Текст книги "Время шакалов"

От Учителя больше вестей не было, и Михаил Ефимович расстался с товарищами, обещая пригласить их к себе на чердак в следующий раз.

Ещё неделя прошла в трудах и заботах по сбору денег для отъезда, но город не отпускал его: деньги собирались трудно и медленно и усердным трудом и экономией на еде он собрал чуть больше двух тысяч рублей, чего не хватало на билет по ж/д. даже с учетом той тысячи, хранившейся в его паспорте.

Стало заметно холодать, особенно по ночам, но обещалось газетами скорое наступление бабьего лета, по окончанию которого Михаил Ефимович и планировал свой отъезд из Москвы.

Действительно, через три дня потеплело, дожди прекратились и, по– летнему, яркое солнце пробивалось на чердак, сквозь запыленные стекла слуховых оконцев.

Михаил Ефимович решил, что наступила пора прощания с Москвой, хотя прощаться оказалось не с кем: родных здесь у него так и не образовалось, товарищей тоже не наблюдалось – знакомые по работе давно от него отвернулись, а институтские однокашники сгинули бесследно за три десятилетия потрясений и так называемых реформ.

Ему оставалось пойти и проститься с товарищами по несчастью, что он и поспешил сделать. Для посещения, у него давно хранилась на чердаке бутылка хорошей водки, купленная когда-то по случаю хорошей выручки от продажи книг.

Взяв бутылку, пару банок консервов и купленный батон хлеба, он направился к убежищу остающихся в этом городе двух товарищей. В пути он, как это принято у деловых людей позвонил по телефону своей соседке домой и обрадовал её известием о своём приезде через два дня.

Радость её была искренняя, учитывая долги за газ, что она оплатила для содержания его квартиры в полном порядке и теперь надеялась на благодарность, зная о завещании матери, а сумма сбережений была значительна для их поселка, живущего, в основном, на пенсии стариков и инвалидов.

Несмотря на раннее послеполуденное время, Иванов и Хромой были на месте и яростно уплетали куски колбасы с хлебом, запивая их водкой из бутылки с сомнительной этикеткой: видимо, недавнее отравление ничему их не научило.

Его появление они приветствовали молча, поднятием левой руки, свободной от стакана, который держали их правые руки, приближая ко рту. Выпив водки и зажевав её хлебом, Иванов сказал:

–Привет, Тихий, а мы было подумали, что ты уже покинул нас, направляясь к родному очагу или пепелищу – как тебе будет угодно, так и назову. И долго ты ещё намерен ждать? Гляди, ударят холода, тогда ехать будет труднее, но ты, наверное, поедешь по билету – потому и не спешишь?

Нет, по билету не получается: денег не хватало на покупку билета заранее, а сейчас вроде должно хватать, но билетов дешевых уже нет: начало учебного года, люди возвращаются из отпусков и спекулянты тоже не дремлют, поэтому придется ехать как и Учитель – на перекладных.

До Рязани доберусь на электричке, а дальше как получится. Раньше, к каждому поезду прицеплялся один –два вагона с сидячими местами и эти вагоны назывались общими. Там были пассажиры, которым ехать недалеко, или у кого не хватает денег на плацкарт, например, студенты.

Билеты в эти вагоны были совсем дешевые – я иногда ездил так домой на каникулы, когда учился в институте: возьмешь билет, заберешься на третью багажную полку под самый верх и доедешь до места, слезая, чтобы поесть и сходить в туалет.

Сейчас таких вагонов нет, а жаль – бедных людей стало много, билеты дорогие и многие не могут даже навестить родственников: я тоже еду навестить могилы матери и отца.

Вообще, цена билетов на поезда в СССР была проста и понятна: чем дальше ехать – тем больше скидка на билет. В плацкартном вагоне в отсеке едут шесть человек, а в купе – четыре, поэтому билет в плацкарт стоил в полтора раза дешевле, чем в купе, а в общем вагоне в отсеке сидело девять человек и потому, билет туда стоил ещё в полтора раза дешевле.

Хватит о билетах. Вот зашел попрощаться: завтра уезжаю. Бутылку принес ради проводов, выпейте, чтобы дорога была легкой и дома всё сложилось как надо, – с этими словами Михаил Ефимович вынул из кармана бутылку водки, из другого – консервы из кильки и поставил на стол, рядом с хлебом, который он положил сразу, как только вошел.

