Текст книги "Проводник. Возвращение Зари. Его единственная книга чернилами света написанная"

ты слаб, и сила твоя убудет

И сказал им: сей род не может

выйти иначе, как от молитвы и поста

Евангелие от Марка 9:29

Солнечные лучи бесконечным потоком падали на густую накидку берёзок, но ветер-пилигрим, коснувшись прекрасных ветвей, давал лучам частичками света проскользнуть сквозь листву дальше до земли, где они радостно нежились, укутывая себя серой пылью. Берёзки росли вдоль гнилого забора, который, кое-где чуть ли не до земли завалившись от глубокой старости, зарастал густой травой. Их колышущая тень божественно наслаждала прохладой всех, кто спешил немножко отдохнуть, спрятавшись от палящего зноя, который безжалостно сушил все, что когда-либо имела или имело влагу и эффекты прохлады зимнего льда. Воробьи скакали, порхая, по извилистым ветвям деревьев. Иногда запрыгивая в заброшенный скворцами по непонятной причине скворечник, они шумели с диким щебетом и возмущались чем-то. А иногда улетали на соседский дворик, где клевали трусливо зерно вместе с лохматыми курами.

От входных дверей деревянного дома по правую руку, где взгляд человеческий начинает грустить, на лавочке сидела пожилая женщина. Она была одета в однотонное старое платье, а голова завязана цветным потертым платком, из-под которого время от времени вылезали седые волосы, что свидетельствовали о пережитом давным-давно горе. Она их неторопливо заправляла снова под платок, чтоб они не висли перед глазами, причиняя неудобство. Положив рядом с левого боку палку, на которую всегда при ходьбе опиралась, перебирала медленно дряхлыми пальцами беленькие бусинки длинных четок, среди которых серебрился в лучах прекрасного солнца металлический крестик. Чуть склонив голову и прикрыв веками голубые глаза, потухшие от прошлых слез, она про себя шептала слова каких-то молитв. Рядом сидели две девушки и увлеченно о чем-то беседовали, спорили, смеялись, разводили руками.

Вдруг заскрипела неприятно тяжелая калитка, и в тот же миг оглушительно, как взрыв велосипедной камеры, захлопнулась. Девушки в испуге оглянулись и никого не увидели. «Вероятно, ветер…» – подумалось им. В это мгновение время как бы приостановило секундную стрелку, и все замолкло, даже случайно сорванный с берёзы сухой (почему?) лист, не долетев до земли, повис с тупым молчанием над зелёным двориком. Умолкнувшее время казалось таким паузным, невероятным, что если бы взгляд человеческий раскрыл для себя пелену потустороннего мира и увидел, каков он есть, то в собственном теле не услышал бы биение сердца. Лишь свободный от всех законов бытия ветер-пилигрим гулял, но, увидев широко идущего волосатого духа погибели, содрогнулся от страха и улетел торопливо в другие Божьи края. И только шаги шершавым эхом раздавались по гулким сводам небесным в зале этого мира, да спокойное шуршание четок и тихий шёпот молитвы слышен был откровенно.

Волосатое существо в кожаной потёртой куртке с руками по колено, с глазами бездны мрачной, с ногами медвежьими подошло к седой женщине. Оно встало напротив нее молча. Седая женщина прекратила шептать молитвы, но продолжала перебирать четки. Подняла голову и проговорила:

– Ну, что тебе, демон? Что тебе здесь надо? Что ходишь, вынюхиваешь? Тебе не место здесь быть!

– Да-а-а не место! – протянул по-козлиному демон и, присев, раскинул в стороны руки с длинными пальцами. – У меня нигде нет места на земле. Ну, если только рядом с твоим приёмным сыночком.

– У меня нет приёмных, все свои.

– Как знать, как знать.

– Уходи, твой образ мне противен.

– И что? Меня послали делать вам зло! – снова засмеялся он, и земля чуть всколыхнулась под ним. – И я с удовольствием это сделаю!

– Не сделаешь!

– Ну почему же не сделаю? – он сделал недоумевающий взгляд черных, как угли, глаз.

