Текст книги "Зрелость"

Мне казалось интересным и лестным быть причастной к созданию спектакля; Колетт Одри доставила мне огромное удовольствие, когда взяла нас на съемки фильма, в котором ее сестра Жаклина работала ассистенткой режиссера; речь шла о фильме «Этьен» по пьесе Жака Деваля. В студии было полно народа и очень жарко. Жаклина показалась мне хорошенькой и весьма элегантной, хотя там были женщины, одетые еще лучше, чем она, в числе прочих одна актриса, немного бесцветная, чей серый бархатный костюм, однако, восхитил меня. Статисты томились по углам. Жак Боме снимался в начале одной сцены; в ответ на вызов начальника он должен был сказать: «Слушаюсь, господин директор!», определенным образом щелкнув языком. Оператор был недоволен освещением и кадрированием: Боме тринадцать раз повторил свою реплику, ни разу не изменив ни интонацию, ни мимику. Долгое время у нас сохранялось об этом ужасное воспоминание.

И все-таки нам бывало немного грустно, когда в восемь часов на вокзале Сен-Лазар мы садились в поезд, доставлявший нас в Руан и в Гавр. Путешествовали мы во втором классе, третьего в скорых не было. В синих купе, украшенных фотографиями, на которых изображались достопримечательности Нормандии и Бретани – аббатство Жюмьеж, церковь Кодбека, озеро Крикбёф, которое мне довелось увидеть лишь двадцать лет спустя – всегда было очень жарко. Мы погружались в романы Ван Дайна, кровавые рассказы Уитфелда, Дэшила Хэммета, в которых критики видели предвестников «нового романа». Когда я выходила из здания вокзала, город спал; съев круассан в «Метрополе», который уже закрывался, я отправлялась к себе в комнату.

В Париже, Гавре, Руане основной темой наших разговоров были люди, которых мы знали; они настолько нас занимали, что, запрещая себе рассказывать об их жизни, я лишаю остроты картину нашей собственной, которую я рисую: молчание это обусловлено совершенно очевидными причинами. Но все дело в том, что суета этих чужих существований, всегда непредсказуемая и нередко удивительная, заполняла наши дни, спасая их от однообразия. Вопросы вставали непрерывно. Жеже вышла замуж за одного из своих бывших преподавателей рисования; она не очень уживалась с семьей мужа, консервативной и набожной; у нее с мужем чуть ли не каждый день происходили ссоры, по отношению к нему у нее накопилось много обид, однако он привлекал ее: как переживала она эту двойственность? Она всегда была тесно связана с моей сестрой, но каждая взрослела по-своему: в их дружбе тоже были свои сложности. Жаклина Лемэр собиралась обручиться: почему с этим молодым человеком, а не с кем-нибудь другим из своих поклонников? Каковы были истинные причины ссоры, которая произошла накануне между Тапиром и де Листомер? Встречаясь с новыми лицами, мы изучали их со всех сторон, постоянно исправляя и дополняя их портрет, который пытались создать. Через это прошли все наши коллеги. Особенно интересовала нас Колетт Одри; мы задавались вопросами относительно ее взаимоотношений с политикой, с любовью, с ее сестрой, да и с самой собой. Сартр рассказывал мне также об одном из своих учеников, очень умном, чей нескрываемый цинизм забавлял его; сначала он собирался поступить в Колониальную школу, но Сартр склонил его к философии. Звали его Лионель де Руле. После развода родителей он жил в Гавре с матерью, увлекавшейся астрологией и алхимией; она объясняла характер сына и предсказывала его судьбу на основании его родства с тем или другим металлоидом. Молодой человек в подробностях рассказывал Сартру о своем трудном детстве. Сартр называл его «мой ученик» и относился к нему с большой симпатией.

