Текст книги "Тигриные глаза"

Плам было жаль Чарли, который смотрел на нее умоляюще. Но воровство остается воровством, даже если ты воруешь в своей семье.

Впрочем, для нее важнее было то, что из ее списка выпал еще один подозреваемый.

Пятница, 5 июня 1992 года

Такое пышное и претенциозное мероприятие, как Венецианский бьеннале, требует организаторского мастерства международного масштаба. К несчастью, таковое в этом случае отсутствовало, и неразбериха бьеннале стала общеизвестной. Ее объясняли недостаточным финансированием, бюрократическими проволочками и обычным соперничеством между учредителями. Из-за всемирной известности и неизменной скандальности этого фестиваля искусства за ним пристально – по мнению многих, слишком пристально – наблюдало итальянское правительство в лице своих политических истуканов, которые почти ничего не смыслят в вопросах организации и еще меньше в современной живописи. Поэтому власти до последней минуты не принимают никаких решений; чиновник, с которым в марте была достигнута договоренность, к июню может исчезнуть, а его преемник будет все отрицать. В 1974 году из-за грызни между итальянскими политиками бьеннале фактически был сорван.

Так что к первому понедельнику июня страсти достигают предела, все вымотаны, и от знаменитой сердечности итальянцев не остается и следа. Однако к среде, четвергу и пятнице, которые отведены для частных просмотров, все оживают и устремляются на гондолах и катерах в тенистые сады «Гуардини ди Кастелло». Центральный павильон здесь отведен под международную экспозицию. Вокруг него расположилось десятка три национальных павильонов… Английский выглядел как загородный особняк, немецкий напоминал блокгауз 30-х годов Альберта Шпеера, а русский был чем-то вроде степной юрты. Семьдесят пять специально приглашенных молодых художников выставляют свои картины в длинных переходах «Аперто» – бывшей канатной фабрики, и именно здесь можно увидеть все то новое и противоречивое, что нарождается в живописи: будь то разлагающаяся голова коровы, со значением взирающая на зрителя, или оторванные человеческие головы, со всеми оттенками красок, или пожарный рукав, начиненный мусором с улиц Нью-Йорка…

Во второй половине дня в пятницу всемирно известное жюри в последний раз просматривает экспозиции и вечером собирается на совещание. В то время как после перерыва на обед происходит голосование, Венеция гудит от слухов. К утру субботы все думают, что им известны победители, но имена, всегда неожиданные, объявляются в субботу вечером. Торжественная церемония награждения проводится на следующий день, воскресным утром.

Плам постоянно твердила себе, что ей нечего надеяться на победу, и все-таки в пятницу, когда принималось решение, она не находила себе места от волнения. Не в состоянии сосредоточиться ни над книгой, ни над журналом, она сторонилась всех и набрасывалась на Бриза, когда тот говорил, что все происходящее с ней вполне естественно. Он сочувственно предложил ей заглянуть в галерею «Академия»:

– Карпаччо и Тициан заставят тебя забыть все на свете, Плам.

Но даже эти великие мастера не смогли завладеть ее вниманием. Она решила прогуляться по городу, который неизменно удивлял ее неожиданно открывавшимися видами за каждым поворотом улицы.

В больших солнцезащитных очках, с легким шарфом на голове, голубых джинсах и майке она смешалась с толпой и с удовольствием дышала ни с чем не сравнимой атмосферой города. Прогулка действовала успокаивающе, и вскоре она, повернув за угол узкой улочки, оказалась на горбатом мостике, где женщина кормила голубей, сидевших у нее на плечах и на вытянутых руках. Женщина проводила ее улыбкой, и за следующим поворотом взору Плам открылась изящная церковь эпохи Возрождения, потом она вышла на оживленную площадь, еще дальше за чугунной оградой две маленькие девочки в белых платьях играли в крохотном садике, где росли розы ослепительной красоты.