– Бутылка – это дело! – сразу повеселел Иванов, – сам видишь, что мы пьем неизвестно что: пьем и боимся – вдруг отрава какая-нибудь, как после отъезда Максимыча. Он больше не звонил тебе?

– Нет, не звонил, – ответил Михаил Ефимович, – ему теперь не до нас: внучка и правнук при нём, надо на работу устраиваться, золотишка, как он говорил, надолго не хватит. Может, потом позвонит: только куда и кому: скорее из нас кто-то может позвонить – телефон-то внучкин у нас всех есть.

– И то верно, – вмешался Хромой, – мы тоже отсюда будем сматываться: соседи– бомжи житья не дают: повадились к нам, как медведь на пасеку – нельзя оставить ни еды, ни шмотья.

Всё утянут и ведь своих грабят, таких же, как и сами, но ни стыда, ни совести: видно у правителей наших научились воровству без предела, чтоб им пусто стало, – закончил Хромой и грязно выругался по поводу соседей – бомжей, которые в их отсутствие навещают это жилище и уносят всё, что может им пригодиться.

– И куда собираетесь перебираться? – поинтересовался Михаил Ефимович.

– Кто – куда, – ответил Хромой, – Иванову обещали родственники работу подыскать, может уже и нашли. Послезавтра выходной будет, и он собирается их навестить.

Я тоже загляну к соседке насчет жилья – может, договоримся об оплате, после того, как работу найду. А завтра мы собираемся заглянуть к тем алкашам, где перед отъездом мылся Учитель, и тоже помыться, чтобы дела успешнее шли. Наверное, твою бутылку и прихватим для оплаты, как думаешь, Иванов?

– Так и думаю, как ты предлагаешь. Сегодня допьем это пойло – кажется, уже не отравимся, а две бутылки сегодня – это будет многовато для завтрашних дел. Видишь, Тихий, сидим, перебираем тряпьё, чтобы переодеться в чистое после мытья, но ничего не осталось – всё утащили проклятые бомжи.

– Давайте сходим ко мне на чердак, неожиданно предложил Михаил Ефимович, может и одежонку какую, присмотрите, а заодно, и моё убежище навестите – глядишь и пригодится.

– Дело говорит, Тихий,– откликнулся Иванов, – пошли прямо сейчас, чтобы не тянуть, а еду и водку возьмем с собой: здесь бомжи могут украсть в наше отсутствие – вон, даже твоё лежбище, где ты, Тихий, спал, разорили и все тряпки и одеяла унесли.

Не мешкая, все трое поднялись и пошли к Михаилу Ефимовичу на чердак, где и оказались через двадцать минут.

– Хорошо ты, Тихий устроился здесь, – говорил Хромой осматривая чердак и жилой уголок Михаила Ефимовича, огороженный рекламной афишей на пластиковой пленке. Всё у тебя здесь есть, что нужно для жилья – прямо как на даче. Жаль, что не отапливается этот летнее убежище, тогда бы мы перебрались сюда от проклятых соседей – воров.

– Там, внизу, в подвале проходит теплотрасса, если что, можно в холода прятаться,– подсказал Михаил Ефимович своим товарищам.

– Ладно, спускаться будем – посмотрим, а сейчас давай Тихий стаканы, устроим твои проводы, – поторопил их Иванов, которому не терпелось допить водку свою, а если Хромой согласиться, то и вторую бутылку прикончить здесь же.

Михаил Ефимович подал стаканы и остатки еды из своей продуктовой коробки – еду в дорогу, а именно: консервы, хлеб, лапшу быстрого приготовления «Доширак» и круг колбасы он уже упаковал в пакет, что лежал поодаль. Рядом стоял рюкзак, где были уложены две рубашки, брюки и пара свитеров, которые он брал с собой в дорогу.

Чистая одежда в дорогу: костюм, ботинки, рубашка джемпер, плащ и прочие атрибуты одежды, лежали там же, на подстеленной пленке. Ненужный ему костюм, несколько засаленный, висел на вешалке, а под ним была стопка одежды, оставляемая им на чердаке. Эту одежду, и ненужную ему обувь он и предложил своим товарищам для завтрашнего банного дня.

Они, не глядя, уложили вещи и обувь в пакеты, допили свою водку – вторую бутылку Хромой так и не позволил трогать, и собрались в обратный путь: Иванов опасался визита бомжей, а здесь оставаться было нельзя – не ночевать же на столетнем слое голубиного помета, поскольку лежанка была лишь одна.

