Текст книги "Тигриные глаза"

– Полагаю, мамочке мы ее можем доверить.

Понедельник, 23 марта 1992 года

Ожидая своей очереди у стойки регистрации в аэропорту Хитроу, Плам подпрыгнула от неожиданности, когда кто-то тронул ее за плечо. Обернувшись, она увидела моложавое лицо Ричарда Степмана и облегченно выдохнула:

– Давайте попросим соседние места, чтобы вы смогли ввести меня в курс дела по бьеннале.

– Вы летите в клубном классе, – возразил Ричард. – А у меня билет в салон третьего класса, и мне не удастся из него перейти, потому что самолет полон. – Он переложил прямоугольную упаковку, явно содержавшую небольшую картину, из одной руки в другую.

– Если самолет заполнен, вам не разрешат пройти с этим. – Плам показала на картину. – Давайте я возьму ее в клубный салон.

– Спасибо, но я не могу утруждать вас.

– Но у меня ничего нет с собой, кроме пары журналов. Ричард крепко сжал в руках упаковку.

– Я везу это… подруге моей матери и обещал мамочке, что не выпущу ее из рук. – На его лице появилась обаятельнейшая улыбка, и Плам подумала, что он без труда уговорит стюардессу пропустить его на борт с картиной.

Когда они прилетели в Париж, Плам настигла Ричарда в зоне таможенного контроля и предложила подбросить его, так как у нее на весь день была заказана машина с шофером.

Ричард вежливо, но твердо отказался. Его должна встретить подруга матери, которая, очевидно, опаздывает, и ему придется ее подождать.

Выкинув Ричарда из головы, она пошла за шофером к ожидавшей ее машине. Но тут выяснилось, что кто-то пытался проникнуть в нее, и об этом необходимо было сообщить полиции аэропорта, что означало получасовую задержку.

Когда наконец машина тронулась, Плам подалась вперед, не веря своим глазам. Ричард в одиночестве садился в такси.

Плам постучала в стеклянную перегородку, отделявшую ее от шофера.

– Поезжайте за тем такси, – велела она по-французски, с улыбкой припоминая выражения, которые использовал в подобных случаях Эркюль Пуаро.

Такси с Ричардом Степманом направлялось отнюдь не к «Нейли», где Ричард, по его словам, должен был остановиться вместе с подругой своей мамаши. Впереди появился Нотр-Дам, гордо высившийся на правом берегу Сены. Такси Ричарда направилось в Марэ – некогда фешенебельный квартал IV округа. Теперь здесь рядом с хорошо сохранившимися особняками семнадцатого века соседствовали невзрачные дома, где снимала жилье беднота.

Такси остановилось возле квадратного внушительного здания, отделенного от улицы большими зелеными воротами. На верхних его этажах, начиная с третьего, располагался аукцион «Леви-Фонтэн». Движение въезжавших и выезжавших автомобилей регулировал толстый седовласый консьерж в теплом пальто и комнатных шлепанцах, не обращавший никакого внимания на возмущенные гудки тех, кто из-за возникшей пробки не мог проехать по узкой улице.

Укрывшись на заднем сиденье, Плам наблюдала, как Ричард выскочил из такси, расплатился с шофером и скрылся в здании. Он лгал, когда говорил, что везет картину подруге своей матери. На самом деле он привез ее на аукцион.

Ей вспомнились слова, сказанные Лео за ленчем в кафе «Л'Этуаль»: «Если ты собираешься подозревать каждого, кто едет в Париж, в том, что он переправляет подделки, то почему бы тебе не спросить этого богатого бездельника Чарли Боумана, что он делает у „Леви-Фонтэна“?"

Привез ли Ричард картину для того, чтобы продать ее у «Леви-Фонтэна»? Возможно ли такое, чтобы картины тайно переправлялись не в Англию, а из Англии?

