Текст книги "Песнь крысолова"

– Да черт ее разберет, – заныл Дануша, переминаясь с ноги на ногу, будто хотел отлить. – Взяла и ушла. Знаю только, что Даду чем-то разозлила. Украла у него чего. Или как-то еще насолила. Он ее с собаками искал, но не нашел. Как под землю провалилась. Бог ей в помощь, хоть она неверующая… Отзывчивая была. И молчала всегда.

Мариус еще мгновение разглядывал Данушу в упор, а затем развернулся и пошел прочь. Нужно поспать хотя бы до восьми вечера. Где бы она сейчас ни была, он уверен: Зверь выйдет на охоту этой ночью.

«Да, Санда, от всех ты ушла. Из Поприкани, из дома Эдлеров. От мамы, от папы, от бога. И даже от мафии. Куда же ты идешь сейчас? К каким новым бедам?»

Безгрешные твари

Санда

Я не знаю, сколько проходит времени. Спать нельзя, но я отключаюсь, сидя в грязном темном углу. Передо мной, как лунное видение, проскальзывает Вертекс с прижатым к губам указательным пальцем.

Две пары рук уводят меня, и я остаюсь в тревожной черноте собственного подсознания. Напряжение расходится точно круги по воде. Упрямый внутренний голос шепчет: «Нельзя», но что именно? Спать? Переставать чувствовать себя? Разве сон – это не прекрасно? Теряя чувство принадлежности себе, перестаешь испытывать смятение. Нет тебя – нет проблем. Планка «Ноль» достигнута. Смерть во сне была бы высшей наградой.

«Но ты не умрешь», – произносит знакомый голосок, и я вижу ее.

Глаза, полные темного внимания, даже легкого ехидства. Родика. Как же давно ты не являлась. Как мало поводов тебе было дано.

«Ты будешь жить дальше», – произносит она.

Мы в кромешной тьме. Из нее мы обе вышли, в нее и уйдем, когда все закончится. Тьма – это мать. Ее любовь слепа, в ней все равны. И маленький, и большой. Глупый и умный. И мы, две сестрицы: одна без любви, другая без души. Такие ли мы разные?

Родика стоит передо мной, и мне кажется – я могу ее коснуться. Но рук будто нет. Я лишь сознание без воли.

«Ты меня бросила».

«Бросила» расходится эхом, и внутри меня образуется коридор. Это слово будет звучать в нем вечно.

«Ты меня бросила, а теперь плачешь внутри себя. Любила ли ты их, раз слезы твои обо мне?»

«Я любила», – хочется сказать, но и голоса нет.

Родика вглядывается в меня и вопрошает дальше, неумолимо и безжалостно:

«Признавала ли ты их как свою семью или просто грелась, прикидывалась, потому что идти было некуда? Плакала ли ты об их сожженных телах или о себе, лишившейся точек опоры?»

У меня нет голоса, я не могу возразить. Это нечестный суд. Родика улыбается тонкими блестящими губами, и брови сходятся к переносице:

«Ты за мной идешь, Санда, не простишь себя, пока не вернешь меня. И жизни тебе не будет. Не я предрекла это, ты сама себя приговорила. Просто не хотела об этом думать. Бежала по инерции, искала место внутри себя, как тогда, в Поприкани, когда ты молчала и не хотела видеть мир. Но далеко не ушла и вернулась к тому, с чего начала. Ко мне».

Как же хочется прекратить поток этих слов… Она не права и звучит так же, как раньше. Эгоистичный, злой ребенок, алчущий любви столь сильно, что ее потребность превращается в вампиризм.

«Если бы ты меня любила, ты не разрушила бы мой мир», – мои слова звучат как со дна моря.

Но вдруг она их слышит. Наклоняет голову, хмурится. Что нового для нее я сказала?

«Ты не успокоишься, пока не найдешь меня. И тогда мы будем квиты», – произносит она.

Ее лицо странно сдувается, бледнеет, и я вижу перед собой белую личинку, которая отчаянно бьет хвостом из стороны в сторону, а затем лопается. Вокруг меня только ночные мотыльки. Темнота наполняется хлопаньем невидимых крыльев.

Я возвращаюсь к себе и снова обретаю чувство, что я еще не ноль, поэтому уязвима.

Меня тормошит чья-то рука, и я вскакиваю.

В лицо утыкается два фонарных луча, за которыми кто-то отчаянно переругивается.