Михаил Ефимович пошел провожать гостей. Они вышли из полуподвала, обогнули дом и пошли по тропинке к виднеющимся за пустырем жилым кварталам. Проходя низину с ручьем и березой на берегу, он сказал, показывая на березу: «Весной, когда я лишился жилья и не видел для себя никакого выхода, именно на этой березе я хотел повеситься, но веревки не было с собой. Пошел искать веревку, облазил этот дом, поднялся на чердак и свалился там от гнетущей усталости, а проснувшись, понял, что ещё не всё кончено – можно пожить и на чердаке: так там и остался.

Завтра кончаю свою московскую жизнь и уезжаю домой: возвращаюсь сам к себе – здесь я понял, наконец, что прожил бесполезную и бессмысленную свою единственную жизнь в поисках удачи и в борьбе за московское жильё, которых так и не добился, но потерял себя как личность и как человека. Надеюсь, остаток жизни провести на родине спокойно и без суеты среди таких же спокойных и рассудительных людей, не алчущих богатства любой ценой и довольствующихся хлебом насущным.

Давайте здесь и простимся. Я пойду назад заканчивать сборы в дорогу, а вы идите вперед, и, надеюсь, тоже найдете выход из своей сегодняшней жизни».

Они расстались на берегу ручья и Михаил Ефимович, ещё раз напомнив друзьям номер телефона своей соседки, и пожелав им удачи, повернул назад к своему чердаку, где собирался провести последнюю свою ночь в Москве, чтобы поутру спокойно отправиться в дорогу, ведущую к его родному дому.

XIX

Михаил Ефимович возвращался на чердак, почти напевая и без привычной осторожности, а зря: издали, от заброшенного цеха фабрики за ним наблюдали трое парней – наркоманов.

Он привычно спустился в полуподвал, поднялся на чердак, не закрыв люк, и сняв пиджак, прилег отдохнуть перед дальнейшими сборами.

В наступившей тишине он вдруг услышал чьи-то шаги и, приподняв голову, увидел, как три фигуры одна за другой поднялись из открытого люка и направились прямо к нему. Михаил Ефимович едва успел вскочить с лежанки, как к нему приблизились трое парней, лет по восемнадцать, с изможденными лицами и лихорадочным блеском в глазах.

Судя по их виду – это были наркоманы со стажем: таких он встречал, иногда, здесь на пустыре или у заброшенных домов, где проживали его друзья.

– Ага, попался бомжара, – злобно сказал ближайший к нему парень со шприцем в руках, – мы, приличные люди, ищем там внизу местечко, чтобы ширнуться и полежать в кайфе, а здесь, какой-то бомж устроил себе курорт, обзавелся хозяйством и не приглашает в гости! Нехорошо это, не по– человечески, – продолжал парень, осматривая в чердачных сумерках его жилище.

Михаил Ефимович сжался от дурных предчувствий. – Эх, старый я дурак, – подумал он, отодвигаясь от парней, – привел гостей прошенных, а за ними появились и непрошенные. Кто знает, что у них на уме? А вдруг, будет как с Черным? – он похолодел от ужаса, но спокойно и примирительно сказал: «Из дома выгнала жена, вот и решил здесь несколько дней перекантоваться, так что место скоро освободится и занимайте его, если нужно».

– Не надо нам мозги пудрить, – сказал другой парень, перекрывая Михаилу Ефимовичу путь к выходу с чердака, – мы тебя здесь давно видим, когда приходим ширяться, но ты всегда исчезал незаметно и неизвестно куда, а сегодня друзей своих привел и сам на свет вылез – вот мы по следу и добрались до твоего логова.

– Ладно, ребята, оставайтесь здесь, а я уйду, – сказал Михаил Ефимович, беря свой пиджак и делая шаг к выходу.

– Стой, сказал! – крикнул парень со шприцом, – никуда ты не пойдешь, пока мы не разрешим, что вряд – ли.

Михаил Ефимович рванулся к выходу, но парень со шприцом в руке схватил его за рубашку и с размаха всадил шприц ему в ногу выше колена. Игла вонзилась в мякоть ноги до самой кости. От нестерпимой боли Михаил Ефимович взвыл, но другой парень, ударом в голову сбил его с ног и крикнул: «Давайте веревку, свяжем этого шустрого дедка, чтобы не дергался, а там посмотрим, что с ним делать»!

Веревки не было, но на глаза им попалось кольцо скотча, которым Михаил Ефимович иногда прихватывал пленку поверх книг, чтобы укрыть их от дождя. Этим скотчем парни скрутили ему руки за спиной и, завязав ноги, прислонили к балке в сидячем положении.

