Текст книги "Проводник. Возвращение Зари. Его единственная книга чернилами света написанная"

Дойдя до середины жизни и до того момента, когда Любимая, сказав прощальные слова, ушла к другому молодому человеку с усмешкой в его сторону. А затем, быстро обратившись в кровожадного зверя, вырвала ему сердце и, опомнившись, что это неправильно, что это напрасно, бросила в испуге на дорогу, где оно забилась в крови и пыли, словно птичка, сбитая автомашиной ВАЗ 2106 года выпуска 1999-го, которая, вылетев как будто ниоткуда, с дорожкой ярких искр из-под разбитого бампера в никуда исчезла – так исчезает комета, летящая к Земле. Птичка, сбитая кровожадным монстром на колёсах. Он подобную птичку подобрал в пасхальный день когда-то на дороге у спуска к озеру Ржавок, что слева пролегает вечно прохладным зеркалом в спокойную летнюю погоду, а в скверную осень оно ведёт себя несносно. О! Птичка в конвульсиях билась крылышками на прогретом асфальте – крылышко одно не слушалось. Треплется, треплется, а крылышко всё не слушается, всё не может подчинить прохладный пасхальный воздух. Прослезился он, видя страдания птицы небесной. Видно, спустилась зёрнышко поклевать, а тут удар металлического хромированного бампера осуществил опасение скорой смерти. Пустынный осторожно сгрёб эту маленькую тварь на свою ладонь с асфальта – так осторожно берут пойманную бабочку в горсть для того, чтоб внутри себя почувствовать детскую радость. Она внутри ладонной сферы неуклюже шевелилась, плакала, боялась и по-птичьему, писком, умоляла страдания её прекратить, убив до конца. Он, слыша её умирающий писк, прослезился снова, затем улыбка украсила его хмурое лицо. Птичка всё пела и пела: «Убей же, убей, человек, мне и так конец настал рукотворный от металлического монстра! Убей же, убей! Убей же, убей! Убей же, убей!» Писк без конца доносился изнутри сомкнутых в планету ладоней. «Не буду я тебя убивать, не стану что-либо тебе злое я делать, не нужно мне быть убийцей, не для того Бог мой и твой меня создавал из глины». Он так отвечал небесной твари. И начал Пустынный пасхальную песнь воспевать да и внутрь сомкнутых ладоней вдыхать пасхальный дух Воскресения. Он не думал, почему так поступает, а шёл и шёл, время от времени вдыхая воздух пасхальный. Продолжались эти песнопения и вдыхания внутрь все те четыре километра – расстояние от несчастного случая до около дома ро́дного в неизвестном поселении Громкий. В конце пути у леска остановился он и раскрыл ладони свои широко во всю ту сторонку лесную. «Лети! Лети! Лети и запой на все поля широкие песни небесные! Потревожь, потревожь, потревожь радостным пением листву, что вот-вот ещё больше начнёт своё чудное явление! И пусть птицы другие твоё пение подхватят по-своему!» Он, радостный, сам восклицал, и как будто по-птичьему пел он. И птичка выпорхнула из разомкнутых ладоней, как взрослый птенец, готовый научиться познавать высоту и в себе недюжую смелость для быстрых зигзагов полёта! Крылья ещё неправильно барабанили воздух – тверди пространства ещё не могли коснуться неуклюжие взмахи. Но полёт пришлось прекратить, вцепившись за ветвь кустарника, – кустарник шуршал листочками. Ветка чуть качалась от маленького тельца. Пустынный сомкнул глаза, опустив голову. «Ну пожалуйста, пожалуйста!» В лесу тишина, тишина. И слышал он лишь то, как ловила крылышками равновесие птичка, дабы не пасть на земельку сырую, отдавшись целиком на съедение трупным червям. Пёрышко к пёрышку, пёрышко к пёрышку! Пёрышко к пёрышку, пёрышко к пёрышку! В себе он видел всё это. Крылышки выравнивали свой взмах и становились естественными для гладкого полёта и быстрого пилотажа. Вдруг ветерок зашуршал, встревожив тишину. Нет! Это она, вспорхнув ровными взмахами маленьких крыльев, полетела вглубь зеленеющего леса под яркие, майского солнца лучи. Он открыл глаза и увидел лишь колеблемую ветвь кустарника. Сердце переполнилось мгновением счастья и света будущего лета. Лес зашумел и запел красиво.

