Текст книги "Время шакалов"

ВРЕМЯ ШАКАЛОВ

Шакал: хищник семейства псовых, мелкая разновидность волка; (переносное) – низкий, подлый и жестокий человек

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I

«По бескрайней заснеженной степи в предрассветных сумерках двигались две тени – это были антилопа и старый шакал. Антилопа сайгак, прихрамывая, ковыляла на юг, направляясь к горам, вершины которых виднелись в неимоверной дали на фоне светлеющего неба. Антилопа отстала от стада из-за своей хромоты, когда на бегу попала ногой в нору суслика, повредила ногу и теперь медленно шла по следам стада, надеясь соединиться с ним у подножия гор на зимних пастбищах.

Антилопу сопровождал старый степной волк, именуемый людьми шакалом. Он встретил сайгака три дня назад, тоже отстав от своей стаи, которая бросила старого шакала на произвол судьбы, устремившись за стадом антилоп. У шакала не было сил броситься на антилопу, повалить её одним ударом и, вцепившись в горло, загрызть хромую антилопу для своего спасения от голода. Шакал несколько раз пытался догнать сайгака, чтобы вгрызся ему в горло, но хромая антилопа умело увертывалась от одряхлевшего хищника. Так они и двигались по степи рядом уже три дня: шакал заметно ослабел и сопровождал антилопу без всякой надежды на успех.

Вдруг сайгак споткнулся и упал, в очередной раз, попав хромой ногой в рытвину, скрытую под снегом. Шакал из последних сил бросился к антилопе и, сомкнув челюсти на её шее, рывком разорвал горло. Горячая кровь толчками полилась в пасть шакала, наполняя дряхлое тело живительной силой, а сайгак забился в смертных судорогах…».

Сонное видение исчезло, и Михаил Ефимович Рзавец проснулся ранним утром от возбужденного чирикания воробьёв на крыше своего временного летнего жилища. Этим жильём являлся угол чердака старого, ещё царской постройки, трехэтажного краснокирпичного дома на территории заброшенной парфюмерной фабрики на окраине Москвы.

– Снова приснился старый шакал: к чему бы это? – вздохнул Михаил Ефимович и, тяжело привстав с самодельного тюфяка, выглянул в слуховое чердачное окно. Стайка воробьёв отбила кусок белого хлеба у одинокого голубя и жадно расклевывала этот кусок, перебрасывая его друг другу при попытках голубя снова завладеть своей добычей.

– Всё как у людей, – подумал Михаил Ефимович, – одному не справиться против сплоченной стаи, даже если каждый из них в отдельности значительно слабее тебя.

Он снова опустился на тюфяк под шум и гвалт птиц на крыше, бьющихся за кусок хлеба, и огляделся. Полумрак чердака слабо освещался утренним светом через мутные стекла маленького слухового окна, ведущего с чердака наверх крыши из листового железа, покрашенного суриком.

Обрешетка чердака в два слоя досок: горбылем и обрезной доской с плотной зашивкой карнизов, создавала спокойствие, без сквозняков, воздуха, пропитанного сухим запахом голубиного помёта, толстым слоем, вперемежку с остатками гнезд из сухой травы, покрывающего весь чердак.

По-видимому, голуби издавна гнездились здесь, покрыв весь чердак отходами своей голубиной жизни, но теперь только помёт напоминал о многих поколениях голубей, живших на чердаке до появления Михаила Ефимовича. Одинокий голубь на крыше, бьющийся с воробьями за кусок хлеба, был представителем другой стаи и, вероятно, случайно залетел на этот пустырь, или, может, был болен и здесь решил закончить свою жизнь: с воробьями он дрался как-то без напора и страсти, присущих здоровой птице этого племени.

Шум и гвалт воробьёв на крыше прекратился – они доклевали хлеб и улетели. В наступившей тишине слышалось только слабое царапание голубиных коготков о железо крыши: голубь остался в одиночестве и осторожно прогуливался по карнизу, наверное, возмущаясь жадности воробьиной стаи, отнявшей его законную добычу с мусорной свалки, и от этого изредка воркуя.

