Текст книги "Найденыш"

Сидни, поглощенный изучением своего замечательного вожатого, не замечал, что приближается другой корабль, пока их лодка не оказалась под самым его бортом. Маленькое суденышко качнулось, вырвав юношу из задумчивости.

– Эдвард, – сказал неизвестный, – ты умеешь лазить? Нам нужно взобраться на этот корабль.

Наш герой, не обделенный ловкостью, быстро поднялся по веревочной лестнице. Его друг последовал за ним с равной скоростью, и оба направились в главную каюту. Оказавшись внутри, Сидни был изумлен видом алого бархатного балдахина, осенявшего трон, на котором восседал очень древний старец с длинными белыми волосами и бородой. Благожелательность облика чудесно дополняла мудрость; кольцо света мягко лучилось вкруг его главы и озаряло все окрест. Пораженный сверхъестественным видением, Сидни пожирал старца взглядом, стоя в дверях, в то время как его спутник, шагнув вперед, грациозно опустился на одно колено и, склонив голову, произнес:

– Отец, потерянный найден. Остается лишь ввести его в наследственные права.

– Ты славно поработал, сын, – ответствовал величавый голос нашего патриарха. – Пусть юноша приблизится, дабы принять мое отеческое благословение.

– Подойди, Эдвард Сидни, и склонись перед божественным Колочуном.

Сидни еще мгновение медлил как зачарованный, затем, рванувшись вперед, простерся у подножия трона. Смешанное чувство страха и радости, ошеломляющее сознание чего-то высочайшего, пред чем он находился, вихрь гордости и восторга обрушились на него, почти лишив сознания.

– Благословляю тебя, сын мой, – начал прославленный патриарх. – Духи охраняли тебя, иначе ты давно уже сгинул бы в безысходном мраке. Теперь, слава великому Божеству Природы, вскоре ты займешь высокое положение, подобающее тебе по наследию и твоим качествам.

– Кто же, великий отец, мои родители, кому я обязан существованием?

– Не много рассветов сменится закатами, прежде чем ты это узнаешь. Ныне же будь уверен, что надежда, которую так лелеяло твое юное сердце, не увянет от хладного ветра разочарования.

Сидни еще раз пылко преклонил колени и вместе с провожатым удалился. Когда они уселись в кают-компании, тот обратился к юноше:

– Эдвард, сейчас я назову свое имя, которое ты, как ни странно, знаешь. Я не маркиз Доуро, за которого ты во время нашей встречи имел глупость меня принять. Я отец этого юного вельможи.

– Герцог Веллингтон? – вскричал Сидни, бросаясь к ногам великого человека, ибо стоило ему вспомнить свои непочтительные речи, как вся кровь бросилась в его обычно бледное лицо. – Я… я… я… конечно, должен просить у вашей светлости прощения за… за…

– За что? – сказал герцог с улыбкой. – Вижу, ты не знаешь.

– О, конечно же, за мое непростительное легкомыслие и полное невежество.

Герцог как будто не слышал его. Он не ответил, только ласково взял Сидни за руку и долгим печальным взором вглядывался в юные черты. Крупные слезы наполнили темные и в эту минуту кроткие глаза вельможи, но когда они перелились через край и потекли по щекам, он торопливо отдернул руку и, поспешно встав, покинул каюту. Что, думал юноша, пробудило в нем человеческую слабость? Должно быть, глубоко запрятанная, давняя печаль. Неужто мой отец был его родственником? Может быть, даже братом?.. Какое самомнение! Какой я тщеславный дурак, если допускаю такие мысли!

Шесть дней они благополучно плыли по бескрайнему морю, а на седьмой с южной стороны горизонта показались смутные очертания суши. Подплыв ближе, они увидели голый каменистый берег. Темные высокие скалы мрачно нависали над бурным океаном, который ревел под сводами гротов и в расселинах скал или грохотал глубоко внизу, в подводных пещерах, скрытых от смертного ока бесчисленными набегающими волнами. Стаи морских птиц с громкими криками вились вокруг, оглашая голубую стихию диким хриплым гомоном. Каменистый залив глубоко вдавался в сушу. Здесь корабль бросил якорь на ночь, а на следующее утро Колочун, герцог Веллингтон и Сидни сошли на берег втроем, не сопровождаемые кем-либо из матросов.