Подобно Сартру, я придавала большое значение каждому индивиду в отдельности; с не меньшим усердием, чем он, я стремилась скрупулезно разобрать их, потом снова собрать, перекраивая их образ, а между тем я очень плохо их понимала; история с мадам Турмелен доказала мою слепоту. Мне больше нравилось судить людей, чем пытаться понять их. Этот морализм имеет давние истоки. В детстве превосходство, которым кичилась моя семья, поощряло мое высокомерие; позже одиночество породило у меня вызывающую гордыню. Обстоятельства еще больше способствовали моей склонности к строгости. Подобно всем молодым, клан дружков не скупился на резкие высказывания о добре и зле; как только я вошла туда, я тоже стала осуждать всех тех, кто нарушал его законы; я проявляла больше фанатизма, чем Сартр и Панье: даже критикуя людей со всей жестокостью, они пытались объяснить их себе. Они дружески посмеивались между собой над тем, что я плохо разбираюсь в людях. Почему я не пыталась это исправить? С детских лет у меня сохранилось также пристрастие к молчанию, к тайне; сюрреализм произвел на меня неизгладимое впечатление, поскольку я обнаружила в нем нечто от сверхъестественного, чудесного; перед лицом Другого я поддавалась чарам, привлеченная, заинтригованная блеском внешней видимости, не задаваясь вопросом о том, что за ней скрывается. Конечно, я могла бы избавиться от такого эстетизма, и если продолжала упорствовать, то по глубинным причинам: существование Другого по-прежнему было для меня опасным, и у меня не хватало смелости встретиться с этой опасностью лицом к лицу. В восемнадцать лет я жестоко боролась против колдовства, угрожавшего обратить меня в чудовище: и сейчас я по-прежнему сохраняла настороженность в отношении этого. Что касается Сартра, то я все уладила, заявив ему: «Мы одно целое». Я расположила нас вместе в центре мира; вокруг нас вращались персонажи, смешные, гнусные или приятные, которые не могли меня видеть: единственным взглядом была я сама. И поэтому я, не стесняясь, пренебрегала общепринятым мнением: нередко Сартр смущался тем, что я совершенно не боялась мнения окружающих; он в ту пору в достаточной мере почитал его. Однажды мы поссорились, так как я хотела выпить стаканчик в роскошном отеле Гавра «Фраскати», откуда, должно быть, открывался великолепный вид на море; но у меня на чулке была огромная дырка, и он решительно отказался заходить в это заведение. В другой раз, в Париже, у нас не было ни единого су в кармане и никого вокруг, чтобы занять денег, я предложила Сартру обратиться к управляющему гостиницы «Блуа», где мы останавливались каждую неделю; он возразил: этот человек вызывал у него отвращение. Больше часа мы спорили, шагая по бульвару Монпарнас. «Раз он вам противен, – говорила я, – какое имеет значение, что он думает?» Сартр отвечал, что мысли, которые возникают на его счет, ему небезразличны.

Невозможно жить в заблуждении постоянно. Любой разговор предполагал некую взаимность между моим собеседником и мной. Из-за доверия, которое оказывал им Сартр, а также по причине их личного авторитета, замечания или ирония мадам Лемэр и Панье задевали меня. Случалось еще, что меня смущала самоуверенность Камиллы. Иногда Колетт Одри рассказывала о Симоне Вейль, и, хотя говорила она без особой симпатии, существование этой чужой женщины привлекало внимание. Она была преподавателем в Пюи; рассказывали, что жила она в гостинице ломовиков и в начале месяца выкладывала на стол все свое жалованье: каждый мог им воспользоваться. Она работала на путях вместе с железнодорожниками, чтобы получить возможность возглавить делегацию безработных и выдвинуть их требования: это вызвало неудовольствие мэра и родителей учеников, ее чуть не выгнали из университета. Ее ум, аскетизм, ее экстремизм и смелость вызывали у меня восхищение, и я не сомневалась, что если бы она меня знала, то ничего подобного ко мне не испытывала бы. Я не могла присоединить ее к моему миру и ощущала смутную опасность для себя. Однако мы жили на таком большом расстоянии друг от друга, что я не слишком терзалась. Изо дня в день я не изменяла своей осторожности, я избегала предположить, что другой, подобно мне, может быть субъектом, сознанием; я отказывалась влезать в его шкуру и потому охотно прибегала к иронии. Не раз эта предвзятая необдуманность заставляла меня проявлять жесткость, недоброжелательство, совершать ошибки.