– Ворону бы напустить на этих воробьёв – это вам не одинокий голубь, может и заклевать воробья, – подумал Михаил Ефимович, продолжая осмотр своей обители.

Справа от лежака, в ногах, у самого ската крыши стояли три большие, картонные коробки из-под бытовой техники, которые он подобрал в мусорном контейнере около вновь построенного высотного жилого дома, огороженного решетчатым железным забором.

В этих коробках находилось имущество Михаила Ефимовича и нехитрые припасы еды на чёрный день. Две банки консервов кильки в томате и три упаковки лапши «Доширак»: всё это он приобрёл неподалеку на рынке, по случаю неожиданного получения сто рублей от водителя авто, который сбил его на переходе к рынку, проезжая на красный свет. Михаил тогда упал, задев за машину, но не ушибся и не считал себя пострадавшим, однако водитель, выскочив из дорогой машины и убедившись, что машина не поцарапана, сунул ему эту сотню в руку и поспешно уехал.

– Есть все же порядочные люди и среди обеспеченных,– именно на таких,– как считал Михаил Ефимович,– и зиждется демократическое общество равных возможностей, установившееся в России после победы над тоталитаризмом Советской власти. Ведь хозяин дорогой машины мог просто переехать через него, и ехать дальше по своим делам, куда так торопился, не обращая внимания на светофоры, но он остановился, вышел и дал денег сбитому человеку, – размышлял Михаил Ефимович, продолжая осматривать свой чердак.

В коробке с едой лежали ещё два зачерствевших батона хлеба, подобранных в мусорном контейнере всё у того же нового дома с зажиточными обитателями. Теперь стало принятым: бытовой мусор из квартиры не спускать в мусоропроводы, конечно, имеющиеся в новых домах, а упаковывать мусор в пластиковые пакеты и выбрасывать их в контейнеры около дома. Так жильцы избавлялись не только от мусора, но и от крыс и тараканов, плодящихся в мусоропроводах.

Отходы людской жизни, упакованные в пакеты, были удобны для сортировки обитателями городских трущоб, каким стал и Михаил Ефимович: чистый снаружи пакет, можно было взять в руки, внимательно рассмотреть содержимое на свет и, если там нет ничего нужного и полезного, то не распаковывая, аккуратно перебросить этот пакет в соседний контейнер, чтобы не мусорить, и не раздражать проходящих мимо жильцов. Если же в пакете виднелось что-то привлекательное, то этот пакет подвергался более тщательному досмотру: нужное и полезное извлекалось из него, а остальное, также аккуратно, перекидывалось вслед за ненужным мусором.

Таким образом, легко и просто, без грязи и запахов, за полчаса можно было исследовать содержимое полного мусорного контейнера и спокойно, с достоинством, покинуть мусорку, унося добытые вещи и провиант в таких же пластиковых пакетах.

В коробке с едой лежало ещё полбанки домашнего варенья – старого и засахаренного, а также, полпачки сливочного масла, которое было куплено кем-то и выброшено хозяйкой из-за непонятного вкуса и качества.

В двух других картонных коробках находилось летнее имущество Михалыча – так называли Михаила Ефимовича коллеги по мусоркам в редкие минуты совместной работы по сортировке содержимого контейнеров у домов, видневшихся из слухового чердачного окна в километре отсюда: за пустырем, зарослями ивняка, железной дорогой и переплетением опор линий электропередач разбегающихся в разных направлениях.

Имущество, в виде одежды и обуви, доставалось Михалычу сравнительно легко: весной и осенью жильцы новых домов выбрасывали вещи и обувь целыми мешками, которые обычно ставили рядом с контейнером, и не было нужды рыться и сортировать пакеты – знай только вынимай вещи из мешков и подбирай под себя: всего-то и дел.