Плам подумала, что нельзя быть такой подозрительной. Бриз сказал бы, что это сродни паранойе. То, что она видела, как Лео, Чарли и Ричард возят в Париж картины, еще ничего не значит, сказал бы он. Для людей их круга это все равно что иметь при себе карманный словарь туриста. Париж и Лондон – два из трех крупнейших в мире центров живописи. «Ты же не удивляешься, когда заядлый рыбак отправляется на рыбалку, имея при себе удочку. Так почему тебе кажется странным, что Лео, Чарли или Ричард ездят в Париж с картинами?» – так сказал бы Бриз.

"Но тогда зачем Лео, Чарли и Ричард сознательно водят меня за нос?» – ответила бы ему Плам.

Глава 19

Вторник, 24 марта 1992 года

Шофер Плам дал толстому консьержу на чай, и тот разрешил их машине остаться на внутреннем дворе, вымощенном булыжником. Она сидела, все так же откинувшись на заднем сиденье, и, невидимая снаружи, не сводила глаз с единственного выхода из здания. Не прошло и сорока минут, как оттуда вышел Ричард Степман, уже без картины, и уверенно направился к воротам.

Лишь только он скрылся за воротами, Плам поспешила в здание и очутилась в лабиринте его переходов. Справившись несколько раз, где находится «ле бьюро», она попала наконец в зал, напоминавший машинописное бюро тридцатых годов, где четыре ряда секретарш что есть мочи колотили по пишущим машинкам под надзором сухопарой дамы с бешеными глазами в розовом костюме от Шанель. Она направила Плам в главную приемную со стеллажами с картинами, над которыми колдовала молодая блондинка в длинном черном свитере и высоких красных сапогах, говорившая на безупречном английском, да еще с аристократическим произношением. Плам объяснила ей, что только что видела, как в их здание вошел ее старый друг Ричард Степман, но потеряла его в бесчисленных коридорах.

Блондинка ответила, что мсье Степман уже ушел, оставив картину для продажи. У них есть только его лондонский адрес. Пока она выписывала его на листок бумаги, Плам оглядела помещение, где все было продумано до мелочей. Стоявший с ленивым видом охранник сразу же насторожился, когда она подошла к стеллажам и стала разглядывать картины. Затем она прошла к картине, на которой было сосредоточено главное внимание охранника. Это был небольшой рисунок Брака с изображением двух чаек, выполненный гуашью с серой и желтоватой размывкой. Чувствуя что-то знакомое, Плам пыталась вспомнить, где она видела этого Брака. Несомненно, подлинный, он был слишком ценным, чтобы продаваться на этом второразрядном аукционе. «Зачем кому-то нужно нести ценнейшие картины сюда, где за них не дадут и половины того, что можно сорвать на главных аукционах?» – недоумевала Плам. Наверное, все дело в том, что подробности здешних продаж не разносятся по всему миру, как это бывает при сделках на престижных распродажах. Скорее всего «Леви-Фонтэн» – это наиболее подходящее место для сбыта картин, которые оказываются слишком «горячими» для того, чтобы продавать их в Лондоне или Нью-Йорке.

– Этот Брак пойдет с молотка в среду, – сообщила девушка в бесконечно высоких красных сапогах. – И наверняка по самой дорогой цене.

– Он очень хорош, – согласилась Плам. – А кто владелец?

– Анонимный. Он заинтересовал вас? Хотите посмотреть каталог?

Взяв предложенный каталог, Плам спросила между прочим:

– А что продает мсье Степман?

– Набросок Аугустуса Джона. Просто прелесть. Его сейчас фотографируют в нашей студии. Мсье впервые продает у нас. Он наш новый клиент.

– Как вы думаете, почему он продает здесь, а не в Лондоне?

Девушка пожала плечами.

– Ему рекомендовал нас другой англичанин, который давно уже продает картины здесь. Может быть, вы знаете мсье Боумана?

– Даже очень хорошо.

Ничего больше разузнать не удалось. Не удалось также взглянуть и на набросок Джона. Как только взгляд девушки в красных сапогах стал настороженно-подозрительным, Плам ретировалась.

Медленно возвращаясь к своей машине, она недоумевала, зачем Дугласу Боуману нужно скрывать свое имя, продавая картины. Может быть, для того, чтобы не платить налоги с прибылей? Может быть, Чарли вез картины своего отца, когда Лео заметил его на пароме? Тогда в этом нет ничего сомнительного, и она может вычеркнуть Чарли из списка подозреваемых.