Это не мешало мне до бесконечности обсуждать с Сартром и одних и других; напротив, они покорно претерпевали наше препарирование; его верховенство подтверждалось раз за разом. Я не отличалась особенной наблюдательностью, но в спорах, когда мы стремились понять людей, я выполняла свою задачу. Нам необходимо было объединить свои усилия, поскольку мы не обладали никаким методом объяснения. Мы не признавали классическую психологию, не верили в бихевиоризм, а психоанализу отводили очень ограниченное место. По этому поводу у нас с Колетт Одри состоялась не одна дискуссия. Коммунисты осуждали психоанализ; Политцер в «Коммюн» определил его как энергетизм, то есть идеализм, несовместимый с марксизмом. Зато троцкисты и прочие оппозиционеры устремились к нему, Колетт и ее друзья объясняли свои чувства, свое поведение и неудавшиеся действия, используя фрейдистские и адлеровские схемы.

Работа Адлера «О нервном характере» удовлетворяла нас больше, чем книги Фрейда, потому что Адлер отводил сексуальности меньше места. Однако мы не допускали, чтобы понятие «комплекс неполноценности» применялось ко всем без разбора. Мы ставили психоаналитикам в упрек то, что они стремились разложить человека на составляющие, вместо того чтобы понять его. Использование чуть ли не автоматически их «ключей» служило им для ложного логического обоснования опытов, которые следовало бы воспринять в их своеобразии. На самом же деле эти упреки были обоснованы лишь отчасти. Однако мы не делали различия между серьезными исследователями – сам Фрейд, некоторые из его последователей и его противников – и любителями, применявшими свои теории с примитивной фанатичностью. Эти попросту раздражали нас. Более всего нас возмущало то, что некоторые товарищи Колетт советовались с психоаналитиками по поводу выбора своей жизни. Один из них колебался между двумя женщинами; он обратился к доктору Д… – известному тем, что он оказывал услуги многим сюрреалистам – с вопросом, кого из двух женщин ему следует выбрать. «Надо дать чувствам возможность отойти, подобно тому, как отрываются сухие листья от дерева», – ответил доктор. Когда Колетт рассказала нам эту историю, мы пришли в негодование: мы отказывались рассматривать жизнь, как болезнь, и когда наступит час выбора, вместо того чтобы решать самому, полагаться на врача, требуя от него рецепта.

Однако если в этой области, как и во многих других, мы знали, каких ошибок нам следует избегать, то какую истину им противопоставить, мы не ведали. В заимствованном у Ясперса понятии «понимание» мы видели лишь смутное указание; чтобы в органичной целостности познать индивидуумов во всем их своеобразии, требовались схемы, которыми мы не располагали. В течение этих лет наши усилия были направлены на то, чтобы их выявить и изобрести; это стало нашим повседневным занятием, и я думаю, что оно обогатило нас больше, чем любое чтение и вообще все, воспринятое нами со стороны. Сартр придумал понятие «дурная вера», которая, на его взгляд, объясняла все явления, которые другие относят к подсознательному. Мы старались распознать ее под всеми обличьями: плутовство языка, обман памяти, увертки, компенсации, сублимации. Мы радовались всякий раз, когда открывали новый подход, новую форму. Одна из моих молодых коллег громко выражала в учительской четкие мнения и крайние настроения, но когда я пыталась поговорить с ней, то погружалась в зыбучие пески; такой контраст сбивал меня с толку, и вот однажды меня осенило. «Я поняла, – сказала я Сартру, – Жанетта Люмьер – это видимость!» И с тех пор мы применяли это слово ко всем людям, изображающим убеждения и чувства, которые не находят у них отклика: под иным названием мы открыли идею роли. Сартра особенно интересовала та часть пустоты, которая разъедает человеческое поведение и даже кажущуюся полноту того, что называют чувствами. У него случился острый приступ почечных колик, и он привел в замешательство многих докторов, утверждая, что по-настоящему он не страдает: само страдание показалось ему не сплошным, а словно бы пористым и почти неуловимым, хотя боль буквально приковала его к постели. Другой занимавший нас вопрос касался взаимосвязи сознания и организма; на нашем собственном примере и на других мы пытались распознать, что зависит от физической неизбежности, а что от добровольного согласия. Я ставила Сартру в упрек то, что он рассматривает свое тело как совокупность поперечно-полосатых мышц, лишая его симпатической системы. «Если поддаются слезам, нервным срывам, морской болезни, значит, – говорил он, – потворствуют этому». Я же утверждала, что желудок, слезные железы и даже человек подчиняются порой неодолимым силам.