– Хватит ноги мне топтать, – шипит знакомый голос Вертекса. – Что, стоять уже негде? Может, на голову сядешь?

– Сдались мне твои ласты, придурок, – картавит в ответ ломающийся басок.

Кажется, Вертекс и Джей Пи по-прежнему не ладят. Жалко. А я-то думала, мы команда по спасению мира.

– Сколько прошло времени? – панически вопрошаю я.

– Ну, мы все проспали почти день. Теперь опять ночь! – радостно сообщил картавый голос.

Меня прошибает пот. Надо валить как можно скорее, но не уверена, что сейчас верное время суток.

Кто-то подвигается ближе, это Вертекс. В темноте при свете фонаря его лицо кажется вытянутым и белым.

– Мы все устали. Поэтому и вырубились. А сейчас еще и свет отключили. Или щиток перегорел. Хочу проверить. Но решил сначала дернуть тебя.

– Щиток снаружи? – деловито спрашивает Джей Пи.

– Что он тут делает? – наконец возвращается ко мне здравый смысл. – Почему не пошел домой?

– Я сам не знаю, как от него избавиться, – брюзгливо замечает Вертекс.

– А я не хочу домой. Я с вами поеду, – нахально заявляет Джей Пи. – Вертекс мне рассказал, что ты хочешь в Вальденбрух. Мне тоже туда надо. Вот сам все и проверю.

Начинает напоминать дурную комедию про автостоп, в которой подбираешь случайных людей и вы вместе катитесь к веселым приключениям.

– Пойду-ка я проверю, что там со светом. – лицо Вертекса, бывшее так близко, исчезает во тьме.

Я вцепляюсь в него наугад и держу мертвой хваткой.

– Он там.

– Что?

– Белобрысый монстр там, – с непонятной убежденностью говорю я.

Темнота лишает ориентиров. Я чувствую ауру тревоги, словно тогда, в клубе. Вертекс же не понимает. У него память как у золотой рыбки.

Воцаряется минута молчания. Квартира находится в подвале, и здесь тяжелая железная дверь. Пока мы за ней – мы в безопасности. Надо дождаться утра и уезжать. И, кажется, меня наконец-то понимают.

– Ну-у-у… да. Тогда посидим так. В эротическом мраке.

Писклявый смешок Джей Пи.

– Я уйду с рассветом, – напряженно говорю я. – Ты, Джей Пи. Идешь домой. Сразу. Мне такой балласт не нужен. И выключите фонари.

Оба луча одновременно гаснут. В тишине слышится капание воды из крана.

– Санда, я тебе пригожусь, – заявляет наш пленник.

– У тебя что, стокгольмский синдром? – не выдерживаю я.

– Нет, это вы тут двинутые. Но мне нужно в Вальденбрух. Я сам должен увидеть, что там произошло. И найти источник культа. Мать.

– Я уже в курсе ваших извращений, – подает голос Вертекс. – Но, пожалуйста, не втягивайте меня в такое дерьмо.

– Так почему бы нам всем не разойтись по своим дорожкам? – злюсь я. – Я не хочу никого подставлять. То, что происходит, касается только меня и моей сестры.

– Это не твоя сестра.

– Вот именно, – снова встревает Вертекс, – Санда, слушай меня: «Туннель» заварил какую-то жуткую кашу. Да, ты работала на Шимицу, поставляла ей чужих деток, чтобы подменыши бездетных семей могли жить и здравствовать, но это не твоя вина! Ты вообще пострадала от «Туннеля» еще до того, как о нем узнала. Это они убили твою семью, а не Родика. Родики вообще нет. И никогда не было…

Зажмуриваюсь. Эти слова должны отрезвлять, но они только ранят. Я ее чувствую. Она в моей коже, в моем сне. Мне нужно найти ее и что-то завершить. Пока не знаю, что именно.

– Мы все связаны, – загадочно заявляет Джокер. – Послушайте, культ нужно уничтожить. Значит, найти, где находится Мать, которую создал Новак. Я не знаю, как он это сделал, но источник есть. Я слышал об этом.

– Ну да, это по твоей части – подслушивать и делать выводы, – не могу удержаться от ехидного замечания.

