Текст книги "Время шакалов"

Другое дело, что мы, с небольшими житейскими предательствами и проступками находимся здесь на дне жизни, а другие, предавая страну и её людей достигли успехов, обзавелись должностями, деньгами и привилегиями и считают себя счастливчиками и значительными особами, призванными судьбой повелевать толпой. Но пусть и они не заблуждаются. Если по существу, то чем их жизнь лучше нашей? Ну едят, пьют и совокупляются без проблем, живут в хоромах, а что ещё?

Ещё они постоянно предают друг друга, чтобы удержать деньги и должности, подличают и совершают преступления и всё это ради чего? Чтобы больше было власти, имущества, баб продажных и только?

Фактически, наша верхушка властная, все эти банкиры, собственники и прочие менеджеры – тоже бомжи, но по другому: у них нет дружбы, нет совести, нет чести и, в конечном счете, нет ума, потому что предательство, как известно из истории, ещё никому счастья не принесло.

Богатство тоже с собой на тот свет не унесешь – у гроба карманов нет. Потому и получается: наверху бомжи и внизу бомжи, а между ними обычные и нормальные люди, которые просто хотят жить по-человечески, но не могут, из-за верхних бомжей,– закончил Михаил Ефимович своё выступление на замечание Учителя.

–Ай да, Тихий, ай да молодец,– воскликнул Учитель после этих слов Михаила Ефимовича, – что мы – бомжи, это ясно, но Тихий записал в нашу компанию всех этих ЕБоНов, Абрамовичей и прочих Вексельбергов: знать недаром прожил столько лет с женой – еврейкой, научился через неё поворачивать факты в нужном направлении.

Жаль, ума у всех нас раньше не хватало, чтобы понимать нашу жизнь так, как мы понимаем её сейчас: про таких говорят, что крепки задним умом, не поймите что задницей – это значит, что человек понял свою ошибку, но поздно исправлять, хотя, по-моему, исправлять ошибки никогда не поздно.

Тихий понял свои ошибки: может, начнет исправлять свою жизнь – пожелаем ему удачи, которая и нам всем пригодится. Каждому из нас есть, что исправлять в нынешней жизни, пока мы не сдохли в подвалах и чердаках.

Вон, Лев Толстой – ушел из дома от жены, пешком в 83 года, видимо достала его женушка по самое не хочу: правда далеко Лев не ушел и умер, но и нам ведь не по 80лет, и если уйдем вовремя из подвалов, то может и дойдем до нормальной человеческой жизни.

Это верхним бомжам, как их назвал Тихий, никогда не стать уже нормальными людьми: если кто из них и захочет, так другие не дадут – они там все как пауки в банке, туда не сунешься – ужалят, но из банки тоже не выберешься – загрызут.

Итог нашей сегодняшней беседы таков: у каждого из нас была в жизни женщина, которая изменила его жизнь или могла изменить, но он не захотел. У кого жизнь изменилась к лучшему, у кого – к худшему, но всегда не обошлось без женщины.

Я предлагаю допить пойло, которое принес Иванов, под общий тост: за женщин, – закончил Учитель своё выступление. Общество поддержало его, напиток был разлит и выпит.

Дождь за окном прекратился, небо на западе просветлело, потом лучи заходящего солнца осветили промытый от грязи и вони город. Капли дождя заиграли и засветились на листьях деревьев, словно огоньки на новогодних елках.

В после дождевой тишине вновь появились и начали нарастать звуки жизни большого города, смолкнувшие во время дождя. Всё возвращалось на круги своя, лишь община бомжей продолжала молча сидеть у опустошенного ими стола – каждый из них ещё и ещё раз вспоминал свои встречи с женщинами в своей прошлой жизни, пытаясь представить свою жизнь не так как произошло, а так, как могло бы быть, поступи он тогда иначе.

Солнце село, и Михаил Ефимович встал и пошел на своё, как он считал, законное спальное место в соседней комнате, оставив постояльцев этой обители за их бесполезными раздумьями.