Но это не объясняет странного поведения Ричарда Степмана по пути из Лондона в Париж.

Интересно, а действительно ли это набросок Джона?

Через полчаса Плам стояла на улице Якоба, перед входом в галерею Монфьюма, собираясь с духом, прежде чем войти. По ее просьбе шофер поинтересовался по телефону, когда мсье Монфьюма сможет поговорить с покупательницей из Англии. Ему ответили, что он будет только к концу дня.

Наконец она сказала себе, что если станет медлить, то, чего доброго, не успеет закончить свои дела до возвращения Монфьюма. Она вошла, и в нос ей снова ударил запах вощеных полов, и опять прозвучала трель старомодного колокольчика на двери. Из глубины зала к ней опять вышел молодой светловолосый продавец с добродушным лицом. Узнав Плам, он расплылся в улыбке, демонстрировавшей готовность отложить все дела ради того, чтобы прийти на помощь другому человеку.

– Оценил ли ваш муж тот старинный сосуд?

– Он был просто в восторге от него, – улыбнулась Плам тому, что почти не покривила душой. – Но на этот раз мне нужен подарок для моей тети. – Она не успеет навестить тетю Гарриет из-за того, что та весь день проведет в Сорбонне, но может устроить ей сюрприз с доставкой.

Когда молодой человек упаковывал желтую чашку с блюдцем из Лиможа, Плам сказала:

– У моей подруги возникло сомнение в отношении купленной у вас картины. Когда я смогу увидеть мсье Монфьюма?

Продавец замер с зеленой лентой в руках.

– Сомнение? Какого рода сомнение? Мсье Монфьюма будет здесь после ленча. Картинами у нас занимается только он.

Плам показала ему диапозитив картины леди Бингер, и продавец вспомнил:

– А-а, Босхарт. Эта картина интересовала вас и в прошлый раз, не так ли?

– Да. Она попала к вам от мсье Тонона. Вы не могли бы дать мне его адрес?

На простоватом лице молодого продавца появилось сомнение.

– Мне не полагается рассказывать о наших источниках, как вы понимаете… – Вид у него стал совершенно растерянным.

– А зачем вам это знать? – раздался голос за спиной у Плам, которая не слышала звона колокольчика. Она резко обернулась и сразу поняла, что перед ней мсье Монфьюма. Маленькие острые глазки сверлили ее через стекла очков. Красное, как помидор, лицо обрамляли редкие седые волосы.

– Я… э… Я хотела, – сбивчиво начала она, злясь, что ее застали врасплох. – На этой картине изображен тюльпан, которого не существовало в то время, когда она была написана.

– А какое отношение эта картина имеет к вам?

– Леди Бингер, ее нынешняя владелица, хочет знать причину такой несуразности. Профессор Инид Соумз из Британского института изобразительных искусств просила меня помочь ей разобраться в этом. Нам известно, что приобрели эту картину у мсье Тонона, поэтому я хочу поговорить с ним.

Монфьюма засунул руки в карманы своего пальто с собольим воротником и уставился на Плам.

– Так или иначе, но это еще не рекомендации. И я не вижу тут оснований для того, чтобы обсуждать свои дела с незнакомой дамой. – Он говорил медленно, выдерживая паузы между предложениями и ясно давая понять, что не потерпит, чтобы его прерывали. – Я не волен говорить о своих поставщиках и не имею такого желания, мадам. Рекомендую вам ознакомиться с нашими условиями продажи. Полагаю, это не уголовное дело?

Плам отрицательно покачала головой, и мсье Монфьюма прямо на глазах расслабился.

– Скорее всего, картина, как и большинство полотен такой давности, подвергалась реставрации, и это вполне может объяснить появление такого тюльпана, разве нет?.. Всего доброго, мадам.

