Текст книги "Проводник. Возвращение Зари. Его единственная книга чернилами света написанная"

Проводник. Возвращение Зари
Его единственная книга чернилами света написанная
Сергий Горн

Корректор Оксана Сизова

Арт-фотограф Георгий Шпунтов

Иллюстратор Ксенон

Дизайнер обложки Ольга Третьякова

© Сергий Горн, 2023

© Ксенон, иллюстрации, 2023

© Ольга Третьякова, дизайн обложки, 2023

ISBN 978-5-0050-4746-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

(Редакция автора. До полного завершения книги остаётся рассказ «ужас пред глазами бредущего»)

всенощная быль

 
*   *   *
 
 
дабы благодать Божия коснулась
пред книгой склонённых,
доброму пастырю было суждено
возложить крест ратный
на голову мою во смире́нии,
чтоб дар, данный свыше,
был пронесён достойно
и убелённую душу отдать
вóвремя Господу, сотворившему
Небеса и Землю;
и вскоре было суждено
Николаю Аршукову стать
наставником в мире этом
на ниве литературного
труда, чтоб взрастить ростки
предложений с должным вниманием;
и вот после всего уже
случившегося со мной в мире
нашем я был перенесён
в сон прозорливый, как будто
Ангелом моим в мир театра,
где в полусвете огоньков
меня словно ожидал сам
Владимир Высоцкий, который
руководил труппой —
актёры отрабатывали пьесу,
необходимую для свершения
бессмертного Света;
увидев меня, он похлопал
в ладоши в знак принятия
отдыха актёрам; мне улыбнулся,
я протянул тетрадь,
наполненную до строчных краёв
стихами; раскрыв её,
учил и показывал, что и как
писать для бессмертия;
и затем, когда пробудился,
моё творчество до края
приняла Инна Давыдова
по доброте к человеку,
чтоб, окрепнув, мне созерцать
более явственно просторы
восходящего Солнца над
покровом лесного массива,
где непременно найдётся
тропка к заветной цели моей.
В знак благодарности
я пред Вами стою, склонив голову…
 
 
* * *
И прии́дет Све́т во темноту́
простуженного мраком дня, —
следом с секундной поспешностью
явится тот, кто возмутит
обитающих во тёмной среде
кровожадных демонов,
которые хитрят,
обманывают и выискивают
чистые души, чтоб поразить и
ввергнуть легко в погибель.
 

Надпись пророчества на фреске

одной из стен библиотеки города Там

В начале сотворил Бог небо и землю.

Земля же была безвидна и пуста,

и тьма над бездною; и Дух Божий

носился над водою.

И сказал Бог: да будет свет.

И стал свет.

Первая книга Моисеева

Бытие. Глава 1: 1; 2; 3

И сотворил Бог человека по образу

Своему, по образу Божию сотворил

его; мужчину и женщину сотворил их.

И благословил их Бог, и сказал им Бог:

плодитесь и размножайтесь, и

наполняйте землю, и обладайте ею,

и владычествуйте над рыбами морскими,

и над птицами небесными, и над

всяким животным, пресмыкающимся

на земле.

Первая книга Моисеева

Бытие.Глава 1: 27; 28

И слышал я голос с неба,

как шум от множества вод и как

звук сильного грома; и услышал голос

как-бы гуслистов, играющих

на гуслях своих.