Вскоре ноги принесли Плам к пустынному причалу с черной гондолой, привязанной к бирюзово-золотистому столбу. Гондолу эту, казалось, сама судьба предназначила для Плам, она странным образом притягивала к себе. В какое-то мгновение она чуть было не села в нее. Но тут с противоположной стороны появилась ничего не замечающая вокруг парочка. Мужчина забрался в гондолу и, обернувшись, галантно протянул руку женщине, помогая ей спуститься, и поцеловал ее. Вслед за ними в лодку прыгнул гондольер и оттолкнул ее от причала. Мужчина со смехом откупорил бутылку шампанского.

Плам надвинула на нос очки и прикрыла рукой нижнюю часть лица. Она не сомневалась, что Виктор Марш не обрадуется тому, что кто-то видел его с Бетси – главной помощницей Сюзанны.

Тем временем члены жюри занимали свои места в зале для совещаний. Можно ли было подозревать их в предвзятости? Конечно. В конкурсе, где принимало участие свыше сорока стран, они, движимые чувством национальной гордости, вполне могли проталкивать вперед своего представителя, как это всегда делается, например, на международных чемпионатах по фигурному катанию.

Кроме того, на судей влияет многое другое. Две традиционно соперничающих страны могут не голосовать за участников друг друга. Зачастую сказывается сильное предубеждение против Америки, с ее огромными богатствами и многочисленным населением, что, конечно, облегчает выбор участника.

На решении сказываются также дрязги, зависть и антагонизмы мира самой живописи, равно как и прошлые неудачи и прошлые успехи. Член жюри от Италии всегда очень чувствителен к политической ситуации. А все вместе они очень чувствительны к лести.

И, наконец, важное значение имеет присутствие в Венеции самого художника, ибо жюри знает, что публика не приходит в восторг, когда под звуки фанфар победителем объявляется отсутствующий участник. В самом деле, он ведь не сможет давать интервью, прославляющие Венецианский бьеннале.

Обуреваемая всеми этими соображениями, семерка судей расселась вокруг длинного стола, обитого кожей. Во главе стола сидел председатель жюри Ренато Дотелли – советник правительства Италии по вопросам финансирования искусства и личный друг итальянского премьер-министра. Отличающийся изысканными манерами, шестидесятилетний Дотелли считался хорошим председателем и неизменно демонстрировал высокий профессионализм и невозмутимость, которая исчезала лишь при появлении перед ним хорошенькой женщины. Особое пристрастие к женскому полу вызывало его особую неприязнь к гомосексуалистам, это было общеизвестно.

Обсуждение началось довольно мирно. Прежде всего, как всегда, договорились не судить строго представителей малых народов, таких, как австралийские аборигены. На окончательный выбор победителя это решение, однако, не распространялось.

Затем количество претендентов на «Золотого льва», присуждаемого лучшему художнику и лучшему скульптору, а также на лучший национальный павильон и «Премию-2000» лучшему художнику в возрасте до тридцати пяти лет было быстро сокращено до десяти в каждой категории.

Вскоре выяснилось, что американская представительница в жюри – сухопарая и чрезвычайно самоуверенная директриса одного из самых влиятельных в США музеев – уже определила того, кому следует присудить "Премию-2000». Им должен был стать, по ее мнению, молодой еврейский скульптор Саул Абрахам Якоб, глубоко политизированный в своем творчестве и тяготевший к «голубым» в личной жизни. Его огромные фаллические скульптурные группы наделали много шума. Спокойное и бестактное категоричное заключение мисс Элдердайл не вызвало у ее коллег ничего, кроме раздражения.

Британский судья – ортодоксальный еврей – немедленно бросился спорить с ней. Редактор «Глобал ревю» с дородным византийским лицом и медленной, но гладкой речью был решительно настроен против нашумевшего Якоба, который вызвал целую бурю антисемитских выступлений в прессе.

В спор вступил испанский судья. Это был влиятельный и просвещенный мужчина, располагавший огромной коллекцией современной скульптуры, смуглый и сверхупитанный. Выходец из бедной деревни в Андалусии, он спорил с такой задиристой агрессивностью, что неизменно добивался противоположного результата. Сейчас он защищал Саула Абрахама Якоба.