Осени Михалыч ещё не застал, как новичок, но весной вполне успешно пополнил свой гардероб. Одеться и обуться, можно было вполне прилично, главное – оказаться первым у контейнера, где прислонен мешок. Обычно, вещи выкидывались жильцами в выходные дни – тогда и коллеги Михалыча подтягивались к контейнерам и вещи делились вполне пристойно, без скандалов и драк, потому что хватало всем.

Рядом с имуществом располагалась хозяйственная утварь Михаила Ефимовича: одноразовая посуда из пластика, нож с подломленной рукояткой, несколько кусков мыла, безопасные бритвы «Жиллет», электрический чайник и пара кастрюль без крышек – всё это было добыто тоже из мусорных контейнеров. Здесь же стоял и пятилитровый баллон с чистой водой для питья.

В углу, на листе пластика валялись кое-какие предметы не нужного назначения: никелированная полоска стали, очешник с темными очками, сувенирные знаки с видами зарубежных курортов на магнитиках, какие-то пластиковые фигурки, брелок для ключей и прочий хлам. Вещи не нужные, но ярких цветов, радуют глаз и создают уют даже в сумраке чердачной жизни.

Справа и слева от тюфяка стоят стопки книг, перевязанных бечевкой, а над ними висят два костюма с рубашками и галстуками, подвешенные на вешалках, закрепленных за гвозди, торчащие из обрешетки крыши.

Эти костюмы, вполне приличного вида, но несколько большего, чем нужно для Михаила Ефимовича, размера он обменял у мусорного коллеги на две банки кильки в томате. Кильки приобретались им регулярно, по наличию денег: дешево, питательно и навевает воспоминания о студенческой жизни в общежитии. Вот и в тот день он опоздал к сортировке мусорных контейнеров, поскольку зашел в магазин за этими кильками, а когда подошел к мусорке, то увидел, как неизвестный ему бродяга сворачивает эти костюмы, добытые из мешка, прислоненного к контейнеру.

Михаилу Ефимовичу показалось, на глаз, что костюмы его размера, и он попросил примерить вещи, в чём ему было отказано.

– Хочешь, бери, но дай что-нибудь взамен, я костюмы не ношу, а мерить не дам – здесь тебе не примерочная, не ателье или салон, – ответствовал бродяга. Тут-то Михаил Ефимович и предложил бродяге две банки кильки, которые и были приняты в обмен на костюмы. Два костюма, почти новые, но чуть великоватые – это была удача дня.

Костюмы нужны были ему для работы, которая заключалась в продаже книг – тех самых, что стояли стопками в изголовье. Книги были основным источником и средством существования Михаила Ефимовича в его нынешней непростой житейской ситуации.

Как уже сказано, с одеждой у него проблем не было, с жильём Михаил Ефимович временно устроился на чердаке, а вот с едой были проблемы. Объедки в мусоре вызывали брезгливость и, как правило, были испорчены, а чтобы купить еды – нужны деньги, которые тоже надо как-то приобрести или заработать. И Михаила Ефимовича, ещё в самом начале его нынешней бездомной жизни, осенила идея торговать книгами, которые частенько выбрасывались жильцами при ремонтах или переездах в новые купленные квартиры.

Однажды, увидев у контейнера стопку книг, Михаил Ефимович стал их перебирать и обнаружил много популярных и читабельных книг: как новых, так и издания прошлых, ещё советских, лет. Он тогда собрал и увязал в стопки найденные книги, принес их на людную остановку автобусов – троллейбусов и разложил книги на тротуаре на расстеленный, предварительно, рулон полиэтиленовой пленки.

Люди, ожидая транспорта, разглядывали книги и, вскоре, объявился первый покупатель. Михаил Ефимович наугад назвал цену в 50 рублей, и книга была продана, а на эти деньги можно купить еды на целый день. Так он стал продавцом книг и заметил, что если одет прилично – в костюм с галстуком, торговля идет лучше: вот для чего ему и понадобились те самые костюмы, что висели сейчас в изголовье его лежбища.

