Текст книги "Зрелость"

Мне очень нравились истории Ольги, ее манера чувствовать, думать, но тем не менее в моих глазах она была всего лишь ребенком, и я не часто с ней встречалась. Раз в неделю я приглашала ее на обед в ресторан «Поль»; позже я узнала, что эти встречи ее раздражали, она считала, что нельзя есть и разговаривать одновременно, и поэтому решила ничего не есть и не говорить. Раза три-четыре мы выходили с ней по вечерам. Мы слушали «Бориса Годунова» в исполнении русской оперы; я водила ее на концерт Жиля и Жюльена, которые по-прежнему привлекали меня. Она сопровождала меня на митинг, организованный не помню уже по какому поводу фракцией Колетт Одри, выступать там должны были ораторы от разных партий. Большой интерес вызывал Жак Дорио, которого только что вызвали в Москву для отчета о его политических отклонениях: он отказался ехать туда. На эстраде среди влиятельных лиц находились Колетт Одри и Мишель Коллине. Много пришло руанских коммунистов. Как только Дорио начал говорить, со всех концов зала послышались крики: «В Москву! В Москву!» Над головами летали стулья. Стоя на авансцене, Колетт и ее друзья заслоняли Дорио своими телами; какой-то докер повалил ее на пол. Дорио ушел, спокойствие восстановилось; в почтительном молчании присутствующие слушали какого-то жалкого социалиста и даже вяло аплодировали ему. Моя либеральная душа кипела от возмущения.

Этот вечер нарушил монотонность руанских дней. Еще одно разнообразие внес скоропалительный приезд Жаклин Одри; она дала мне урок макияжа и научила выщипывать брови; вечером Колетт, она и я поехали на автобусе в Дюклер отведать утку с кровью. Я не часто виделась с Колетт, у нее были свои занятия, свои заботы. Я без увлечения работала над романом, продолжала брать уроки немецкого, с помощью словаря читала «Фрау Зорге», «Карл и Анна», пьесы Шницлера. У меня оставалось много свободного времени. Если этот год не скрылся бесповоротно за пеленой скуки, то потому, что был отмечен трагедией: историей Луизы Перрон.

Луиза Перрон преподавала в руанском коллеже. Это была высокая тридцатилетняя смуглянка, некрасивая, с блестящими глазами и изящным телом, которое она не умела одеть достойно. Жила она под самой крышей старого дома, неподалеку от моей гостиницы. Когда я приехала в Руан, она уже год как дружила с Колетт Одри; но Колетт однажды неудачно улыбнулась, когда Луиза изливала ей свою душу, и на роль доверенного лица я была выбрана вместо нее. На последних Декадах в Понтиньи Луиза встретила известного писателя, которого я буду называть Ж. Б. Как-то вечером она бросила вызывающим тоном: «Я – троцкистка!» – и он посмотрел на нее с любопытством, рассказывала она. Она расточала ему недвусмысленные авансы и уверяла даже, что в садах аббатства укусила его в плечо. Во всяком случае, ей удалось завлечь его в свою постель, и тогда она призналась ему, что он был первым ее любовником. «Черт возьми! Да они все здесь девственницы!» – удрученно сказал Ж.Б., не решившись, однако, устраниться. Он был женат; Луиза убедила себя, что из любви к ней он оставит свою жену. Между тем по возвращении в Париж Ж.Б. расставил все по своим местам: это приключение не могло иметь продолжения; он предложил Луизе свою дружбу, но поскольку она отказывалась довольствоваться этим, он написал ей, что лучше со всем покончить. Луиза не хотела ему верить. Либо его забавляла жестокая игра, либо он лгал из жалости к своей жене: в любом случае он любил именно ее. Он отказывался встречаться с ней, но она не поддалась на эту хитрость: по воскресеньям в Париже она снимала номер в шикарной гостинице как раз напротив его дома; как только он появлялся, она бросалась ему навстречу и обычно добивалась возможности пойти выпить с ним стаканчик. В Руане она читала и перечитывала книги, которые ему нравились, свою комнату она украсила репродукциями его любимых картин: она пыталась угадать, что при каких-то обстоятельствах он сказал бы, подумал, почувствовал.