– Итак, – сказал герцог, в чьем обращении с Эдвардом сквозила более чем отеческая нежность, – через несколько часов, мой мальчик, ты узнаешь тайну своего рождения.

– Как я могу что-нибудь узнать в таком пустынном месте? – спросил юноша, удивленно осматривая мрачные голые холмы, окружавшие их со всех сторон.

– Не следует судить по первому взгляду, – отвечал его милость. – Обжитые и населенные страны не всегда благоприятны для романтических приключений.

– Однако, милорд, обитает ли здесь хоть кто-нибудь? Я не вижу ни людей, ни домов.

– Они есть, но немного.

После часа пути через усеянную камнями пустошь они вступили в темную широкую долину, стесненную высокими горами и увлажняемую быстрой горной рекой со стремнинами и быстринами. Шли медленно, ибо старые ноги Колочуна отказывались нести его с быстротой и гибкостью молодости. Однако, опираясь на заботливые руки своих сынов, старшего и младшего, как он ласково называл герцога и Сидни, патриарх продолжал двигаться без явных признаков усталости. Обогнув один из поворотов извилистой долины, они внезапно оказались перед огромной укрепленной постройкой, окруженной рвом и насыпью с прочими принадлежностями, обычными для такого рода сооружений, однако вместо часовых увидели множество молодых людей в студенческой одежде, гуляющих среди бастионов.

– Эта крепость очень странно размещена и не менее странно охраняется, – заметил Сидни. – Кто ее строил, милорд?

– Это не крепость, а просто колледж. Ты наверняка слышал о Философском острове?

– Не раз.

– Ты на его земле. А это университет, ректор которого – великий маг Манфред.

Пока герцог сообщал эти сведения, они дошли до подъемного моста. Часовой окликнул их со стены:

– Кто идет?

– Друзья Манфреда, – ответил Колочун, и мост немедленно опустился.

По пути через двор каждый встречный студент почтительно преклонял колени, ибо все мгновенно узнали Колочуна как по величию лица и фигуры, так и по таинственному свечению вокруг головы. Путники остановились у ворот и хотели уже постучать, когда вышел один из главных философов, простерся у ног патриарха и сказал:

– Отец, вы ищете нашего великого ректора?

– Да, сынок, где он?

– Он не входил в наши врата более недели, но все это время денно и нощно бодрствует в Роще слез.

– Какая же новая скорбь повлекла его туда? – спросил герцог.

– Глубокая и тяжкая, – странным голосом ответил философ и поспешно отвернулся.

– Мы должны искать его там, где он пребывает, – заключил патриарх.

Они склонили головы в знак повиновения, и все трое медленно вернулись в долину. Примерно через милю ущелье заметно сузилось. Темные кипарисы смыкали кроны над дорогой подобно облаку. Извилистая тропа привела путников из полумрака во тьму. Толстые черные сучья сплетались так тесно, что ни луч солнца, ни проблеск синевы не оживляли беспросветного уныния. И вот откуда-то издали донеслось невыразимо скорбное пение. Дрожащие звуки пронзали души слушателей и вызывали у них непрошеные слезы. Подойдя ближе, все трое различили низкий и страстный, но гармоничный голос, который выводил следующие слова:

 
Жалобы слышны в отчих палатах,
Чуткие арфы в ответ зарыдали,
Эха в горах прогудели раскаты,
Ветер доносит напевы печали.
Мертв он лежит в погребальном покрове,
Камень и праху него в изголовье.
 
 
В светлых покоях, где слышалось пенье,
Плачь, новобрачная, ночь напролет.
Тело любимого предано тленью,
Твой милый вовеки к тебе не придет.
Вовеки, вовеки! О, страшный звук
Близ холмика, где похоронен друг.
 
 
Сними свой венок ароматный с кудрей,
Покрывалом укрой молодое чело.
Лепестки с пролетающим ветром развей,
Слезы лей, ибо время печали пришло.
Не носить тебе ярких нарядов весны,
Платья черные вдовьи тебе суждены.
 
 
Но дольше и горше родителя стон:
Сын, его гордость, лежит неживой.
Взор померк, безутешно скитается он,
Перья клонятся книзу над гордой главой.
Тяжким шагом он мерит
пустынный песок.
Больше нет его сына, отец одинок.
 