Его прервал энергичный француз. Красноречивый и никогда не упускающий случая проявиться, он всегда подхватывал все самое скандальное. Но Саул Абрахам Якоб, будучи гостем на его приемах, вел себя крайне непочтительно. Непростительная ошибка.

Когда обсуждение превратилось в шумную перебранку, наиболее убедительное предложение по мирному урегулированию вопроса поступило от японского судьи. Необычно высокого для японца роста, в темно-сером костюме, он производил впечатление в высшей степени авторитетного человека и, будучи директором знаменитого Токийского музея изобразительного и прикладного искусств, отличался необыкновенным чутьем, хитростью и упорством. Он был известен тем, что неизменно добивался своих целей, вначале тщательно маскируя их, а затем пуская в ход свой гибкий ум и умение убеждать.

Безуспешную попытку восстановить мир предпринял также кряжистый немец – управляющий художественным фондом Дитрих, учрежденным его дедом-промышленником на доходы от огромных сталелитейных заводов Рура. Внук был блестящим искусствоведом, но, к несчастью, отличался застенчивостью и немногословностью, поэтому его усилия повлиять на спор оказались тщетными.

Судьи перешли на крик. Припоминались старые обиды и ссоры. Наконец председатель, которому все это изрядно надоело, к тому же хотелось есть, объявил о вынесении на голосование «Премии-2000», за которым сразу же должен был последовать перерыв на обед. Голосование было тайным, и, пока судьи писали имена своих избранников на полосках бумаги, в зале стояла тишина.

Президент по понятным причинам проголосовал за итальянскую художницу, работавшую в мистической манере и изображавшую на своих полотнах всевозможные реторты и пентаграммы алхимиков и прочие эзотерические символы.

Британец и француз проголосовали за индийца, рисовавшего маленькие и холодные сюжеты из потустороннего мира. Японец отдал свой голос самому молодому участнику – скульптору из Швеции, который с большой выдумкой и вкусом использовал в своих работах дерево и другие природные материалы.

Немец, испанец и американка дружно проголосовали за Саула Абрахама Якоба. Гул возмущения, последовавший сразу за объявлением результатов первого голосования, продолжался в течение всего обеда.

Ко второму раунду голосования все понимали, что им следует пойти на компромисс, иначе они никогда не смогут принять окончательное решение. Но никто не был настроен сотрудничать с коллегами.

– Этот мужчина-фаллос наверняка попадет на страницы крупных газет, – утверждал француз, – и использует предоставленную нами возможность для своих политических протестов по поводу недостаточного финансирования исследований в области СПИДа.

– А что в этом плохого? – спрашивала американка, которая и дальше собиралась голосовать так, как подсказывала ей совесть: за Саула Абрахама Якоба.

Председатель жюри знал, что откровенно порнографический выбор может скомпрометировать бьеннале. Более того, призы должна была вручать жена премьер-министра, которая вполне может отказаться фотографироваться рядом с нагромождением фаллосов. Он решил про себя, что после того, как он продемонстрировал свои патриотические настроения, проголосовав за соотечественника, который все равно не победит, он может теперь отдать свой голос за представительницу Англии Плам Рассел, чьи работы не столь сексуальны, как у Якоба, к тому же она довольно мила и фотогенична.

Японец терял лицо в случае победы американца. В его музее не было работ Саула Абрахама Якоба, а вот одну картину Плам Рассел и две неплохие работы итальянской художницы они все же приобрели в прошлом году. Не видя больше смысла в том, чтобы и дальше голосовать за шведа, японец решил присоединиться к председателю и отдать свой голос за итальянку. Ему было невдомек, что председатель решил голосовать дальше за Плам Рассел.

Над столом все еще летали оскорбления, когда президент объявил о втором и решающем голосовании.

Не проявивший патриотизма в прошлый раз, британский судья теперь отдал свой голос за соотечественницу – Плам Рассел.