Однажды утром я вместе с Колетт Одри пила кофе в «Метрополе» на площади де ла Гар, когда она появилась. «У Ж.Б. только что родилась дочь. Люкс!» – сказала она и молниеносно исчезла. «“Люкс”. Какое странное имя», – заметила Колетт. На самом деле Луиза хотела сказать, что ей все стало ясно: Ж.Б. не просил развода, потому что его жена ждала ребенка. Она послала госпоже Ж.Б. букет красных роз и поздравительную открытку с изображением руанского порта. Во время пасхальных каникул она уехала на юг; по ее возвращении так ничего и не уладилось. Ж.Б. не отвечал на ее телеграммы, на телефонные звонки и срочные письма. Я пыталась урезонить ее. «Он решил порвать», – говорила я. Она пожимала плечами: «Когда хотят порвать, об этом предупреждают: он написал бы мне». Однажды ее посетило новое озарение: «Он ревнует». И она объяснила мне почему. Из Прованса она послала ему открытку, составленную примерно в таких выражениях: «Из этого края, который, говорят, похож на меня, я посылаю вам мой сувенир». «Говорят – это означает, что у меня есть любовник, – заявила она мне. – Это неправда, но так он подумал». Потом как-то вечером она была в театре с другом Ж.Б. – с которым тоже познакомилась в Понтиньи, – и на протяжении всего спектакля он выглядел очень странно; он уверял, что его новые ботинки жмут, но не заподозрил ли он Луизу в намерении соблазнить его? Не навредил ли он ей в глазах Ж.Б.? Чтобы рассеять это недоразумение, она написала длинное письмо: Ж.Б. хранил молчание. Тогда она сообразила, что допустила еще одну оплошность. Она послала госпоже Ж.Б. красные розы, цвет крови и смерти, а на открытке с изображением руанского порта было судно; наверняка они решили, что она говорит своей сопернице: «Я хотела бы избавиться от вас». Она сочинила другое письмо, в котором прояснила ситуацию. Как-то июньским вечером я встречала Сартра на вокзале, мы пересекали площадь, когда я увидела направлявшуюся ко мне Луизу; по ее щекам текли слезы, взяв меня за руку, она отвела меня в сторону: «Читайте!» От Ж.Б. она получила коротенькое письмо, ясное и бесповоротное, кончавшееся фразой: «Оставим на волю случая возможность нашей встречи». «Ну вот, – сказала я. – Это письмо разрыва». С рассерженным видом она пожала плечами: «Да будет вам. Если хотят порвать, писать не станут». Она пустилась в толкование, необычайно изобретательное; каждая запятая изобличала недобросовестность Ж.Б. «Случай, – говорила она. – Вы не понимаете, что это значит? Он хочет, чтобы я снова поехала в гостиницу подстерегать его и сделала вид, будто неожиданно встретила его на улице. Но зачем все эти хитрости? Зачем?» Она приложила старание встретить Ж.Б. до каникул; наверняка он говорил с ней вежливо: она уезжала в горы, намереваясь написать о его творчестве большую статью, которая доказала бы, что она достойна его. Я прекрасно понимала, что она несчастна, тем не менее это дело казалось мне шутовством, и я смеялась над ней. Забеспокоилась я лишь в то июньское утро, когда увидела ее рыдающей.