 
Но ворвусь я в объятия хлада,
Обниму их теплом вдалеке
И дыханьем цветущего сада
Оживу, как и птичку в руке.
 

Эти строки описывают осеннее время, было то весной.

 
X.
Вдруг вдали с больших ветвей
В травы вплёлся ветер-вей,
И, как нитка в ткани, он
Вшился под пчелиный звон.
 

И только тогда, когда ветер-вей упал на луг с густой кроны первобытных деревьев, травы стали петь песни колыбельные. Мышцы непослушны – ноги вялы. Он упал в траву лицом и уснул, уснул крепким сном. Снился сад и дом родной, снился старший брат Андрей, живой, любимый! Но проступила вдруг темнота чёрной кровью на добром теле сна. Брат в гробу, солдаты – верные друзья брата, слёзы. И зло окутало всё вокруг саваном кромешной тьмы. Не увидеть ни себя, ни других. Мрак непролазный в долинах смерти. Разум его превращался в школьный мел. Он умирал. Умирал медленно, и казалось, что предела не было подобному уходу из жизни в мире потустороннем.

 
Я что же, привык умирать
И, в муках всегда воскресая,
Её забывать на корню?
 

Не понимал он, для чего даны Всевышним те минуты страдания, а порой часы, дни; а когда и растягивалось это на долгие года. Видимо, для очищения, ради узкого пути к светлости, чтоб быть,

 
Как Ангел мой.
 

И когда сень смертная на лице его отразилась, дьявол, создав определённую молнию, разорвал ею душу парня, но вначале он будто вырвал скелет. Но исток души парня был изначально связан священными рунами предков в твёрдости костной при рождении.

Но когда невмоготу сдержать было вопли, что рознят темноту на немыслимые тучи, которые устраивают поминки минутам радости, проступает лучик света, разрывая на многие клочки тучи те и превращая тьму ту в другие сочетания жизненных вариаций.

 
Тут в груди остывшей я
Вдруг почувствовал не зря
Боль и жар, как от костра,
И, сверкнув, во мне искра
Разожгла сплошной огонь.
 

Только тогда он начинает оживать, чтоб продолжить дальнейший путь с чувством двенадцатого бытия в космической тьме, где слышатся крики и хохот клыкастых демонов Земли, которые после прочь будут убегать от Слова Божьего и трёх крестов на теле, и одного на лбу под проседью тёмных волос. Но это позже.

 
Голые стены почувствовал я
Чувством двенадцатого бытия.
 

Пустынный очнулся от сна, страшного сна, в котором, не возбудись на груди его тот дивный след, он бы погиб, не проснувшись, а исток бы не сохранился. И пока жив огонь любви в сердцах наших, нам не погибнуть в хороводе трудностей, да хоть упадёт каменный ливень с горного неба – нам не погибнуть.

И вот когда разожглось пламя в его груди, он поднял побледневшее лицо к голубой брони небесных далей и закричал от боли! Но не от боли в погибель, а боли на жизнь! Ибо руны внутри него на костях дали о себе знать. Он кричал и кричал! И крик его, казалось, в мгновение ока долетал до дальних уголков вселенной, назад не вернувшись. Но тут он вдруг замолк и снова упал в траву лицом, открыв в сердце своём проход страху. И вновь борьба началась. Огонь возрастал, пока не выжег страх под треск разрываемой рубахи.

Вырвался наружу свет, а источником неотъемлемо оказался данный Уриилом след, который подожгли письмена предков. След не что иное, как благословение свыше.

 
Вот открыл глаза, но тут
Несколько слепых минут
Слепотой я был сражён —
Мне не виден неба склон.
 