откровение святого Иоанна Богослова. Глава 14: 2

В начале сущего

и только Свет явил его на свет

Подготовив глину-кости, Господь бережно слепил скелет. Затем из другой глины, содержащей более влаги, нарастил на бренных костях по образу Своему человеческую плоть. И, вобрав в Себя немного кислорода с частицами древнерусского рода, выдохнул внутрь маленькой глиняной статуэтки душ-ш-шу-у-у (я слышу дуновение ветерка, я слышу шорох листвы в кронах обыкновенных дубов), наполненную живым светом поднебесным. Статуэтка поменяла тусклый ископаемый цвет глины земель райских на живой человеческий румянец, и задвигал ребёнок ручками, задвигал младенец ножками, не произнося ни звука. Ни звука. Ти-ши-на. Смертные смотрели недобро, а Господь улыбался. И радость Его в ореоле безмерно светилась! И это был 1981 год, семнадцатый день первого месяца. В это время над Почепом среди чистого звёздного неба золотилась луна, посылая вниз предательски приятный свет, и снег лежал тяжким грузом по лабиринтам улиц града, морозом крепко схваченный. В природе поменялось что-то, хотя выглядело всё неизменным, по-прежнему скучно было. Рос он нелюдимым мальчиком. Взрослел упрямым парнем. В школе учился плохо, и все учителя не особо пытались привить ему знания, посчитав его неисправимо бездарным мальчиком. Но однажды всё изменилось, когда на Востоке из-за лесного горизонта Солнце лик пламенный показало, а с неба на Землю Глас громовой упал протяжно. Демоны ведь знали, кому тот Гром был адресован. И один демон по имени Авирон тем временем вынул душу, чтоб, разорвав на мелкие-мелкие части, разнести в гнилых утробах адовых псов по всем доступным мирам и руинам великих цивилизаций. Но, оставшаяся частица его души, не позволила совершить это злодеяние, а шаровая молния, сотворённая демоном, не могла подчинить сущность проводника. Тут парень упал, казалось, замертво в придорожную пыль. Очнувшись, он восстал с дрожью в коленях и прилипший прах к одеждам стряхнул неуклюже. Пошёл в дом свой старый к семье, никому не нужной. Взял чернила света небесного в руки он, простую тетрадь и начал кропить клетчатую поверхность строками. Была весна 1999 года. И никакая Божья тварь не подозревала, что чудо Божественного промысла коснётся простого парня, который был наделён добрым сердцем от века. Развивая ум посредством поэтического слова, ему предстояло вследствие развития открыть в себе способность видеть невидимое, слышать неслышимое, осязать неосязаемое и быть там, куда другим не дано попасть. И, без конца проходя миры, не доступные нашему миру, он столкнувшись вплотную со слугами зла, находил души заблудших насильно, которых выводил он на Свет. И вот, когда вернёт свою он душу, выбелив её под струями вод немалых приключений, в конце пути уйдёт в прекрасное свечение Зари под кров Его Небесного Чертога.

В поисках Рая

I. Эта зима лютая была его зимой, до краёв наполненной трусливой стужей, и предела не было в той лютости, и края не было видно прошедшего дня заснеженности, которую мороз ловко сковал, цепко схватил, точно ребристую сталь щербатый бетон. Полная луна озаряла все пограничные линии зимней ночи, в которой улочки причудливо выделялись в белизне заснувшего каменного города. Он появился на свет, и крик его не оборвал тишину больничных стен, как это бывает обычно после рождения человеческого детёныша. Смертные, участвовавшие при родах, в палате шёпотом или с прерывистым шипением размышляли о том, что мальчик родился в развитии отсталым. Быть может, молчаливо он родился лишь потому, что не мог, ещё слабый от чрева матери, известить белый свет о своём появлении, дабы не обратить на себя особого внимания злобных созданий, которые, как львы рыкающие, ищут, кого бы поглотить? И только мать, прижимая нежно его к груди, колыбельную пела с дрожью – слёзы текли. Ангелы незримые умилённо смотрели, и затем, склонив головы к матери, запевали молитвы за упокой души человека.

Я вернусь к моменту его рождения, но это будет позже, гораздо позже. А сейчас я продолжу и лишь остановлюсь на поэзии этого в прошлом неразумного ребёнка, по наблюдению разумных смертных, который родился и даже не известил земной свет о своём появлении и который впоследствии никому не нужен был.