XII

Через два дня, закончив торговлю пораньше, потому что покупателей на его книги не находилось и он бесполезно простоял два часа, Михаил Ефимович собрал и увязал книги и пошел к своим знакомым бомжам, которых иногда называл однополчанами, после того, как, однажды, Учитель, увидев Михаила Ефимовича входящим в их логово, воскликнул: – Нашего полку прибыло!

Такие визиты к однополчанам, Михаил Ефимович старался делать почаще: забрать книги, которые, возможно, добыли его знакомые и, заодно, пообщаться с ними – от одинокой жизни ему не хватало общения с людьми.

На своём чердаке он совсем один со своими гнетущими мыслями; при обходе мусорных контейнеров тоже нет желающих пообщаться с ним; покупатели книг – если таковые находятся, тоже без всяких разговоров или берут книгу или уходят прочь – поэтому, для человеческого общения остаются лишь однополчане из заброшенного дома.

Человек – животное общественное и от одиночества может свихнуться умом: недаром осужденные в заключении предпочитают труд в команде одиночному сидению в камере.

Вот и Михаил Ефимович, по возможности, старался посещать почаще своих знакомых, посидеть вместе, пообщаться пустыми разговорами или провести время в бессмысленных, на первый взгляд, беседах, которые затевал Учитель, чтобы не сидеть молча.

Однако, смысл в этих беседах заключался в общении между собой, воспоминаниях о своем прошлом, оценке своей нынешней жизни и через это – в поисках выхода из сложившегося положения их судеб.

Учитель уже начал искать возможности связаться со своей двоюродной сестрой, о которой он вспомнил при таких беседах и куда надеялся уехать, чтобы начать новую жизнь.

Хромой, как-то сказал, что подходил к своему бывшему дому и встретил там соседку его возраста, которая жила в соседнем подъезде с мужем, но без детей. Оказалось, что муж её недавно умер, просто так – без видимой причины, и она осталась одна.

Соседка пригласила Хромого в свою квартиру, где он помылся, переоделся в мужнину одежду и даже пообедал. Соседка знала Хромого, как порядочного человека и намекнула, что он мог бы снимать у неё комнату за небольшую плату, как знакомый. Сдавать жилье постороннему она опасалась, а одной на пенсию не прожить, даже с пособием от Москвы.

Но Хромому, как и Учителю и Михаилу Ефимовичу до досрочного пенсионного возраста был ещё почти год и он поговорил с соседкой, что может пожить у неё пока без оплаты, потом устроиться на работу, тем же охранником, расплатиться с ней, а там и пенсия начнется. Соседка обещала подумать, но, кажется, такой вариант её устраивал: какой – никакой, пусть и хромой, но мужчина в доме будет.

Глядя на них, и Черный оживился, начал искать каких– либо родственников или знакомых, чтобы тоже к зиме зацепиться за какое-нибудь жильё.

Иванов тоже, выпивая, всегда говорил, что не останется бомжовать на зиму, а устроится работать с общежитием – слесарь он был, по его словам, хороший и вполне мог подрядиться, например, в ЖЭК или какую-нибудь мастерскую – жаль заводов в Москве почти не осталось для слесарей его квалификации. Но сначала он должен был бросить выпивку, что пока ещё не получалось.

Лишь Михаил Ефимович не строил никаких планов и не делился ими с однополчанами, но бомж он был начинающий и ещё не представлял, что значит прожить зиму на улице в постоянных поисках теплого закутка, откуда не прогонят жильцы или менты.

Учитель как-то говорил ему, что жизнь бомжа – это всего три зимы на улице: потом болезни и конец, если раньше не прихлопнут злые люди – бомжа может обидеть каждый.

С этими мыслями Михаил Ефимович подошел к заброшенному дому, направляясь к знакомому подъезду, но вдруг остановился. У подъезда стоял полицейский в милицейской форме, а второй мент вышел из подъезда в сопровождении Учителя и оба пошли вдоль дома и скрылись за углом.