Немец тихо напомнил всем, что бьеннале этого года посвящен женщине в живописи. Никто не обратил на это никакого внимания. Тогда, припомнив ее превосходное чувство цвета, он решил в конце концов проголосовать за Плам, зная, что точно так же поступит его коллега из Англии.

Француз с испанцем упорствовали в своем первоначальном выборе: француз был за индийца, испанец – за Саула Абрахама Якоба.

При окончательном голосовании Плам получила три голоса, Саул Абрахам Якоб – два, индийский абстракционист и итальянка – по одному.

Нет ничего необычного в том, что фаворит после первого круга оказывается вышибленным во втором. И вот, несмотря на возмущенный вопль французского судьи: «Почему опять англичане?», вскоре после полуночи было решено присудить «Премию-2000» Венецианского бьеннале 1992 года английской участнице Плам Рассел.

Плам проснулась оттого, что ее тряс Бриз. Голос у него был хриплый и дрожащий:

– Ты победила! – Он сам этого никак не ожидал. Это было все равно, что выиграть в лотерею. Вы, естественно, не станете участвовать в ней, если у вас не будет шансов выиграть, но в глубине души, как бы вы ни надеялись, вы знаете: шансы столь невелики, что выигрыш практически невозможен. И тем не менее…

– Что? – Плам с трудом приходила в себя после глубокого сна, не совсем понимая, где она находится и почему Бриз так сильно трясет ее за плечо.

– Дорогая, ты победила!

Плам рывком села в кровати. Она в Венеции, сейчас раннее субботнее утро, и она только что стала победительницей бьеннале… Нет, Бриз не стал бы так шутить. Она бы убила его за это…

.Бриз видел растерянность в ее взгляде и затряс головой.

– Нет! Это не шутка! – Он нежно поцеловал ее в кончик носа. – Я так горжусь тобой, дорогая!

– Откуда ты знаешь?

– Об этом знают все. А через час новость станет известна журналистам и фоторепортерам, так что приготовься к их атакам. Официально о твоей победе объявят сегодня вечером.

Плам не слышала в себе ни радостных трелей колокольчиков, которые, как ей казалось, должны были зазвучать в душе, ни лихорадочного подъема, который должен быть ответом на это известие. Она была просто удивлена, и у нее кружилась голова. И тут же она почувствовала тошноту и бросилась в ванную.

Закутавшись в пеньюар с оборками до пола, она вернулась и сказала:

– Все в порядке. Бриз. Я просто не могла поверить. Все оказалось слишком неожиданным. – Она улыбалась, но никак не могла унять дрожь и чувствовала себя обессилевшей и постаревшей лет на сто.

– Тебе станет лучше, если ты немного поешь. – Бриз посмотрел на нее с нежной гордостью и показал на роскошно сервированный столик с завтраком у окна, в центре которого стояло серебряное ведерко с шампанским.

Плам съела несколько поджаренных тостов и выпила немного молока, прислушиваясь к пению птиц за окном. В душе у нее тоже поднималось радостное ликование. Она чувствовала себя такой же невесомой, как эти птицы, и способной взмыть в воздух и парить вместе с ними над Венецией с ее островами, розовыми дворцами и висячими мостиками…

– Внимательно следи за тем, что говоришь прессе, – предупредил Бриз, – помни, что твои слова разойдутся по всему миру. Определись сейчас, что ты хочешь сказать, и не давай увести себя в сторону. И не говори ни о какой политике, особенно с итальянской прессой. Я, конечно, буду записывать все сказанное тобой, но они обязательно что-нибудь придумают.

– Я собираюсь поблагодарить мою маму за то, что она дала мне шанс, и тебя, конечно…

– Нет, обо мне лучше не вспоминать. Нам не нужна история Свенгали. К тому же это сделает более весомой твою благодарность матери.

– Бриз…

– Да?

– Почему я стала победительницей? Расскажи мне правду.