Он рос бедным мальчиком, но хватало ему поесть чёрного хлеба с молоком и жареной картохи с луком. Попить иван-чаю с малиновым вареньем и утру сказать: «Спасибо». Сказать тихо и без укора. А что до игрушек, то он любую деревяшку превращал внутри себя в нужную игру для веселья и детской радости. О школьных годах он особо не рассказывал, лишь вскользь касался воспоминаний, как был в то время влюблён в одну девочку, которая на его некоторые знаки трепетного внимания относилась с отвращением и в лицо показывала своё холодное равнодушие, что приводило мальчика ко многим сердечным волнениям. Он их не выставлял напоказ. Он их тайно хоронил под слоем кошмарных снов на кладбище страданий, глубоко-глубоко в сердце своём, сыграв при этом радостно панихиду стихами, пока однажды не превратилась эта влюблённость в тусклый и неузнаваемый силуэт во тьме лишённой безжизненностью ночи, окутанной тусклым светом предательской луны, где вечно мерещатся тени злобных созданий иных миров.

Учился неохотно он, а поэтому плохо. Ужасно плохо. Сейчас некоторым деятелям общественности нравится во многих беседах с экранов телевизоров сравнивать советские времена, напоминая о том, как же хорошо учили ребят в школах, образование было лучшее в мире. Но по его определению этого не подтвердишь и – да – не опровергнешь. Видно, парню не повезло. В школе его не понимали, да и не хотели особо учить всем премудростям советского образования. По физкультуре, не напрягаясь, был лучшим в классе, но и тут, видно, автоматом ставили трояки. По другим предметам были сложности с пониманием, и если б учителя сделали хотя бы раз усилие и нашли подход к ученику, то б и жизнь прошла под известным вектором судьбы, а не петляла зигзагом с одной точки во множественно другие крайности бытия. Нет плохих учеников, есть плохие учителя. И после тех оскорбительных фраз, которые часто распаляли обиды в детской груди, ему вовсе не хотелось находиться в той проклятой школе. Хотелось бежать, бежать и спрятаться там, где глаз людской не раскроет прибежище его единственного покоя в мире детской радости. Хотя праздники школьные ему нравились. И готовился он к ним по особому виду влечения.

Он желал, он любил поэзию, а то, что у него память была нетороплива и стихи читал запинаясь у школьной доски, расписанной каракулями отличников, не имело значения. Любовь к вышнему внутри сильна, и никакая насмешка, в лицо брошенная, не могла затмить и пересилить тягу для пламени стиха, которая даст тепло и свет в темноте потерянным.

И вот случилось чудо, как помнит он, в тот год, когда ему исполнилось восемнадцать лет. Было утро, и восходящее солнце из-за горизонта, сквозь ветви деревьев протянув трогательные лучики к доброму сердцу юноши, освещало большую часть комнаты с потёртыми, старыми обоями. В это время на лице у него проступили морщинки скобок по обеим сторонам рта, образуя скромную улыбку. В эти минуты, благословенные свыше, и родились первые строки, навевая радость и умиление на сердце. Не все строки, написанные тогда, дошли спустя долгие годы. Была весна!

 
Весенние воды уносят
Всю зимнюю грязь и снега,
А взамен на это приносят
Травы, цветы в берега.
 

Вот они, строки, которые дошли спустя 20 лет. Вот они, родненькие, чистые, без самодовольного притязания маститых авторов в письменности. Конечно же, пройдёт год, может, два, и он переделает их, найдёт в разуме рифму другую, найдёт новое дыхание, ибо в его время жизни, точно грозы летние, ворвётся наставник. И начнётся тягота письма. Но после в бой попрёт он свободно, несомненно благодаря его в сердце своем.

Было утро, и заря сверкала, играясь с ещё маленьким ветерком-пилигримом, в молодой листве. Так и отпечаталась та заря в продолжении всех его стихов. Семнадцатилетняя работа над собой в правдивости строк обнародовала и потустороннюю жизнь, с которой не мог он сразу свыкнуться. А с другого ракурса посмотреть – его сверхъестественная жизнь пропитала мистическим проявлением многие его строки, сделав их непонятными для людского восприятия. Не понять и не принять – не измерить и не отрезать. Оставить непрочитанными строки и книгу забыть, потерять рукописи в суматохе переездов или в скитаниях, полных дум, что вернуться домой внутри себя всё же придётся.

 
Где заря Светоносная пламенем алым
В темноте начинает дня ветреный путь,
А лучистое солнце продолжит за малым
Лес будить и пропаривать путнику грудь.
 