Вернувшись в свою арендованную машину, Плам осознала, что опять оказалась в тупике. Тонон – не слишком редкое имя во Франции, и ее шофер уже обзвонил всех Тононов в Париже, которые были указаны в телефонном справочнике, но так и не нашел среди них ни одного художника или торговца картинами. Он мог быть где угодно – во Франции, в Бельгии, Люксембурге или в Швейцарии, или еще где-нибудь: в наши дни люди переезжают с места на место и вовсе не обязательно проводят всю жизнь там, где родились. Так что мсье Тонон может находиться в любом месте земного шара.

Суббота, 28 марта 1992 года

Через пять дней после своей поездки в Париж Плам в заляпанном краской летном комбинезоне цвета хаки сидела, скрестив ноги, на полу в своей студии и наливала чай Дженни и Лулу, которая привезла с собой Вольфа. Малыш уже умял три сдобные булочки с кремом и два здоровенных куска фруктового бисквита.

– Прекрасная работа, Плам. – Дженни разглядывала большое полотно, прислоненное к стене.

– Хм… – Плам подняла глаза, склонила голову к плечу и пристально вгляделась в холст. Пока выходило неплохо, вот только тот маленький участок, слева внизу, все еще кажется скучным; может, пройтись бирюзой? Не хотелось бы делать его слишком навязчивым и разрушать контраст между легкими оттенками охры и едва проступающей оранжевой отмывкой справа внизу. Надо обострить область перехода синего в черный, так, чтобы кремовая фигура в центре отступила на задний план. Сейчас она слишком выпячена. И еще надо убрать эти красные полосы по фуксину. Подавить их.

– Жаль, что мы не застали Бриза… Положи назад эту булочку, Вольф! – взвизгнула Лулу привычным голосом молодой матери.

– Я сама едва застала его, – сказала Плам. – Он вернулся из Милана в среду и сразу же улетел в Нью-Йорк, но обещал в следующий вторник вернуться.

Перед самым отъездом Бриз провел ревизию картин, написанных Плам со времени возвращения из Австралии. Он ходил по студии и присматривался к трем завершенным полотнам, двум маленьким и, одному большому.

– Не много, нетерпимо, – с облегчением признал он. – Я чертовски рад, что ты наконец сосредоточилась на бьеннале. И слава богу, есть что представить Британскому совету. У тебя налицо прогресс. Большая картина получилась лучше всего-Это гвоздь твоей экспозиции в Венеции. Она чудесная.

Полотно было выполнено в бледных и нежных тонах. Преобладали оттенки лилового, фиолетового и зеленого, но, несмотря на их легкость, уверенно выстроенная композиция и смелое применение цвета придавали картине сильную выразительность.

– Она называется «Пробуждение», – сказала Плам.

– Такое впечатление, что глаз не в состоянии постичь ее до конца, словно под поверхностью у нее скрывается что-то еще, – рассуждал Бриз, прищурив глаза. – Своим настроением, но не исполнением, она напоминает туземную вещь, которую ты купила в Австралии.

Плам пыталась понять, почему Бриз, который так легко мог схватить то, что она хотела передать в картине, оказывается глух к ее мыслям и чувствам, когда она облекает их в слова? Наверное, он считает, что как к художнице к ней надо прислушиваться, поощрять ее самобытность, позволять экспериментировать и гореть. И ничего такого по отношению к жене.

– Вольф, отойди от стола с красками, – крикнула Лулу. – Извини, Плам, мне не следовало его брать с собой. В моей мастерской он кроткий, как ангел.

– Он никогда не научится вести себя прилично, если ты будешь все время держать его дома, – возразила ей Дженни. – Не будь так строга с ним. Расслабься.

– Подожди, пока у тебя будет свой, и ты поймешь, что не сможешь расслабиться лет восемнадцать. – Лулу вскочила, чтобы оттащить Вольфа от банок с красками.

– Как Дон? – торопливо спросила Плам, вспомнив вдруг имя нового друга Дженни.

– Дон расстался со мной вчера вечером, – коротко бросила Дженни. На глазах у нее выступили слезы. – Яне понимаю, что я делаю не правильно. Почему мужчины бегут от меня? Я теперь такая осторожная.