 
Не в битве он пал, где был славен всегда,
Где бежали полки неприятелей прочь.
Нет, внезапно его закатилась звезда,
Светлый полдень затмила коварная ночь.
Изменник вонзил в твое сердце кинжал,
И голос убийцы твой дух провожал.
 
 
Почто его юность рассветную скрыли
От нашего взора зловещие тучи?
Так рано и так беспробудно в могиле
Почто ты уснул, молодой и могучий?
Чья мощная длань мрак развеет, дабы
Прочесть мы сумели скрижали судьбы?
 

Тоскливый напев прервался, и путники, выйдя из леса, вступили на поляну, заключенную в кольцо деревьев. В середине высился черный мраморный монумент, который венчала превосходно изваянная аллегорическая фигура Африки, рыдающей под пальмой. Рядом сидел старец в черных одеждах, перед ним стояла арфа, в чьих струнах еще дрожала отлетевшая мелодия.

– Манфред, – промолвил Колочун, подходя и заключая его в объятия, – что повлекло тебя в эту обитель тягостных воспоминаний?

– Новое бедствие, брат мой, и оно переполнит душу одного из предстоящих здесь скорбью горшей, чем та, память которой скрывает сия гробница.

– Что ты хочешь этим сказать, досточтимый отец? – приступая к нему, спросил герцог Веллингтон. – Твои загадочные слова повергают меня в трепет.

– Я отвечу тебе, но приготовь душу свою к страшному удару. Тот сын, в котором была твоя слава и гордость, в ком сосредоточились все твои надежды, вся твоя нежность, мертв. Хладное тело маркиза Доуро покоится в этом роскошном мавзолее.

– Отец, – торопливо прервал его герцог, – ты грезишь, ты грезишь. И неделя не прошла, как я покинул моего сына в превосходном здравии.

– Ты знаешь, брат, – обратился маг к Колочуну, – правду ли я сказал.

– Страшную правду, – прозвучало в ответ, и слеза заструилась среди морщин говорившего. Сомневаться долее было невозможно. Пепельная бледность мгновенно покрыла черты герцога, губы его задрожали и глаза вспыхнули, когда он воскликнул:

– Этот удар исходил из ада. Небеса не сокрушают так!

Я не дерзну описывать далее страдания отца, столь глубокие и мучительные, что мое перо бессильно их передать. Долгое время герцог пребывал в почти беспросветном отчаянии. Сидни, в свою очередь, страдал вряд ли менее, ибо в маркизе утратил первого и единственного друга. Душу, поглощенную горем, едва ли хоть раз посетила та забота, что привела его на Философский остров. Даже горечь разлуки с любимой отступала перед утратой товарища.

Однажды, после шести недель, проведенных в тоске и печали, когда герцог и Сидни молча скорбели в одном из помещений замка, Манфред прислал сказать, что желает немедленно видеть их у себя. Совершенно невероятное зрелище предстало им, когда они вступили в парадный зал. Колочун и маг восседали каждый на своем троне. По одну сторону от них стоял маркиз Доуро, возвращенный к жизни, блистающий обновленной пригожестью и силой, по другую – лорд Эллрингтон и Монморанси, соответственно красивый и безобразный, какими и были всегда.

Отец и сын крепко сомкнули объятия. Сильнейшее волнение не сразу позволило герцогу заговорить, но он быстро совладал с чувствами и, обернувшись к мудрецу, взглядом испросил объяснений. В немногих словах они были ему даны. Утром, как узнал герцог, двое старцев, прогуливаясь в Роще слез, были потрясены чудовищным громовым ударом, грянувшим у них над головой. Воззрев наверх, они узрели в разверстых небесах четырех Верховных Духов[29]29
  Четыре Верховных Духа, или Гения, – Тали, Брами, Эми и Ани – Шарлотта, Брэнуэлл, Эмили и Энн Бронте соответственно.


[Закрыть], правящих судьбами нашего мира.

– Смертные, – вскричали Верховные Духи громче грома, – мы, в своей неисповедимой милости, подвиглись к состраданию вашими непрестанными стенаниями. Хладное тело в сей могиле воздохнет вновь дыханием жизни, коль скоро вы торжественно поклянетесь, что ни он, ни кто из его родных не станет мстить губителям, ибо воля великого Брани, чтобы убийцы также ожили.