– Ты слаб, и сила твоя убудет, когда я Имя Господне призову во смирении! – воскликнула седая женщина и взяла сухую тряпку, лежавшую возле её ног. Она начала её выкручивать, как будто там оставалась влага, до которой ещё не добрался зной полдневный. И действительно, из тряпки засочилась вода тоненькой струйкой. – Вот, узри силу Господню! Вот! Вот, как Он может выжать из сухой тряпицы водицу! Ты это видишь, иль очи твои заслала Тьма, вас одолевшая пеленою погибели, что и свет небесный невиден стал? Сгинь! Сгинь от лица моего! Сгинь во имя Отца и Сына и Святаго Духа.

Демон уже не смеялся. Он заскрежетал клыкастым ртом, от злобы зафыркал. Глаза задымились черным дымом, окутав себя им, и дом родной проводника запылал адовым пламенем, казалось, демон исчез. Пришло все в движение. Ветерок-пилигрим, вернувшись, стыдливо развеял тот дьявольский дым и голлюцинацию.

Седая женщина продолжала держать в руках тряпку. Её руки блестели от влаги. Девушки вопросительно уставились на неё, и одна спросила:

– Мама, что-то случилась? Почему ты держишь в руках эту грязную тряпку?

– Ничего, ничего, доченька, – ответила мать, откинув прочь плод своей веры, и принялась вновь передвигать бусинки по нити.

Позже лишь ответила, что будет все хорошо, ведь Бог всегда с ними, и никакая злая сила не разрушит крепость доброты.

cон проводника казался долог

…Вот каменный ливень —

Породистый сплав

На посёлок

Нес ужас

И бред!

«Сон», Сергей Пустынный

Его мышцы и жилы напряжены, натянуты, точно троса автокрана под тяжким грузом человеческих судеб. Его сила в большей степени уходит на ржавое остриё тяжёлого колуна, которым не работали, казалось, очень долгое время. Колун со звуком летящей ракеты безжалостно падает на деревянные головы чурок, которые после разлетаются во четыре стороны света на звонкие поленья. И нет пощады любому дереву, лишь сухой тополь хуже всего поддаётся всемирному раскалыванию, даже неукротимое упрямство проводника бессильно. И он отбрасывает тот тополь прочь в сторону гнилого забора, что падает местами на заросший бурьяном участок плодородной земли. Гора поленьев возрастает неумолимо и медленно. Он снова и снова над головой курчавой чертит полукруги колуном и без сожаления наносит удар за ударом, удар за ударом на деревянные головы. Настало время перевести русский дух. Опираясь двумя руками о рукоять древнего колуна, он смотрит, как дедушка-день скатывает осеннее солнце к лесному горизонту. Солнце по пути к своему заходу приукрашивает лучиками пожелтевшую листву больших деревьев. Немногие уставшие листочки падают зигзагом наземь, а другие некоторые улетают, подхваченные ветром-пилигримом, в неизвестность, с глаз человеческих долой. Но как же так? Вдалеке на фоне заходящего солнца вдруг зашевелилось что-то. Вроде как берёзка, но он не помнил, чтоб там, в той стороне находилось какое-либо дерево. От напряжения увидеть и узнать глаза его устают, и он опускает взгляд к земельке ро́дной. Постепенно ослепительный небесный свет оставляет его глазные хрусталики. Он спокоен, он ровно дышит. Только глаза привыкли к земной сущности, как вдруг падает удлиненная тень на ноги проводника и на ржавый металл древнего колуна. Он поднимает с осторожностью быстро голову и от неожиданного появления человека в черном отскакивает на шаг назад, приняв боевую стойку с поднятым для удара орудием смерти.

Человек в черной рясе быстро протягивает в сторону проводника правую руку ладонью вперед и торопливо восклицает:

– Остынь, остынь, вящий славянин!

– Да кто ты, блин, такой? Откуда взялся ты?! – в ответ восклицает и он с некоторой сдержанностью в голосе, держа колун над головой. Когда зрение его восстановилось окончательно после солнечного величия, он видит теперь четко старика, одетого в поношенное одеяние монаха. Проводник опускает колун к своим ногам, как воин булаву.

– Я ж тебе чуть голову не сшиб! Зачем так подкрадываться? – продолжил возмущенный проводник.