Он ослеп от последствий найти и спасти душу – маленькую девочку. Он ослеп, и слепота эта служила пленом, где пытали плетью, пропитанной морской волной, а после, весь измученный, он стоял у окна, крепко схватив стальные прутья решётки. Он смотрел, весь усеянный шрамами, на Небо, на Весну. Источник души был воедино связан с плотью, и рвался он туда, где над лесами-холмами плыли прекрасные облака-журавли. Он думал, как бы положить остатки сил на последний побег без вариантов – жизнь или быстрая смерть. Он размышлял, как после он растает, точно снег, с долгожданным приходом Весны на родину, где впоследствии впитается в землю, дав благодатную влагу для первой зелени и листвы величественных деревьев на просторах бескрайней России.

И когда побег был осуществлён, а в глазах слепоту прожгли лучи небесных далей, он с дрожью в теле продолжил путь свой.

 
Я поднялся, я стряхнул
Пыль с одежды – прежний гул
Не владел моей душой,
Но ещё был слаб, был мой
Затуманен взор изрядно —
В голове мелькали пятна.
 

Побег из плена и пробуждение от того странного сна потребовали вложить много жизненной энергии и человеческих сил. Ему придётся дальше медленно двигаться, пока силы не восполнятся в мышцах, а в сердце смелость.

Дойдя до избы, он понимает только сейчас, что у него следа больше нет, а лишь остались последствия на теле вроде ожогов.

К всепоглощающему удивлению, дед, живший в том жилище, услышав шаги снаружи и ругань человека, отозвался. Он был не готов принять незваного гостя и выглядел рассеянным. Но незваный гость ему объявил, что в края его неожиданно нагрянула беда больших масштабов. Мир его утонул во марком мраке, и звёзды с неба пали в небытие, а лишь чёртова луна оставалась на чёрном полотне неба и тусклым светом превращала зелень и цветы в невиданные состояния.

После сказанных слов старик нахмурил брови и веки опустил; казалось, он уснул. Потом быстро вскинул брови и посмотрел на незваного гостя глазами, полными печали. Дед вспомнил, как не так давно его девочка ушла в лес грибов собрать немного для супа. В то время он почувствовал какое-то недомогание, слабость в себе. Грибы в том лесу имели целебные свойства, которые привели бы в здравые чувства его сущность.

 
Как же так, ох да, ох да!
Лада милая вчера
В лес пошла грибов собрать,
Чтобы дед ел суп опять.
 

Старик заплакал. Заплакал от бессилия и безысходности. Лицо ещё более побледнело и источало болезнь в великой старости. Его высокий лоб покрывали глубокие морщины, точно уродливого вида рвы, а щёки – впадины, у которых, казалось, не было дна. Глаза потухли, словно две диодные лампочки в старой люстре. Кашель продолжался, как и ранее. Слёзы не останавливались, заполняя Марианские впадины, а затем, переливаясь через край, ручейками стекали по седой бороде и исчезали в слизи липкой ночи. Вдали, где-то над лесом, грохотало и сверкали раздражительные молнии. Дождя не было.

XI. Душа молчит у автора в груди, но слёзы льются из глаз солёно-жгучею струёй. Он пишет о том, что было, что прошло и возврату в настоящее не подлежит, ибо не вернуть потерянные минуты, часы, дни и даже медленные года.

 
Давно умчались сказки лета,
Когда тобой сердечно жил.
Сейчас Весна! Печаль отпета
И даже то, что не забыл.
 

Рассказ закончен писателем, а редактор проверил текст перед печатью. И корректор произвёл зачистку. Никто не вернётся, никто не возьмётся, чтоб перепроверить, а может быть, переписать рассказ заново. Сборник рассказов закрыт, никто не уцелел, и ничто не проникло по неведению. Издан для каждого на Земле поштучно, и книга на полку поставлена. Лишь память попытается воспеть её томный взгляд и губ нежных неспешность в те былые минуты, когда, ею вдохновившись, писал стихи неутомимый герой под сердечной сенью прекрасных лип внутри себя. Но взмах её прощальных белых лебяжьих крыльев у него на глазах навеял слёзы. И теперь лишь остаётся посылать тайные взгляды, потому что не вернуть утраченные мгновения любви, а минуты те уж уплыли по водам забвения к царству мёртвых, где в холоде страшном слышен протяжно цокот дьявольских копыт. Одинокий лебедь – вечный лебедь.