– Отпустите меня, пожалуйста, – взмолился Михаил Ефимович, – я уйду и больше не появлюсь здесь. Я же в отцы вам гожусь, а вы оставайтесь – никто не потревожит вас.

– Ну да, отпусти тебя, а ты ментов приведешь сюда или друзей своих, что недавно ушли, – недобро усмехнулся стоявший в стороне третий участник нападения. Может, когда и отпустим, но не сейчас, так что сиди и не рыпайся. Вы осмотрите здесь всё повнимательнее: может у бомжа есть заначка какая, а не найдем, будем пытать его, чтобы отдал все ценности. Ишь, сколько барахла натащил – точно, у него есть что-то про запас!

– Нет у меня ничего, я же сказал: берите всё, а меня, старого, отпустите – что я вам сделал плохого? – чуть не плача, попросил Михаил Ефимович. Впервые в жизни он попал в такую переделку – недаром Учитель дал ему кличку – Тихий, угадав в нём бесконфликтного и осторожного человека, предпочитающего худой мир хорошей ссоре.

– Заклей ему рот скотчем, Митяй, – сказал парень со шприцом, – когда надо будет – спросим, а пока пусть сидит молча.

Михаилу Ефимовичу заклеили рот скотчем и начали обыскивать его жилой уголок, переворачивая всё, что попадалось под руку, но ничего полезного для себя эти парни не нашли: еда и одежда их не интересовали, стопки книг – тем более, даже вещи и еда из рюкзака были выброшены без сожаления.

Наконец, один из них обратил внимание на лежавший у изголовья пиджак Михаила Ефимовича. Пошарив по карманам, он вытащил пачку денег, приготовленных в дорогу. Очистив все карманы, он бросил пиджак на колени Михаилу Ефимовичу и, потрясая пачкой денег, радостно окликнул своих напарников, рывшихся в вещах, неподалеку: «Нашел, наше. Много денег, а бомжара говорил, что нет у него ничего: придется ему ответить за обман».

Бандиты пересчитали деньги, что нашли. И их радости не было предела. – Здесь больше двух тысяч – хватит на три дозы герыча, вот повезло! Давай, Митяй, гони за герычем: знаешь сам, куда, да купи шприцов – свой я погнул о бомжа, – приказал парень со шприцом.

Митяй взял деньги и убежал вниз, а двое его напарников остались ждать.

– НУ, попал ты, бомжара, – сказал Шприц, обращаясь к Михаилу Ефимовичу, – теперь уже точно, мы тебя не отпустим и попытаем немного: нет – ли у тебя ещё денег, а потом отправим тебя в дальнюю дорогу на тот свет, чтобы не пылил здесь и не пожаловался ментам.

Онемевший от скотча и ужаса своего положения, Михаил Ефимович пытался найти выход, путь к спасению, но мысли путались и рвались, а в голове бил пульс: убьют, убьют, убьют.

– Попробовать бежать, пока их двое, – появилась зацепка в голове, – но как сделать это связанному?

Михаил Ефимович вдруг отчетливо вспомнил, что балка, у которой он сидит, скреплена железной скобой с поперечной балкой, а в этой скобе, прямо под ним, есть зазубрина, о которую он однажды поранил ногу. Скотч легко порвать об эту зазубрину, но пока он будет разматывать ноги, его снова свяжут или сразу убьют – если говорят всерьез, а если нет, то возможно отпустят – надо ждать, – решил Михаил Ефимович и затих.

Вернулся Митяй, весело помахивая пакетиком с наркотой и упаковкой шприцов. Все трое принялись готовиться к процедуре: в жестяную банку налили немного воды, растворили в ней наркотик, подогрели раствор на огне из вырванных листков книг, остудили раствор и, набрав в шприцы весь раствор без остатка, вкололи, каждый сам себе, шприцы в вены на ступнях ног.

Через некоторое время, возбуждение охватило бандитов. Они начали смеяться, бродить по чердаку, спотыкаясь о балки, зажгли огонь на листе железа, вырывая листы из книг и завороженно глядя, как бумага горит и съеживается, оставляя после себя легкий черный пепел.