Через несколько дней после начала занятий я встретила Луизу возле лицея; она схватила меня за руку и повела пить чай к ней домой. Во время каникул в маленькой гостинице в Альпах она написала статью о Ж.Б. и в конце сентября понесла ее ему в газету, где тот работал. Он принял ее дружески, но некоторые моменты его поведения показались ей странными. Повернувшись к ней спиной, он долгое время стоял, уткнувшись лбом в стекло: ладно, он пытался скрыть волнение; но потом, сидя за письменным столом, он положил подбородок на кулак, демонстрируя на обратной стороне ладони отпечаток трех зубов. «Конечно, – заявила Луиза, – это означает, что он не спит больше со своей женой. Но зачем он сказал это мне?» В эту минуту у меня в голове что-то щелкнуло, и это дело окончательно перестало казаться мне смешным; и речи уже не было о том, чтобы урезонить Луизу или смеяться над ней. Нередко в течение последующих недель она появлялась в дверном проеме и сжимала рукой мою руку. Не подвергал ли Ж.Б. ее испытанию или хотел отомстить ей? А не лучше ли будет в таком случае убить его? Возможно, это как раз то, чего он желал, такое у нее сложилось впечатление. Как в прошлом году, я пыталась отвлечь ее, рассказывая истории о Марко, о Симоне Лабурден, о Камилле и Дюллене, но она уже не слушала, постоянно копаясь в своих воспоминаниях. Однажды вечером управляющая гостиницей «Ларошфуко» вручила мне большой букет чайных роз с запиской: «Недоразумение рассеялось. Я счастлива, и я принесла розы». Со сжавшимся сердцем я поставила розы в вазу. На следующий день Луиза объяснилась; по вечерам перед сном у нее в голове постоянно проносилась вереница образов, один из них внезапно ослепил ее: на почтовой бумаге ее альпийской гостиницы была напечатана маленькая виньетка с изображением водоема, а на языке психоаналитиков водоем имеет вполне определенный смысл: Ж.Б. понял, что Луиза вызывающе сообщила: «У меня есть любовник!» Его самолюбие было задето, вот почему он ее мучил. Она тут же отправила ему срочное письмо, которое все разъясняло, и, вернувшись с почты, она купила мне розы. Через несколько дней после этого разговора она снова была у меня в комнате, она рухнула на мою кровать, рядом с ней я увидела телеграмму: «Никакого недоразумения. Последует письмо». Она больше не пыталась хитрить, признавая, что все кончено. Я наговорила ей пошлостей, какие говорят в подобных случаях.

Возможно, шок был для нее спасителен: в течение ноября она больше не плутовала с истиной. Мы с Колетт виделись с ней чаще, чем прежде, и я познакомила ее с Ольгой. По моему предложению она начала писать воспоминания о детстве в довольно резком стиле, который мне нравился. Иногда у нее бывало хорошее настроение, казалось, она решилась забыть Ж.Б. В Понтиньи один пятидесятилетний социалист тоже ухаживал за ней; она написала ему, они встретились, и он повез ее провести ночь в гостинице где-то рядом с Северным вокзалом.

Через два дня, в понедельник, я должна была пить у нее чай вместе с Ольгой, но предложила Ольге пойти одной, я хотела поработать и собиралась подойти к концу дня. Как только я пришла, Ольга исчезла. Она рассказала множество прелестных историй о своем детстве, сказала мне Луиза, глядя на меня с почти невыносимым пристальным вниманием. Умолкая, она по-прежнему пристально смотрела на меня. Я пыталась что-то сказать, но слов не находила. Ненависть, которую я читала в ее глазах, пугала меня меньше, чем жесткая откровенность, с какой она мне о ней говорила. Мы переступили черту спасительных условностей, я уже не знала, на какую территорию я вступаю. Внезапно Луиза отвернулась и начала говорить; в течение двух часов, почти не переставая, она пересказывала мне «Консуэло» Жорж Санд.

Я уехала в Париж, где обманным путем провела три дня с Сартром, позволившим себе длинные рождественские каникулы. В четверг вечером он проводил меня в Руан. В пятницу утром, когда мы пили кофе в «Метрополе», к нам подошла возбужденная Колетт Одри. На вторую половину дня у нее была назначена встреча с Луизой, и она не решалась туда идти. Во вторник вечером Луиза пригласила ее на ужин: в комнате стоял стол, накрытый на двенадцать персон. «Где остальные? – спросила она, открыв дверь Колетт. – Я думала, вас будет гораздо больше!» Она взяла лежавшую на камине телеграмму и непринужденным тоном сказала: «Александр не придет!» Александр, бывший директор «Либр пропо», преподавал в Руане двумя годами раньше, а теперь занимал пост в Лондоне. «Лондон очень далеко», – заметила Колетт. Луиза пожала плечами, лицо ее омрачилось. «Есть нечего, – сообщила она и резко добавила: – Я сварю макароны». Они поужинали лапшой.