– Где твоя лебёдушка? Где твоя ро́дная? – я лишь в мыслях с грустью произношу слова эти.

– Она не его! Не его она! – мне отвечает седая неизвестность.

 
Ты ушла и уже далека.
Пусть поют над тобой облака!
 

Но после всего-всего часто заходит солнце к нему в комнату. Они подолгу смотрят туда, где плывёт пароход, хотя рядом не протекают реки в глубоких руслах; где летит по величественно-голубому небу самолёт, хотя в этот момент они не пролетают; где вдоль той реки мчится на всех парах, но перед городом сбавляя железный ход, быстроходный поезд. И Пустынный мечтает, как бы уплыть, или уехать, или улететь за дальний горизонт, где повсюду Юг и радость, а не одиночество тьмы, что вечно марает сердце равнодушием подлой пустоты. А солнце, услышав его потаённые желания, успокаивает, говоря, чтобы тот подумал, что всё это происходит не с ним, а с кем-то другим. Но от одиночества не убраться и некуда скрыться. Он – словно цветочек, живущий на каменистом берегу недружелюбного моря. Там солнышко всегда ласкает лепестки теплом, а дождик моет и поит его пресной водой, чтоб продлились дни как можно дольше. И со временем он привыкает к одинокому образу каменной жизни. И Небо, видя то, как он смирился с одиночеством и как при этом в дикой местности остаётся всегда красив, радуется. Но не море. Оно ревнует, злится и, однажды с ветром сговорившись, вырывает с корнем красоту земную. Небо плачет. И море, поигравшись вдоволь, бросает на берег песчаный, чтоб умер цветок до конца, превратившись в чёрный прах. Но солнце под закат разогрело воздух остывший ветром, и Небо вывело на прогулку маму с девочкой. И девочка радовалась бесконечно игривому свету, какой посылало солнышко, и Небу, что обозначило красиво горизонт облаками-журавлями. И тут наткнулась на цветок, затянутый песком.

 
Ох, мама милая, ты только глянь!
 

Маленькие пальчики осторожно в это время выкапывали из влажного песка цветок, помятый волнами, но всё ещё живой.

 
Пока ведь не остыл сок жизни в нём,
Возьмём с собою, мамочка, домой?!
 

XII. Юноша старика успокаивать начал, сдерживая слёзы и свои в себе, сказав дрожащим голосом:

 
Ты не плачь, её найду,
Хоть и буду весь в бреду.
 

После этих слов старик ожил. Глаза, недавно потухшие, в мгновение заискрились, просветлели, забегали, как кузнечики под запах скошенной травы на сочных лугах, и он вспомнил для него важный момент или какое-то незаконченное дело. Он вдруг развернулся, сказав, мол, посиди, отдохни, а сам исчез во чреве странного дома, от которого было парню не по себе. Старик, словно призрак, двигался там, внутри, и через секунды вернулся, неся в руках бережно что-то светлое. Что-то во тьме чертога тускло сиявшее, но постепенно набиравшее силу света.

 
Вот на, бери
Эту прядь её волос,
Мытую в прохладе рос.
 

И. О, Боже мой! Старик протягивает длиною в дюжину сантиметров полоску тусклого света и прижимает к стеклу прямоугольного окна. Полоска чудным образом просачивается, словно вода через решето, сквозь гладь запотевшего от старческого дыхания стекла. Он, поражённый этим действием чуда, сам не зная как, протягивает в ответ свои руки, и полоска света касается рук его, и тихо ложится, будто листочек в осеннюю пору наземь, так она на раскрытые ладони.