– Я не знаю, честное слово, – признался Бриз. – Потом я выясню. А сейчас тебе надо просто свыкнуться с мыслью, что ты победила. – Он отодвинул свой стул и, имитируя судью на ринге, поднял вверх руку Плам. – Дамы и господа, представляю вам лауреата «Премии-2000»..

Плам вывернулась и, пораженная, уставилась на него.

– Бриз, разве мне присудили не «Золотого льва»? Бриз рассмеялся.

– Нет, дорогая, «Премию».

– Но ведь ее дают художникам до тридцати пяти лет!

– Совершенно верно.

– Но мне тридцать семь!

Они молча уставились друг на друга.

– О боже! – вырвалось у Бриза. Он тяжело опустился на стул и, швырнув на стол скомканную салфетку, смотрел в бескрайнее синее небо за окном. – Как это случилось? Почему они не обратили внимания на возраст? Почему я сам упустил это, черт побери?

– Мне было тридцать пять, когда меня выдвинули для участия, – задумчиво проговорила Плам, начиная постепенно понимать, что произошло. – Но это было больше года тому назад, в начале мая 91-го, как раз накануне моего тридцатишестилетия.

– А тридцать семь тебе исполнилось две недели назад, двадцать четвертого мая. Черт!

Плам видела, что Бриз напряженно пытается сообразить, как ей сохранить за собой приз.

– Бесполезно, Бриз. Это главное условие. Они дисквалифицируют меня, как только узнают! В глазах у Бриза мелькнула решимость – Но пока они не знают этого!

Плам быстро поняла, что он имеет в виду, и затрясла головой:

– Нет!

– А почему нет? Мы не будем ничего скрывать. Мы просто не будем акцентировать на этом внимание, хорошо? А потом ты станешь известной всему миру, и, может быть, даже твоя слава увеличится, когда они дисквалифицируют тебя.

– Нет! Мало того, что это нечестно, но я просто не смогу скрыть это. Каждый увидит по моему лицу, что тут что-то не так.

– Это не играет роли, когда никто не знает, что именно не так. – Бриз поймал ее руку. – Плам… если я для тебя хоть что-то значил… если ты хоть в чем-то чувствуешь себя обязанной мне… прошу тебя, послушай меня.

– Нет!

– Я не прошу тебя лгать, я только прошу подождать объявлять правду, – уговаривал Бриз. – И ты, безусловно, имеешь на это право, ведь я правильно указал твою дату рождения в анкете. Они просто не удосужились заглянуть в нее. Да это и неудивительно, ты выглядишь значительно моложе своих лет.

– Тупые идиоты!

– Итак, давай сделаем ставку на это и хоть что-то извлечем из сложившейся неразберихи.

Она заколебалась. Ей приходилось думать не только о себе. Премия во многом была заработана Бризом, который стремился к ней долгие десять лет. Она понимала, что с точки зрения бизнесмена от искусства для линии поведения, предложенной Бризом, были все основания.

– Бриз, я сейчас не способна здраво мыслить. Мне и в самом деле нездоровится.

Глава 26

Суббота, 6 июня 1992 года

Воздух все еще хранил утреннюю прохладу, когда Плам в белых джинсах и шелковой майке цвета манго подошла к обветшавшему палаццо, где остановилась Дженни. На тротуаре перед домом в уличном кафе под бледно-розовым навесом люди лениво пережевывали свой завтрак или пили из маленьких чашечек крепкий черный кофе, прежде чем отправиться на службу. Темно-красная краска вокруг сводчатых окон дома отслаивалась и висела лохмотьями, обрамлявшие их украшения из мрамора растрескались, а чугунные балкончики под ними, казалось, вот-вот сорвутся.

Солнечный свет проникал в некогда красивый овальный холл через немытые цветные витражи на крыше и окрашивал в янтарно-красные оттенки крутую мраморную лестницу, по которой Плам тащилась на пятый этаж, где жила Дженни.