Правда, места торговли приходилось постоянно менять: два-три дня подряд на одном месте и жди милиционера с объяснениями о том, что ты здесь только в первый раз и больше торговать не будешь. Приходилось, иногда, расстаться с выручкой, перекочевывавшей в карман милиционера, чтобы не угодить в отделение милиции для выяснения причин и обстоятельств торговли без лицензии.

Своей свободой Михаил Ефимович весьма дорожил, даже в нынешней бездомной жизни. Он считал свободу личности высшим достижением российской власти и общества в целом.

Стопки книг заканчивались у ширмы, которую Михаил Ефимович соорудил из рекламной афиши, снятой рабочими с рекламного щита: они называли эту рекламу баннером. Ну, баннер, так баннер, а из плотной пленки этого баннера получилась вполне добротная ширма, отгородившая угол чердака от остального пространства, так что получился вполне приличный жилой уголок.

Как и большинство людей, Михаил Ефимович не мог спокойно уснуть на открытом пространстве – этот инстинкт сохранился, наверное, ещё от древних людей, которые жили в пещерах. На баннере был изображен добротный особняк на фоне леса и озера и надпись: « Элитный поселок Райские Кущи. 10 км от МКАД – купи и живи» и номер телефона продавца.

Содержание рекламы отвечало потребностям Михаила Ефимовича, но не соответствовало его возможностям. По справедливости, именно он и должен бы жить в таком особняке, учитывая его заслуги перед демократией, но не сложилось, и в итоге он имеет только этот чердачный угол, самовольно занятый им у неизвестного владельца заброшенной парфюмерной фабрики. Впрочем, и это жилище надо считать большой удачей.

Закончив осмотр своего жилища, Михаил Ефимович решил вставать, чтобы отправиться в дальний угол чердака, где он устроил туалет из пластикового ведра, потом сполоснуть руки и лицо холодной водой из самодельного рукомойника, перекусить, и отправиться с книгами, добывать средства на хлеб насущный.

Вдруг по крыше гулко застучали капли дождя. – Всё! Выход в люди отменяется, – подумал он, – в дождь торговли не будет, да и книги могут подмокнуть. Надо переждать непогоду, даже в сталинских лагерях в дождь не работали.

Пройтись по ближайшим мусорным контейнерам в поисках выброшенных книг тоже не было резона: день будний, а книги обычно выносились жильцами в выходные дни, когда и совершались переезды, начинался или заканчивался ремонт квартир.

Именно тогда люди и решали, что много книг в квартире не нужно в современной жизни, книги увязывали в стопки или укладывали их в пакеты от продуктов из супермаркетов и выносили к контейнерам, где они и доставались Михаилу Ефимовичу, если он успевал забрать книги до утренней отгрузки мусора на свалки Подмосковья.

Торопиться было некуда, и Михаил Ефимович снова задремал на своём тюфяке, укрывшись теплым пуховым одеялом, добытым там же, где и остальные вещи.

II

Надо бы сразу сказать, что Михаил Ефимович в данное время являлся бомжом: лицом без определенного места жительства. К какому классу относятся бомжи в нынешнем бесклассовом обществе России определить достаточно трудно, потому что никаких упоминаний о классах, как категориях людей, населяющих страну, нигде не встретить: ни в печати, ни по радио и телевидению, ни в речах руководителей.

Иногда, упоминается какой-то средний класс, который якобы обеспечивает стабильность существующего строя, но что это такое никто не знает: просто средний класс и всё. За попытки разделить людей на классы могут привлечь к ответственности за экстремизм – разжигание классовой розни. Поэтому, людей сейчас разделили по профессиям: бизнесмены, торговцы, менеджеры, охранники, и прочие бесполезные обществу паразиты и где здесь место для бомжей неизвестно – ведь бомж это бездомный образ жизни, когда неизвестны ни профессия, ни адрес места жительства человека.