Сердце задрожало, забилось, вытеснив комочек страха к горлу. Полоска как-то завибрировала в ладонях и выделила более яркий свет. Присмотревшись пристальней, он увидел человеческую прядь волос. Её свет сочился через края ладоней, между пальцев и падал, точно водопад, вниз к его ногам и, осветив некоторую площадь, затухал, исчезая где-то там, в незримых измерениях, откуда она неустанно брала живоносный источник света.

 
Ты шепни
Ей, что хочешь снова дни
Видеть вместо тьмы сырой
Впереди и за спиной.
 

Видимо, только от чужого голоса прядь могла ожить, если суждено было ему получить главную роль в возрождении чуда. И правда, так и есть: после слов, сказанных им, полоска света вначале задрожала в ладонях, а затем выскользнула из рук его и повела к другим злоключениям. Видя это явление, рассудок героя поколебался, и он стоял несколько немых секунд, будто вкопанный глубоко в сырую землю, не поведя ни одним членом своего тела. Прядь, пролетев несколько десятков метров, вернулась и сделала несколько колец вокруг героя, которые разрушили внутреннюю окаменелость глины. Шаг героя поначалу вялым был, но после нескольких десятков метров, когда окрепла поступь, стал верным себе, а рассудок вернулся к нему неповреждённым, приняв в себя новые значения реальности. Реальность сверхъестественного состояния нынешней жизни. Впереди путников ожидал древний лес, полный чем-то жутким.

Этот лес страшил лишь сердце героя, которое не готово было так быстро свыкнуться с подобными изменениями. Ему невольно приходилось вслушиваться в многочисленные скрипы, шевеления деревьев, которые казались неестественными и тянули крючковатые ветки, походившие на уродливые кисти множества мертвецов. Кости пытались ухватиться за живое тело, но всегда не успевали это сделать и цеплялись за рубаху, её полностью дорывая. Прядь, летящая впереди, обжигала светом кончики голодных веток, и они, в свою очередь, содрогаясь, будто породистые псы от ледяного ветра, отступали обратно во тьму теней парализованной ночи.

Продвижение трудным было. Немая стылость в дружеском отношении с громкой усталостью и сонливостью сверхъестественного начала клонила неустанно упасть на бревна гнилую часть или, может быть, не так давно в глину согрешений под пение сказочных трав, но мысли о невыполненном задании отклоняли ту противную участь, чтобы впредь до конца пути не мнилась.

Путь через лесные дебри не длился долго, – их движения были порывистыми. Вместо одного шага – десять метров. И вывела прядь девочки, как будто на лесную поляну, но было это болотом с многочисленной порослью невысокого камыша и тростника более мелкого роста. Топь в среде той растительности расположилась угрожающе, пахло падалью. На небольшом расстоянии от тверди земной, на которой наш герой стоял, в центре высматривались очертания дома в окружении больших копий. Они были выше незнакомого жилища, и при приближении пряди начали двигаться, словно колеблемая ветром сухая лоза. Прядь не могла мимо них пролететь, чтоб после проникнуть в дом через ближайший проём окна. С помощью тусклого света проявлялись окна, как будто лишь одна-единственная свеча прогоняла нечеловечий мрак во четыре стороны мира.

 
Прядь пыталась проскользнуть
Мимо копий – эта жуть
Шевелилась, гнала прочь.
 

Строй копий не давал пролететь. Он, шевелясь, кратковременно создавал синий электроразряд. Разряд ломаными линиями передвигался с одного копья на другое копьё и создавал звук угрожающе длинный. И тут герой, видя бесполезные метания пряди из стороны в сторону, поднял рядом лежавший сухой дубовый сук и, проделав в небе изгиб наподобие тоненького месяца, нанёс, к его удивлению, мощный удар по топи. Она задрожала, и смрадный воздух поколебался. Удар привлёк неотъемлемое внимание нечто невиданного доселе. И болото вокруг дома вдруг забурлило, заклокотало, завизжали стебли тростника. И. О Боже мой!

 
Поднимались из глубин
С видом древних исполин
Существа, держа в руках
Копья к бою.
 