Михаил Ефимович последовал за ними, держась поодаль, и тоже завернул за дом. Там, под окнами квартиры бомжей стояла кучка людей. Он подошел поближе и увидел лежащее на асфальте тело – это был Черный. Он лежал навзничь, одна нога была неестественно подогнута под себя, и около головы виднелось небольшое пятно запекшейся крови, а широко открытые, потускневшие глаза смотрели прямо в голубое небо, как бы следя за собственной душой, невидимо поднимающейся к небесам обетованным.

Рядом с телом Черного, стояли Хромой и Иванов, с болезненным любопытством вглядываясь в неподвижное тело своего товарища, а подошедшие Учитель с ментом, тихо переговаривались между собой.

Михаил Ефимович подошел к однополчанам и, показывая на тело Черного, лицо которого уже покрылось мертвенной белизной, тихо спросил: – Как это случилось?

Хромой перевел взгляд от Черного на Михаила Ефимовича и ответил, почему-то шепотом: – Понимаешь, Тихий, он остался дежурным сегодня, а мы, как всегда, пошли на промысел.

Вернулись полчаса назад, а он лежит здесь, и люди собрались, потом менты подъехали и начали разбираться. Пока и мы ничего не знаем.

Менты говорят, что он выпал сам из окна по пьяни или мы его выбросили: поругались и выбросили – вроде у него ссадины есть на руках и на лице. Такие вот дела, Тихий, ты пока к нам не подходи, а то и тебя обвинят – держись подальше от нас: как зевака из толпы.

Михаил Ефимович отошел под дерево, поставил связки книг прямо на землю и сел на них. То, что осталось от Черного, лежало прямо перед ним, а ещё два дня назад они сидели рядом за столом и обсуждали события прошедшего дня, пока Учитель не затеял перепалку с Ивановым по поводу его безудержной тяги к спиртному.

Было странно слушать этот спор о вреде алкоголя, после того, как оба спорщика выпили по стаканчику этого алкоголя из стоявшей на столе бутылки и продолжили спор с ещё большим ожесточением.

И вот, Черного больше нет и уже никогда не будет. Михаил Ефимович вдруг осознал, что ничего не знает о Черном, кроме его рассказов о себе – не знает, даже его настоящих фамилии и имени: ничего, кроме товарищеской клички, как у собаки.

Тут подъехала машина скорой помощи, менты сфотографировали тело со всех сторон, санитары вынесли носилки, положили на них Черного, накрыли сверху лицо тряпкой, погрузили носилки в машину и уехали, помигивая синим фонарем.

Люди разошлись, а менты прямо здесь начали опрос свидетелей, каковыми являлись сожители Черного и какой-то старичок, который прогуливаясь неподалеку, первым увидел тело и позвонил в полицию. Примерно через час, менты тоже уехали, оставив бомжей одних.

Михаил Ефимович подошел к ним. Они стояли возле дома и смотрели на небольшое пятно крови на асфальте – всё, что осталось от их товарища.

– А, Тихий, и ты здесь? – спросил Учитель, впервые заметив подошедшего к ним Михаила Ефимовича, – видишь какое дело: убили Черного!

– Как убили? – удивился Михаил Ефимович, – он же выпал из окна, я видел его тело здесь на асфальте!

– Вот и менты говорят, что он сам выпал из окна, только я им не верю. Окно это, мы никогда не открывали – незачем было, часть стекол выбита, и комната проветривалась от нашего, сам знаешь, кислого запаха. А сейчас окно было открыто, да и стол в комнате повален – видно Черный сопротивлялся, пока его не выбросили из окна, а на лице его синяк, наверное, от кулака.

Вчера трое парней каких-то здесь крутились, заходили в другие подъезды, может, они и убили сегодня Черного, – продолжал Учитель, оглядываясь по сторонам: нет ли чужих поблизости.

Чужих рядом не оказалось, и он излагал события дальше: – Я и ментам сказал, что Черного убили, но они настаивают на несчастном случае: им ни к чему уголовное расследование проводить– подумаешь, бомж умер! Напился пьяный и упал сам и никакой уголовщины нет, дело закрыть – вот их цель.