С другой стороны, богатые и очень богатые нынешние россияне, имеющие несколько квартир и особняков, тоже являются лицами без определенного места жительства и вполне подпадают под определение бомжа – пойди, угадай, где сейчас находится Абрамович: на одной из своих яхт или в каком-то особняке, какой-то страны – натуральный бомж. Поэтому, сохраняя аббревиатуру бомж, более правильно понимать под ней человека без определенных занятий, не имеющего средств существования и, соответственно, не имеющего собственного или снимаемого жилья.

В советские времена, начиная с 60-х годов, бомжей, как социального явления не существовало вовсе. Взрослый человек не мог добровольно или принудительно лишиться жилья, ни при каких условиях – даже попадая в тюрьму по решению суда за совершенные преступления. При разводе супругов, жильё делилось между ними с учетом детей и, даже если пара с детьми проживала в одной комнате, то за одиноким супругом после развода сохранялось право проживания, конечно, если он не дебоширил.

Другое дело, как люди уживались между собой в коммунальной квартире, где в каждой комнате могло ютиться несколько человек, но всегда можно было съехать на съемное жильё, сохраняя за собой право проживания, а вот выселить человека на улицу было нельзя. Можно всегда найти работу с предоставлением общежития – безработицы в стране – СССР не было.

Жильё, полученное бесплатно от государства, нельзя было продать никаким способом – можно только обменять, даже на другой город, хотя собственный дом или купленную квартиру можно было и продать, не ущемляя интересов детей

Конечно, отдельные люди, по слабости характера или с нарушенной психикой и тогда спивались или бросали работу и подавались бродяжничать, но такое поведенчество быстро пресекалось и властями и обществом.

Алкоголиков принудительно помещали в ЛТП – лечебно – трудовые профилактории, где их лечили и принуждали к труду: результат не всегда бывал положительный, но по улицам они не бродили, в подвалах и по чердакам не жили.

Бродяг тоже отлавливали и наказывали за бродяжничество или тунеядство – т.е. уклонение от работы более трёх месяцев подряд: штрафом, принудительными работами по месту жительства или ссылкой на поселение с обязательным трудом, а в редких случаях давался срок отбывания в лагерях. И всё это делалось по суду: скорому, но не всегда справедливому.

Опустившемуся человеку всегда давался шанс наладить свою жизнь, получить работу и какое-никакое жильё. Как пелось в популярной песне 40-х годов: «Нынче всякий труд почетен, где какой ни есть – человеку по работе воздается честь», и это были не пустые слова, а направленная политика государства.

Некоторые, бродяги по призванию, даже в тех условиях умудрялись вести кочевой образ жизни, но и они вынуждены были, время от времени устраиваться на работу, чтобы немного подзаработать, прежде чем пуститься в очередное странствие. Таких называли «бичами». Да и бродяжничать по призванию, в стране-СССР, можно было только летом: зимой в морозы далеко не уедешь и в теплых подвалах не спрячешься – Россия по климату это не Франция и не Америка.

Единственное кочевое племя тех времен – это цыгане, но как они кочевали, где и на что жили, кроме мелкого воровства, гаданий и попрошайничества – Михаилу Ефимовичу было неизвестно и неинтересно. Так было при тоталитарном советском строе – в социализме.

Потом, борцы за демократию, к которым принадлежал и Михаил Ефимович, разрушили ненавистный им советский строй всеобщего равноправия и обязательного труда для всех здоровых взрослых людей, разрушив, заодно, и саму страну и наступили времена свободной демократии и всеобщих рыночных отношений.

Обязательный труд сразу же был отменен, как и ответственность государства за обеспечение права людей на оплачиваемый труд – всё стало продаваться и покупаться, в том числе и жильё. Дорогие россияне, как говорил отец российской демократии Ельцин Борис Николаевич, в просторечии – «Беспалый», поскольку у него не хватало пальцев на левой руке, получили возможность продавать вполне благоустроенное жильё и уходить жить куда угодно: на улицу, в подвалы и чердаки – хоть в лес или на тот свет – это собственный выбор свободных людей.