Тот парень, что уколол Михаила Ефимовича шприцом, подошел к нему и стал душить за горло. Остальные смеялись, глядя как синеет лицо бомжа. Но Митяй остановил удушение и сказал: – Я тоже хочу задушить кого-нибудь. Давайте задушим бомжа по – настоящему: повесим на дереве, как показывают в кино. Здесь, неподалеку, у ручья стоит береза – на ней и повесим бомжа, как будто он сам повесился! Потом расскажем девкам – они обхохочутся, когда узнают.

Сейчас словим кайф, а потом и займемся бомжом. Такая удача сегодня: и дозу достали и человека убьем – я ещё ни разу человека не убивал, а так хочется посмотреть на предсмертные муки, чтобы потом рассказывать всем.

Михаил Ефимович, с выпученными от удушья глазами, полными слез, ждал своего смертного часа: нет, не удалось ему вырваться из этого проклятого города и вернуться домой к обычным нормальным людям, чтобы и самому стать обычным и нормальным человеком – город не желал отпускать свою жертву.

Наркоманы постепенно впадали в транс, глаза их стекленели в отблесках сгорающей бумаги. Митяй бросил в огонь несколько книг и, глядя как они занимаются пламенем, лег рядом и затих. Двое других расположились на лежанке Михаила Ефимовича и что-то бормотали.

Михаил Ефимович очнулся от ступора, в котором находился, и стал лихорадочно искать скобу с зазубриной за своей спиной, а нащупав её, подсунул скотч, связывающий руки и как пилой начал рвать свои узы. Освободив руки, он осторожно размотал ноги и пополз прочь от своего угла, прикрываясь пиджаком, что лежал у него на коленях.

Митяй, в забытьи, двинул ногой горевшие книги, огонь перекинулся на сухой голубиный помет, перемешанный с травой, оставшейся от гнезд, пылью и всяким хламом, который вспыхнул как порох и огонь побежал вдоль чердака и к центру, охватывая всё пространство. Михаил Ефимович еле успел протиснуться в люк, который захлопнул за собой, кубарем скатился по лестнице вниз, вскочил на ноги у самого выхода из подвала и выбежал вон.

Отбежав несколько метров, он остановился и обернулся. Отблески пламени в темнеющих сумерках играли на стеклах слуховых окон: пожар уже охватил весь чердак и кое-где языки пламени вырывались наружу, через выбитые стекла.

–Ага, сгорели, твари, – мстительно подумал Михаил Ефимович, – не вы меня повесили, а я вас поджарил, хотели убить человека, а убили себя самих.

Он поднял голову к небу и, сорвав со рта полоску скотча, вдруг завыл по– волчьи: тоскливо и протяжно. Он опять остался один: без денег, без документов, лишился вещей, собранных в дорогу, но был свободен и жив – огонь порвал все его связи с этим домом, этим городом и этими людьми, которые хотели его убить, просто так – из развлечения.

Прочь, прочь из этого города, который так и не стал ему родным и близким, в котором он бессмысленно прожил более тридцати пяти лет и который он покидает с радостью, сожалея лишь о своей загубленной жизни. Каясь, что не сделал этого много лет назад, а всё гнался и гнался за призрачной надеждой на обеспеченную и интересную жизнь. Но пусть, хоть остаток своей жизни, он проживет там, где и должен был прожить её всю.

Михаил Ефимович оглянулся, ещё раз, на разгорающийся пожар и медленно пошел прочь: к вокзалу, к электричке, к машине – которые увезут его дальше и дальше от этого проклятого города, приближая к родному дому, где он надеялся обрести покой.

«Морозным зимним вечером, в заснеженной степи у куста саксаула лежал старый тощий шакал, с всклокоченной шерстью. Рядом с ним валялась объеденная туша антилопы сайгак, которую шакал удачно загрыз два дня назад.

Старый шакал приподнял морду и, принюхиваясь, стал всматриваться вдаль, где показалась цепочка теней – это стая шакалов рыскала по степи в поисках добычи. Стая тоже учуяла старого шакала и, повернув, направилась к нему. Старый шакал, понимая, что бегством ему не спастись, встал, отряхнулся и, подойдя ближе к туше сайгака, ощерившись, ждал приближения стаи.

Шакалы, увидев добычу, заскулили, залаяли и окружили старого шакала кольцом горящих в вечерних сумерках глаз. Их вожак – молодой и сильный шакал, бросился на одинокого и старого чужака, сбил его с ног и одним движением острых клыков разорвал ему горло.

Вся стая с визгом бросилась на добычу. Через несколько минут от старого шакала и туши сайгака остались лишь разбросанные кости и клочки шерсти, заметаемые снегом начинающейся степной метели».