собственно истории, филологии, искусствознания) культ сносок и ссылок обусловлен чем-то большим, чем моральный императив добросовестности, уважение к заслугам предшественников и коллег: эти предшественники, даже вполне современные, сразу же включаются в состав традиции и требуют столь же пристального внимания, как тексты последней; некоторые из них – каковые именно и называются «классиками» – заслуживают внимания особенно благоговейного, наряду с основополагающими сакральными текстами изучаемой культуры[184]184
  В Советском Союзе, в значительной мере оторванном от современной зарубежной культуры и от своей собственной дореволюционной культуры, фигура «классика»-гуманитария (иногда, любопытным образом, коррелировавшая с классической древностью, которую изучали эти люди – Алексей Лосев, Сергей Аверинцев) выполняла особую сакральную функцию посредника между настоящим и прошлым, хранителя прерванной традиции. См.: Алексей БереловиЧ, «О культе личности и его последствиях», Новое литературное обозрение, № 76, 2005, с. 39–44.


[Закрыть]. В историко-культурных исследованиях «первичная» и «вторичная» библиографии имеют тенденцию к сближению. Но разница между общественными и гуманитарными науками сказывается и здесь: у специалистов по гражданской, политической или экономической истории специфика «живой» классики проявляется в небольшой степени, хотя они тоже пользуются преимущественно материалом традиции и сами служат ее передаче. Великих историографов прошлого, от Геродота до Соловьева, конечно, переиздают и перечитывают, но не столько ради их собственной мысли, сколько ради фактических сведений, которые собраны в их трудах; для современного исследователя эти тексты функционируют подобно другим историческим документам, требуя не столько концептуальной интерпретации, сколько критики источника. Историк-классик занимает в культуре иное место, чем теоретик-классик.

Итак, связь наук о культуре с преданием как материалом изучения хоть и влияет на их эпистемологическую конфигурацию, но не образует определяющую причину особого статуса гуманитарной классики. Более фундаментальным обстоятельством является то, что эти науки имеют дело со смыслом, сколь бы трудноопределимым ни было это последнее понятие. Введенная еще Вильгельмом Дильтеем оппозиция объяснения/понимания, разделявшая «науки о природе» и «науки о духе», сохраняет свою ценность и ныне, после всех перемен, происшедших как в теории науки, так и в самих науках. Практика «понимания», уяснения смысла распространяется на тексты не только религиозной или литературно-художественной, но и научной традиции, в которых видят памятники культуры, требующие не просто инструментального использования, а герменевтического диалога. Соответственно если для «объясняющих» наук личность исследователя отделена от их содержания, то в науках «понимающих» она внедрена в него как источник смысла, подлежащего затем бесконечному истолкованию и/или обогащению.

Приведем два симптоматичных факта, иллюстрирующих эту связь между гуманитарной классикой и герменевтикой смысла.

Выше уже упоминалось о такой форме почитания классиков естественных наук, как «именные» законы, теоремы или опыты; вместе с тем имена этих ученых практически никогда не связываются с понятиями и терминами – очевидно, потому, что в естественных науках понятия формализованы, а термины часто взяты из чужих (особенно мертвых) языков. В гуманитарных науках, где мало общих законов и почти совсем нет экспериментов, зато терминология в значительной части опирается на лексику живого языка, аналогом таких личностно-памятных обозначений являются «именные» понятия и понятийные системы: в гуманитарном дискурсе постоянно употребляются уточняющие выражения типа «парадигма в смысле Соссюра», «знак в смысле Пирса», «оговорка по Фрейду», «беньяминовская аура», «остранение в смысле русских формалистов», «потлач в смысле Мосса», «карнавал в смысле Бахтина», «письмо в постструктуралистском смысле» и т. д.; исключения не составляет и только что упомянутая понятийная пара «объяснение/понимание в смысле Дильтея». Эти выражения внешне походят на «закон Ома» или «теорему Ферма»: в них историческое имя (фамилия ученого, название научной школы) соединяется с общей идеей, элементом научно-теоретического знания. Вместе с тем очевидна содержательная разница: в случае гуманитарного знания связь имени с идеей более плотная, более сущностная, наподобие «жесткой десигнации», которой, согласно Солу Крипке, характеризуются имена собственные[185]185
  См.: Saul Kripke, Naming and Necessity, Cambridge (Mass.), Harvard UP, 1980 [1972].


[Закрыть]. Закон Ома мог открыть и какой-то другой физик (историкам науки известно много таких параллельных открытий), гипотеза Пуанкаре была сформулирована французским математиком в начале ХХ века, а доказана лишь сто лет спустя его русским коллегой, фактически она принадлежит огромному коллективу ученых, которые занимались ею на протяжении десятилетий. С некоторым приближением можно сказать, что наименования такого рода образуются по типу произвольного знака, мотивированного лишь случайными историческими обстоятельствами, благодаря которым кому-то довелось первым добыть или опубликовать то или иное знание. Напротив того, в наименованиях типа «знак в смысле Пирса» мотивировка более глубокая: они обозначают не только конкретно-эмпирическое авторство, но и общую систему идей, созданную данным ученым и включающую в себя данный термин; пользуясь понятиями только что упомянутого Чарльза Пирса, можно сказать, что имя служит здесь «интерпретантом» термина. Встреченное в научном тексте название «теорема Ферма» требует опознания, это факт семиотики; встреченное в таком же тексте выражение «знак в смысле Пирса» требует понимания, это факт семантики; компетентный специалист-гуманитарий должен отличать не просто определение знака по Пирсу от определения знака по Соссюру или Фреге, но и всю систему мысли данного теоретика, сообщившую этому понятию его неповторимую форму. Таким образом, «авторская функция» (Мишель Фуко)[186]186
  См.: M. Foucault, «Qu’est-ce qu’un auteur?», dans Michel Foucault, Dits et écrits 1954–1988, t. 1, P., Gallimard, 1994, p. 789–820.