Джей Пи нисколько не обижается:

– Но пока я единственный, кто смог увязать всю историю в единое целое. Шимицу часто обсуждала это с моими родителями. Когда я был маленький, то мало что понимал, но запоминал. Они все ходили в какое-то место. Давали клятву. Я думаю, что это нечто… было в клинике. Только обыскав ее, мы сможем понять. Вряд ли она охраняется. Просто опечатана небось.

Я хотела найти сестру, а не уничтожить то, что ее создало. Но Джей Пи намерен убить дракона, хотя этот дракон его породил. В чем его интерес, мне понять сложно. Судя по всему, он не очень-то благодарен этому источнику за свое существование.

– Что будет с тобой? – тускло интересуюсь я.

– Не знаю. Может, исчезну, – в голосе слышится тень насмешки. – Но меня ведь и не должно быть. Или удастся… вызволить всех тех, кого принесли в жертву. Они и не умерли, я думаю. Мать принимает их как детей. Разве ты не хотела бы искупить свои преступления, Санда?

Ох, как я люблю эти проповеди.

– То есть мы здесь искуплением занимаемся? – снова едко вопрошаю я. – Это твоя цель, Джей Пи. Что бы я ни делала, я делала это в здравом уме и по своей воле. И это не квест и не история с моралью. Если хочешь восстанавливать справедливость, уходи отсюда прямо сейчас.

– Э! Я тебя вообще ни о чем не прошу, – возражает он. – Разберись со своим чувством вины перед несуществующей сестрой лучше. А я разберусь с культом.

– Умолкли оба, – недовольно обрывает нас Вертекс. – Ты, Джокер, с чего вообще взял, что сможешь уничтожить культ?

Этот вопрос, повисший в темноте, является самым верным. Пока мы ругаемся из-за фантомов, суть ускользает. Джей Пи не дурак, но амбициозен, как ребенок, заигравшийся с пластиковым мечом.

Вертекс, воспользовавшись воцарившейся паузой, продолжил:

– Если я правильно понял, эту жуткую схему придумал Новак. Я его видел пару раз в клубе, хотя Мельхиор выпнул его в шею за бардак, который тот устроил. Ну, та история… с трупом в закрытом даркруме. Тот все равно каким-то макаром проскальзывает через фейсконтроль… не суть. Я немного о нем знаю, но по одному его виду понимаю, что он не совсем от мира сего. И если слухи о нем правда… что он и мертвого вернет, то тебе, прыщавый, уничтожить его культ просто нереально. Нужно знать, что делать. Поэтому предлагаю компромиссный вариант. Если вам обоим позарез нужно в Вальденбрух, то ради бога. Но сначала хотя бы знайте, с чем вам придется иметь дело. Полиция вообще там ничего не нашла. Они всю клинику вверх дном поставили из-за этих детей. Если ваш источник где-то там, он либо спрятан от человеческих глаз, либо не там вообще. Вам нужен Новак.

Звучит действительно разумно. Наши с Джей Пи цели разные, но ответы, похоже, может дать только один человек. Сама я Новака никогда не видела. О нем ходила вереница самых разных слухов: от абсурдных до по-настоящему пугающих.

– Я… попробую вам помочь. Хотя вы оба бесите уже, – продолжил Вертекс. – Меня пока ни в чем в «Туннеле» не подозревают. Я просто бармен. Я попытаюсь завтра узнать, как выйти на Новака. И если мы хотим разойтись, то вы идите за ним, а я занимаюсь своими делами.

Без него о Новаке действительно узнать будет невозможно. Меня уже никто не впустит в клуб, я официально вычеркнута, Джей Пи – просто школота. А вот Вертекс все еще часть этой паутины.

– Чувак, да ты бесценен, – прогундосил пленничек.

– Попрошу без подхалимажа.

В темноте смотрю на то место, где находится мой друг. Мне хочется остановить его, но при этом получить информацию. И он это понимает.

– Эй, Санда. Ну, не паникуй, – говорит он с мягким смешком. – С утра валите отсюда оба. Я пойду в клуб, все проверю. Потом сообщу. Если хочешь и дальше шифроваться, организуем голубиную почту.

– Просто не рискуй без надобности, – наконец говорю я.

– Не буду. Я не идиот.

На этой ноте мы слышим тяжелый удар в дверь. Все трое инстинктивно замираем. Наши влажные от страха ладони впиваются друг в друга клешнями.

Чудовище пришло.

Я его чувствую. Нас отделяет слой металла, но на коже поселяется то самое ощущение близости чего-то… страшного. И неотделимого от тебя самого. Страх ведь всегда в нас. Даже если принимает облик монстра снаружи.