Через день, в четверг, Луиза позвонила в дверь флигеля, где жила Колетт; она бросилась к ее ногам и, мешая мольбы с угрозами, клялась, что ни в чем не виновата. На этот раз Колетт забеспокоилась. Она только что звонила в школу, где преподавала Луиза: та не пришла утром на свои уроки и в последнее время выглядела очень усталой. Колетт нужно было идти в лицей, и мы решили, что я поднимусь к Луизе вместе с Сартром.

По дороге я встретила Ольгу, она меня искала. В среду вечером она принесла Луизе книгу, которую взяла за два дня до этого. Обычно, когда в дверь дома звонили, Луиза открывала ее из своей квартиры, нажав на кнопку; в тот день она спустилась и, схватив книгу, спросила: «А кнут для собаки? Вы не принесли мне кнут для собаки?» Поднимаясь по лестнице, она бормотала: «Что за комедия! Ах! Что за комедия!» Ольга добавила, что в понедельник, до изнеможения выкладывая свои детские воспоминания, чтобы заполнить тягостное молчание, она рассказала о ссоре со своей бабушкой; ей было четыре года, задыхаясь от бессилия, она грозила старой женщине: «Когда вернется папа, он побьет вас кнутом для собаки». «Вот и объяснение!» – стала успокаивать Ольгу ее приятельница, коммунистка Люси Вернон, которой она поведала о случившемся. Люси, имевшая обыкновение давать логическое объяснение миру, сочла поведение Луизы вполне нормальным. Но у Ольги было тяжело на душе.

Мы с Сартром размышляли над ночью, которую в минувшую субботу провел с Луизой пятидесятилетний социалист. На эту тему Сартр начал писать новеллу, от которой отказался, но которая легла в основу «Комнаты».

Луиза одна занимала пятый и последний этажи своего дома; я нажала на кнопку звонка ее квартиры, безрезультатно; я нажала на другую, и дверь открылась. Мы поднялись по лестнице; добравшись до самого верха, на двери Луизы мы заметили белое пятно: листок бумаги, приколотый кнопками, на котором печатными буквами было написано: «Бессмертный шут». Несмотря на рассказы Колетт и Ольги, я испытала шок. Я постучала, никакого ответа. Я заглянула в замочную скважину. Закутавшись в шаль, Луиза сидела перед своим камином с восковым лицом, неподвижная, как труп. Что делать? Мы спустились, чтобы обсудить все на улице, потом опять поднялись; я снова постучала в дверь, уговаривала Луизу открыть: она открыла. Я протянула ей руку, она поспешно спрятала свою за спину. Комната была заполнена дымом, в камине горели бумаги, и целый ворох лежал на полу. Опустившись на колени, Луиза бросила целую охапку в огонь. «Что вы делаете?» – спросила я. «Нет! – отвечала она. – Я не стану больше говорить. Я слишком много говорила!» Я тронула ее за плечо: «Пойдемте с нами. Вам надо поесть». Вздрогнув, она в ярости посмотрела на меня: «Вы понимаете, что вы говорите?» Я ответила, не раздумывая: «Вы прекрасно знаете, что я ваша подруга!» – «А-а! Хороша подруга! – сказала она и добавила: – Оставьте меня, уходите!» Мы покинули ее и, не зная, что делать, отправили телеграмму ее родителям, жившим в маленьком городке в Оверни.

Во второй половине дня у меня были уроки. Около двух часов Сартр вместе с Колетт Одри поднялся к Луизе. На лестнице их остановил жилец с четвертого этажа: вот уже три дня у него над головой скрипят половицы, это Луиза ходит с утра до вечера, а его прислуга рассказывала, что она непрестанно громко разговаривает сама с собой. Когда они вошли в комнату Луизы, она с рыданиями упала на руки Колетт: «Я больна!» Она согласилась, чтобы Сартр спустился купить ей фрукты. На тротуаре он снова встретился с Колетт: у Луизы изменилось настроение, и она прогнала ее. На этот раз, когда он толкнул дверь, которую она не заперла, Луиза по-прежнему сидела в углу на диване с потухшими глазами и осунувшимся лицом; он положил фрукты рядом с ней и ушел. Вслед ему донесся ее крик: «Мне ничего этого не надо!» Послышался шум торопливых шагов, по лестнице покатились груши, бананы, апельсины. Какая-то дама приоткрыла дверь на нижнем этаже. «Я могу их подобрать? Жаль, если все это пропадет».