– Я иду вот от запада по лучам заходящего солнца. Путь был долог, тяжек, ярок. Гортань моя во мне пересохла, но силы не покинули ещё. Подай мне испить воды, чтоб промочить мои внутренности.

– А почему нет? Подам! – Ответил не принуждённо этот. – Сейчас и принесу.

Проводник оставляет на месте том колун и идет поспешно в старый дом свой.

Забор изгнил совсем. «Надо бы поправить, заменить». Калитка плачет, когда он отворяет ее, проходя мимо. Бревенчатый дом тоже сгнил почти. «Надо бы построить». Он входит в дом.

– Мам, подай воды. Тут человек какой-то пришел и просит воды напиться.

– Иди, иди, сынок, может, Ангел какой посетил нас!

– Да какой там Ангел – старик в ношеной рясе.

– Не говори так. Ангелы любой облик принимают. Чтоб испытывать нашу доброту.

– Ну, пускай будет Ангел.

Мать, зачерпнув металлической кружкой ключевую воду из цинкового ведра, подаёт ему до краёв наполненную.

– Иди, сынок. Иди.

Он берет быстро, несколько капель глухо разбиваются о старый, наполовину сгнивший пол. Капли легко отдаются в объятия здешней пыли. «Надо бы точно дом отстроить заново».

Он возвращается к страннику. Открывает калитку. Она скрипит истошно, нервы парализуя. Видит, как тот держит в руках колун, и спрашивает:

– Тополь что? Не поддается?

– Нет. Эта сволочь мне не по силу. Даже моему упрямству.

– Верно ты говоришь. Но если ты примешь веру в свое сердце, то и горы тебе повиноваться будут.

Старик взмахивает колуном и наносит поразительный удар по голове тополю. Проносится по воздуху глухой звук, и тополь на глазах распадается на два атома, а то и на три. «Вот это да! Ну и вера у старого!» – думает молодой проводник. Затем старик снова берет сухую чурку тополя и бьет ровно по серединке.

– Ух, – выдыхает углекислый газ из легких, – зачем их нарезать, если есть другие деревья, дающие много тепла?

– Согласен.

– Мир должен быть во всем мире.

Берет еще одну чурку тополя, ставит устойчиво на землю и бьет на выдохе, приговаривая: «Господи, помилуй!»

– Камни будут падать вместо дождя с горнего неба. Так ты их коли, дабы они поменьше были.

– Какие еще камни? – проводник недоумевает от сказанного.

– Ты узнаешь, – он пронизывает взглядом проводника насквозь, точно выстрелом. – Коли их, как и этот тополь, чтоб неповадно было духу не наших мест втаптывать плодородную почву.

– Хорошо, колоть их я буду!

– А дом родительский твой прохудился вовсе. Отстрой заново, мать ведь немало ли настрадалась за век свой? И никакая стихия не одолеет этот кров, который даст многим успокоение.

Сказав, протягивает древний колун молодому проводнику. Тот его берет левой рукой, а другой протягивает воду страннику. Молодой проводник роняет колун, потому что рукоять до того горяча была, что не в силах был сдержать.

– И не роняй его. Он будет символом твоей веры. – Выпив до капли воду, продолжил: – Ох, добре! Домой зайди…

Он подходит к покосившемуся забору и берет свой узловатый посох. Разворачивается и уходит уже без слов в сторону восхода. Проводник наклоняется, чтоб поднять утраченный символ веры. Выравнивается с хрустом поясничным и обращает взгляд в сторону ушедшего странника. Он его не находит, будто растворился тот в просторах восхода.

Солнце, пропустив сквозь глазурь последние лучи, уматало поспешно за горизонт лесных краёв. На смену проявила себя луна, озаряя все вокруг нещадно. Она была прекрасна и в то же время пугала своей неуловимой таинственностью в своём коварстве.

– Ну, ладно, колоть так колоть! – воскликнул молодой проводник, позабыв последние слова странника.

Он ставит опорожненную кружку на серую лавку. Выбирает огромный тополь, ставит устойчиво на землю и бьёт величественно. Земля под ногами содрогается, и тополь, треща неуёмно, разлетается в нужные поленья для обогрева душ человеческих.

– Вот эта да! Хороший удар! – восклицает он, возбужденный работой.