– Есть здесь второй выход? – свистящим шепотом спрашивает Джей Пи.

– Нет.

Мы чего-то ждем. Может, что оно развернется и уйдет.

– Слышал что-нибудь о здоровом кусачем альбиносе? – спрашивает Вертекс Джей Пи. – Он как-то связан с вашей детской психушкой?

– Я вообще о нем от тебя узнал…

– Ну, мало ли…

Я пытаюсь понять, как оно может сюда войти. Металлическую дверь даже такая туша не пробьет. Мы в относительной безопасности. Замок на двери кодовый плюс два засова.

Есть окна. Узкие прямоугольники под потолком. Через них он не пролезет. Но может разбить. Чем это чревато? Ничем. Только если он разроет землю и вытащит кирпичи. Эта работа займет у него часы.

– Может, позвоним в полицию? – неуверенно спрашивает Джей Пи.

– Только попробуй! – шипит Вертекс.

Я знала, что у него проблемы с правоохранительными органами, но он никогда о них не говорил. Да и у меня они есть.

Дверь оставляют в покое. Разливается тишина, но ненадолго.

До нас доносится звон стекла на кухне, и Джей Пи с Вертексом чуть ли не хором взвизгивают. Снаружи доносится надрывное, хриплое сопение. Я на ощупь подбираюсь ближе к проходу и бросаю осторожный взгляд за косяк. У кухонного окна что-то происходит. Периодически одинокий уличный фонарь высвечивает шевеление. В оконном проеме елозит чья-то огромная рука, затем с силой выламывает его.

Следующий удар – по кладке. И когда я слышу, как падают куски стены, то понимаю, что склад сделан чуть ли не из картона. Он добьет его до рассвета.

Внезапно оно замирает. Чувствует меня. Пока я гадаю, спровоцирует ли это новую волну агрессии, слышится что-то странное:

– Санда…

Оно говорит.

Произносит мое имя.

– Санда… – в этом слышится ярость и одновременно просьба.

– Эй… – еле слышно окликает меня Вертекс.

Я пячусь, как рак, и оно чувствует, что я отдаляюсь. Слышится рев, и, судя по звукам, сыпется земля.

– Господи, да он же снесет все к чертям! – чуть ли не вопит Вертекс.

– Я выйду к нему.

– С дуба рухнула?!

C трудом удается отвести взгляд от слабых очертаний белой руки во тьме, которая тянется, растопырив пальцы.

– Тебя чуть не сожрали, – напоминает Вертекс.

Он включает фонарь и направляет луч в мое лицо: видимо, чтобы убедиться в моих намерениях.

– Сидите здесь. Мне кажется… ему что-то нужно, – неуверенно произношу я.

Оно предпочитает насильственные методы, но тварь не глупа и может думать и вести себя, как человек. Если мы будем прятаться, он разрушит чужой дом и навредит невиновным людям. Один из них – мой друг.

Вертекс смотрит круглыми глазами и понимает, что меня уже не разубедить. Тогда он вкладывает что-то в мою руку.

– Шокер. Пусть хоть так.

Я иду к двери в полнейшей тьме. По наитию снимаю все запоры и выхожу на промозглое крыльцо. Шаг за шагом поднимаюсь выше и обхожу здание вокруг. Его видно издалека. Оно застыло у кухонного окна и судорожно роет землю. Тусклый свет фонаря очерчивает нагой силуэт. Это человек. Без рогов и копыт. Но сейчас он похож на сдуревшее животное.

Внезапно оно прекращает копать и замирает, чувствуя меня на углу.

– Я – Санда. Это я.

Оно встает во весь рост и медленно идет ко мне. Его пошатывает, и оно слегка подволакивает ногу.

«От него не избавиться. Оно пойдет за мной всюду», – возникает из ниоткуда абсурдная мысль.

Но я делаю шаг навстречу, потому что… хочу понять.

Что во мне и что в нем.

– Санда… – звучит тихо, почти моляще.

Когда оно окончательно ко мне приближается, я понимаю, что мне не причинят вреда. Оно напугано не меньше моего. Его сильное, израненное тело дрожит, а рука кровоточит из-за осколков. Глаза слепца видят меня другим, тайным зрением.