Уже давно, после того как Лулу передала ей совет своей матери, Дженни поклялась никогда не говорить мужчине, что любит его или – хуже того – хочет иметь от него ребенка. Почему-то после такого заявления с ее стороны мужчина срывался с постели как ужаленный и пулей бросался на улицу, забыв застегнуть «молнию» на брюках.

Как всегда, когда она жаловалась на несчастную судьбу и стенала по поводу своей фигуры, подруги бросились утешать Дженни. Предоставленный самому себе Вольф воспользовался моментом, чтобы прикончить оставшуюся сдобу.

– Почему я должна притворяться, что он мне безразличен, когда это не так? – завывала Дженни. – Почему я должна насиловать себя?

– Потому что это касается не одной тебя, – без обиняков заявила Лулу. Собираясь втроем, они без конца обсуждали проблемы сексуального поведения Дженни: ее желание угодить; ее опасение оказаться неспособной приходить в экстаз так же быстро, как предыдущие подружки ее приятеля; ее страх перед тем, что у любовника не хватит терпения и он бросит ее.

– Мужчина не может чувствовать этого, – пролепетала Дженни, словно успокаивая себя.

– Физически он, может быть, не чувствует, что женщина симулирует, – объясняла ей Лулу, – но он вполне может знать тебя достаточно хорошо, чтобы определить, когда ты притворяешься. И если он убедился в этом, но не хочет говорить в глаза, то что происходит? Вы оба становитесь неискренними.

– А если ты притворяешься, а он не замечает, – заметила Плам, – то тебе, наверное, делается обидно, и от этого отношения становятся только хуже.

Лулу подалась вперед.

– Ты знаешь, что секс не сводится только к физическому акту и не ограничивается постелью. Секс отражается на всей твоей жизни, потому что продолжает влиять на твое мироощущение и после того, как ты встала с постели. – Она мечтательно потянулась. – После ночи хорошего секса дождливый понедельник кажется чудесным, а сексуальная неудовлетворенность может повергнуть в уныние на долгие дни, даже если находишься в самом распрекрасном месте мира, где над головой колышутся пальмы, ноты все равно будешь казаться себе неполноценной, обманутой и несчастной.

– Особенно если партнер при этом явно получил свое, – добавила Плам.

– А это, в свою очередь, сказывается на всех твоих вне постельных отношениях. – Лулу шлепнула Вольфа по замасленным рукам, которыми он хватал ее леггинсы. – То ты впадаешь в плаксивость, то делаешься агрессивной и набрасываешься на детей.

Плам засмеялась, глядя на Вольфа.

– Мне вот совсем не смешно, – сердито проговорила Дженни. Она всегда сама просила совета и всегда обижалась, получив его.

– Мы тебя понимаем, – успокаивала ее Лулу, – но мы всего лишь хотим, чтобы ты не чувствовала себя такой несчастной. Вольф, оставь в покое!

– Не думаю, что кто-то из вас представляет, что я чувствую на самом деле, – с горечью сказала Дженни. – Особенно когда выслушиваю ваши снисходительные советы.

– Мы вовсе не хотели быть снисходительными, правда ведь, Плам?

– А я воспринимаю это только так. – В голосе Дженни еще прибавилось горечи. – Вы обе не понимаете, как я устала быть тихой, надежной Дженни: готовой услужить, развеселить, посидеть с детьми, поспать на чьей-то софе. И, конечно, вечной невестой, которой не суждено ничего другого. – Она с вызовом тряхнула русыми волосами. – Вы не знаете, что значит вечно прозябать на задворках. Сколько раз мне приходилось слышать, как то одна, то другая из вас спрашивает: «Можно я приведу с собой мою подругу Дженни?» И сразу всем понятно, что Дженни – это уж никак не гвоздь сезона, что она свободна, а значит, никому не нужна. Но почему? – Она вскочила на ноги и уставилась в зеркало. – Я знаю, что я слишком велика, чтобы носить эти желтые леггинсы с красным свитером, что во всем этом выгляжу, как шут гороховый. И что ни напяль на себя, все равно не будешь ни амазонкой, ни Юноной, а останешься просто слоном, который всегда больше тех мерзавцев, с кем вы вечно меня сводите. Не надо, не надо мне объяснять, что анатомия – это судьба.