Берет еще одну чурку и бьет, а луна свое дело знает – светит тоньше, льет гуще свет по округе. Светло. Эта ночь не бесконечна и прошла заметно для человека колющего тугой тополь. Вслед уходящей ночи трепетная заря просочившись сквозь осеннюю листву обыкновенных дубов и стойких лип, озаряет божественный восток. После двух или трёх минут солнце выплывает на поверхность макушек величественных деревьев. О, прекрасны эти минуты восходящего солнца! Такого восхода проводник не помнил.

Он бросает работу и, взяв на лавочке кружку, возвращается в дом.

– Мам, смотри какой восход! Такого восхода никогда еще не было! – орёт он с порога, но внутри дома утробная тишина пронизывает брёвна стен, казалось, навылет, лишь слышится жужжание одинокой мухи, пойманной в липкую сеть коварным пауком. «Да где же ты?» – он бубнит себе под нос. Он оглядывается вокруг и не понимает, что происходит с ним в этот момент. Везде пыль и паутина. Он с тревогой вбегает в комнату матери и находит ее пустой, заброшенной, паучьей. Лучик восходящего солнца прямиком через окно падает на икону Божьей Матери, лежащей на кровати верхним краем на грязную от долгой пыли подушку. Луч поднимает сухую пыль со стекла иконы и дает ей виться, серебрясь в воздухе. Лик Пресвятой Богородицы начинает озаряться, источая другой свет. Проводник в испуге направляет быстрый взор в угол, где должны стоять на полочках иконы, и находит их затянутыми паутиной и густой пылью. Лампада давно как не горит – масло высохло, превратившись в серую корочку, одним краем поднятую кверху.

– Да что же это такое? – кричит проводник.

В ответ пыль лезет в ноздри вздутые, и муха жужжанием сверлит потерянный слух его. Он роняет кружку, она глухо падает на гнилой пол. Отлетает ржавое донышко. Он замечает этот казус, он в растерянности. Он шагает в сторону зеркала, ладонью левой руки стирает пыль, она почти вся прилипает к вспотевшим пальцам. Он глубоко дышит. Смотрит в зеркало и видит того бородатого старика, которому не так давно давал воды напиться. Он хватает себя за седой волос бороды, размазав влажную пыль, и осознает себя стариком. Его рука, держащая старинный колун, начинает дрожать, вслед дрожит тело. Он поднимает к потолку орудие смерти и ударяет им о зеркало с диким воплем. Оно разлетается на многие осколки и падает на пол позади, сбоку – вокруг. Тут и роняет он колун, который падает грузно на пол, уголком продавив гнилую часть доски. Проводник уже не слышит падающий символ веры.

– Как же так? Как же так?

Проводник падает на колени, обмякает телом и сердечной мышцей. А пол гнилой под его весом проламывается.

– Как же так? – повторяет без конца и плачет.

«Домой зайди, домой зайди, – в голове крутятся слова, – камни будут падать с горнего неба…»

«Коли их…»

«Коли их, как и этот тополь…»

В голове звучат слова старика.

Тут он вдруг оказывается открывающим дверь уже отстроенного заново дома. Ближайшие от участка деревья трепещут, как будто кто-то их тряс. От ветра плавные колебания листвы, а эти дрожащие, словно они боялись чего-то. И верно боялись!

Небосвод чист, как никогда. Без единого облачка. Но солнце не просматривается по кругу на фоне светлых небес. И тут стихия открыла свое очарования страха. Окраина будто дрожала, а с неба, чистого неба падали камни. Одни были большими глыбами, другие с футбольный мяч подъемными. Они падали минуту, две. И проводник смотрел на эту чудную аномалию, не содрогаясь сердцем, как те деревья в себе листвою, а радуясь красоте горного падения камней.

А после на ломаный шлях в стороне спускались незнакомые космические корабли.

Проводника это не беспокоило, ибо он держал в правой руке древний колун, на лезвии которого отражались камни и незнакомые корабли.

«Коли их, как и этот тополь».

«…то и горы тебе повиноваться будут».

«Он будет символом твоей веры».

не закрыть глаза, мимо не пройти

Семёну Крупину

Расплачется небо. Все звёзды погаснут,

И ветер начнёт дуть и выть налету.