Вот так заря Светоносная и отпечаталась в стихотворных строках и в сердце юноши.

 
Мне б отбросить печаль от пропащего дома,
Протереть запотевшие стёкла от слёз,
Заглушить перекаты душевного стона
И взрастить в палисаднике женственность роз.
 

Так писал он вначале, но, пройдя много лет по краю немыслимого, он не одну розу спасёт, взрастит, поливая дождевыми капельками, чтоб запах их льнул к сердцу особым вкусом – вкусом свежего утра и долгой жизни.

II. Стихотворение «Выпад по ту сторону» доверительно рассказывает о той жизни, в которой Сергей Пустынный находился всё время в поисках чего-то и никому не давал повода думать о том, что происходит с ним и вокруг него. Ведь происходящее с ним могло поколебать границы простого человеческого сознания и подвергнуть к долгому сумасшествию, которое не исчезло бы без помощи психиатрических клиник, где психотропными препаратами заглушают не только реальность, но и всё выдуманное от века сего. Он более чёткие выпады из реальности переносил строками стихов на бумагу.

 
Когда на дворе и вдоль улиц
Деревья и травы с ветрами шептались,
Фильтруя для нас загазованный воздух,
Я, Господом смелый,
Спускался бесстрашно.
 

И действительно, его бесстрашие в нереальной жизни приводило всегда сознание в трепет, а бывало, и ужас, но это было в начале всего его сущего. Вот так он бесстрашно спускался – как вы думаете, куда?

 
По склонам скалистым где в жаре,
Где в холоде в адову полость вселенной.
 

Из всех известных выпадов это был выпад в самый что ни на есть нами известный ад. Что, страшно? Нет?

Он спускался намеренно туда, в логово кровожадных демонов, чтоб найти, вызволить на свет внешний своих друзей. И когда коснулась его упрямая стопа земли падших ангелов, бесы учуяли быстро запах живой плоти и уверенно пустили ищеек клыкастых по следу. Они рычали страшно, они бесились, они грызли друг друга, но бежали ровно по следу человеческих стоп. Он путал следы и искал друзей своих ро́дных по миру вечно мёртвому, навсегда Богом забытому. Не остановиться, не отдохнуть, мертво, мертво, мертво и чуждо Любви. Там плач, страдание вечное и боль всегда пребывающая.

 
Но что вы, друзья, здесь забыли,
В краях столь далёких, от Бога далёких?
 

Он звал их по имени, прозвищу и году рождения, но они на призыв не откликнулись. Видно, забыли, забыли в неистовых и не перестающих ни на минуту страданиях. Но всё же он находил и, как добродетельный пастырь уводит овец на зелёные сочные пастбища, друзей выводил на свет человеческий, к Богу поближе.

 
Я их находил, как находят
Рассыпанный бисер по ломаной глади
Бетонного пола в заброшенном цехе.
 

«В заброшенном цехе» – и цехов-то сейчас после перестройки больших дядь, у которых толстые рожи, осталось не так много. Слово о цехе нас заставляет задуматься, вспомнить, как же было хорошо при Союзе. Заводы работали. Курили котельные народным мазутом через трубу в далёкое небо. Консервные заводы обеспечивали качественной продукцией страну без химии, отравляющей всё новые и новые поколения на сегодня. И после современной еды мы удивляемся, почему так много у нас больных онкологическим заболеванием, с которым организм не может самостоятельно бороться. Но стремление к здоровой пище должно быть приоритетом в современной жизни, иначе исход уже. И, заканчивая это стихотворение, он напоминает, как он

 
Сегодня в полночное время,
Когда на небесных просторах сверкали
Прекрасные звёзды, я, Господом смелый,
Спускался без страха
В мир мёртвого града.
 

III. Оставив в строках след свой, Светоносная заря побуждала ко многим описаниям жизни и неудачным характеристикам любви сердечной, к которой он относился безмерно трепетно. И только записанные на бумагу строки облегчали ему сердце – тогда чуть стихали страдания, как боль в теле после необходимой инъекции.

 
Ну что ж, Любимая, ну что ж?!
Пусть пробежит по телу дрожь,
Пусть потекут ручьи из глаз
Не в первый раз, не в первый раз.
 