Древние существа, коих никто никогда нигде не видывал, угрожающе вставали из глубин болотных вдоль торчащих копий. Их каменные лица источали злобу и ненависть, а в глазах просматривался горящий ад. Рты плотно сомкнуты силой множества гор. И когда исполины начали движения, упал гром, осветив яростью шумной молнии воинственные формы их черепов. Они подняли к чёрному небу копья и проревели, как тысяча злобных голов,

 
Что ждёт смерть меня от них.
Копья разом полетели,
За спиной срубая ели.
 

В это быстрое время полоска света, словно утренний край далёкого горизонта, всё же проскользнула и направилась к ближайшему окну.

 
Я проворно уходил
От орудий тех верзил,
Но одно меня настигло,
Распоров мой бок. Всё стихло.
 

Копья летели беспорядочно, создавая особый свистящий звук и гул. Герою приходилось проворно уходить, отпрыгивать, уклоняться. Результат был оправдан. Но когда, расслабившись на мгновение, он стоял и пытался всмотреться в сторону мрака, вдруг прорезало смрадный воздух последнее орудие меньшего размера, нежели остальные копья. Оно вскользь распороло левый бок и воткнулось в чужую землю, подняв небольшие крошки тверди.

Тишина на миг сдавила ушные перепонки. Треск молний и раскат грома прекратились. Закружилась голова. Герой правой рукой потянулся к левому боку, пальцами он ощутил влажную среду – что-то липкое и тёплое. Кровь. Слово «кровь» промелькнуло у него в голове последней искоркой жизни. Протиснулась через кровавую щель наружу боль. Он упал. Небо нависло над ним и надавливало на грудь и печальное лицо сгустком непроглядной космической тьмы. Стало трудно дышать. Стало трудно видеть небо. Во рту прерывисто смешивались кровь и воздух. Послышался еле внятный смертный шёпот:

 
О Господи, немало ли
Страдал в краях Твоей Земли?
Я помню неудачи все;
Я помню – босым по росе
Упрямство закалял в себе,
Идя по узенькой тропе,
Где мерзость и пустые мысли
Мой разум долго-долго грызли.
 

Он закашлял. Брызги крови вылетели изо рта и упали кривыми кляксами его чернил на грязную кожу груди немеющей.

 
Вот пришёл и мой черёд
Встретить смерти страшный гнёт
Не в краю моём родном.
 

Веки раз ещё сомкнулись и разомкнулись, дыхание остановилось, биение сердца прекратилось, но слух ещё был жив. Он был жив! Слёзы проступили утренней росой незабытой родины и стекли по листам впалых щёк. Миленький голос прорезал мёртвую тишину в его ушных тоннелях:

 
Нет, ты нужен мне, идём!
 

Тут как будто этот голос не только тишину потревожил, но и дал толчок живоносный сердцу, и веки с капельками слёз и крови зашевелились, а диафрагма лёгких в обнимку с межрёберными мышцами задвигала грудь кровавую. Он выдохнул с углекислым газом шёпот, дрожащий во мраке:

 
Да… ты… брось…
 

Вздох

 
Мне… и так конец… настал.
 

Голос ответил, что ещё не настал его конец умирать в подобных местах, от Бога далёких. А если когда и придётся умереть, тогда тело не останется лежать безвестно в неродных краях, а прилетит воинство Ангелов и перенесёт на боевых щитах в родное селение ради верных Господу. После сказанных слов герой почувствовал, как чья-то маленькая ладошка нежно коснулась его умирающего тела. Прикосновение было неоднозначным; тепло от ладошки проникало вглубь бренного тела и растекалось ручейками весенними, создавая энергию за энергией во все члены человеческой плоти. Один из множества тысяч ручейков, добравшись до кровавой щели в боку под сердцем, стремительной струёй света, подобно солнечному свету, начал наружу сочиться, расплёскиваясь по влажной почве, пропитанной кровью тех неизведанных мест.

Герой почувствовал жжение и боль в это мгновение, лицо изменилось, вырвался крик. Глаза широко распахнулись, и из зеркал души вырвались лучи того же величественного солнечного света. Рана. Она чудесным образом затянулась, выделяясь лишь пёрышком синеньким на ожившем теле. Свет в зеркалах потух, глаза прояснились в синие-синие небеса.