И будет в окно он стучать понапрасну.

А маленький мальчик рисует мечту

«Мальчик рисует» Александра Соколова-Снастина

Долгий весенний день кряхтел, как лысый дед от старости, и приближался неторопливо к началу тёмного времени суток. Чёрные тучи, надвигающиеся из-за океана, с помощью страшных щупалец мрака затягивали в свою утробу ультрафиолет заходящего солнца, поглощая ненасытно всё больше и больше земного пространства. После себя они оставляли ужас и смятение в человеческих и животных сердцах.

Проводник стоял и смотрел, как немыслимые тучи, очерняя небосклон запада, приближались к напуганным людям. Они перекатывались по небу, как огромное полчище Мамая, как грозные волны моря во время бури. Некоторые стороны перебегали быстрее других сторон, а ветер наваливался, казалось, всею мощью стихии на трусливые деревья, которые трепетали часто листвой молодой. Лишь проводника не пугали подобные подробности природных явлений. Его в последнее время мало что пугало.

Надвигалась темень – ночь возвращалась.

«Эта ночь будет особенной, – прошептал, но больше прошипел голос в его голове, и потом повторил: – Эта ночь будет особенной». Он нахмурил брови и как вкопанный стоял на одном месте, тупо смотря на этот чёрный океан в вечернем небе, и голосу он не ответил. Потом вдруг вспомнил, зачем вышел наружу.

– Нужно захватить побольше дров, – сказав тихо, он легко потревожил вкопанность и двинулся в сарай, где плотными рядами были сложены поленья колотые древним колуном.

Набрав большую стопку поленьев во длину левой руки, он быстро возвратился в «Хижину лесного великана», где в глубине сказочного помещения ожидала его возвращения недопитая чашка кофе NESKAFE Gold Barista и очередная книга на журнальном столике возле старого кожаного кресла у пылающего камина. У входа он сбросил с ног посредством ног обувь, нанизал тапочки на босые ноги и пошёл быстро к камину, чтоб по пути не сорить. Ухнул поленья возле камина и опустился в мягкое кресло-качалку.

– Говоришь, сегодня ночь будет особенной, – наконец ответил он тому голосу в голове. – Ну-ну. Посмотрим.

Он взял чашку со столика и отхлебнул из неё малость кофейной жидкости. Кофе уже изрядно остыл и имел температуру парного молока. Он цокнул языком и слегка мотанул вбок голову в знак недовольства. Поднялся и зашлёпал на кухню, чтоб приготовить новый напиток. Щёлкнул включатель он. Вспыхнул свет в розовой люстре, свисающей с косого потолка, осветив просторную площадь и вытеснив темноту в узкие проёмы окон, за которыми бушевала стихия небесная. Здесь внутри было тихо – «Хижина лесного великана» была построена в стиле шале довольно крепко. Наружные полуметровой толщины стены уходили частью глубоко в подвальные помещения, а кладка переложена была хорошей сеткой. Подвальное перекрытие было монолитным. Оно крепко ложилось одной плитой на подвальные стены, за которые дополнительно крепилось соответствующими анкерами. Поэтому никакая буря не могла повредить. А крыша была необычна. Мощная система стропил и балок двухскатной крыши позволяла выдерживать огромные слои земли, в которой рос густо усеянный газон. Поэтому звука падающих капель вообще не было слышно. Дождевые капли, ударяясь о густоту газона, превращались в водяную пыль и только после стекали росой по узким лепесткам к низу, где впитывались в миллиардные переплетения корней.

Остывший кофе человек вылил в раковину мойки, затем поставил чашку на стол возле другой чашки с женским именем и включил правой рукой электрический чайник. Он зашипел, как яма со змеями. Потом он зашлёпал в ванную комнату, находящуюся в дальней левой стороне кухни, чтоб омыть водопроводной жидкостью лицо. Справа на смесителе открыл краник, хлынула вода. За спиной послышалось пьезоэлектрическое щёлканье котла. Он взглянул в прямоугольное зеркало над умывальником, седина так и лезла сквозь густые кудри, а борода ещё больше увеличилась, если сравнивать с прошлым месяцем. Он задумал ее сбрить в ближайшее время. Он опустил руки в тёплую струю воды, умылся. Электрочайник за это время вскипятил воду. Он неспеша вытер лицо и руки тонким льняным полотенцем. Приготовил напиток. Повеяло ароматом свежезаваренного кофе. Упираясь о стол с выпрямленными в локтях руками, он закрыл глаза. «Как хорошо! Тишина, тепло и уют», – подумал он. Но, открыв глаза, левой рукой ухватил чашку, развернулся и быстро направился к выходу. Щёлкнул выключателем, и свет уснул в объятьях люстры, дав ночи заползти трусливой собачонкой снова внутрь, скуля.