– Клянемся, – воскликнули без колебаний оба мудреца, – что и волос не падет с их пропащих голов.

Едва отзвучали эти слова, Духи исчезли под раскаты десяти тысяч громов. Сгустилась непроглядная тьма, почва под ногами заходила ходуном, словно сотрясались земные недра. Когда же вновь засиял свет, старцы увидели маркиза, стоящего у мавзолея, и выходящих из леса лорда Эллрингтона и Монморанси.

Вечером после счастливой развязки Сидни рано удалился на покой вместе с дорогим его сердцу Артуром. Недолгое время они лежали, обсуждая последние волнующие происшествия, но маркиз наконец заснул. Тщетно Эдвард пытался следовать примеру товарища. Душа его пребывала в неизъяснимо приятном волнении, никакой силой он не склонил бы себя ко сну. Юноша встал и, подойдя к окну, залюбовался безмолвным спокойствием ночи. Луна и звезды сияли в небесах, чью глубокую чистую синеву изящно подчеркивали редкие жемчужные облачка, застывшие в пронизанной светом атмосфере. Зрелище это почти успокоило биение его сердца, когда дверь комнаты мягко отворилась.

– Эдвард, – сказал герцог, ибо вошедший был именно он, – час настал. Следуй за мной.

Сидни повиновался без звука. Они оставили замок и направились в Рощу слез. Ни шорох листа, ни вздох зефира не нарушал полнейшей тишины, пока они пересекали уединенный лес. Из тени нависших ветвей Эдвард и его вожатый вышли на прогалину. Перед ними неясно высилась гробница, подобно колоссу, наполовину скрытому непроницаемой тенью, наполовину залитому потоком лунных лучей. В пьедестале, или основании, виднелось нечто вроде двери. Они вошли, затем, преодолев длинную винтовую лестницу, оказались на широкой площадке, огражденной черными мраморными перилами. Посредине помещался стол из того же камня, поддерживаемый четырьмя резными опорами. На нем покоился гроб, накрытый пурпурной бархатной мантией, расшитой золотом, с изображением короны и герба. В ногах и возглавии гроба два золотых канделябра горели изумительно чистым и ярким пламенем. Герцог взял Эдварда за руку, подвел к столу и откинул край покрывала, чтобы видно было крышку гроба.

– Здесь лежит твой отец. Читай – и узнаешь, какого древа ты отпрыск.

Сидни наклонился, дрожа от страстного нетерпения. Слезы застилали глаза, когда он разбирал начертанные знаки: «Здесь почиет Фредерик Великий[30]30
  Вполне вероятно, что прототипом Шарлотты был современный ей герцог Йоркский: принц Фредерик, герцог Йорка и Олбани (1763–1827), второй сын короля Георга III, главнокомандующий британской армии в неудачной Фландрской кампании 1793–1798 гг. Он памятен главным образом тем, что стал героем детского стишка:
Великий герцог Йоркский,Он десять тыщ бойцовВел в горку вверх, и с горки вниз,И вверх на горку вновь.

[Закрыть], герцог Йоркский, король Двенадцати. Пал, сражаясь в битве у Розендейлского холма 24 мая 1810 года. Деяния его не нуждаются в эпитафиях».

– Боже! – вскричал Сидни, падая в объятия герцога.

Он пришел в себя не сразу. Едва приоткрыв глаза, он произнес:

– Я спал, или это ослепительная явь?

– Это явь. Ты более не мистер Сидни, ты принц Эдвард Йоркский.

– Ради неба, молю вашу светлость разъяснить эту поразительную, эту неправдоподобную загадку.

– Не волнуйся, Эдвард, я все объясню. Твой прославленный отец, как тебе известно, высадился на брегах Африки с небольшим, но отважным отрядом из двенадцати человек. Он был встречен яростным отпором полуварваров-туземцев, однако почти при всяком столкновении разбивал их вопреки неизмеримому численному превосходству. Продолжая триумфальное наступление, Фредерик достиг гор Джебель-Кумр[31]31
  Джебель-Кумр – арабское название описанных античными учеными Лунных гор, в которых, как полагали, находятся истоки Нила.