Мент мне так и сказал, что если будем возражать, то нас тоже привлекут к ответственности за соучастие: мол, подрались мы между собой – один в драке и выпал из окна. Документы у нас проверили менты, ты же знаешь: ксерокопии паспортов мы всегда носим с собой, а паспортов давно нет – потеряли, скитаясь по подвалам.

Лишь Иванов умудрился паспорт сохранить – он его в пакет полиэтиленовый завернул, засунул в матерчатый мешочек, а мешочек привязал к жгуту и повесил на шею: так и носит на себе всё время, даже когда моется, по случаю, с шеи не снимает.

Так вот. Документы менты у нас проверили, переписали данные и сказали, чтобы мы уматывали из этого дома, вместе со своими пожитками, но недалеко, чтобы если понадобимся, они могли нас найти. Только я так думаю, что не нужны мы им больше, а дело они и без нас закроют, – закончил Учитель, – ладно, пошли собираться – менты срок дали до вечера: пошли от греха подальше.

– С Черным, что дальше будет?– спросил Михаил Ефимович.

– Известно что, – ответил Хромой, – полежит, сколько положено в морге, потом отвезут на кладбище для всяких неопознанных или невостребованных тел и там закопают без гроба в полиэтиленовом мешке и дощечку поставят: кто и когда похоронен, а если неизвестный – только номер из журнала погребений.

– Кстати, а как Черного зовут? – снова спросил Михаил Ефимович, – я не знаю, кроме вашей клички

– Так и зовут: Черный Николай Иванович – мы его по фамилии окликали, так же, как и Иванова, – ответил Учитель.

– Хотелось бы узнать и ваши имена – фамилии, – продолжил Михаил Ефимович, – а то бываем вместе и ничего не знаем!

– К чему тебе наши данные, – нахмурился Учитель, – зови так, как и раньше, а понадобится – тебе скажут: кто и что, если ты намекаешь на судьбу Черного.

– Зачем же убили Черного и кто? – не унимался Михаил Ефимович, всё ещё находясь под впечатлением этого события.

– Может наркоманы – просто так, а может охотники на бомжей, – ответил Учитель, – я слышал, что есть такие отморозки из благополучных семей, которые не считают нас за людей, убивают одиноких стариков, бомжей и проституток, а потом и похваляются в своем кругу об этих подвигах.

Как-то читал в «МК», что одна девица – дочь миллионера, на своём авто давила стариков и прохожих. Адвокаты потом отмазывали её от наказания и она на своей машине рисовала звездочки – по числу убитых ею людей: как в войну летчики рисовали на своем самолете звездочку за сбитый фашистский самолет.

Такой путь прошло наше общество: от сбитого самолета врага, до убитого пешехода богатым отпрыском вора – демократия, однако, – Учитель замолчал, постоял ещё на месте гибели товарища и пошел в жилище собирать вещи, чтобы уйти с этого места и не озлоблять ментов, которые и без таких причин всегда злобны. Остальные пошли следом.

Хромой окликнул Михаила Ефимовича, который пошел за своими книгами: – Идем с нами, Тихий, поможешь нам паковать и нести вещи – там и книги есть, которые Черный принес вчера для тебя.

Михаил Ефимович пошел за ними в их убежище. Действительно, стол в комнате был опрокинут, окно открыто, а некоторые вещи бомжей разбросаны в беспорядке по комнате: неясно было – сделали это менты, обыскивая комнату, или боролся с кем-то Черный, защищая жилище и свою жизнь от напавших на него неизвестных бандитов.

Бомжи быстро и привычно сложили свой скарб в большие сумки, кое-какую еду и посуду покидали в пластиковые пакеты и через полчаса сборы завершились. Надо было уходить, но куда?

Учитель, как старожил этих мест, предложил временно переселиться в такой же заброшенный дом, стоявший неподалеку.

– Но там уже живет компания бомжей из трех мужиков и с ними женщина? – возразил Хромой, – нас они обходят стороной, и вдруг мы будем соседями – может быть свара!