Плам с Лулу переглянулись. Они любили Дженни, но хорошо знали, что ее лучше не трогать в такие моменты. Она стояла у окна и смотрела на бледный закат, освещающий шапки распускающейся листвы.

– Я хочу иметь то же, что есть у вас: собственного мужчину и детей. Чтобы всех их любить. – Она повернулась к подругам. – Но разве вы не видите, как мало у меня шансов, чтобы получить когда-нибудь хоть десятую часть того, что вы имеете как должное?

Плам подскочила к окну и обняла Дженни. Оттаскивая Вольфа от подноса с чайными приборами, Лулу выкрикивала:

– Дженни, мы любим тебя! Ты часть нашей семьи! Ты наша сестра…

– Ты такая особенная! – Плам крепче обняла ее. – Мы знаем тебя и верим в тебя… – Она смолкла, услышав стук в дверь.

Сандра протянула ей конверт.

– Посыльный только что принес его. Я подумала, что это, может быть, что-то важное.

Все еще занятая мыслями о Дженни, Плам торопливо вскрыла конверт и вынула лист белой бумаги. Лицо у нее сразу стало таким же белым…

– О боже! – Она протянула подругам лист. – Еще одна угроза!

Мгновенно забыв о бедах Дженни, все трое впились в лист обычной машинописной бумаги. Из букв разной величины, вырезанных из газет, на нем были составлены слова:

БРОСЬ ОХОТУ ЗА КАРТ. ИЛИ УМРЕШЬ

Адрес на обычном конверте был написан от руки черной шариковой ручкой. Пока они оцепенело глазели на лист, Вольф исхитрился съесть ромовый бисквит.

Плам подскочила к переговорному устройству, вызвала кухню и спросила у Сандры, откуда приходил посыльный. Сандра сообщила, что парню, у которого она расписалась в получении письма, было лет восемнадцать. Одет он был в кожаный костюм мотоциклиста, а с головы не снимал защитный шлем, поэтому она почти не видела его лица и не знает, откуда он приехал.

– Это от того же самого человека, те же самые методы. – Руки у Плам дрожали.

– Ты уверена? А где другое письмо – то, которое ты получила в Нью-Йорке? – спросила Дженни. – Надо сравнить их.

Плам не помнила, сохранилось ли оно у Бриза.

– Мне кажется странным, почему адрес на конверте написан от руки, а не составлен из тех же вырезанных букв, – заметила Дженни.

– Это могло бы броситься в глаза посыльному, и он бы запомнил его, – объяснила Лулу.

Плам попыталась рассуждать здраво.

– Адрес на конверте, который я получила в Нью-Йорке, был написан печатными буквами, а на этом – обычными письменными.

– Если этот человек не хотел оставлять следов, то почему он не воспользовался пишущей машинкой? – теоретизировала Дженни. – Пишущую машинку тоже, конечно, можно вычислить, но не станет же полиция проверять все машинки Англии.

– Не у каждого есть пишущая машинка, – возразила Лулу. – Кто бы это ни был, ясно, что он не работает в офисе, иначе бы он отпечатал адрес на компьютере и тут же стер бы его из памяти. Если он все же служит в каком-то офисе, тогда это либо слишком важная персона, либо слишком ничтожная для того, чтобы знать, как пользоваться компьютером.

– Что говорилось в нью-йоркском письме? – спросила Дженни.

– «Забудь голландскую кар. Или тебе конец». – Плам хорошо запомнила эти слова. – На сей раз стиль больше похож на американский, не так ли?

– Может быть, так, а может, и нет, – пожала плечами Дженни.

Плам еще раз взглянула на листок.

– Общее в этих двух посланиях только союз «или», а это не так уж много.

– Ты заявишь в полицию? – спросила Дженни.

– Скорее всего нет. Они тут же спросят, почему я уверена, что это не шутка. И мне нечего будет сказать… Впрочем, я подумаю. Посмотрю, что скажет Бриз… Хотя нет, мне не хочется, чтобы он узнал об этом письме. Он может решить, что ему следует все бросить и вернуться. Но я-то знаю, что дел у него невпроворот и что некоторые из них никак не могут быть отложены. Да и что может сделать Бриз? В этом доме я и так в безопасности… Хотя я не знаю… Пока не решила… Подожду до утра.