Огонь нежно распространял вкруг себя тепло и пляшущий свет. В этот свет можно достаточно долго смотреть, и глаза не устанут. Он вновь опустился в кресло. Воздух насыщенный ароматом кофе приятно пробирался сквозь заросли ноздрей в лёгкие, где в альвеолах впитывался вслед за кислородом, что насыщал организм энергией для жизни через капилляры.

Снаружи темень – ночь.

А там в это время на краю ничем не примечательного поселения у города Почеп стоит дом, деревянный дом. Рядом течёт река, проторяя себе дорогу в белых песках, в глине и в корнях деревьев, неся в своих водах название «Судость». И милая мама укладывает маленького мальчика спать.

– Мама, а я не боюсь грозы.

– Почему, Миша?

– Не знаю, мама, не боюсь, и всё.

– Ну, тогда спи, а я рядом буду.

– Хорошо.

Мама целует мальчика в лобик так нежно, что от радостного чувства он незаметно съёживается. В сердечке было много радости в это мгновение и немного горечи, не уловимой проводником, который, как воздух, как ветер, как Ангел, невидим в мире того мальчика. Ему многое известно, что внутри и что снаружи. Он видит там, где сплошная тьма; он проходит там, где входа нет и выход вновь потерян. Он всё и никто. Его разум, данный Свыше, не познаётся даже им самим, кроме его Ангела. И сейчас он видит мальчика. Какой он и где он. Ночь продолжает мрачный путь тёмного времени. Гром колеблет небо и землю, ослепляя яростью молний быстрых.

Маленькому мальчику не спится под плети ярких молний и откровенные грохоты грома. А дождь падает, падает, падает, казалось, нет конца этому падению прозрачных капель. Мальчик берёт мольберт, устанавливает его посередине комнаты, крепит к нему белый картон формата А2. Рядом ставит светильник, он путает проводом ему ножки, мальчик упрям и легко выпутывается. А гром гремит, а молнии плещут! Но он непоколебим и смел! Берёт со стола чистую кисть, подтаскивает с трудом к окну тяжёлый сосновый табурет и, встав на него, открывает форточку. В лицо его маленькое летит дождь, а ветер бросает оторванный с яблони листок и белые цветочки. Волос прилипает ко лбу, и цветочек белый разглаживает ветер на щеке. Мальчик бесстрашен. Он поднимается на носочки, протягивает руку с кистью в глубину мрака и кистью берёт пучок листьев и цветочков, по пути промочив его водой небесной. Мальчик спрыгивает с табурета осторожно, дабы не уронить краски на пол, но капля одна срывается с кисти и падает, внизу превращаясь в гальку. Подходит к мольберту и рисует домик своей мечты. Затем он выбегает в пижаме босиком наружу. Теперь ему страшно. О нет! О нет! Гроза сеет страх в сердечко невинное маленькое. Он дрожит, он бежит! Берёт белую глину на берегу Судости и протягивает руку с кистью к небу, отвернув лицо к земельке. Он дышит часто. Он боится! На кисть падает искорка грозной молнии. Гром грохочет, мальчик с испугу приседает. Быстро возвращается в дом. И видит дом не тем, из которого выбегал ранее, а его нарисованным, его домиком мечты, где мама и папа, где тепло и уют. И радость детская, смех взрослый. Внутри темно, и он в ужасе бросает левой рукой белую глину на середину комнаты. Она превращается в большую парафиновую свечу. Слышатся из тьмы звуки пугающие, звуки рычащие, звуки шипящие.

– Миша, Миша-ша-а, – доносится из дальнего угла голос, затем голос кричит: – Миша! Сюда! Иди сюда!

– Нет, нет!