Изобретая во время этого исследования свои собственные инструменты и углы зрения, мы сожалели об ограниченности пространства, на которую были обречены. У нас было очень мало друзей, почти никаких знакомых, и, чтобы поправить хотя бы отчасти эту скудость, мы с жадностью набрасывались на криминальную хронику. Я часто покупала газету «Детектив», которая с удовольствием обрушивалась на полицию и благонамеренных граждан. Нас привлекали экстремальные случаи, как привлекали неврозы и психозы: в них обнаруживались укрупненные, очищенные, наделенные завораживающей отчетливостью своего проявления людские поведения и страсти людей, которых называют нормальными. Они вызывали у нас интерес и по другой причине. Всякое отклонение от нормы подкрепляло наш анархизм: чудовищность соблазняла нас. Одно из наших противоречий состояло в том, что мы отрицали подсознательное; однако Жид, сюрреалисты и, несмотря на все наше сопротивление, сам Фрейд убедили нас, что во всяком существе есть «неделимое ядро мрака»[30]30
  Выражение Андре Бретона.


[Закрыть]: нечто такое, что не удается пробить ни социальной рутине, ни обыденному языку, но изредка оно со скандалом разлетается на куски. При этих взрывах всегда обнажается истина; мы считали разительными взрывы, которые содействовали проявлению свободы. Особую ценность мы придавали потрясениям, обнажавшим буржуазные пороки и лицемерие, сокрушавшим фасады, за которыми скрывались домашние очаги и сердца. Не меньше самих преступлений наше внимание привлекали и судебные процессы; самый мрачный ставит под вопрос отношение индивида к обществу. И большая часть приговоров вызывала у нас возмущение, ибо общество бессовестно выражало в них свою классовую предвзятость и обскурантизм.

Разумеется, нас интересовали дела, имевшие, на наш взгляд, психологическое или социальное значение. Процесс Фальку спровоцировал в Руане манифестацию в пятнадцать тысяч человек перед зданием суда; Фальку обвиняли в том, что он живьем сжег свою любовницу, а в городе он пользовался большой популярностью: после оправдания его несли на руках. Эта суматоха оставила меня безучастной. Зато я вместе с Сартром долгое время задавалась вопросом по поводу одной истории, не наделавшей никакого шума: молодой инженер-химик и его жена, женатые три года и очень счастливые, однажды ночью привели к себе неизвестную пару, которую встретили в каком-то кабаре; каким оргиям они предавались? Наутро молодое семейство покончило с собой. Вспоминая об этом, я могу определить, насколько нашей мысли еще недоставало смелости. Нас удивило, что минутное распутство смогло одержать верх над тремя годами любви и счастья; мы были правы: позже от специалистов по психоанализу мы узнали, что никогда травма не вызывает серьезных нарушений, если совокупность обстоятельств не предрасположила к этому человека. Нам не следовало пребывать в растерянности; надо было отбросить газетные штампы и, исходя из двойного самоубийства супругов, попытаться представить себе их интимные отношения: предшествовавший самоубийству групповой акт наверняка не был простой случайностью. Нам не пришло в голову оспорить видимость.