Медленно ко мне склоняются, с шумом втягивая воздух меж нами. Я меньше этого существа в два раза, мне почти нечего ему противопоставить. Его рука стискивает мое запястье до боли, и нос уже знакомо проводит по волосам и шее.

Внезапно с необъяснимым прозрением до меня доходит, что я обладаю над ним колоссальной властью.

– Санда…

Осторожно провожу по холодному, мокрому плечу и слегка поглаживаю, чтобы успокоить. Оно ластится ко мне, как домашний зверек. Это ему требовалось? Ради чего он ранил столько людей? Я вглядываюсь в его лицо, вижу неестественно заточенные клыки. У него и так уродливый прикус, но кто-то специально поработал над формой и симметрией, люди такими не рождаются.

Челюсть мелко дрожит. Да он весь… Ему холодно.

Когда его хватка слабеет, я все же втыкаю в плечо шокер, еще будучи не до конца уверенной в своей силе над ним. Он взвывает и отскакивает от меня, как собака. Конечно, ему неприятно. Но он мог бы мне шею свернуть, а вместо этого бежит. Я надвигаюсь на него, и он отскакивает еще дальше, испуганно скуля.

Оно боится электричества.

Оно его знает.

Каждое движение моей руки с шокером ощущается им так, словно это врожденный инстинкт. Не видя меня, он знает, что я могу причинить ему боль, а главное, понимает как. Так ведет себя тот, кого этим шокером воспитывали.

Любопытно.

– Зверь не сделал ничего плохого, – рычит он. – Зверь не хочет.

Зверь? Он говорит о себе в третьем лице?

Я почти очарована.

Медленно опускаюсь на корточки и прячу шокер в карман. Накрапывает мелкий дождь, и здесь, на пустыре, мы наконец-то знакомимся по-настоящему.

– Значит, ты – Зверь.

– Я – Зверь, – покорно отвечает он, таращась красными глазищами сквозь меня.

– Очень приятно. Я больше не буду так. Не бойся.

Он застывает. Делает неуверенный шаг вперед, припадая к земле. Затем шаг назад. Кто же так его воспитал? Кто научил бояться?

– Иди сюда, – подзываю я. – Я не сделаю больно, если ты не сделаешь больно мне.

Наконец почти ползком он приближается вплотную. Мы замираем друг против друга. Он тянется шеей, но сдерживает себя. Еще помнит боль.

– Что ты за мной ходишь, Зверь? Что тебе нужно от Санды? – спрашиваю я.

– Так… надо.

– Кто тебя послал?

Молчание. Может, вопрос слишком сложный для него.

– Кто сказал Зверю прийти сюда?

– Зверь сам пришел, – охотно отозвался он, при этом опустив голову.

Поза вины, поза ничтожества. Хорошо с ним поработали. Научили подчиняться, отзываться на эту кличку… Научили не быть человеком. Но это человек.

– И тогда… раньше… Зверь тоже сам пришел? – вкрадчиво спрашиваю я.

Если он не ответит, можно было бы снова воткнуть в него разряд. Но я понимаю, что это ненужная жестокость. Он все скажет сам. Надо быть ласковее.

Вытягиваю руку и провожу по мокрым, слипшимся волосам и щеке. Зверь млеет. Ему хочется большего. Похоже, ласки он вообще не знал.

– Кто сказал Зверю найти Санду? – тихо шепчу я, наклоняясь к его уху.

– Ма. Ма.

– Ма? Мама?

Кивок. Он прижимает мою ладонь к плечу наклоном шеи и тянется носом к запястью. Плавно обвиваю его и чувствую, как эта громада дрожит в моих руках.

– Что еще сказала Ма?

– Убить Санду.

Глажу его по голове. Хороший мальчик. Но Ма он не послушал.

– Что же не убьешь? – заглядываю в его лицо с любопытством.

Смотреть на слепого всегда странно. Спрашиваешь себя, ощущает он это или нет.

– Потому что Санда не виновата.

Сложный ответ. Но одно мне ясно: я его не боюсь больше, а он пойдет за мной на край света. Кажется, кино про автостоп не закончилось. Иногда собственные плоские шуточки кажутся мне дико смешными.

– Тогда иди за Сандой, раз она не виновата. Я больше не сделаю тебе больно. Но ты должен меня слушаться.

* * *

Я привела Зверя с собой. Реакцию Вертекса и Джей Пи я не смогу забыть, даже если мне сотрут память. После получаса визгов, обвинений и разбирательств удалось их успокоить.