– Ничего не будет, – успокоил его Учитель, – я их давно знаю, ну, в общем, с весны. Они живут одной семьей – женщина общая их подруга, потому они и держатся стороной.

Поселимся в другом подъезде и все дела. Они нам не нужны, а мы им и подавно. А дальше – осень и всем нам придется искать каждому отдельное теплое место: если не удастся покончить с этой жизнью, конечно, не так, как получилось у Черного, а так, как мечтает и надеется каждый из нас. Давайте, присядем на дорожку, как положено по обычаю.

Они присели, кто – куда, помолчали каждый о своем, встали, взяли вещи и пошли искать новый приют для продолжения своей кочевой и бессмысленной жизни.

Впрочем, бессмысленной жизнь была не только у них, но у почти всех жителей этой страны: такой она стала после обмана и ограбления людей кучкой мошенников и откровенных предателей. Люди живут лишь ради удовлетворения своих животных инстинктов: поесть, попить, совокупиться, поспать и повторять это снова и снова пока неумолимая смерть не прекратит эту бессмысленную жизнь.

И до самого своего конца люди будут толкаться и драться у корыта жизни, чтобы отхватить себе денег и на них прикупить кусок побольше, одежду получше, жильё поудобнее и прочие блага и всё это за счет других, более слабых: ведь это так легко – чуть оттолкнул человека от корыта с жизненными благами и его тотчас затопчут другие, рвущиеся к освободившемуся месту на скотном дворе нынешней жизни.

Их товарища, Черного, тоже кто-то оттолкнул к окну и дальше – на асфальт дороги, где он и остался лежать, уже безучастный к продолжающейся вокруг толчее людской жизни.

Путь до следующего заброшенного дома был недолог, и вскоре группа переселенцев была у места своей новой обители. Они поставили вещи под деревом, оставив Михаила Ефимовича охранять их, а сами пошли осматривать заброшенные квартиры, чтобы выбрать поудобнее, почище, поцелее и подальше от упомянутой группы проживающих здесь бомжей. Местных бомжей не было видно – видимо не вернулись ещё со своих дневных поисков еды и выпивки, а женщина у них была своя – искать не надо.

Обход квартир занял полчаса времени, прежде чем они остановили свой выбор на квартире пятого этажа, в крайнем подъезде: здесь сохранились двери и окна, стояли стол и диван, брошенные жильцами по своей ветхости.

Сюда, наверх, реже будут подниматься посторонние злые люди и менты, а с лестницы можно было подняться на чердак и пройти в другой подъезд – это на случай облавы ментов или бегства от непрошенных посетителей: со смертью Черного они стали осторожнее и опасливее.

Определившись с жильем, они перенесли вещи в свою новую обитель и, оставив на карауле снова Михаила Ефимовича, пошли назад за своими постелями и постельными принадлежностями, состоящими из кусков поролона и различного тряпья вместо подушек, одеял и белья.

Через час переселение закончилось и Учитель, снова усевшись в кресло, которое он перенес из прежнего жилища, сказал: – У нас сегодня два события: смерть товарища и новоселье. Оба эти события, по обычаю, следует отмечать выпивкой и застольем. Какие у нас есть для этого возможности?

Хромой вывалил на стол еду, что они принесли с прежнего места обитания. Там оказались куски хлеба, плесневелый сыр, мятые огурцы и помидоры, две банки просроченных консервов и кусок заветренной вареной колбасы – всё это было подобрано сегодня при их походе на рынок.

Учитель достал из внутреннего кармана пиджака бутылку водки, что была куплена им на собранные обществом деньги – там же на рынке у торговцев палеными спиртными напитками.

Весь этот вечер он носил бутылку водки при себе, что было незаметно, поскольку пиджак был на пару размеров больше, чем ему полагался по фигуре

– Одной бутылки будет мало для поминок и новоселья, – вздохнул Иванов, придвигая к столу свой стул, который он тоже прихватил с прежней квартиры.