Ладонь оставила живоносное прикосновение, и герой задышал полной грудью. Слёзы снова брызнули, но уже из оживших глаз, прочищая своды от неизбежности к их разрушению. Он приподнял туловище, опираясь с дрожью на локоть правой руки, и увидел пред собою девочку лет двенадцати. Она была, как будто знакома. Её волосы множеством гибких струй ниспадали с головы на плечики. Они источали тот же солнечный свет, который бил минуту назад из глаз умирающего героя. Казалось, был он живым светом, точно вода, точно река, перетекал с головы и падал светом жидким вниз, к ногам. И только там! И только там, оторванный от девочки, поначалу тускнел, а потом и вовсе угасал, осветив на мгновение небольшую площадь неплодородных земель проклятых далей.

 
Ну, вставай же, мой спаситель —
Нам идти пора в обитель
Кузнеца, а то ведь ждёт
Наш пресолнечный приход!
 

Герой в это время ещё не понимал сказанных слов, а медленно вставал. После пройденных испытаний в голове у него царило лишь успокоение без единой мысли и размышления. Поднявшись тяжело на ноги, он дрожащей рукой взял руку девочки. Ладошка была тёплой, нежной, как ни у кого из людей. Глаза были синие-синие, без единого облачка, и источали радость жизни и веселье южной погоды. Герой невнятно ответил, что могут идти по кромешной тьме теней. И направился в обратный путь. Но позже всё же мысль промелькнёт в его извилинах тоненьким разрядом. Без него солнечная девочка и сама легко справилась бы с трудностями. Но нет, он всё же помог преодолеть живой пряди барьер страшных копий, ведь если бы не обратил на себя он внимание злобных созданий, то и прядь не воссоединилась бы с девочкой, которой нужно лишь было связать себя с миром живых. Эта ниточка дала много сил и поборола власть Тьмы прибывающей, которая жаждала окутать, вобрать в себя всё живое при свете, а всему мёртвому во мраке дать жизнь под луной. Но мёртвые должны быть среди мертвецов и никогда не ступать в краях наших светлых. Он это знал наверняка. Возвращался он совсем другим, казалось, он возвращался совсем взрослым. Он возвращался, неся в крови своей другую кровь. Кровь солнечной девочки. Он возвращался…

Они вернулись: одинокая калитка всё так же висела на кованых скобах и протяжно скрипела – земляной вал так же, как и всегда, обозначал расположение когда-то стоявшего забора, старик в лице светлый и одежде белой как снег ожидал их могучим воином.

Освободив руку человека, Лада побежала и в раскрытые объятия прильнула лебедью. Горизонт на месте той избы осветился. Настал новый день. Свет ласкал приветливо лицо героя. И, казалось, душа действительно запела величественно, а окружение стало будто раем. А в голове ещё долго слышались слова Заряницы: «в городе живёт обычная девушка с мамой необычной».

Пробудившись от сна, Пустынный узрел спасение, пришедшее утром однажды. Камень тяжкий был отброшен от входа в сердце, чтоб чувства освободились Силой Божьего прощения и Его Святого Духа.

 
Сверкали нежно в тишине
Созвездий Выси,
Что начертали путь при мне
К владеньям Рыси.
 

И только тогда, после всех пробуждений, он продолжил путь свой к намеченной цели, чтобы найти тот единственный цветок, который удивительным действием, заискрившись, исчезнет в его груди, освобождённой от заточения тяжкого камня.

 
Что-то сердце в груди задрожало.
 

Да-да, переродившись внутри груди, цветок зацвёл, и сердце задрожало новой Любовью. Но после осени наступает зима, и будет скучно о чём-то подумать, что-то сказать, лишь безмолвие станет наградой тиши, а кротость – наградой Божественного Естества.

После долгого времени найдётся и след рая на земле, но путь его не будет окончен, ведь след не так и легко было найти. А как же до целого Рая, что был утрачен?