Никогда еще дождливое небо Руана, его благопристойные улицы не казались мне более мрачными, чем в тот предвечерний час. Я с тревогой ожидала телеграммы от семьи Перрон и все время заглядывала в приемную гостиницы; приходила некая темноволосая дама и оставила мне записку: «Я не питаю к вам ненависти. Мне надо поговорить с вами. Я жду вас». Что за наваждение – эта дверь, которую предстояло открыть, потом закрыть, этот подъем по темной лестнице, потом спуск, и все это беспорядочное мельтешение в голове там, наверху! Закрыться одной на ночь глядя в комнате Луизы, под огнем ее взгляда, вдыхать пропитавший стены едкий запах отчаяния: эта мысль пугала меня. И снова Сартр пошел вместе со мной. Луиза с улыбкой протянула нам руку. «Так вот, – непринужденным тоном сказала она. – Я пригласила вас, чтобы спросить совета: надо ли мне продолжать жить или лучше убить себя?» – «Конечно жить», – поспешно сказала я. «Хорошо. Но как? Как зарабатывать себе на жизнь?» Я напомнила ей, что она преподаватель; она с досадой пожала плечами: «Да полно! Я послала заявление о своем увольнении! Я не желаю больше кривляться до конца моих дней». Кривляка, шут, как отец Карамазов, ладно, она играла эту роль, но теперь конец, она хотела возродиться, работать своими руками, быть может, мести улицы или стать прислугой. Она надела пальто: «Я спущусь купить газету, чтобы посмотреть объявления». – «Хорошо», – ответила я. Что тут скажешь? Она с потерянным видом смотрела на нас: «Ну вот, я опять разыгрываю комедию!» Она бросила пальто на диван. «И это тоже комедия! – сказала она, закрыв лицо руками. – Неужели нет никакого способа избавиться от этого?» В конце концов она успокоилась и снова наградила меня улыбкой: «Ну что ж, мне остается только поблагодарить вас за все, что вы сделали». Я поспешила возразить: я ничего не сделала. «Ах, не лгите!» – рассерженно парировала она. Все последнее время я усердно старалась убедить Луизу в ее нравственном падении; все эти истории, которые я ей рассказывала о Симоне Лабурден, о Марко, Камилле – мне хотелось знать, достаточно ли низкая у нее душа, чтобы в них верить: и она верила. В обществе людей она была похожа на какое-то бревно, позволяющее затягивать себя тиной; только в одиночестве она вновь обретала чуточку здравого смысла; такая пассивность перед другими как раз и представляла собой один из аспектов ее падения. И, разумеется, я старалась погрузить ее в это лишь для того, чтобы вызвать у нее противодействие, которое позволило бы ей вырваться из трясины. Свое дело я завершила тем, что посоветовала ей написать воспоминания о детстве: это был способ лечить ее с помощью психоанализа. Я не стала защищаться от ее смущающей благодарности.

Эта сцена в точности напоминала театральный диалог. Она произвела на нас сильнейшее впечатление. Мы были поражены неспособностью Луизы отказаться от «комедии»: это полностью подтверждало мысли, появившиеся у нас на сей счет; ошибка Луизы, на наш взгляд, заключалась в том, что она хотела создать некий образ себя самой, который послужил бы ей оружием против несчастной любви, а ее заслуга в том, что теперь она прозрела, а драма ее в том, что чем больше она будет стараться, тем с меньшим успехом сможет забыться.