Тут же появилось множество мошенников и уголовников, помогающих гражданам избавиться от жилья и от денег за это жильё. Вот такие обманутые, вольно или невольно, люди и составили общность граждан, называемых бомжами, которая состоит из двух групп: скрытые и уличные бомжи.

Скрытые бомжи не имеют собственного жилья, но имеют работу, которая обеспечивает им возможность снимать в наем платное жильё или же проживают вместе с собственником жилья, находясь с ним в родственных или дружеских отношениях. Например, бывший мэр Москвы Лужков, постоянно твердил, что у него нет собственной квартиры в Москве, и он проживает на служебной квартире или у своей жены – миллиардерши. Он скрытый бомж.

Уличные бомжи не имеют ни собственного жилья, ни работы, позволяющей снимать жильё, ни родственников у которых можно бесплатно пожить. Их кров: небо голубое или хмурое и всякие закутки для ночлега, как у Михаила Ефимовича.

Он стал вспоминать свой жизненный путь, пытаясь снова и снова разобраться: как такой борец за демократию, как он, оказался на чердаке заброшенного дома и считает, что ему ещё повезло.

III

Михаил Ефимович родился и вырос в небольшом поселке на Кубани, вдали от центра, куда его родители переехали с Урала в начале 50-ых годов двадцатого века. Как говорил его отец, переехать предложила сестра матери Миши, оставшаяся одинокой после войны – в чудом уцелевшем доме родителей мужа, погибших, как и её муж, во время войны. Немалую роль в переезде родителей сыграл и фильм «Кубанские казаки», где показывалась счастливая жизнь на Кубани после войны.

Действительность оказалась не такой радужной, как в кино, но климат здесь значительно лучше уральского и жизнь родителей наладилась вполне приличная для тех лет.

Его отец и мать из-за войны не смогли получить образование, а потом уже и не стремились к нему. Отец работал шофером на местной автобазе и целыми днями был в разъездах, а мать, окончив какие-то курсы, стала работать бухгалтером в местном промкомбинате, который обеспечивал быт сельчан и выпускал простые потребительские товары и продукты.

Первое время родители жили у сестры матери, но через два года у них родился сын – Михаил Ефимович, единственный ребенок, и родители получили от автобазы двухкомнатную квартиру в домике на две семьи, но с отдельным входом и небольшим участком земли, который засадили плодовыми деревьями и вполне обеспечивали себя фруктами и овощами.

Мать, оставив работу по уходу за ребенком, несколько лет была домохозяйкой, о чём потом неоднократно сожалела, но тогда шоферской зарплаты отца вполне хватало на семью из трёх человек и они жили безбедно, как и их соседи по дому, по улице и в поселке.

До четырех лет Миша растился дома, а мать хлопотала по хозяйству: стирала, готовила еду, работала летом в огороде, где сажала и выращивала овощи и картошку в благодатном кубанском климате и выполняла ещё множество домашних дел сельской женщины пятидесятых годов прошлого века.

Не всегда ей удавалось присесть и отдохнуть, а Миша возился с игрушками: на полу в комнате зимой или летом во дворе у сарайчика, где родители огораживали ему загончик, и стелили там старое покрывало с кровати, на котором он и занимался своими игрушками. Игрушки эти, в основном, машинки из жести или дерева, привозил отец из своих рейсов по району, но иногда и из Краснодара, если его посылали туда за грузом.

В сарайчике возился и похрюкивал поросенок, которого брали весной на откорм в совхозе. К поросенку давался центнер комбикормов, часть кормов привозил отец, прихватывая их по дороге из рейсов, к ним добавлялась картошка с огорода и поздней осенью откормленная свинья в 6-8 пудов весом, сдавалась назад в совхоз. Родителям выдавалось мясо этой или другой туши свиньи из расчета половины от веса сданной живой свиньи.