Правда, по их глазам я вижу, что не до конца. Вертекс сморит на меня как на предателя, и мне стыдно, жгуче стыдно, но иначе никак.

– Он наша защита, – еле слышно говорю я, сжимая ладонями его лицо. – Я говорила с ним. Он не сделает никому плохо. Потому что я его контролирую.

– Он твоя защита, – отбивает Вертекс и раздраженно скидывает с себя мои руки. – Это тебя он не тронет. По крайней мере, ты так думаешь.

– Мы уйдем с рассветом, – прерываю я. – Его нужно одеть, чтобы не бросался в глаза. Я заберу его с собой, и мы больше не будем подставлять тебя. И за разбитое окно я заплачу. Но сейчас жизненно важно спрятаться и дождаться утра. Мне нужно время, чтобы его допросить. Его же не просто так послали за мной.

– Ага, на тебя натравили эту собачку, а она в тебя, по ходу, влюбилась, – ехидно продолжил он, стреляя глазами в Зверя, который сидел на кухонном полу и слышал нас. – Только вдруг он тебя сожрет? Увлечется запахом настолько, что решит сделать его частью себя? Говорят, каннибализм – форма познания другого.

– Вот ты больной, – радостно раздается голос Джей Пи, который, как всегда, подслушивал. – Даже я до такого не додумался.

– Меня никто не сожрет, – сквозь зубы отвечаю я, уже уставая от наших склок. – Бери свой шокер. Он боится электричества. И, пожалуйста, дай мне время только до утра.

Он хмуро забирает шокер и уходит в свою комнату.

– Я спать! – слышится из-за закрытой двери.

Остаемся мы с Джокером, который, похоже, не знает, куда себя деть.

– Иди погуляй, – на автомате бросаю я.

– Куда я пойду? Три часа ночи на дворе, – недоуменно спрашивает он.

Мы смотрим на закрытую дверь спальни Вертекса. Тот красноречиво дал понять, что не собирается забирать Джей Пи с собой.

– Тогда оставайся на кухне.

Подхожу к Зверю и беру его за руку. Она холодная и мокрая. Он все еще не обсох.

– Идем, – мягко говорю я. – Тебе нужно полотенце, иначе простудишься.

Он берет меня за ладонь, но не двигается. Тяну его за собой – идет. Джей Пи провожает нас до ванной любопытствующим взглядом, но обходится без своих тупых шуточек. Мне бы сейчас тоже не помешало побыть в одиночестве, но это уже стало роскошью.

Включаю свет и закрываю дверь. Зверь неловко стоит на пушистом розовом ковре в виде сердца. Везде, где есть Вертекс, складывается какой-то фарс.

– Садись.

Он покорно опускается на край ванной.

– Понимаешь меня?

Кивок.

– Почему не всегда отвечаешь?

Беру одно из чистых полотенец и смачиваю в теплой воде. Зверь смотрит в ту сторону, где нахожусь я. Его голова точно передвигается вслед за мной, он чувствует каждое движение. Но взгляд остается бессмысленным и пустым.

– Ну же… Не молчи. Говори со мной.

Касаюсь его лица полотенцем, смывая ошметки грязи. От Зверя исходит странная атмосфера покорности и мертвецкой тишины. В таком молчании я очищаю его, и меня поражает его беспомощность. Он явно не может сам о себе позаботиться, но знает, что нужно поднять руку, наклониться…

– Похоже, ты привык, что тебя моют другие.

– Зверь не виноват.

– Эй. А ну, посмотри на меня. Хотя глупо звучит, давай я на тебя лучше посмотрю, – склоняюсь на уровень его лица, вглядываясь в красноватые глаза.

Вблизи понимаю, что это лишь отсвет близко расположенных сосудов, а на самом деле они почти прозрачные, подернутые водянистой голубизной. Глаза совершают самопроизвольные мелкие движения, отсутствует фокус. Большинство альбиносов страдают патологией зрительного нерва. Этот порок придает его облику беззащитность, которую сложно распознать сразу.

– Ты ни в чем не виноват.

– Зверь не может об этом судить.

– Но Зверь уже судит, – подхватываю его манеру речи я. – Он судит о мире, о людях, о Санде. И даже о Ма. Почему ты называешь себя Зверь?

– Ма дала имя, – следует тихий ответ.