Михаил Ефимович порылся в карманах пиджака, достал 200 рублей, которые оставались у него после вчерашней выручки – сегодня день был пустой, и положил деньги на стол.

Иванов оживился и достал из кармана брюк 50 рублей, что дал ему хозяин палатки на рынке за починку замка в двери. Этих денег вполне хватало на две бутылки хорошей водки, и Иванов вызвался сбегать на рынок, чтобы отовариться, но попросил без него не начинать. Ему обещали, и он торопливо пошел за водкой.

Оставшиеся осматривали своё новое место жительства, раскладывали свои вещи, а Михаил Ефимович осмотрел новые книги, что принес вчера Черный и остался доволен – книги были новые, модных авторов и он не сомневался, что быстро и выгодно их продаст.

– Человека уже нет в живых, а он помогает жить другим, – подумал он и сказал вслух, чтобы прервать молчание: «Наверное, душа Черного с небес осматривает вместе с нами это новое место жительства своих товарищей».

– Дурак, ты Тихий! Был же у нас разговор о душе, – ответил Учитель,– чем душа Черного смотрит на нас, если её глаза остались с телом, которое лежит в морге, прикрытое тряпкой? И вообще, что такое душа? Откуда она берется у человека и куда девается после его смерти?

Нет тела и нет памяти о жизни этого человека, которому принадлежало это тело, а какая-то душа его неприкаянная и непонятная, пусть бродит по Вселенной – все равно она ничего не видит, не помнит и не чувствует.

– Максимыч, ты бы память о Черном не обижал сегодня насчет его души, – обиделся за товарища Хромой, – пусть успокоятся с миром его душа и тело.

– Церковники вбили вам в головы насчет души, которая в божьей власти находится, и вы, как попугаи, твердите вслед за ними о душе.

Может и убили Черного сегодня по божьей воле, скажешь? Тогда кому он нужен такой бог, что убивает одних и охраняет других? Мне такой бог не нужен, который мою жену убил, а внучку научил выгнать меня из дома.

Вот если бы бог беспощадно уничтожал плохих людей: предателей, убийц, растлителей детей, мошенников и прочих, тогда я бы поверил в бога и молился бы на него, – возразил Учитель, осматривая стол в поисках окурков, но банки с подобранными на улице окурками сигарет на столе не было.

– Жаль, курево оставили на нашей квартире, надо бы сходить и забрать. Может ты, Тихий, сходишь? – попросил Учитель, – пока Иванов не вернулся: курильщику без курева никак нельзя.

Михаил Ефимович согласился и уже через несколько минут вернулся с жестяной банкой из-под дорогого чая, в которой последнее время бомжи хранили своё курево. Учитель с удовольствием затянулся, закурил и Хромой.

Кстати о душе,– продолжил Учитель свой разговор, – когда она появляется у человека? Никто не думал об этом? Женщина каждый месяц может забеременеть, а у мужика, вообще, миллионы сперматозоидов: так – где же там душа будущего человека? В каждой женской клетке и в каждом сперматозоиде? Тогда бог производит массовое уничтожение душ не родившихся младенцев – прямо холокост какой-то получается, типа того, что был в Отечественную войну устроен немцами против евреев.

Если же человеческая душа появляется лишь после оплодотворения, тогда откуда она берется у суррогатных детей, которых оплодотворили в пробирке, а потом пересадили посторонней женщине, которая, как в инкубаторе, выносила чужого ей ребенка? И почему нет души у животных и растений? Они тоже размножаются, в основном, путем оплодотворения слиянием женских и мужских половых клеток. Что ты скажешь на это, Хромой?

Скажу, что вернулся Иванов и пора начинать поминки по Черному, – уклонился от ответа Хромой, увидев входившего Иванова.