Отец Луизы приехал на следующее утро; он производил бочки в Авероне и с недоверием расспрашивал нас: «Что с ней сделали, с этой девушкой?» Видимо, он подозревал, что какой-то соблазнитель совратил ее. Вечером прибыл брат Луизы, студент Эколь Нормаль, который был моложе ее на десять лет; он тоже держался настороже. Он расположился у сестры до конца рождественских каникул. Перед отъездом из Руана Колетт отправилась к директрисе Луизы с просьбой уничтожить ее письмо об увольнении; ее приняла главная надзирательница. Директриса звонила в дверь Луизы, чтобы объясниться с ней; Луиза прогнала ее с криком: «Я ищу благого дела!» Директрису охватил такой ужас, что с тех пор она не вставала с постели.

Я снова увидела Луизу в первых числах января в кафе «Метрополь»; худая и пожелтевшая, с влажными руками, она дрожала всем телом. «Я была больна, очень больна». За последние две недели ей довелось познать своего рода раздвоение, она говорила мне, насколько это ужасно – постоянно видеть себя. Она плакала. Никакой враждебности у нее не осталось; она умоляла меня защитить ее от клеветы. «Клянусь, на моей руке нет вины», – сказала она, положив ладонь на стол. Да, в своей статье она написала, что персонажи Ж.Б. похожи, словно пальцы одной руки, но в этой фразе не было никакого намека. Никогда она не желала зла ребенку Ж.Б. Она была исполнена решимости лечиться. Врач посоветовал ей поехать в горы; брат собирался проводить ее, а она останется там на две-три недели.

Судя по первому ее письму, снег и правильный режим, казалось, преобразили ее; она ходила на лыжах, описывала свою гостиницу и пейзажи; она начала вязать для меня красивый, совершенно белый пуловер: «Остальных я поблагодарю в другой раз». Только эта последняя фраза в конце последней страницы встревожила меня. И не без причины. Ибо последующие письма не внушали доверия. Луиза вывихнула лодыжку и, лежа в шезлонге, снова перебирала прошлое. Нередко, проснувшись, она видела на стенах своей комнаты звезды, кресты: кто их показывал? Зачем? Мы хотели спасти ее? Или погубить? Похоже, она склонялась ко второму предположению.

Я была не в восторге, когда шла встречать ее на вокзал; девять часов вечера: я не чувствовала в себе сил оставаться с ней наедине в ее комнате; я немного боялась ее, а главное, мне было страшно бояться. В потоке пассажиров я увидела ее, несущую два чемодана, на вид крепкую, с загорелым суровым лицом; она мне не улыбнулась, я настаивала, чтобы мы пошли выпить по стаканчику в привокзальный ресторан; ей это не нравилось, но я держалась стойко и не напрасно: шум, люди вокруг – это утешало, пока она вела свой допрос. Она требовала ясного ответа: имевший место сговор действовал ей во благо или из мести? Она говорила четко, ее окрепшее здоровье позволило ей привести в порядок свой бред: это была великолепная конструкция, опровергнуть ее было труднее, чем Лейбница или Спинозу. Я отрицала существование какого-либо сговора. «Да ладно! – сказала она. – С меня довольно!» Теперь она знала, что Колетт была любовницей Ж.Б.: прошлым летом она посетила Норвегию с так называемыми друзьями; Ж.Б., со своей стороны, с усмешкой говорил о предстоящей поездке в Норвегию: совпадение? Нет. Все были в курсе этой связи, кроме Луизы. Впрочем, ее постоянно держали в стороне. Например, в ресторане, когда я пила сидр вместе с Колетт и Симоной Лабурден, а Луиза заказала вино, я усмехнулась: «А-а! Вы в одиночестве!» Я попыталась перейти в наступление. «Вы прекрасно знаете, что ошибочно толкуете факты», – сказала я. Она рассказывала мне, что часами лежала на своем диване, отыскивая скрытый смысл жестов и слов, которые слышала за день. «Да, я знаю, – спокойно отвечала она. – Но факт есть факт». И фактов она привела мне в избытке: необычный взгляд, когда однажды я с ней встретилась; обмен улыбками с Колетт; странная интонация Ольги; обрывки фраз, которые я произносила. Невозможно возразить против такой очевидности. На выходе с вокзала я ограничилась тем, что повторила: не было никакого сговора. «Хорошо, раз вы отказываетесь помочь мне, нам сейчас бесполезно встречаться. Я одна приму нужные решения», – сказала она, исчезая в потемках города.