Между тем, как только под угрозой оказывался социальный порядок, мы тут же угадывали обман. В общих чертах трагедия сестер Папен сразу же стала нам понятна. В Руане, так же как в Мане, а может быть, даже и среди матерей моих учениц, наверняка были такие женщины, которые удерживают из жалованья своей прислуги стоимость разбитой тарелки, которые надевают белые перчатки, дабы обнаружить на мебели частицы невытертой пыли; на наш взгляд, они вполне заслуживали смерти. Со своими белоснежными воротничками и аккуратно уложенными волосами, какими благонравными казались Кристина и Леа на старых фотографиях, публиковавшихся некоторыми газетами! Как превратились они в тех диких фурий, которые не постеснялись вынести на суд общества снимки, сделанные после драмы? Следовало возложить ответственность на сиротский приют, где они провели детство, их рабское состояние, всю ту ужасную систему по формированию безумцев, убийц, чудовищ, которую организовали благовоспитанные люди. Ужас этой дробильной машины мог быть по всей справедливости изобличен лишь назидательным кошмаром: две сестры стали орудиями и жертвами судебной системы. Из газет мы узнали, что они искренне любили друг друга, и мы воображали себе их ночи ласк и ненависти в уединенной мансарде. Однако, прочитав материалы следствия, мы были сбиты с толку; старшая бесспорно страдала паранойей, а младшая разделяла ее психоз. Мы, следовательно, были не правы, усматривая в их бесчинствах необузданный порыв свободы; они наносили удары почти вслепую, преодолевая смутные страхи; мы отказывались этому верить и втайне продолжали восхищаться ими. Это не помешало нам возмущаться, когда психиатры объявили, что они в здравом уме. 13 сентября 1933 года в газете «Детектив» мы увидели лица богатых фермеров, признанных коммерсантов, уверенных в своей морали и здоровье, которым надлежало решить участь «бешеных овец»; старшую они приговорили к смерти; через два дня после решения присяжных заседателей на нее пришлось надеть смирительную рубашку, и она пожизненно была помещена в дом для умалишенных. Мы смирились с очевидностью. Если болезнь Кристины заставила немного потускнеть ее преступление, то негодование присяжных от этого только возросло. Аналогичный приговор отправил на гильотину Горгулова, который, по всеобщему мнению, был буйно помешанный; его наверняка пощадили бы, убей он простого смертного. Мы с удовольствием отмечали, что наше общество было не более просвещенным, чем те, которые оно именует «примитивными»; если бы между преступлением и преступником оно установило причинную связь, то пришло бы к заключению об отсутствии ответственности Горгулова и сестер Папен; на деле же оно установило связь «сопричастности» между убийством и его объектом: за убитого президента республики, за двух растерзанных состоятельных горожанок априори и в любом случае требовалось кровавое искупление; убийцу не судили: он служил козлом отпущения. Сартр вел тщательный учет дологическим мыслям, которыми изобилует наш цивилизованный мир. Если он отвергал рационализм инженеров, то во имя более правильной формы внятности; но, наслаивая пережиток магического мышления на логику и математику, общество всего лишь демонстрировало свое презрение к истине.

По сравнению с резней в Мане большинство других преступлений казались незначительными. Вместе со всеми мы обсуждали живописные злодеяния Гиацинта Данса, «мудреца из Буле», который в своем «жилище отшельника», обращенном в «музей ужасов», предавался странным оргиям, прежде чем оставить там труп своей любовницы и ее матери, а затем пойти и убить одного из бывших своих преподавателей. Убийство неизвестным моряком Оскара Дюфрена было вполне обычным преступлением с целью ограбления. Наш интерес пробудился, когда восемнадцатилетнюю девушку, Виолетту Нозьер, изобличили в отравлении своего отца. Как раз в это время шел процесс сестер Папен, и нашелся судебный хроникер, который сопоставил оба дела: он требовал беспощадной суровости по отношению ко «всей этой сбившейся с пути молодежи». С самого начала расследования «отцеубийца» тоже показалась нам скорее жертвой, чем виновной. Поведение ее матери, кричавшей ей: «Убей себя, Виолетта!» и предъявившей гражданский иск, несколько сбило с толку общественное мнение. Однако все свидетели, заслушанные следствием, и вся пресса постарались скрыть истину; обвинениям, выдвинутым девушкой и подтвержденным многочисленными косвенными доказательствами, противопоставили священное звание Отца.