[Закрыть] по-разному действует применительно к естественнонаучным теоремам или законам и применительно к гуманитарным концептам.

Второе симптоматичное обстоятельство, показывающее связь проблемы гуманитарной классики с герменевтикой смысла, смыкается с первым. Ситуация «персональных» понятий-концептов, принимающих у создавшего их автора уникальную конфигурацию и в дальнейшем подлежащих не просто опознанию и операциональному использованию, но углубленному анализу, трансформации, созданию альтернативных концептов, свойственна не естественным наукам, а скорее философии[187]187
  См.: Жиль ДелЁз, Феликс Гваттари, Что такое философия? глава 1.


[Закрыть]. И в самом деле, классики гуманитарных наук часто вызывают к себе не узко научный, а более широкий «мировоззренческий» интерес. Их труды анализируют профессиональные философы (деконструкция лингвистики Соссюра и этнологии Леви-Стросса Жаком Деррида – лишь один из многих примеров), в их сочинениях ищут не просто теорию конкретной научной дисциплины, но более общие идеи, применимые в других науках и в априорной рефлексии о культуре[188]188
  В некоторых национальных научных сообществах, в частности в США, где слово «философия» обозначает преимущественно аналитическую философию, такого рода междисциплинарную рефлексию называют не философией, а «теорией».


[Закрыть]. Нередко бывает, что сами ученые-теоретики скептически относятся к спекулятивным построениям, избегают ссылаться на какие-либо философские учения и настаивают на позитивно-эмпирическом характере своих теорий, но в дальнейшем их комментаторы и интерпретаторы применяют для анализа этих теорий именно философский метаязык, ищут и находят в них абстрактно-умозрительные пресуппозиции, а не только конкретно-научное содержание. Так происходит, в частности, при изучении наследия классиков русской литературной теории XX века – теоретиков ОПОЯЗа или Юрия Лотмана. При интерпретации таких классиков их как бы переквалифицируют, из «ученых» превращают в «философов»; советский идеологический режим, подавлявший развитие оригинальной философской мысли, дает удобный повод объяснять их недоверие к философии «цензурными причинами», предоставляет конъюнктурно-политическое оправдание для их посмертной переквалификации, хотя на самом деле последняя осуществляется по иным, более универсальным причинам. При отсутствии цензуры Шкловский или Лотман, вероятно, все равно работали бы в рамках литературоведения или позитивно-научной культурологии[189]189
  Более сложен случай Михаила Бахтина – литературоведа и философа, который в разное время и в разных обстоятельствах неоднозначно формулировал дисциплинарную принадлежность своих трудов, причем эти колебания в самохарактеристике можно объяснять как внешними (цензурно-политическими), так и внутренними (эпистемологическими) причинами.


[Закрыть], но их статус классиков побуждает выявлять в их работах «философскую подкладку», выдвигать на первый план не операциональные идеи и методы, а умозрительный смысл. Такая интерпретация вопреки прямым сознательным интенциям толкуемого классика может опасно сближаться с извращением самой природы его мысли и дискурса.

Возможен и несколько иной эпистемологический сдвиг, когда ученый-классик в восприятии современников или потомков превращается – вопреки собственному желанию или же в согласии с ним – в мыслителя-мистика, открывающего высшие истины бытия благодаря сочетанию научного знания с внутренним опытом. При таком толковании классики профессиональный авторитет ученого служит оправданием, алиби для недоказуемых иррациональных прозрений; в дискурсе культуры соотношение между этими двумя сторонами его знания является произвольно-знаковым, «мифическим» в смысле Ролана Барта:

…совмещая в себе мага и машину, неутомимого исследователя и неудовлетворенного открывателя, Эйнштейн воплощает в своем образе самые противоречивые грезы – в нем мифически примиряются беспредельная власть человека над природой и «роковая» сила сакрального, от которой человек еще не в состоянии избавиться[190]190
  Ролан Барт, Мифологии, М., изд-во им. Сабашниковых, 1995 [1957], с. 136.


[Закрыть].

У Барта речь идет о великом ученом-естественнике, но не о его собственной мысли, а о том употреблении, которое делается из нее в массовой культуре; впрочем, и сами представители естественных или социальных наук иногда испытывают соблазн выйти за рамки научности и соединить ее с мистической мудростью. В качестве примеров можно назвать палеонтолога Пьера Тейяра де Шардена, этнолога Льва Гумилева или же «экономиста» Жоржа Батая – любопытный случай обратного движения, от собственно философской рефлексии, мистического «внутреннего опыта» и авангардной литературно-политической эссеистики к весьма смелым, но в принципе научно проверяемым гипотезам в конкретно-позитивных исследованиях.