И тут снова он проваливается как будто в другой мир, не похожий ни на какие другие миры. Слёзные ручейки, не переставая огибать по пути большие камни и корни могучих деревьев, текут в стеклянный пруд, где обитают удивительные рыбы, которые умны, но пугливы и немы. Немы от Бога, как и все мы вначале, когда рождаемся на свет с высоким трепетом души. Поэтому и плачем, ибо не хотели рождаться в настоящем, так же как и умирать в будущем. Родиться под «сонный свет лесной глуши». А почему не на белый свет, или этот свет, как обычно выражаются в нашем мире? Этот «сонный свет» доказывает то, что в строках описывается другой мир, не этот, а другой, один из многих. Тут не так всё просто. В той глуши он затерян был, растратив свой проклятый пыл любви к ней или к другим, носящим театральный грим. Он растрачивал в том мире психологическую силу на жизнь. И Любимая, носящая театральный грим, становится объектом нападения злобного зверя, который, учуяв легко неправду и обман, бросается в душу на рожон. Он вечно бродит в тех местах среди лесных колонн. Видимо, одни стволы деревьев, стоящие так плотно, что даже зверь бродит среди этих гладких стволов. Мне вспоминаются перелески города Сельцо, где стояли огромные сосны, у которых во всю длину ствола до макушек, казалось, не было сучков. Идеально гладкие стволы, как колонны старинных дворцов Петрограда. И только чуть виднелась на поверхности кожи древа шероховатость вечности. Чешуйчатые слои проступали на этой шершавой коже, давая понять, насколько деревья стары и неприступны к макушкам для человека; и только бензопилы яростно гудели, а дровосеки не задумывались и не ровнялись мыслям и рассуждениям моим, а падали ниже нулевой отметки человеческого достоинства. Они были ослеплены банкнотами людской алчности. Но на миг подумать о том, что не они виновны вовсе в этом, а толстые рожи ненасытных чиновников.

 
Терпи, терпи, душа моя,
До дрожи с капельками слёз,
Сверкающих в лучах, храня
В себе игру хрустальных роз.
 

Итак… Он заканчивает эти стихи игрой хрустальных роз, которых на нашей Земле не сыскать, не увидеть и не притронуться. Но их легко увидеть можно там, где бродит бешеный волк среди колонн деревьев. «Игра хрустальных роз» – игра, что значит движение, жизнь. Тут не найти теней отчаяния или какой-то надежды в долг. Здесь неостываемые желания дальше жить. Побывав там, он возвращается в настоящий мир, наделённый подобными желаниями дальше надеяться, любить и верить, что всё, несомненно, плохое уйдёт в забвение без возврата, оставив лишь в сердце честность, порядочность и доброту. Он знает – будут перемены. Но замысел в его необычном сборнике заложен совсем иной. Это поиск своего Рая на Земле.

Грусть в слиянии долгом с одиночеством преследовала до края семнадцатилетней работы над единственной книгой проводника, у которого знаний было-то и немного, но который просил непрестанно у Бога их, дабы отдать Его дар с прибылью. Поиск Рая и частичек души своей продолжались в бесчисленных выпадах из реальности, где, он полагал, ему нигде не было места.

 
Вот вижу, как огнём палимый
Лист жёлтый скрылся не в малине,
Хотя летел туда, а словом,
Толкаемый судьбой над кровом,
Упал на путь.
 

Он так и хотел: палимый небесным огнём, упасть в малину, чтоб там остаться до весны, затем чудесным образом прорасти и жить среди ягод, листвы и чего-то большего для покоя, но ветром судьбы был отброшен на долгую дорогу, не понимая зачем. Зачем ему падать на тяжёлую дорогу, вместо того чтобы остаться в обычной жизни со своей семьёй? Но позже он, осмыслив своё предназначение, поймёт дорогу ту, поймёт, кем он должен стать и где предстоит побывать.