Читая газеты, беседуя с друзьями, мы сразу проявляли интерес, если нам сообщали о попытках, направленных на лучшее познание людей и на защиту свобод. Доктор Хиршвельд только что основал в Берлине Институт сексологии; он потребовал, чтобы уважение прав индивида расширили, признав законными определенные извращения; он добился того, что немецкий закон не считал большие аномалии правонарушениями. В сентябре, незадолго до начала учебного года, в Брно собрался «Международный конгресс за сексуальную реформу»; там изучали проблемы управляемого зачатия, добровольной стерилизации и евгеники в общем. Мы одобряли эти усилия, направленные на избавление человека от социального конформизма и освобождение его от власти природы, с тем чтобы предоставить ему власть над собственным телом: рождение потомства, в частности, не должно было приниматься как должное, но стать осознанно добровольным актом. Что касается другого круга идей, то мы встали на сторону учителя из Сен-Поль-де-Ванса, Френе, который изобрел новые методы воспитания: не навязывая своим ученикам слепое повиновение, он полагался на их дружбу и инициативу; от семилетних учеников он добивался текстов, по живости и оригинальности не уступавших рисункам детей этого возраста, когда уважают и признают их вдохновение; он публиковал их в маленьком журнале «Ла Жерб». Духовенство настроило против него часть населения, которое забросало школу камнями, но он держался хорошо. Успех Френе отвечал нашему самому горячему убеждению: свобода – неистощимый источник изобретательности, и каждый раз, когда способствуют ее взлету, она обогащает мир.

Мы не считали, что технический прогресс помогает такому освобождению; американские экономисты предсказывали, что вскоре Землей будут управлять техники: только что было изобретено слово «технократия». Передавались первые фототелеграммы. Вот-вот должно было осуществиться «видение на расстоянии». Профессор Пиккар и его соратники умножали полеты в стратосферу. Мермоз, Кодос и Росси, Амелия Эрхарт били рекорд за рекордом: нас трогал некий авантюризм в их подвигах. Но все механические новшества, которыми восхищалась пресса, оставляли нас равнодушными. На наш взгляд, существовал только один способ устранить ущемление свободы: сокрушить правящий класс. Его лживость, его глупость, его ханжество и мнимые добродетели я выносила с еще большим трудом, чем в двадцать лет. Как-то вечером в Руане я шла на концерт; когда я увидела вокруг себя богатую публику, которая готовилась насладиться своей порцией красоты, меня охватило отчаяние. Как их было много, как они были сильны! Удастся ли когда-нибудь с ними справиться? Сколько еще времени позволят им думать, что они воплощают высочайшие человеческие ценности, и разрешат воспитывать их детей по их образу и подобию? Некоторые из моих учениц были мне симпатичны, и мое сердце сжималось, стоило только представить себе, что, закончив лицей, они вернутся в столь замкнутый, столь тусклый мир, наподобие того, где я задыхалась, будучи в их возрасте.

К счастью, конец капитализма, казалось, приближался. Разразившийся в 1929 году кризис все обострялся, его наглядные стороны поражали воображение. В Германии, Англии, США появились миллионы безработных[31]31
  В общей сложности в странах, где проводилась статистика Международным бюро труда, насчитывалось около сорока миллионов.