[Закрыть], где обитают джинны. Здесь он встал лагерем, и здесь произошло событие, главным образом касающееся тебя. Твой отец всегда выделял меня особым предпочтением, не по моим заслугам, но исключительно от природной доброты щедрого сердца. Во дни мира он называл меня другом, во время войны – правой рукой. Однажды, когда мы располагались в Джебель-Кумр, он пригласил меня на краткую прогулку с исследовательской целью. Мы вышли одни, без сопровождающих, и много часов блуждали в пугающе диких, необитаемых местах, возможно, никогда ранее не слышавших звука человеческих шагов. Когда солнце начало снижаться, мы вступили в довольно обширную лощину. Не стану скрывать, я испытывал близкое к страху чувство, когда стоял на дне и взирал снизу вверх на отвесные склоны, обступившие нас со всех сторон; тесное ущелье, через которое мы прошли, виделось отсюда узким просветом. Скалы громоздились на скалы, вздымаясь на высоту не менее тысячи футов. Синее небо словно возлежало на их недосягаемых вершинах, как будто спустилось вниз, в их раскрытые объятия. Мы замерли без движения и благоговейно созерцали грозную картину, когда сверху из скалы, на которую мы оба опирались, донесся жалобный стон и нежный голос на испанском языке взмолился о помощи. К счастью, мы понимали этот язык.

– Кто вы и что вы? – спросил Фредерик.

– Я пленница, – ответил голос, – и если вы смертные, небом заклинаю, избавьте меня от власти злого джинна, который похитил меня из моего отечества и держит в этой темной уединенной пещере.

Мы отступили на несколько шагов от скалы и попытались разглядеть какое-либо отверстие или дыру. Ни малейшей неровности, ни трещины не различалось, однако, на гладкой стене возвышающегося над нами мощного обрыва.

– Госпожа, – вопросил я, – по какому признаку узнаем мы скалу, в которой вы заключены?

– Вы меня не видите? – молвила она. – Я гляжу на вас через широкую щель в устье пещеры, которое завалено камнем.

– Здесь колдовство, – сказал Фредерик.

Не успел он договорить, как облик скалы изменился полностью. Она стала грубой и неровной, а с одной стороны широко зияло отверстие пещеры. Его загораживал огромный камень, но, пока мы гадали, как удалить это весомое препятствие, он внезапно сам выпал наружу, словно от толчка незримой руки, и с грохотом покатился вниз. Фредерик протянул мне свой мушкет.

– Стой здесь, Артур, – сказал он, – пока я узнаю, что за сокровище прячется в этой мрачной шкатулке.

Скала не была неприступной, так что я не стал предлагать ему помощь. Вскорости он вернулся с дамой, чья красота превосходила все, виденное мною как до, так и после. Она являла образец роскошной смуглой прелести, грациозного величия, свойственного уроженкам более солнечных широт, чем те, где располагается Британия. Дама пылко выражала благодарность своему отважному освободителю, а тот, как я отметил, вполне осознавал драгоценность этих изъявлений.

– Прекрасная дама, – молвил принц, – желаете ли вы отправиться со мною в мой лагерь, или есть какая-нибудь часть Африки, куда я мог бы вас сопровождать?

– Я пойду с вами, – ответила она, – и поспешим удалиться, ибо вечер близок, а на закате джинн непременно возвращается. Если он обнаружит вас… О, я трепещу при мысли, что может воспоследовать!

Мы вернулись в лагерь незадолго до полуночи. Твой отец приказал немедленно раскинуть шатер для дамы и распорядился приставить к ней для услуг шесть африканок, плененных в последней схватке.

Несколько часов все было тихо. Солдаты, разбуженные нашим появлением, вскоре вернулись к заслуженному отдыху, и каждый погрузился в забвение сна. И вдруг ужасающий рев, подобный которому могла бы издать труба, призывающая на Страшный суд, сотряс небо и землю. Все выскочили из постелей и бросились наружу. Мы увидели парящий над нашим лагерем огромный бесформенный образ, окруженный призрачным красным свечением, изрыгающий пламя из того места, где можно было предположить рот.

– Это джинн, – в ужасе вскричала дама, тоже пробудившаяся ото сна, и лишилась чувств. Фредерик подхватил ее, вручил заботам прислужниц и приказал отнести обратно в шатер.