Лулу вновь принялась разглядывать конверт.

– Скорее всего почерк изменен, ведь любому идиоту известно, что по нему можно установить, кто писал, но не каждый знает, что даже по измененному почерку можно найти автора. – Она перевернула конверт.

Дженни заглянула ей через плечо.

– А ты уверена, что автор письма не попросил кого-то другого написать адрес?

– Тогда кому-то еще стало бы известно о нем, а это рискованно.

– Ты думаешь, это мужчина? – спросила Плам.

– Не обязательно, – сказала Лулу.

– Как еще можно узнать что-нибудь из этого проклятого письма? – Выдержка начинала изменять Плам.

– А как насчет Клары Стивене – того графолога, для которой я печатала одно время? Она определяет характер людей по почерку при их приеме на работу. Клара может помочь нам составить психологический портрет того, кто писал.

Телефона в студии не было, и Лулу бросилась вниз в спальню Плам, волоча за собой Вольфа.

Бледная как полотно Плам глядела на Дженни.

– Я ничего не могу поделать со своим страхом. Хоть бы Бриз поскорее вернулся. – Ее охватил ледяной озноб. – Этот дом, конечно, надежен, как крепость. Во всяком случае, в этом заверяет страховая компания, ведь мы держим здесь ценные картины. – Плам знала, что все окна в доме защищены стальными жалюзи, а сигнализация подключена к полицейскому участку, расположенному в двух шагах, на Олбани-стрит. – Но я все равно боюсь, Дженни.

– Может быть, это не так опасно, как тебе кажется, – пыталась успокоить ее Дженни. – Может быть, кто-то просто хочет, чтобы ты бросила свои поиски. Мне не верится, что кто-то собирается убить тебя. Тебя просто хотят запугать.

– Тогда они добились своего. – Такой страх Плам испытывала впервые с тех пор, как начала свое расследование. Тогда в Нью-Йорке Бризу почти удалось убедить ее, что письмо с угрозой было чьей-то глупой шуткой. Но два письма, и, как видно, от одного и того же отправителя, полученные в разных странах, вряд ли могли быть проделкой шутника.

"Может, Бриз был прав, – думала Плам. – Может, мое стремление разоблачить тех, кто фабрикует подделки, действительно чревато… опасными последствиями».

Она молча повернулась к Дженни, и они обнялись, только на этот раз уже Дженни утешала Плам, забыв свои гневные слова, которые в сердцах говорила только что.

В дверях студии появилась Лулу.

– Клара говорит, что мы можем приехать прямо сейчас, но нам надо поторопиться, она собирается в театр. – На лице у нее появилась жалобная гримаса. – Извини, Плам. Вольфа стошнило на твое кружевное покрывало. Мне лучше отвезти его домой.

Клара Стивене, маленькая, ухоженная и тихая, жила в Челси в таком же маленьком, ухоженном и тихом доме с террасой, который, очевидно, стоил немалых денег.

В маленькой гостиной Плам с Дженни молча примостились на цветастые стулья и уставились на графолога в халате из розового атласа и роговых очках. Она положила конверт на маленький дамский столик и рассматривала его через лупу, которая зависала над словами, написанными черной шариковой ручкой:

Плам Рассел

129 Честер-террас,

Риджечтс-парк

Лондон С31 6ЕД

Наконец Клара Стивене проговорила:

– Это симпатичный почерк, свободно струящийся по листу. Скорее всего он принадлежит мужчине. Я могу определить это по размерам пальцев. Это, безусловно, умный и решительный человек, пытавшийся скрыть свой почерк.

– Вы хотите сказать, что почерк не изменен? – с надеждой спросила Плам.