Восторженные телеграммы с поздравлениями пришли в «Киприани» от Макса и Тоби, которых Бриз тайно известил по телефону еще до того, как сообщил самой Плам о ее победе. Но победила ли она? Она безуспешно пыталась дозвониться до Поля, чтобы обсудить свои терзания. Верно ли рассудил Бриз? Что делать ей? Честно и незамедлительно проинформировать Британский совет о том, что она по возрасту не имеет права на премию, которую только что завоевала? Или же ее раздумья о том, что из-за какой-то технической мелочи лишить себя такого престижного приза, есть не что иное, как проявление инфантильности и неспособности, по словам Бриза, видеть мир таким, какой он есть?

Допустим, она согласилась с Бризом. Допустим, что не сделала никаких заявлений. Но что, если кто-то обнаружит, что ей больше положенных тридцати пяти? И растрезвонит раньше, чем об этом объявит Бриз? Тогда она проигрывает по всем статьям: изведется от угрызений совести и будет публично заклеймена как обманщица.

Едва переводя дыхание, она постучала в дверь Дженни. На Дженни была лишь черная атласная рубашка. Длинные мокрые волосы падали ей на голые плечи, в руках она держала расческу.

– Пыталась дозвониться, но не смогла, – отдуваясь, объяснила Плам.

– Телефон не работает. Как и мой фен… А, ладно, мы проделали весь этот путь сюда не из-за исправной электросети. Входи, дорогая.

Плам остановилась в дверях. Комната, некогда великолепная, зияла голыми стенами. Под потолком на стенах одиноко тянулся орнамент из ивовых листьев. Большое окно напротив двери было распахнуто, и с улицы доносился веселый гомон здешнего кафе.

Справа, рядом с давно бездействовавшим камином, громоздился старомодный комод. Под большим зеркалом в вычурной раме стоял столик, заваленный косметикой, бигуди и прочими принадлежностями для ухода за волосами.

Дженни подошла к зеркалу и поднесла к голове расческу.

– Собираюсь сделать пробор посередине. Как ты думаешь, мне пойдет? – Занятая собой, она уставилась в зеркало.

Слева от Плам стояла черная кровать с вычурным изголовьем. Она была неприбрана, прямо на простынях лежал открытый альбом. Дженни, несомненно, продолжала следовать наказу профессора Дэвиса, требовавшего каждый день делать по наброску, жертвуя даже завтраком.

Поскольку сесть было не на что, Плам примостилась на краешке кровати, положила руки на спинку и молча смотрела на Дженни.

Дженни пробормотала:

– Если хочешь, можем спуститься вниз и выпить по чашечке кофе, когда у меня высохнут волосы… Эй, а почему ты так рано, Плам?

– Я получила «Премию-2000», – неуверенно проговорила Плам и увидела в зеркале, как исказилось лицо ее подруги. За растерянностью последовало оцепенение, а затем гнев. Дженни медленно опустила руки. Мокрые пряди желтых волос упали ей на лицо, ставшее бледно-желтым, как церковная свеча.

– Этого не может быть, – с трудом выдавила Дженни. Плам была ошарашена такой реакцией.

– Что случилось? Ты не рада моей победе? У Дженни вырвался нервный смешок.

– Конечно, рада… Какая приятная неожиданность… Поздравляю. – Она повернулась к Плам. – Я ужасно рада за тебя.

Дженни быстро отвернулась к зеркалу и схватила расческу, не сознавая, что Плам видит в зеркале ее бледное лицо, перекошенное гримасой страдания.

Плам с удивлением уставилась на подругу.

– Дженни, тебе нездоровится?

– Немного устала, вот и все. – Дженни принялась яростно расчесывать мокрые волосы.

– Но тут есть одна загвоздка. Вот послушай. – Плам откинулась на постели, сцепив руки за головой. От ее движения альбом сдвинулся с места и упал на пол. – И что же мне делать, как ты думаешь?