Маленький мальчик пугается, быстро взмахивает кистью и касается края свечи. Она загорается так быстро, так ярко, что тьма безумно отступает разными тенями во четыре угла и звуки утихают. Но в голове этот шипящий голос не даёт покоя. Мальчик пытается выбросить его, отвлечь себя. Но голос так липок, так шипящ: «Миша, Миша-ша-а». Мальчик снова выбегает наружу к реке и бежит, бежит, бежит, спотыкаясь о ломаные сучья старых верб. Дождь неистово падает, а ветер ревёт, как раненый зверь. «Помоги мне, помоги мне, мальчик!» – ревёт ветер. Ему так страшно, но он всё равно бежит, ведь он создаёт свою мечту, где мама и папа, где тепло и уют. Прибежав к реке, мальчик маленькими ладошками ловит речную рябь. Она улавливается, она приятна на ощупь, она щекочет ладошки, но неудержимо ускользает сквозь пальчики. Он плачет: «Ну же, ну же, ну же!» Он вновь её ловит и плотненько сжимает пальчики. Наконец уловив, он с любовью, бережно прижимает к груди и быстро бежит к дому. Сердечко бьётся в усталой груди. Оно пытается, казалось, выпорхнуть, точно канарейка из золотой клетки. Он замечает, как из пальцев выступает огромная капля ряби. «О нет! О нет! Не падай. Не падай!» – кричит мальчик и бежит, бежит, бежит. Ветер рвёт листву и ею бьёт больно по лицу. Мальчик плачет, а дождинки смывают слёзы. Он вбегает в дом и с порога бросает рябь рядом со свечой. Рябь в полёте обращается в дивный столик. Мальчик ставит свечу на столик. Он улыбается, он забыл о шипящих голосах. Он оглядывается и осознаёт, что он вовсе один. Он пугается, он кричит:

– Мама, мама! Папа, папа!

Он бежит в дальнюю комнату, и находит её во тьме, и находит её без мамы и папы. За спиной захлопывается быстро дверь, и на него летит белеющее лицо старой ведьмы, всё изрубленное глубокими морщинами, точно лесными рвами чужие края. И кричит лицо:

– Ты мой! Ты мой, Миша! А здесь нет ни мамы, ни папы. Ты один. И мой! Мой, Миша-ша-а.

Лицо ведьмы, зашипев, кружится вокруг мальчика.

– О Боже мой! О Боже мой! – воет по-взрослому мальчик, упав на колени и закрыв маленькими ладошками уши. – Нет, нет! – кричит мальчик.

– О да, о да! Ты мой, ты мой, дрянь маленькая! – кричит ведьма. – А мамы нет, и папы нет здесь!

Мальчик плачет, мальчик плачет, мальчик ищет выход, мальчик не находит выход.

Проводник видит это и плачет вместе с мальчиком. Он выбегает наружу, им давно как поборен страх.

– Обернись, обернись и смотри вниз, вниз! – кричит проводник в небо, а Тьма хлещет его по щекам больно, во взгляде проступает солнце.

Он бесстрашен и боль мальчика в его сердце невинна.

Маленький мальчик слышит другой голос в голове:

– Обернись, обернись и смотри вниз, вниз смотри!

Мальчик оборачивается и видит внизу двери полоску света.

– Беги и толкай, толкай, толкай!

Мальчик бежит и толкает дверь. И вдруг он оказывается в постели, и везде утро, и мама рядом.

– Снова приснился страшный сон, сынок?

Он бросается маме на шею и крепко прижимается к ней.

– Мама, мама, мамочка, как хорошо, что ты рядом! Как хорошо, что ты со мной! А папы ещё нет?

– Нет, Миша. Папы ещё нет, – мама тихо отвечает, а в глазах проводник видит горечь и тоску.

– Эта картина какая-то хмурая. Я, мама, нарисую другую картину! – звонким голосом объявляет маленький мальчик.

Он вырывается из объятий и срывается с постели. Подбегает к мольберту, освобождает картину грозы и бросает на пол.

– …Ведь утро солнечное у нас за окном и сады цветут, а когда ты рядом, мне тепло и уютно.

Проводник в эту ночь не спал, а дочитывал книгу «Талисман».