Удивительно наблюдать, как рассеялась его агрессия. Сейчас передо мной сидит большой, беспомощный ребенок. Я с трудом сопоставляла это с тем, что напало на меня в клубе.

– Это не твое имя. Это кличка, которая тебя унижает, – чуть ли не по слогам вдавливаю в него эти слова я. – Прекрати говорить о себе как о Звере.

– Мне нравится быть Зверем, – слышится еще более странный ответ, но я замечаю перемену.

Он возвращается к первому лицу. Пусть так. Пусть будет Зверем, но он сам себя так назвал сейчас, а не Ма.

Кстати, о Ма.

– Кто она? Твоя воспитательница? Мать?

– Ма… была почти всегда, – следует уклончивый ответ.

Такое измерение времени комично, но это его память. Значит, Ма в его воспоминаниях неотделима от его осознания себя.

Неторопливо ополаскиваю полотенце и в последний раз обмываю его плечи и руки. Затем накрываю сверху другим сухим полотенцем.

– Расскажи мне о Ма, – ласково говорю я, усаживаясь рядом с ним. – Какая она?

Он отрешенно смотрит вперед, но уже не дрожит. Спустя мгновение Зверь начинает подбирать слова.

– Ма… пришла за мной в большой дом. Там были другие дети. Но не как Зверь. Зверь был… не таким.

– Ты был не таким, как все, – утвердительно повторяю я.

– Я был не таким. Они говорили, я – неправильный. Говорили, что я – белый и страшный. Я не знаю, что такое белый. Ма говорила, что это могут понять те, кто видит. Но это не так важно, говорила Ма. Они видят белый, я чувствую белый. Это делает меня… совершеннее. Однажды Ма пришла, взяла меня за руку и увела из большого дома.

Вероятно, он говорил о приюте.

– Ма сказала, я очень важен, потому что знаю то, что не знают другие. Я могу слышать… ощущать… то, о чем молчат. Зверь часто…

– Ты часто, – перебиваю я.

– Я… часто знаю, что люди думают. Почему делают разные вещи. Я знал все про каждого ребенка в большом доме. Ма сказала, что сделает меня лучше и сильнее. Она сказала, что я Зверь. Зверь – это я. Могу почувствовать… любого. Запах. След мыслей. Только Зверь понимает эти вещи.

– Как Ма помогла тебе стать лучше?

– Она учила брать след, – последовал незамедлительный ответ. – Учила концентрироваться… Искать… Если я не мог, появлялось жало. Как сегодня. Зверь не любит жало. Жало сводит его с ума.

Электрошок. Лучшая стимуляция – это боль. О, Ма. Ты нашла необычного ребенка и решила уничтожить его личность. Детство. Воспоминания. Создала новую идентичность и впрыснула ее в нервную систему электрошоком.

– Часто она ранила тебя?

– Всегда.

Мне жаль его. Я редко кому сочувствую, но Зверь производит впечатление жертвы, и, похоже, сам многого не осознает. В каком же возрасте его начали превращать в это?

– Почему Ма велела убить меня?

– Ма не говорила.

– Ты часто… убивал по ее просьбе?

Его плечи напрягаются.

– Да.

– Как ты нашел меня?

– Ма дала твои вещи. Я пошел по следам…

Начинаю понимать, кто эта Ма и почему у нее есть мои вещи.

– Почему ты ее не послушался? – перебиваю я, возвращаясь к его странному поведению.

Зверь мотает головой и молчит. Он назвал мне причину еще на улице – я невиновна. Существо, которому запрещено иметь свои суждения, сделало вывод, перечеркнувший годы дрессировки. Но что он знает о вине и уж тем более обо мне?

Это, безусловно, продукт ее работы. Ма Шимицу любит копаться в головах у людей, затягивать винтики, подкручивать шатающиеся крепления. Ее бесцеремонность – чистый научный интерес. Лучший способ получить контроль над странным даром Зверя – сделать из него собаку на поводке. Как искусно и мерзко.

– Ма тебя не любила, – говорю я.

– Ма любит меня, – неожиданно кротко возразил Зверь. – Но Ма делает это по-своему.

– Ты знаешь, как на самом деле должна любить мать? – резковато спрашиваю я.

– Твоя мать тебя не любила, – вдруг говорит он, и я осекаюсь.

Зверь продолжает глядеть сквозь стену своим непостижимым взглядом. Я почему-то чувствую себя уязвленной.