Иванов вынул из пакета две бутылки водки, селедку и круг колбасы, сказав, что закуску ему дал лавочник, узнав о гибели его товарища. Еда, конечно, была лежалая, но под водку пойдет, и присутствующие расселись за столом, водка была разлита по стаканам и Учитель встал, сказать поминальное слово:

– Друзья, мы собрались здесь по скорбному событию – смерти нашего товарища Черного Николая Ивановича, который трагически погиб сегодня днем. Как он жил прежде – мы не знаем, но последние три-четыре месяца своей жизни он провел с нами и безропотно переносил все тяготы нашей бездомной жизни.

Так выпьем же по чарке горькой водки, провожая Николая Ивановича в последний путь. Пусть он покоится с миром, простит нас, если мы были неправы, но не прощает мошенников, которые лишили его квартиры, что и привело к сегодняшнему трагическому концу его жизни.

Все встали и молча осушили свои пластиковые стаканы, которые Учитель назвал чарками. Даже Михаил Ефимович попросил налить ему с глоток водки в стаканчик и выпил вместе со всеми.

День выдался трудным, поэтому участники тризны усердно ели и выпивали, произнося короткие поминальные слова по ушедшему от них товарищу по несчастью.

По мере того, как водка убывала, настроение участников поднималось, завязался разговор и лишь Михаил Ефимович, продолжая свою трезвую жизнь, сидел молча, поглощая еду и слушая своих однополчан. Закончив есть, он спросил: – Максимыч, когда мы поедем проститься с Черным?

– Никогда, – ответил Учитель, снова закуривая. – Мы именно сейчас и прощаемся – больше ничего не будет. Ты представляешь, сколько нужно денег, чтобы съездить на кладбище и поучаствовать в похоронах бездомного человека? Для этого надо знать, когда и где его будут хоронить, а это не раньше, чем через месяц будет. Менты сказали мне, чтобы мы не появлялись у них по этому вопросу, а то хуже будет.

Если ты хочешь неприятностей, то обратись в милицию – там тебе всё доходчиво объяснят, но прежде спросят: кто ты, что ты, и почему и какое отношение имеешь к Черному.

Сегодня простимся, здесь, с Черным и всё. Потом, если будет возможность, отметим ему девять дней и сорок дней, а Черный, я думаю, будет не в обиде на нас за такие проводы. Я всё сказал.

Михаил Ефимович понял его слова и больше не возникал. Разговор его товарищей, от гибели Черного, перешел к теме их переселения на новое место.

– Надо бы выпить за новоселье, – сказал Хромой, – давайте выпьем за то, чтобы здесь нам жилось не хуже, чем раньше, чтобы жили мы дружно и посторонние здесь не шастали и история с Черным не повторилась здесь.

Все бездомные охотно подняли стаканы за свою удачную жизнь на новом месте, а Михаил Ефимович предложил: – Надо всем нам нагадить на лестнице внизу, чтобы посторонние, если сунутся – побрезговали идти вверх по нечистотам. Я так сделал у входа в мой чердак и слава богу, пока ещё никто туда не лазил. Однажды, видел издалека, как мужик полез в подвал, откуда ведет лестница на чердак, так он скоро выскочил оттуда и потом долго матерился и частил свои ботинки.

– Нет, не пойдет твоё вонючее предложение, – сказал Хромой, – ты на чердак один ходишь: пришел – ушел, а нас трое осталось и бывает, что мы ходим туда-сюда несколько раз на день, потому мы первые и вляпаемся в дерьмо.

От нас и так воняет за версту – только дерьма нам и не хватало : тогда на улицу или на рынок совсем не сунешься – закидают камнями. Надо поменьше нам светиться у входа в дом. А если идем все вместе, то идти через другой подъезд и чердак.

– Бросьте вы эти разговоры, – вмешался Учитель, – через месяц – два мы покинем это жильё – осень на носу, здесь, в холоде не проживешь. А дежурного больше оставлять не будем: черт с ним нашим имуществом – нам судьбы Черного больше не надо.

– Правильно, Максимыч,– откликнулся Иванов,– сегодня я должен был дежурить, а Черный сам захотел остаться и полежать, вот и лежит теперь в морге и забот не знает, а мы тут изобретаем меры безопасности. Самое безопасное – это кончать надо с бомжовской жизнью и прибиваться к людям.