Во дворе бродили летом с десяток кур, которые поклевывали всяких жучков-червячков, траву с сада-огорода и остатки еды с хозяйского стола. Куры неслись на соломе, в сарайчике, у входа, и мать каждый день собирала там три-четыре яйца, свежих и теплых и частенько кормила Мишу по утрам омлетом.

Отец уходил на работу рано утром, а возвращался, обычно, поздно вечером, иногда на своей машине ГАЗ, чтобы завтра утром, не заходя на базу, отправиться в рейс. Изредка он приходил и на обед, если ремонтировал машину или проезжал мимо из рейса.

В субботу отец возвращался с работы часа в три дня, обедал, переодевался и отправлялся в поселковую баню – это был его банный день. Иногда он брал с собой и Мишу, если не было ветра и холода.

К их приходу, в бане, в общем входном зале, толпились мужчины и женщины, занимая очередь для входа в банные отделения: мужское и женское. Прождав с час, отец и сын попадали в раздевалку мужского отделения бани, где стояли скамейки и шкафчики для одежды. Отец раздевался сам, раздевал Мишу, доставал свой веник, брал оцинкованный тазик, стоявший наверху шкафчика, с нарисованным номером, что и на шкафе, брал у входа в мыльную ещё один тазик без номера – для Миши, и они входили в саму баню.

Это было большое помещение с каменными лавками на железных ножках, на этих лавках сидели голые мужики и стояли тазики с водой, которая набиралась здесь же из кранов, торчащих из стены.

Отец находил свободную лавку, ополаскивал её горячей водой, чтобы смыть остатки мыла и листья от веников предыдущих посетителей, наливал теплой воды в тазики и начинал мыть Мишу. В обычные дни мать мыла его дома в оцинкованной ванночке, которая ставилась на пол в кухне, но ванночка небольшая, не поплещешься, да и мать ругалась, если Миша разливал воду, а здесь в бане, можно было плескаться в своё удовольствие, и никто не ругался.

Помыв Мишу, отец наливал ему тазик с теплой водой, в которой он и начинал плескаться, а отец, тем временем, мылился сам мыльной мочалкой, потом смывал мыльную пену, обливался теплой водой, потом запаривал веник в кипятке и, подождав немного, брал веник и шёл в парную, наказав Мише не вставать с лавки.

Дверь в парную открывалась, и отец исчезал в клубах пара. Отец как-то взял в парную и Мишу, но там было очень жарко, из трубы вверху с рычанием вырывался пар, мужики хлестали себя и друг друга вениками, словно дрались, Миша испугался, заплакал и отец больше его с собой в парную не брал.

Из парной отец возвращался красный и горячий, покрытый прилипшими листьями от веника, обливался холодной водой из тазика, потом, немного посидев и сменив воду в тазике у Миши, снова уходил в парную. Вернувшись, он отдыхал, прополаскивал веник, собирал мочалки и мыло и они отправлялись в раздевалку: вытираться и одеваться.

Отец ставил тазик наверху шкафчика, тогда банщик открывал шкафчик большим ключом, висевшим у него на цепочке у пояса. Отец обтирал Мишу досуха, одевал, но не до конца, чтобы он не вспотел, потом вытирался и одевался сам, укутывал Мишу, и они выходили в зал ожидания и отдыха.

Там в углу стоял буфет, в котором продавался лимонад, пиво, конфеты и пряники. Отец брал себе кружку пива, Мише стакан лимонада и леденец на палочке, они садились на скамейку и отдыхали после бани, попивая свои напитки.

Закончив, покидали баню, направляясь к своему дому – не спеша, если было тепло и тихо; по-быстрее, если к вечеру похолодало или поднялся ветерок: тогда отец брал Мишу на руки и торопился к дому, хотя идти было недалеко – всего с полкилометра пути.