– Самонадеянный смертный, – вскричал джинн, – прими кару за воровство!

Едва он произнес, вернее, провыл эти слова, как могучий меч сверкнул в ясном лунном сиянии. Чудовище трижды очертило им круг над своей головой, и каждый взмах сопровождался шумом, подобным смерчу. И вот, вскинув руку, он приготовился вычеркнуть твоего отца из числа живущих. В этот леденящий душу миг послышался голос, громкий и отчетливый, но нежный и сладостный. Он говорил:

– Дахнаш, Дахнаш[32]32
  В «Повести о царе Шахрамате, сыне его Камар-аз-Замане и царевне Будур» из «Тысячи и одной ночи» ифрит Дахнаш и ифритка Маймуна перенесли Будур на ложе Камар-аз-Замана, чтобы сравнить их красоту. Маймуна превратилась в блоху и укусила царевича в шею, чтобы разбудить его. Тогда Дахнаш тоже превратился в блоху и укусил царевну в губу, чтобы и она проснулась и увидела принца.


[Закрыть], троном Соломона повелеваю тебе исчезнуть!

Трижды прозвучало заклинание, и наконец гнусный джинн скрылся из виду. На его месте возникло видение женщины небывалой красоты и великолепия. Она устремилась вниз к земле и остановилась перед твоим отцом.

– Я Маймуна, – сказала она, – великая фея. При самой вашей высадке на берегах сего обширного материка по воле четырех наших Владык я взяла вас под свое покровительство и защиту. При моем содействии вы неизменно побеждали, вы избегли бесчисленных опасностей, подстерегающих вас на каждом шагу. Весь день я следила за вами в зачарованной Долине страхов, куда доселе не ступала нога смертного и не ступит впредь. Я расколдовала пещеру, где томилась жертва, и отвалила камень. Я помогла тебе взобраться на скалу и спуститься вместе с пленницей и ныне вручаю тебе ее, освобожденную, в супруги.

Фредерик пал ниц, но прежде, чем он смог выговорить слова благодарности, фея исчезла. Твой отец и Зораида (ибо таково было имя испанской дамы) сочетались по прошествии месяца. Ближайшие два года их жизнь являла картину полного благоденствия. Военные тревоги не смущали Зораиду страхом за безопасность мужа, так как в то время скипетр Ашанти держал миролюбивый Кашна[33]33
  В вымышленном мире Бронте Кашна Квамина был королем Ашанти. Ему наследовал сын Сай Ту Ту, продолжавший Первую ашантийскую войну до своей гибели в битве при Кумаси. (Кумаси – столица Ашанти.)


[Закрыть], и вместо предательских набегов на наше поселение этот кроткий и добрый властелин заключил с нами союз. В то счастливое время родился ты, но вскоре после того, как ты узрел свет, Кашна умер, и отцовский трон занял воинственный Сай Ту Ту. Ни во что ставились теперь договоры самые священные, клятвы самые торжественные. Тщетно Фредерик прибегал к увещеваниям. Одно нападение следовало за другим, и в конце концов он вынужден был взяться за оружие ради самозащиты.

После многих битв, часть которых мы выиграли, часть проиграли, противник отступил в гористую и почти неприступную местность окрест Кумаси. Мы шли по пятам. Сперва враги избегали открытого сражения, но последовательная, продуманная тактика нашего вождя принудила их выбирать между битвой и голодной смертью. Они предпочли первое, и обе враждующие армии сошлись на равнине у Розендейлского холма.

Нет нужды описывать бой. О нем читал или слышал каждый ребенок. Твой отец явил такую степень неукротимой одухотворенной отваги, что в глазах моих превзошел уже все человеческое. Его белый плюмаж развевался там, где битва становилась кровавее и гуще. Собственными глазами видел я сотни ударов, рушащихся на него со стольких же сторон, но все они отвращались как бы незримой рукой. Наконец, когда он в двадцать первый раз повел в атаку последний эскадрон кавалерии, блистающий гребень его шлема внезапно скрылся в темном зловещем вихре. Я в ужасе наблюдал это затмение, затем рванулся туда. Руки мои обрели мощь великана. Каждый, кто дерзнул противостоять мне, был беспощадно изрублен в клочья. Через пять минут я стоял на коленях перед твоим умирающим отцом. Дыхание жизни быстро иссякало в его устах, но доспехи не были тронуты и легчайшим следом крови.