Я на неделе, навещу родственников, может чем и помогут, когда узнают, что я остался здесь, а не уехал назад в свой город, как они думают. И вам советую что-то делать. С меня хватит одной зимы бездомной. Давайте выпьем за другую нашу жизнь: за ту, которая была и не вернется больше никогда и за ту, которая будет не такой, как сейчас.

Вечер клонился к ночи, наступали поздние сумерки и бомжи потихоньку допивали водочку в этот, тяжелый для них и последний для Черного, день жизни в большом городе, который шумел и гудел там – вдали от заброшенного дома.

Михаил Ефимович, как всегда непьющий, пошел устраивать своё ложе в соседней комнате и сортировать книги для завтрашней торговли, слушая, как его товарищи то умолкают, то начинают пьяный спор. Иванов даже затянул было песню и запел: «Бродяга к Байкалу подходит…», но сразу смолк: может забыл слова, а может понял неуместность своего пения в день гибели товарища.

Михаил Ефимович лёг, но сон не приходил. Он стал размышлять о судьбе и душе человеческой. Есть – ли они на самом деле, а если есть, то почему подлецы и негодяи частенько живут припеваючи и им всё удается, а честным людям, к которым он относил и себя, никак не удается наладить свою жизнь в этой стране. Своим мыслям он не нашел ответа и незаметно уснул.

XIII

На следующее утро он проснулся от мощного храпа, доносившегося из соседней комнаты, где спали его однополчане. Три бутылки водки на троих – это многовато для их ослабленных организмов и потому расслабленные тела издавали такие громкие звуки, как бы прося о помощи и предупреждая, об опасности чрезмерного употребления алкоголя.

Светало. Окно комнаты пятого этажа выходило на восток, где уже виднелась тонкая розовая полоска утренней зари. За окном тянулся пустырь, заросший редкими деревьями и перегороженный рядами опор линий электропередач, за которыми виднелся жилой массив и там, на окраине, находился дом с его чердаком.

Заботливая рука мэра Москвы ещё не добралась до этих окраин, но судя по всему – ждать оставалось недолго. Линии электропередач уберут под землю, пустырь застроят жилыми домами или торговыми центрами и тогда Москва окончательно превратится в единый торгово – развлекательный центр, где ничего не создается, но всё продается и покупается.

Где одни живут, а другие им прислуживают и все они существуют за счет страны и во вред стране. Столица превратилась в нарыв, который, пока не лопнет, не избавит страну от боли и мучений.

Стараниями супермэров, столица превращается из города – труженика в город – паразит, поклоняющийся своему идолу – золотому тельцу. Ещё немного, и будет здесь жизнь, как в «Машине времени» писателя Герберта Уэльса: наверху, избранные, пляшут и поют, а внизу, отверженные, под землей, работают на верхних жителей, но иногда, по ночам, нижние выходят наверх и уничтожают, попавшихся под руку, верхних жителей, – так думал Михаил Ефимович, глядя на начинающийся восход солнца.

Он заглянул в соседнюю комнату. Трое его товарищей спали на своих лежанках в неестественных позах, укутанные тряпьем, как на картинах об ужасах ада – вселившись сюда вчера, они не догадались провести уборку квартиры, а потому, здесь валялись обломки мебели, всяческий мусор, куски штукатурки и всё это было покрыто толстым слоем пыли.

Михаил Ефимович, вчера, готовясь ко сну, взял тряпку бутыль с водой и пусть небрежно, но протер от пыли пол, окно и подоконник, пройдясь грязной тряпкой и по стенам на высоту своего роста – грязь всё же лучше, чем пыль.

Посмотрев на спящих, он понял, что скорого их пробуждения не будет. На столе валялись остатки еды. Он пожевал хлеба с сыром, запивая холодной водой, и решил идти к себе на чердак: отдохнуть от вчерашнего кошмара с Черным, почистить одежду от пыли после переселения, и рассортировать книги, которые у него накопились, с учетом принесенных Черным – царство ему небесное.