– Тебя любила другая женщина. Но не как мать.

Внезапно я понимаю, что он говорит о той, кто меня родила… и о Сюзанне. Спустя столько лет мне больно от одной мысли, что я была лишь плацебо в доме Эдлеров. В этом я почти никогда не признаюсь себе. Что я хотела быть кем-то бо´льшим, но убеждала, что надо свести себя к нулю. Лучше бы Зверь молчал.

– Откуда ты знаешь? – тускло вопрошаю я.

– Это в тебе, – незамедлительно следует ответ. – Когда ты рядом, я чувствую, чего не хватает. В тебе нет твоей матери. Ты живешь без корней. За тобой пустота.

Я не хочу этого слышать, но что-то во мне одновременно жалостливо просит: «Скажи больше. Скажи мне, приду ли я куда-то наконец в этой пустоте?» Почему ответы на эти вопросы должен знать он, существо с сознанием хищника и телом человека?

– Но ты можешь любить, как должна любить мать. Это в тебе вместе с пустотой.

Я не выдерживаю и разворачиваю к себе его лицо, потому что привыкла смотреть на людей во время разговора. Его отрешенные, рубленые фразы растревожили что-то внутри, и меня настигает знакомое чувство страха.

– Что ты такое? – тихо вопрошаю я. – Как ты понимаешь это?

Лицо Зверя на первый взгляд остается бесстрастным, но в его мимике я замечаю проблески чего-то человеческого.

– Зверь не знает. Я… не знаю, – говорит он.

Он сползает на пол и обвивает руками мои колени. В этом жесте столько искренней привязанности, что я не знаю, стоит ли мне его оттолкнуть или оставить как есть. Ему необходим тактильный контакт со мной. Лбом он утыкается в мои колени и замирает в такой позе. Похоже, больше ему ничего и не надо.

Осторожно я провожу ладонью по его жестким волосам, чувствуя себя потерянно. Хочется найти для него хорошие слова, но я долго не могу их подобрать.

Наконец они созревают.

– Ты… просто ребенок. Не Зверь. А в детях, как и в животных, зла нет. Так говорят…

* * *

Когда я ушла из лагеря Дады, то знала, что в Берлине больше жизни не будет. Надо было бежать, но дороги не было. Они нашли бы меня в любом городе Германии.

Я его ограбила. Вынула из тайника десять тысяч, которые он получил с каких-то своих мелких торговцев дурью, и ушла. Нагло, глупо и необъяснимо.

Я должна была быть благодарной.

Но благодарность не качество и не моральный долг. Это комплекс вины, который очень легко облечь в императив.

Дада требовал благодарности как дани. Я стала частью его лагеря попрошаек от отчаяния. Казалось, что идти больше некуда.

Я ушла из дома, чтобы меня не определили в приют. Я боялась вернуться к тому, с чего началась моя жизнь. Помнила мало, знала еще меньше, но что-то внутри отчаянно шептало, что если меня определят в дом позора, то снова случится то самое. Исчезновение. Девочка решит уйти и скроется где-то на задворках своего сознания. Терять себя казалось страшным. Хотя в глубине души я всегда знала, что это последнее, что отделяет меня от нуля – моей идеи абсолютной защиты.

Возможно, тогда, в Поприкани, я по-своему была счастливее, не зная другого мира. Собственное тело едва мне принадлежало. Я спрятала себя хорошо: настолько, что переставала осознавать. Но когда Сюзанна меня вернула, часть меня закрепилась снаружи. Вопреки желанию стать уже наконец ничем я никогда не могла пересечь эту последнюю черту – собственную личность.

Решение нарисовалось мгновенно. Собрать вещи и бежать, бежать из пустого обгоревшего дома, где я была счастлива, но все закончилось. Глаза глядели в сторону метро, оно всегда меня гипнотизировало. Поезда-гусеницы шуршали по тоннелям, освещенным одинокими голубыми и желтыми огнями. Жизнь – это то, что происходит меж станциями. Я чувствовала себя в своей тарелке в метро.

Так меня нашел Дануша и привел к Даде.

Даду можно описать многими словами, но ни одно из них не будет правдой. Потому что Дада – призма, существующая во многих измерениях.

Для попрошаек он был покровителем. Для местных криминальных авторитетов – коллегой, братом, плечом. Для полицейских ищеек – информатором, стороной, с которой они против воли считались. Для женщин и детей – отцом и защитником.