– Только слегка. Характерные особенности остались теми же самыми – как, например, вот эта Т, красующаяся в слове «террас». – Она отложила лупу и ткнула в конверт серебряным ножом для бумаг. – Поскольку буквы усиленно клонятся влево, можно предположить, что обычно он пишет их прямо или с правым наклоном. Ну а поскольку такую великолепную букву Т с основанием, заведенным слева до верха, нельзя написать с правым наклоном, то можно предположить, что обычно эта рука пишет без какого-либо наклона. – Миссис Стивене посмотрела на Плам. – Это быстрая и плавная рука человека с гибким умом, привыкшего манипулировать идеями, быстро приспосабливая их к своим целям. – Словно загипнотизированная, Плам неотрывно следила за кончиком серебряного ножа, перебегавшего от буквы к букве. – Формы букв не отличаются особой оригинальностью. Эти вытянутые и угловатые буквы, похожие на иглы, имеют зловещий вид… А в этих крючках есть что-то претенциозное, что заставляет меня подозревать скрытую агрессивность, алчность и опасность. – Она вернула конверт Плам. – Я уверена во всем, что я только что сказала вам. Но можно еще немножко пофантазировать, если хотите. В вашем случае любая смелая догадка может о казаться полезной.

– Вы, наверное, единственная, кто способен помочь мне в этом деле, – проговорила Плам.

Хотя в комнате было тепло, Клара Стивене поплотнее запахнула халат, словно защищаясь от ветра, и посмотрела на Плам.

– Для этого человека скорее всего характерны навязчивые состояния и злые намерения… Внешне он представляется дружелюбным, но внутри у него явно сидит ущербность. – Поколебавшись, она продолжила:

– И думаю… он может оказаться… неспособным отличить, где зло, а где добро.

– Что вы имеете в виду? – тихо спросила Плам. Вместе с сожалением в голосе миссис Стивене ясно прозвучало предостережение:

– Он может быть психопатом.

– Мне не хватало только психопата! – Черный «Порше» Плам с визгом огибал Слоан-сквер.

– Сбавь скорость, не то мы свернем себе шею, – посоветовала Дженни.

– Мне лучше обратиться в полицию.

– Конечно, тем, кто на виду, часто грозят смертью всякие глупые идиоты.

– Пусть решает полиция.

В полицейском участке на Олбани-стрит, дежурное помещение которого было отделано темным кедром, а одну из стен украшала огромная серебряная эмблема муниципальной полиции, Плам рассказала дружелюбно настроенному дежурному констеблю гораздо больше, чем собиралась. В конечном итоге она выложила всю свою историю, включая даже свои сомнения по поводу поведения Ричарда Степмана в Париже.

– Похоже, это дело для нашего специального подразделения, – заключил констебль. – Сейчас бесполезно звонить им, они все разошлись по домам, их время вышло. Утром мы поставим их в известность, и кто-то скорее всего навестит вас. А этот конверт пока останется у меня.

Дом вдруг показался ей слишком большим, мрачным и зловеще тихим. С улицы не доносилось ни звука. Плам отказалась от предложения Дженни остаться с ней на ночь, но, закрыв на цепочку входную дверь, тут же пожалела об этом. Она то и дело порывалась позвонить Бризу. Но что это даст? Ее новость только расстроит его. И если он, бросив дела, понапрасну вернется в Англию, то как она будет чувствовать себя? А если не вернется, то как она отнесется к этому?

Плам проверила сигнализацию на кухне, затем каждую решетку на каждом окне на всех этажах. Все они были заперты. Сандра проделывала это ежедневно в шесть часов вечера.

Плам решила пойти в студию, где всегда чувствовала себя уютно и в безопасности. Там ее вниманием мгновенно завладела картина, над которой она работала. Ее взгляд медленно прошелся по периметру полотна, затем она осмотрела его с разных сторон. Ей нравилось подступаться к сути, двигаясь взглядом от краев и останавливаясь в углах.

Она взяла кисть и после некоторых колебаний кинула фиолетового по бледно-голубому небу. Отброшенной в раздражении кисти из банки с краской, покрытой корочкой, полетели ярко-розовые брызги, сначала на бирюзовую землю, затем на оранжевое поле. На малиновом фоне выступили желтые пятна, резкие, как солнечные зайчики.