IV. Я с Пустынным познакомился у Люберецких прудов, или, как ещё это место называют «Наташинские пруды». Я всегда там любил бывать и, сидя на свободной скамеечке подле воды, где дикие утки обосновали свои крохотные жизни, строчил в толстенький блокнот очередной рассказик, который, как всегда после написания, складывал в ящик стола, за коим я нечасто сидел задумчивый. Печататься как-то не приходилось, да и времени не было. Жизненные трудности достаточно проглатывали в утробу забвения золотые пески творческого времени. Но пруды в выходные дни были в моём распоряжении. Или, как сказать, выходное время, потраченное на пруды. Я работал над ошибками и полагал, что печататься ещё рано, но после встречи с этим человеком в моём сознании что-то переменилось – произошла перестройка взглядов на литературную деятельность. Не работать в стол, а начать всё же предоставлять смертным бессмертие строк ощутить, дабы привить к их душам ростки вечной жизни для будущего перехода в иной мир. Я не был достаточно научен писательскому мастерству и потому не мог позволить к печати свою писанину – вероятно, думал, что резкость критиков будет болезненно на мне проявляться. Но всё изменилось, как я уже писал. Ведь иммунитета на вирус не будет, если однажды не переболеть этим недугом. Ну и вот, я вписывал действия нового рассказа в блокнот про одного мертвеца, который был живым – и неживым себя не чувствовал. Подошёл мужчина года рождения 1981, одетый в кожаную куртку цвета асфальта, в окраску ночи, лунным светом потёртой. Под ней виднелась чистая, только что с прачечной, белая рубашка, заправленная аккуратно в такие же потёртые, как и куртка, но чистые джинсы, что затянуты были слегка брезентовым ремнем. На ногах простые кожаные ботинки на шнурках – они туго зашнурованы, а петельки заправлены строго внутрь. Он казался в тот момент каким-то уставшим – это видно было по его хмурому лицу. Глаза казались синими, чистыми-чистыми, словно летнее небесное полотно без единого облачка. Они источали немного граммов грусти и в то же время приветливость была безмерна, дающая надежду людям, нуждающимся в доброте и сострадании.

Извинившись, этот человек поинтересовался, что я так увлечённо в блокнот свой вписываю. Он присел рядом после. Прямая осанка и зоркий взгляд меня заинтриговали, словно он смотрел мимо всего находящегося на тот момент здесь. Перестав писать, я смотрел на этот взгляд. Но тут он повернул голову и посмотрел мне прямо в лицо – в голове у меня перемешались по порядочку сложенные мысли, создав невкусный винегрет, а слова застряли в горле комом из сухого газона, куда часто выгуливали милых собачек милые московские дамы.

– Ну и?.. – протянул он. – Что вы молчите, уважаемый?

Я ещё несколько секунд был нем и будто глух, но, остановив свой внутренний переполох и выровняв в голове поток мыслей, наконец, выдавил слова из голосовых связок:

– Да так, особо ничего, лишь только очередной рассказик.

– О, рассказ! Я склонен к пониманию малой прозы. А можете мне почитать?

– Да-а-а, – протянул уже я и выпалил быстро – конечно, могу.

Я начал читать ему свою писанину; взгляд его снова стал отрешённым, далёким. Закончив чтение, мы минуту-две молчали, потом он прервал тихое время молчания:

– Сойдёт. Немного отредактировать, а так – сойдёт.

Затем, призадумавшись на мгновение, продолжил:

– Я тебе предложу свои стихи, чтоб ты их напечатал, ну и поразмыслил немного в виде обзора. Что ты на это скажешь?

– Я-я-я, не знаю, это серьёзный шаг. А почему бы не сделать вам самому?

– Я бы хотел, добрый человек, да ведь время вокруг меня так переменчиво.

– Как переменчиво? – вопросил я и посмотрел ему в лицо, он так же, как и прежде, смотрел отрешённо впереди себя.

– Да так, я то тут сейчас с тобой, то там где-то, там…

– Странно всё это, и ты странный.

– Мне не ново слышать подобные слова, – он помолчал снова и продолжил стихами: – Разбейся сердце о гранит прибрежных скал и разлетись с волной на рваные куски, чтоб я их средь камней и вод не отыскал, не мог собрать в одно без гробовой тоски.