Закончив свой рассказ, Плам устало приподнялась и, дотянувшись, подняла с пола альбом. Подогнув под себя ногу, она рассеянно листала его страницы, едва замечая сделанные в нем наброски: какие-то люди в гондолах, кошачья голова, изображение хозяйки дома, затем шли чистые страницы и лишь на самой последней присутствовал тщательно выполненный карандашный рисунок. Маленькая ящерица показалась ей знакомой, но, занятая собственной проблемой, она пропустила это мимо сознания.

– Так как бы ты поступила на моем месте, Дженни? Призналась или промолчала бы? Я не хочу молчать, а Бриз считает, что это единственное правильное решение.

Сдавленным голосом Дженни произнесла:

– Поступай так, как считаешь нужным. – Она потрясла головой, словно прогоняя сон, сделала глубокий вдох и продолжила своим обычным тоном:

– Лично я не смогла бы спать по ночам, если бы что-то подобное было на моей совести.

Она посмотрела на свое отражение в зеркале, затем перевела взгляд на видневшуюся в нем Плам с раскрытым альбомом на коленях.

Расческа выпала из ее рук.

– Оставь в покое альбом. – взвизгнула она. Плам удивленно подняла глаза. Дженни резко обернулась и завопила:

– Ты не имеешь права приходить сюда и шпионить за мной!

И Плам в тот же момент вспомнила, где она видела эту ящерицу: на голландских натюрмортах Сюзанны и Синтии. У нее перехватило дыхание.

– Так это ты подделываешь картины! Дженни подскочила к ней, вырвала альбом, метнулась к тяжелому комоду у двери и засунула его в верхний ящик.

– А теперь убирайся отсюда, стерва! Вон!

Плам оцепенела от неожиданности и во все глаза смотрела, как у Дженни наливается кровью лицо, а в глазах загораются угрожающие огоньки.

Дженни бросилась к ней.

– Убирайся и не суй свой нос куда не следует! Пошла вон! Плам ухватилась за чугунную спинку кровати в то время, как Дженни пыталась оторвать ее, прилагая всю свою недюжинную силу.

В бешенстве Дженни трясла ее за плечи. Кровать скрипела и раскачивалась. Плам втянула голову в плечи и умоляла:

– Дженни, пусти! – Повернув голову, она заглянула в злые желтые глаза. – Что с тобой, Дженни? Ты же одна из моих самых близких подруг…

– С каких это пор? – истерически взвизгнула Дженни. Подлинные чувства выплеснулись в монологе, который вобрал в себя двадцать лет скрываемой злобы, затаенной ненависти и терзающей зависти:

– Тебе не надо было все время сидеть на диете, Плам… Ты всегда была хорошенькой… Все мужики бегали за тобой… О тебе писали газеты, а обо мне нет… Все это ты получала, лежа на спине… А теперь твоя слава стала у меня поперек горла.

Выговорившись, она стала бить Плам головой о чугунные прутья спинки.

Цепляясь за спинку и пытаясь защищаться от ударов, Плам сообразила, откуда в Дженни такая злоба. Жажда славы у нее, вероятно, была такой же неутолимой, как и ее известная всем жажда любви. Видимо, она надеялась, что беспристрастная благосклонность славы обеспечит снисходительную благосклонность любви, но над всем этим заблуждением у нее преобладало опасение не обрести ни того, ни другого.

Тем не менее Плам была совершенно сбита с толку. Она вполне могла понять, что другой художник завидует ее успеху, но почему Дженни продолжала изображать подругу? Ответ пришел сам собой: да потому, что она участвовала все в той же игре галерей. Дженни был нужен Бриз с его связями в мире искусства, а на Бриза могла повлиять Плам. Если Дженни не получала приглашения на какую-нибудь крупную презентацию, ей стоило лишь заикнуться, и Бриз тут же доставал его для нее.

Но это не объясняло, почему Дженни должна была ненавидеть ее уже до того, как к Плам пришел успех художницы.

Судя по тому, что она говорила, Дженни никогда не относилась к Плам хорошо и тайно завидовала ей еще со времен колледжа. Дружба Дженни с самого начала была фальшивой.

– Почему? – спросила Плам.