Вернувшись домой, они ожидали мать, которая следом за ними тоже уходила в баню, а иногда, они вместе уходили и вместе возвращались из бани.

Мать быстро собирала ужин, они садились за стол, кормили Мишу, отец выпивал стакан водки и мать принимала пару рюмок, они ужинали и укладывали Мишу спать, вынося его кроватку из спальни в комнату. Миша быстро засыпал, и родители уходили в спальню.

Однажды, в такой банный день, Миша проснулся отчего-то. За окном было темно, а из спальни доносились стоны матери. Миша вылез из своей кроватки, пошел к спальне и открыл дверь.

В комнате тускло светил ночник. Отец подмял мать под себя и как бы душил её, а мать стонала и тихонько вскрикивала, как будто прося о помощи. Миша испугался, заплакал и закричал: это были его родители, и он не понимал, почему они так дерутся.

Мать тут же вскочила, нагая подбежала к нему и стала успокаивать ребенка, виновато поглядывая на отца. Мишу с трудом удалось успокоить и снова уложить спать, но с тех пор он уже постоянно спал в другой комнате, отдельно от родителей, а дверь в спальню всегда закрывалась на задвижку, которую привинтил отец.

Тем не менее, больше детей у его родителей не появилось, и Миша рос единственным ребенком, что в те времена было большой редкостью.

Летом, по воскресеньям, отец выводил свой мотоцикл с коляской из сарайчика, мать садилась в люльку, брала Мишу на колени, и отец вёз их к ближнему пруду, в километре от поселка.

Этот пруд образовался на месте оврага, который перегородили земляной дамбой, за которой и скопилась вода. Берега пруда заросли ветлами, здесь было тихо и безлюдно. Мать стелила скатерть, доставала из корзины еду, и вся семья спокойно проводила несколько часов у воды. Родители сидели или лежали под деревьями, а Миша носился вдоль берега, гоняя бабочек и стрекоз или кидая камешки в пруд, но в воду не заходил – родители не велели, а он приучился слушаться их и не капризничать.

Однажды, он с отцом был в сельском магазине и, увидев паровозик с рельсами, попросил купить игрушку, но отец ему отказал. Тогда Миша устроил плач и рёв, отец увёл его домой и там раза три стеганул Мишу своим солдатским ремнем, оставшимся после службы в армии. Этого было достаточно, чтобы Миша понял, что родителей лучше слушаться и просить, чем самовольничать и требовать, потому что, позже, успокоившись, отец купил ему этот паровозик.

Так Миша потом и поступал в жизни: преклонялся перед старшими, к которым относились все его начальники и просто люди, от которых он зависел или хотел добиться чего-нибудь.

К вечеру они возвращались домой с пруда, ложились спать и, засыпая, Миша иногда слышал из спальни уже привычные стоны матери, но не пугался: ничего плохого для него между родителями не происходило – это такая их взрослая жизнь.

IV

В четыре года Мишу отдали в детский сад, и мать снова пошла работать на прежнее место бухгалтером. Детский сад и детский дом – эти названия появились при советской власти и обозначали детские воспитательные учреждения для детей от трёх до семи лет из семьи; и детей без семьи – до их совершеннолетия.

В царской России подобные учреждения именовались пансионом и приютом или сиротским домом. В доме дети живут, в саду – расцветают, в приюте – ютятся, в пансионе – кормятся: в этом и заключалось разное отношение к детям при царизме и при советской власти.

Дома Миша был предоставлен сам себе, пока мать хлопотала по хозяйству. Выходы из дома в поселок бывали редки, детей его возраста по соседству не было, поэтому не было и опыта общения со сверстниками и в детском саду он поначалу дичился и не мог привыкнуть к жизни по распорядку, который заключался в следующем.

Утром мать приводила его в садик, раздевала и переобувала и отправляла в группу, несмотря на его насупленный и понурый вид. В группе его встречала воспитательница и усаживала за столик, пока все дети не соберутся.