Он остановил течение стихотворного ручья. Его чтение тех стихов казалось прекрасным до дрожи. Не каждый чтец мог похвастаться таким уровнем исполнения, но некоторый дефект его речи мой слух чуточку напряг. Немного спустя он, будто прочитав мои мысли, произнёс:

– Я не читаю их и задумываюсь над тем, чтоб закончить написание. Я, конечно, до конца не уверен буду в том, что писать не стану более, но заботиться о том, чтоб их читали люди, я не стану.

Мы молчали; я молчал, боясь потревожить его тишину. Несколько минут погодя он продолжил:

– Я вижу: ты честен и строки твоего рассказа написаны ровным языком, правдивым изнутри, – принесу свой сборничек стихов, который писал семнадцать лет, и записки о том, что происходило со мной, о размышлениях, случайно оставленных на бумаге. Попробуй некоторые стихи превратить в песни. Вспомнить бы сон прозорливый.

Я молчал и только слушал.

– Напечатай их, пусть почитают и может быть услышат – он стал ещё более хмур, нежели раньше, и видел я, что он будто превратился лицом в старика, которого XX век в слиянии с XXI веком изрядно вымотал. – Я найду тебя, я знаю: ты всегда приходишь сюда.

Я кивнул. Поднялся он легко, без какого-либо лишнего шороха, будто крылья были за спиной, и пошёл так же бесшумно и чётко, прихрамывая на левую ногу. Я вслед ему смотрел и продолжал молчать, заворожённый подобным действием лёгкого шага в вечернем свете Солнца. После я долго смотрел в ту сторону и размышлял о том, где мог меня он видеть. Тут? Да! Но почему не видел я его, а он говорит, что знает, как бываю тут всегда? Я перебирал в памяти многие лица и силуэты многих прохожих, но не мог подобрать из виденных мной лиц и фигур что-то похожее к его мрачному силуэту с хмурым лицом. Проходящие мимо люди смотрели на меня удивлённо. Некоторые перешёптывались и подушечкой указательного пальца слегка ударяли себя по виску.

Как я и писал в начале обзора его творчества, мы ещё вернёмся прозой к жизни этого необычайно необычного человека, а пока стихи его продолжали возбуждать довольно бурное воображение моего сознания, открывая во мне неотъемлемое желание обратиться к Андрею Пакину, чтобы тот дополнил прекрасными звуками музыки стихи проводника.

V. В содержании его тоскливой книги я заметил три стихотворения, не вошедшие в рамки полного замысла ровных строк, написанных чернилами света, – это «Призрак», затем «Призрак. Размышление» и замыкает эту триаду «Призрак. Свобода». Будто он давал нам другую версию настроения повествования для чтения. Или, быть может, он видел те события где-то в краях, столь отдалённых для восприятия человеческого взора. Словно прошлое, настоящее и будущее замыкаются воедино, не отдавая отчёта Времени, которое неустанно должно следить за порядком всего сущего. Эта другая история, не входящая к замыслу сюжета, по-нашему, а с его стороны – реальному повествованию собственной жизни. История эта будет предана особому рассмотрению и потребовала бы сейчас подвергнуть разбору её сюжетных линий и сравнению с некоторыми моментами его жизни, прорисованными скудно на запачканной печалью бумаге, но мы вернёмся к основному делу моего исследования его стихотворчества и отдадим надлежащий разбор маститым авторам или современным критикам литературного слова.

VI. После строк тоски, когда сердце разбилось о гранит прибрежных скал на рваные куски и разлетелось с морской волной, пришёл ад, сотворив с ним страшное.

 
И снова ад в пути настиг,
Вонзив в меня тупые стрелы.
Срывает кожу после – кровь течёт,
И вырывает сердце махом.
 

Белый стиль написания стиха ещё более нагнетает обстановку случившегося, и страх подступает от основного органа камнем к горлу ещё более явственно. И в этот момент смертного страха он начинает молиться. Молитвы не были канонического характера, а другие, искренние ко Господу.