– Откуда у меня могли взяться дружеские чувства к тебе? – криво усмехнулась Дженни, продолжая бить Плам по спине. – Твой успех должна была иметь я! В колледже все призы были моими! Почему после первых показов ты, а не я, получила благоприятные отзывы? Потому что критики не были беспристрастными! Почему они игнорировали меня и виляли хвостом перед тобой?.. Да потому, что ты спала с влиятельным дельцом! В этом ты, конечно, всегда была не промах!

– Дженни, прекрати! Мне больно!

– Что ты делала такого, чего не делала я, кроме того, что спала с Бризом? Тебе повезло, что Бризу нравятся мелкие девки. Тут уж я не могла соперничать с тобой. – Очередной толчок чуть было не свернул шею Плам. – Наконец я поняла, что должна испытать свою судьбу, если хочу переплюнуть тебя.

– Но зачем, Дженни?

– Потому что мы начинали одинаково. Но дальше ты стала интриговать и хитрить… – Лицо Дженни покраснело, а голос ее все повышался. – И, наконец, единственный, кого я любила, любил тебя, стерва! – Дженни запустила пятерню в волосы Плам и рванула назад ее голову. – Я сидела без гроша, а ты каталась как сыр в масле. У тебя было два мужа, а у меня ни одного! У тебя двое детей, а у меня ни одного! Мне приходилось жить в трущобах, когда ты царила в белоснежном дворце на Риджентс-парк. Как, по-твоему, я должна была относиться ко всему этому? – Кулаком правой руки Дженни саданула в ухо Плам, и та вскрикнула от боли.

Плам была как в дурмане, но при этом хорошо понимала – если она выберется отсюда с альбомом набросков, личность того, кто подделывал картины, будет раскрыта; если же она уйдет отсюда с пустыми руками, Дженни немедленно уничтожит альбом и все остальные свидетельства своих преступных занятий. И тогда уже Плам никогда не сможет ничего доказать.

Надо тянуть время. Пока она в этой комнате, у нее есть шанс, который тут же исчезнет, если Дженни вышвырнет ее отсюда.

– И не делай такого жалкого вида, – Дженни опять ударила ее и с силой рванула к себе ее голову. – Вспомни лучше, какое прискорбное зрелище ты являла после того, как тебя бросил Джим и ты осталась с двумя щенками, которые не давали тебе рисовать, пока ты не заарканила Бриза. – Она брызгала ядовитой слюной. – Каково было мне, когда я знала, что у меня не меньше таланта? Я не говорю, что я лучше, но, видит бог, и не хуже. Теперь я доказала это! Ты должна это признать!

– Да, ты провела меня, – задыхаясь, проговорила Плам.

– И всех этих дутых экспертов, – торжествующе заключила Дженни. – Мои картины оценивались как шедевры!

– Они заслуживают этого, – поспешила согласиться с ней Плам. Дженни чуть ослабила свою хватку. Почувствовав, что лесть срабатывает, Плам добавила:

– Профессор Инид Соумз говорила мне, что автор голландских поддел… картин – просто гений.

– Правда? Когда?

Плам чувствовала, как кровь стучит у нее в висках.

– Я не могу разговаривать с вывернутой головой.

Дженни неохотно отпустила ее.

Плам села и потерла горевшую шею. В глазах стоял красноватый туман. Комната приобрела какие-то странные очертания. Она отчаянно пыталась найти выход. Дженни лгала всю свою жизнь, и как теперь определишь, когда она говорит правду, а когда нет?

Она решила устроить Дженни ловушку.

– Но Инид сказала, что если бы ты была умнее, то маскировала бы свои подделки реставрационными работами. Дженни опешила.

– Но я так и делала. Закончив картину, я протыкала ее черенком от метлы. Затем накладывала заплату и восстанавливала первоначальный облик картины, чтобы при ультрафиолетовом освещении в этом месте появлялось темное пятно.

Дальнейшие пояснения Плам были не нужны. Ей было ясно также, что Дженни реставрировала свои подделки именно так, как это когда-то делал Билл Хоббс.