[Закрыть]; голодные толпы двигались к Вашингтону, а в это же время в море выбрасывалось большое количество кофе и зерновых, на юге США закапывали в землю хлопок; голландцы забивали своих коров и скармливали их свиньям, в то время как датчане истребили сто тысяч молочных поросят. Истории о банкротствах, скандалах, самоубийствах дельцов и крупных финансистов заполняли полосы газет. Мир приходил в движение. Сартр нередко задавался вопросом, не следует ли нам объединиться с теми, кто трудится во имя этой революции? Помню, в частности, один разговор на террасе большого руанского кафе, выходившего на перрон, оно называлось «Виктор». Даже в тех сферах, где идеологически мы были подготовлены, столкновение с конкретным фактом всегда нас поражало, и мы обсуждали его во всех подробностях; тем вечером это был как раз такой случай. Какой-то докер во вполне пристойном синем комбинезоне сел за соседний с нами столик: управляющий прогнал его. Инцидент не показал нам ничего нового, но с простодушием лубочной картинки проиллюстрировал разделение классов и послужил исходной точкой для спора, который завел нас далеко. И в результате у нас возник вопрос: должны ли мы по-прежнему с сочувствием относиться к борьбе, которую ведет рабочий класс? Не следует ли принять в ней участие? Не раз в течение этих лет у Сартра появлялось смутное искушение вступить в коммунистическую партию. Его идеи, его планы и его характер противились этому; однако если он не меньше меня дорожил независимостью, то в гораздо большей степени обладал чувством ответственности. В тот день мы пришли к выводу – наши выводы всегда были временными, – что пролетариям следует быть коммунистами, но что их борьба, хотя и затрагивала нас, все-таки не наша борьба; все, чего можно было от нас требовать, – это всегда быть на стороне пролетариата. Мы должны были следовать собственному предназначению, которое не согласовывалось с вступлением в партию.

Чего мы никогда не предполагали, так это участия в действиях вместе с оппозиционерами. Мы с величайшим уважением относились к Троцкому, теория перманентной революции гораздо больше соответствовала нашим анархическим наклонностям, чем идея построения социализма в отдельно взятой стране. Однако в троцкистской партии, в диссидентских группах мы встречали точно такой же идеологический догматизм, что и в коммунистической партии, и не верили в их действенность. Когда Колетт Одри рассказала нам, что ее фракция – которая в общей сложности насчитывала пять членов – задавалась вопросом о своевременности новой революции в СССР, мы не стали скрывать от нее своего скептицизма. Мы проявляли сдержанный интерес к делу Сержа, из-за которого пылали страсти антисталинистов. И все-таки мы не считали себя отстраненными от действительности; мы хотели осуществлять персональное воздействие своими беседами, своим обучением, своими книгами; оно будет действием скорее критическим, нежели конструктивным, но мы полагали, что в то время во Франции критика была крайне полезна.

Поэтому мы по-прежнему посвящали себя своим сочинениям и исследованиям. Сартр понимал, что для разумного сведения воедино разрывавших его идей ему требуется помощь. В ту пору появились первые переводы Кьеркегора: ничто не побуждало нас читать их, и мы не проявили к ним интереса. Зато живейший интерес у Сартра вызвало то, что он услышал о немецкой феноменологии. Раймон Арон провел год во Французском институте в Берлине, и во время подготовки диссертации по истории он изучал Гуссерля. Вернувшись в Париж, он рассказал об этом Сартру. Вместе мы провели вечер в «Бек де Газ» на улице Монпарнас; мы заказали там фирменный коктейль с абрикосом. Арон указал на свой стакан: «Видишь ли, дружок, если ты феноменолог, то можешь рассуждать об этом коктейле, и это философия!» Сартр чуть ли не побледнел от волнения; это было как раз то, к чему он стремился не один год: говорить о вещах, таких, с которыми он соприкасался, и чтобы это было философией. Арон заверил его, что феноменология в точности отвечает его стремлениям: преодолеть сопротивление идеализма и реализма, закрепить одновременно самостоятельность сознания и присутствие мира таким, каким он нам открывается. На бульваре Сен-Мишель Сартр купил книгу Левинаса о Гуссерле и так торопился ознакомиться с ней, что, шагая, листал ее, даже не разрезав страницы. Для него было ударом обнаружить там ссылки на случайность. Кто-то опередил его? Читая дальше, он успокоился. Похоже, случайность не играла значительной роли в системе Гуссерля, о которой, впрочем, Левинас давал формальное и весьма смутное представление. Сартр решил серьезно изучить ее и, по совету Арона, предпринял необходимые шаги, чтобы в следующем году унаследовать место своего дружка во Французском институте в Берлине.