И в дальнейшем «Молитва» не требует пересказа и отдельного разбора. Она является неотъемлемой частью этого мира, но умирал он в который раз в той стороне пропащего света внутри себя, и сознание реанимировало с помощью этой молитвы своё составляющее после.

Он стоял на коленях, и кровь стекала с губ, а грудь проступала месивом кровавым. Он умирал. Он умирал и молился. Просил Создателя, которым был он вылеплен из глины Райских земель:

 
О, Господи, о, Господи,
Омой его от грязи человека,
Потом вложи мне снова в грудь,
Чтоб я, потерянный, не умер.
 

И не умер он, и была молитва услышана заметно, а шёпот смертный прекратил жизненные функции в слуховых улитках и умолк без колебаний внутри себя, словно буря под вечер в летний зной или как ночь уходит под утро с появлением первых лучиков лесной зари. Да-да! Зари той самой, подтверждающей ещё раз свою причастность к его откровенному существованию.

VII. «Возвращение зари» как очередной выпад… Или нет? Он был, вероятно, первым, судя по некоторым моментам его жизни, но стоит чуть ли не в конце его книги. А если вникнуть в содержание его записок, то возможно и третьим. Думаю, чтоб запутать следы начала пути, дабы враг рода человеческого не нашёл иной способ уничтожить в нём проводника. Этот выпад из реальности неотъемлемо подчёркивает непростую судьбу в простых строчках с простыми рифмами.

Однажды Урии́л зашёл поутру в нелюдимый домик его и след оставил, а после последовали слова, сказанные убедительно:

 
Возьми мой След
И ступай сквозь тьму и бред
К кузнице, где ветер-вей
Ворошит траву полей.
 

Это был сон. И проснулся он потрясённый, и пошёл он юношей, вдохновлённым Раем, сквозь многие испытания к заверенной ему цели, которую надлежит пройти до конца, несмотря ни на что.

VIII. И когда молитва была услышана, в сознании Пустынный почувствовал некое облегчение. Позже и силуэт, принёсший страдания, начнёт исчезать в темноте под снежные волнения. Но так легко и быстро не залечиваются раны в сердце, и ему приходится ещё долго шагать и прокладывать себе тропу впереди настоящих дебрей непролазного мрака, где лишь обитают кровожадные демоны. А вместе с тем не грустить и муки вырвать из груди, затем купить в ближайшее время у торговки пальто, шарф цветной, символизирующий частичку радости, чтоб с этим всем встретить превращение страдания в волчью стужу, которая, разбив себя о шерстяное сукно, исчезнет, как дымок сигареты, как тот силуэт женской фигуры, во тьму снежной ночи.

И мысли о будущей Весне успокаивают его сознание, а дни те неблагоприятные в холоде, голоде, в долгом забвении исчезнут, как и дым сверхъестественный в долинах глубокого неба.

 
Весной! Дождаться бы весны,
И вымету я грязь и мусор
Со всех углов, со всех щелей
Души истоптанной моей.
 

И разожжёт костёр Пустынный до края бескрайних просторов неба, и выбросит всю мебель, кишащую неизвестными блохами и клыкастыми демонами Земли. Забагровеет дым в лучах Солнца, затрещат блохи и те демоны заскрежещут клыками. Заклубится он непостижимыми оборотами и поворотами к Величественному Небу, где образы демонов завоют и в ужасе будут утопать в неизвестности, рассеянные в глубоком воздухе ветрами Господними и взрослым ветром-пилигримом.

IX. Пройдя точку невозврата, он взял смелость в сердце и на грудь След Уриила, отправился.

 
Трудный путь отметил средь
Трав, хранящих свойство петь
Песни снов, чтоб путник вмиг
Был потерян в грусти их.
 

И шёл он, сохраняя в сердце знания будущих испытаний, укрепив душу свою Божественной Любовью, которая нисходит с чистых небес и солнечного света. Он ещё в начале пути знал, что

 
Осколок стали
Вонзится в сердце
Под вой шакалов.
 

А деться ему будет некуда, и от этой боли убраться не будет смысла, и исчезнуть из самого себя и потеряться там, где всегда покой и море света его обласкают и уврачуют раны многочисленных повреждений духа.