Я плохо спала этой ночью и в последующие тоже: Луиза входила в мою комнату с пеной на губах; кто-то помогал мне закрыть ее в футляре для скрипки; я пыталась снова заснуть, но футляр оставался на моем камине; внутри находилась живая вещь, скорчившаяся от ненависти и ужаса. Я по-настоящему, уже наяву, открыла глаза. Что я буду делать, если Луиза постучит в мою дверь посреди ночи? Я не могла не открыть ей, хотя после нашего последнего разговора считала ее способной на что угодно. Даже мои дни были отравлены страхом нечаянной встречи; мысли, которая ее терзала и к которой она постоянно возвращалась в нескольких сотнях метров от меня, было достаточно, чтобы пробудить во мне ту тревогу, которую я испытала в пятнадцать лет при виде Карла VI, бродившего по сцене «Одеона».

Прошло около двух недель. Мы с Колетт получили два одинаковых письма: «Хотите доставить мне удовольствие и присутствовать в воскресенье, 11 февраля, в половине первого на большом обеде, который я устраиваю в Париже в честь моих друзей?» Обед этот, место которого не было указано, напоминал призрачный банкет, на котором присутствовала Колетт. Приглашения были разосланы родителям Луизы, Александру, Ж.Б., социалисту и кое-кому еще. Но перед назначенной датой Луиза посетила мадам Ж.Б. и, рыдая, поклялась, что не желала ей зла. Мадам Ж.Б. убедила ее в тот же день лечь в клинику.

Вышла она оттуда в середине лета, остаток которого провела у своих родителей. В октябре она приехала в Париж и назначила мне встречу в кафе «Дом». У меня комок стоял в горле, когда я ждала ее в глубине кафе. Она заговорила со мной довольно дружеским тоном, но бросила подозрительный взгляд на книгу, лежавшую передо мной: английский роман в переводе Луи Гийу. «Почему Луи Гийу?» – спросила она. Она пожаловалась на клинику, где врачи подвергали ее опытам гипнотизма и телепатии, вызывавшим у нее ужасные приступы. Она вновь обрела спокойствие, но по-прежнему была убеждена в том, что против нее существовал сговор. Так, на последнем письме Колетт стоял штемпель почтового отделения на Обезьяньей улице, что означало: «Вы – обезьяна»; на бумаге читалось между строк «The strongest» – «Я была сильнее». Луиза допускала, что она страдает манией интерпретаторства. Когда она перечитывала «Цинну» Корнеля, ей пришла мысль, что эта история заговора намекает на ее случай; правда, она урезонивала себя: трагедия была написана три столетия назад. Но когда она слышала по радио или читала в каком-нибудь еженедельнике провокационные слова, что ей мешало думать, будто речь действительно идет о ней? У сговора наверняка имелись достаточные средства, чтобы профинансировать передачи, статьи. Она пустилась в поразительное описание мира, своего мира. Психоаналитические символы, ключ снов, язык цифр и цветов, игра слов, анаграммы – все служило ей поводом, чтобы любой предмет или самый пустячный случай наделить несметным числом намерений, вредоносных для нее. Никакого затишья в этом мире, ни пяди нейтральной земли, никакой случайной детали; он был определен железной необходимостью и весь целиком исполнен значениями. Мне казалось, я очутилась далеко от земли с ее дряблостью, в раю или в аду. Безусловно, в аду. Лицо Луизы было мрачным. «Я вижу только два решения, – произнесла она, взвешивая каждое слово. – Либо мне вступить в коммунистическую партию, либо убивать. Печаль в том, что начать придется с людей, которые мне больше всего дороги». Я не спускала глаз с ее рук, которыми время от времени она сжимала сумку: потом уже я узнала, что в ней она носила бритву, которой могла воспользоваться в случае необходимости. Чтобы успокоиться, я говорила себе, что первой ее жертвой будет Ж.Б., а добраться до второй ей будет затруднительно; но это мало утешало. В то же время меня завораживали мрачные фантазии, в которых существовала Луиза. Я присоединилась к Сартру и Колетт Одри в «Клозри де Лила», и мне никак не удавалось включиться в их беседу. Это был единственный случай в моей жизни, когда разговор с Сартром показался мне неинтересным. «Верно! Вы не сумасшедший!» – в сердцах заявила я ему в поезде, увозившем нас в Руан. Безумию я придавала метафизический смысл, видела в нем отказ от человеческого удела и выход за его пределы.