– Дорогой Фредерик, – сказал я, сжимая его смертно хладную руку, – куда ты ранен?

– Оружие человека не коснулось меня, – отвечал он, – и все же сердце мое изнемогает. Источники жизни во мне заморожены касанием мстительного духа.

Он умолк, однако уста его шевелились, будто он пытался говорить. Я склонился ниже. Слуха моего достигло неразборчивое бормотание; увы, лишь слова «Артур… моя жена… мое дитя!» были единственно различимы. Когда я всмотрелся снова, Фредерик был уже мертв.

Здесь герцог прервал свою речь, так сильны были чувства, пробужденные скорбным повествованием. Несколько мгновений он молчал, затем продолжил рассказ.

Следующим утром солнце встало над кровавым полем. Десять тысяч изрубленных африканцев, холодные и недвижные, лежали повсюду. Но вместо победных песен жалобный плач звучал над нашим героическим воинством. Каждый солдат, даже самый незначительный, потерял во Фредерике короля, отца, брата, задушевного друга, и как пред такой утратой могли они помнить о славе? С той минуты, как твоя нежная мать услышала эту весть, она более ни разу не улыбнулась. Немногие недели она боролась ради своего дитяти с неодолимым горем, но вотще были ее усилия. Менее чем через два месяца она воссоединилась с мужем в лучшем мире. Я взял тебя, одинокого сиротку, под свою защиту. Это позволяло мне с особого рода горестным удовольствием отыскивать в младенческом личике благородные черты покойного отца. Однако и это утешение ненадолго было мне отпущено. Однажды я оставил тебя в моей палатке, спящего в плетеной колыбели, накрытой пурпурной мантией Фредерика, под присмотром африканского мальчугана. Я отсутствовал недолго, когда некий голос прошептал мне: «Вернись, вернись». Я немедленно повиновался таинственному приказу.

Квоши ждал меня у входа в палатку, с плачем заламывая руки.

– В чем дело? – спросил я. – Что-нибудь с Эдвардом?

– Он пропал, – ответил мальчик.

– Пропал! Где и как?

И Квоши сообщил мне, что когда он сидел и стерег твой сон, огромная призрачная рука протянулась из-под полога палатки и, схватив колыбель, бесследно исчезла. Итак, последний отпрыск некогда могучего древа был погублен и уничтожен.

Покатились годы. Отважная дюжина искателей приключений выросла в великую нацию. Горделивый град вознесся на пустынных брегах Гвинеи. Тысячи кораблей бороздили воды, которые некогда в одиночку преодолел наш маленький бриг. Имя Фредерика вошло в песни и баллады, в предания и сказки, а твое мимолетное бытие затерялось среди множества иных воспоминаний.

Однажды ночью, месяца три назад, когда я читал, сидя в библиотеке, предо мной внезапно явилась прелестная женская фигура. Я тотчас узнал фею Маймуну по ее благостной неземной красоте.

– Смертный, – рекла она, складывая прозрачные крылья и подплывая ко мне, – темная река судьбы течет необратимо. Фредерик пал у проклятого града. Я не могла его спасти. Рок благоприятствовал Дахнашу, чьей рукою он сражен. Осталось дитя, и над ним простерла я охраняющую десницу. Мерзкий джинн вырвал его у меня, он и убил бы его равным образом, не противостань ему высшие судьбы. Ребенка доставили невредимым на отдаленный остров Британию. Здесь я надзирала за ним, лелеяла и берегла его. И по истечении многих лет я вернула его в отечество. Приди этой ночью на морской берег у стен дворца, и ты узришь сына своего друга.

Маймуна далее возвестила мне, что мистер Сидни, юный оратор, в действительности не кто иной, как принц Эдвард Йоркский. Сообщив эти сведения, она продолжала:

– Дахнаш все еще будет властен вредить ему, коль скоро ты и два достойнейших брата, Колочун и Манфред, не сопроводите его к отцовской усыпальнице в ночь, предшествующую годовщине битвы у Розендейлского холма. Там откройте гроб, срежьте с главы покойного прядь волос и магическими действами превратите ее в амулет. Доколе Эдвард носит сей талисман на сердце, даже тень беды не коснется его.