Внимание, которое мы уделяли миру, довольно строго определялось тропизмами, упоминавшимися ранее; однако мы не чуждались и некоторого эклектизма и читали все, что появлялось[32]32
  В этом году появились: «Непорочное зачатие» Бретона, «Некий Плюм» Мишо, «Фонтамара» Силоне, «Равнодушные» Моравиа, «Город» фон Заломона, «Зеленая кобыла» Марселя Эме.


[Закрыть]; из французских книг наиболее значимой для нас в том году стало «Путешествие на край ночи» Селина, мы заучили наизусть множество отрывков из этой книги. Его анархизм был нам близок[33]33
  Роман «Смерть в кредит» открыл нам глаза. Там присутствует определенное злобное презрение к маленьким людям, а эта позиция приводит к фашизму.


[Закрыть]. Автор громил войну, колониализм, посредственность, пошлость в неподражаемом стиле, очаровавшем нас. Селин изобрел новый инструмент: раскованную манеру письма, не уступавшую по живости слову. Какое облегчение после холодных фраз Жида, Алена, Валери! Сартр взял это на вооружение и окончательно отказался от напыщенного языка, каким пользовался еще в «Легенде об истине». Вполне естественным было наше явное пристрастие к дневникам, переписке, биографиям, позволявшим проникать в глубины сознания; мы прочитали «Дидро» Билли, «Портрет Зелиды» Скотта, познакомившего нас с мадам де Шаррьер, «Выдающихся викторианцев», где Литтон Стречи показал истинное лицо именитых подлецов. В издательстве «НРФ» вышел роман «Условия человеческого существования», о котором мы думали и хорошо, и плохо: мы ценили скорее стремление, а не исполнение. В целом мы считали, что техника французских романистов по сравнению с великими американцами была весьма примитивной. Только что появившийся роман Дос Пассоса «42-я параллель» многое дал нам. Свойства каждого человека обусловлены классом, к которому он принадлежит, никто им полностью не детерминирован: мы колебались между этими двумя истинами; в плане эстетическом Дос Пассос предлагал нам примирение, которое мы сочли восхитительным. По отношению к своим героям он придумал дистанцию, позволявшую ему кропотливо представлять их как индивидуальность и одновременно как социальный продукт; не всех из них он наделял одинаковой долей свободы; при нужде, усталости, в труде и протестах некоторым из эксплуатируемых выпадали минуты искренности и полноты существования, они жили; но в верхних слоях отчуждение было радикальным: коллективная смерть заморозила все жесты, все слова, вплоть до интимного шепота. Пять лет спустя Сартр в «Нувель ревю франсез» анализировал тончайшие методы этого искусства. И еще нас сразу же покорили нарочито поразительные результаты, которых достигал таким образом Дос Пассос. Нас привлекала его жесткая манера рассматривать людей одновременно и через призму разыгрываемой ими перед собой комедии свободы и как застывшее отражение подчиняющей их себе ситуации. Мы с Сартром частенько старались применять такую двойственную точку зрения в отношении других, а главное, в отношении самих себя. Ибо если по жизни мы шли с непоколебимой уверенностью, то к себе относились без малейшей снисходительности; Дос Пассос предоставил нам новый критический инструмент, которым мы широко пользовались. Так, например, в его манере мы пытались пересказать себе наш разговор в кафе «Виктор»: «Управляющий улыбался с довольным видом, и они пришли в ярость. Сартр потягивал трубку, он сказал, что, возможно, просто симпатизировать революции недостаточно. Кастор возразила, что он должен делать свое дело. Они заказали две кружки пива и решили, что очень трудно распознать свой долг по отношению к другим и свой долг по отношению к себе. В конце концов они заявили, что будь они докерами, то наверняка вступили бы в коммунистическую партию; все, что можно от них требовать в их положении, это всегда быть на стороне пролетариата». Два мелкобуржуазных интеллектуала ссылались на свое будущее творчество, дабы избежать политических обязательств: такова была наша реальность, и мы считали важным не забывать о ней.