Луиза вернулась в Аверон к своей семье. Я написала ей, предложив переписываться и заверив в своих дружеских чувствах. Она прислала мне письмо, где благодарила меня; она перестала меня ненавидеть. «К несчастью, – писала она, – я не в том состоянии, чтобы создавать сейчас что бы то ни было. Есть во мне нечто твердое, словно заслон, останавливающий любой порыв, любое желание, любое стремление. Наконец я чувствую: в основе всего, что я захотела бы построить вместе с вами, будет заложена мина, которая, вопреки мне и вопреки Вам, возможно, взорвет все в тот момент, который ни одна из нас не сможет предусмотреть… Скажем так, что порой характер у меня бывает самый ужасный, сердце – вконец оскудевшее и душа черная, как сажа. Мысль о том, что я не одна в таком положении, меня ничуть не утешает; она лишь помогает мне выйти из состояния недостойного мазохизма, в котором я пребываю больше года – если только согласиться, что я не была его пленницей всю жизнь, – и помогает мне немного по-другому взглянуть на вещи».

Я никогда больше ее не видела. Довольно долгое время она упорствовала в своем бреду, и в конце концов ей это наскучило. Она снова стала преподавателем. Я узнала, что она принимала активное участие в Сопротивлении и вступила в коммунистическую партию.

В конце февраля я решила поехать в Берлин. Мне пришла мысль воспользоваться историей с Луизой Перрон, чтобы вытребовать у врача справку, позволявшую мне получить освобождение от работы. Колетт порекомендовала меня психиатру, доктору Д., тому самому, который советовал одному из ее товарищей «дать чувствам, как сухим листьям, оторваться от него». Я прождала с полчаса на темном этаже Латинского квартала и была немного взволнована: а не выпроводит ли меня врач? Наконец он открыл дверь; это был старый человек достойного вида, с седыми усами, но на передней части его брюк я заметила широкое и совсем свежее пятно, не дававшее повода для кривотолков. Это меня развеселило, робость моя улетучилась, и я с увлечением заговорила. Я притворилась, будто консультируюсь у него по поводу Луизы, которая в тот момент еще не легла в клинику, и добавила, что эта драма истощила мою собственную нервную систему, и он любезно предписал мне двухнедельный отдых. Когда я расположилась в скором поезде на Берлин, то почувствовала себя в шкуре некой значимой международной путешественницы, чуть ли не космополитической львицы.

Пансионеры Берлинского института воспринимали нацизм точно так же, как большая часть французских левых. Они встречались только со студентами и интеллектуалами-антифашистами, убежденные в неминуемом поражении гитлеризма. Нюрнбергский конгресс, ноябрьский плебисцит они объяснили преходящим кризисом коллективной истерии. Антисемитизм казался им чересчур необоснованной, чересчур глупой позицией, чтобы всерьез беспокоиться об этом явлении. В институте работали один еврей, довольно красивый, высокий, хорошо сложенный, и маленький корсиканец с курчавыми волосами: немецкие расисты неизбежно принимали второго за израильтянина, а первого – за арийца. Сартр и его товарищи посмеивались над такой упорной ошибкой. И все-таки пока нацистский фанатизм не был побежден, он представлял опасность, они это знали. В прошлом году бывший товарищ Сартра вступил в связь с одной богатой и достаточно известной израильтянкой; он не писал ей напрямую, опасаясь, что переписка с французом может ее скомпрометировать: он отправлял письма Сартру, и тот передавал их ей. Сартру очень нравился Берлин, но когда он встречал коричневорубашечников, сердце у него сжималось точно так же, как в первый раз в Венеции.