Едва Маймуна исчезла, я бросился на берег. Там я обрел тебя, мечущегося безутешно. Явное твое сходство с Фредериком поразило меня, ибо, хотя облик твой куда менее мужественен, он создан по тому же благородному образцу. Излишне продолжать. Дальнейшие события хорошо тебе известны.

Когда герцог договорил, в склеп вошли Манфред и Колочун, один с горящей жаровней, другой с окованной золотом книгой. Жаровню поместили в изголовье гроба; Манфред, встав перед ней, раскрыл книгу и начал читать из нее на неизвестном языке. Чуть погодя гроб дрогнул. Покров соскользнул, крышка медленно приподнялась. Взорам явилось тело, завернутое в саван, окоченелое, но отнюдь не тронутое безжалостным перстом тления. Колочун приблизился. На мраморном лбу мертвеца блестел отдельный завиток волос. Старец отрезал его ножницами и произнес одно слово, от которого крышка и покров вернулись на свои места, спрятав бледный образ смерти, затем бросил локон в огонь; яркое прозрачное пламя мгновенно взвилось до потолка. Некоторое время оно ослепительно сверкало, а вскоре, иссякнув, сникло. Среди углей виднелось теперь нечто искрящееся – маленький медальон, где крошечная прядка волос виднелась сквозь роскошный бриллиант. Колочун снял этот предмет с углей и, приблизившись к Эдварду, сказал:

– Всегда, сын мой, носи его на сердце. Он защитит тебя от множества зол.

На том все необходимые церемонии закончились, принц и герцог покинули усыпальницу. Было утро: первые лучи золотили темный верх мавзолея. Когда Эдвард вернулся в замок, он застал маркиза на ногах.

– Уж не заделались ли вы лунатиком, Нед? – весело воскликнул тот и в ответ получил развернутое изложение всего происшедшего за последние четыре часа. Отчет вызвал в душе маркиза скорее удовольствие, нежели изумление.

– Я не вижу особой странности в том, что вы мне только что поведали, – сказал он, – ибо всегда полагал, что ваши род и ранг чрезвычайно высоки.

В два дня все общество, включая лорда Эллрингтона и мистера Монморанси, покинуло Философский остров. На возвратном пути герцог был посвящен во все детали страсти принца к его племяннице. Он заверил его, что отныне отец Джулии не станет более противодействовать их союзу.

После благополучного шестидневного путешествия они достигли Витрополя в тот самый вечер, когда Джулию должны были принести в жертву. Их-то корабль она и видела, когда тосковала у окна. Войдя во дворец Ватерлоо, они узнали от служителей, что происходит в домашней часовне. Туда герцог, маркиз и принц направились тотчас же. (Колочун покинул их прежде и возвратился в Башню всех народов.) Своевременное вмешательство уберегло Джулию от неприятных последствий, которые мог бы повлечь ее решительный отказ выйти за сэра Джеймса. И когда затем дано было подробное разъяснение всех обстоятельств, маркиз Уэллсли прекратил чинить препятствия счастью своей дочери.

Как скоро возвращение всех отсутствовавших, включая нашего великого патриарха, сделалось общеизвестным, недовольство, вызвавшее в городе мятежи, немедля улеглось.

Три недели спустя леди Джулия стала принцессой Джулией. Ее царственный супруг, который теперь по праву рождения получил годовое содержание в двести тысяч фунтов от правительства, приобрел великолепную виллу в очаровательных окрестностях Витрополя. Туда счастливая чета удалилась провести медовый месяц, и там мы их оставим наслаждаться всеми благами, какие только могут предоставить богатство, красота и добродетель.

Я не вправе, однако, завершить это затянувшееся повествование, оставив читателя в неизвестности касательно судьбы отвергнутого искателя. Его светлость герцог Веллингтон, жалея бедного сэра Джеймса, употребил все свое влияние, чтобы тронуть состраданием к нему нежное сердце леди Селины Кэткарт, знаменитой светской красавицы. К этому она склонилась легко, ибо прекрасное поместье баронета и его толстый кошелек оказались более чем весомыми доводами. Они вступили в брак, после чего жили вполне долго и счастливо.