Текст книги "«Когда мы были на войне…» Эссе и статьи о стихах, песнях, прозе и кино Великой Победы"

«На могилах у мёртвых расцвели голубые цветы…»

О Семёне Гудзенко

Он остался в плеяде поэтов-фронтовиков, чьи стихи публиковались в каждой советской антологии поэзии Великой Отечественной войны. Он остался с теми, кто не вернулись с фронта и потому не успели, быть может, до конца раскрыть своё дарование. Вместе с ним навсегда – харьковец Михаил Кульчицкий (1918–1942), киевлянин Павел Коган (1918–1942), симбирский крестьянин, а затем житель города Иваново Николай Майоров (1919–1942), уроженец Хингана Иосиф Уткин (1903–1944), херсонец-безпризорник-харьковец Арон Копштейн, погибший в 1940-м на финской войне, как и воронежец Николай Отрада (Турочкин).

Речь о поэте Семёне Гудзенко, родившемся 5 марта 1922 г. в Киеве, – врезавшемся нам в память страшными строками страшного сорок второго года: «Бой был короткий. А потом / глушили водку ледяную, / и выковыривал ножом / из-под ногтей я кровь чужую».

Гудзенко настолько видится нам стоящим в рядах этих молодых людей, отдавших жизнь за большое, единое Отечество, и взирающих на нас из вечности звёздными очами, что мы не помним о биографическом факте: поэт не был убит на войне, а ушёл из жизни 12 февраля 1953 г., за месяц до кончины И. В. Сталина.

Ещё в 1946-м Гудзенко написал в общем-то провидческие строки:

 
Мы не от старости умрём, –
от старых ран умрём.
Так разливай по кружкам ром,
трофейный рыжий ром!
 

Он умер тридцатилетним, попав под трамвай и перенеся две мозговые операции.

Его вдова (дочь русского генерала армии А. С. Жадова, орловчанина; до 1942 г. носившего фамилию Жидов) станет женой Константина Симонова, автора пронизавшего фронтовые поколения стихотворения «Жди меня».

Для многих читателей Гудзенко сросся с поколением невернувшихся.

Рожденный в семье инженера и учительницы, Гудзенко, как и его сопоколенники, товарищи-поэты, поступил в Институт философии, литературы и истории (ИФЛИ) в 1939 г. и переехал в Москву.

Предвосхищая судьбу, в набросках довоенного романа он писал: «Мудрость приходит к человеку с плечами, натёртыми винтовочным ремнём, с ногами, сбитыми в походах, с обмороженными руками, с обветренным лицом…».

А в 1941 г. 17-летним добровольцем ушел на фронт. Воевал под Москвой в мотострелковом батальоне в жуткую зиму 1941–1942 годов, в 1942-м получил тяжелое ранение. Поэт-фронтовик Михаил Львов вспоминал: «Гудзенко был ранен в живот. Яков Хелемский говорил: “У него пушкинское ранение”».

Сам Гудзенко сохранил запись в блокнотах: «…Ранен в живот. На минуту теряю сознание. Упал. Больше всего боялся раны в живот. Пусть бы в руку, ногу, плечо. Ходить не могу. Бабарыка перевязал. Рана – аж видно нутро. Везут на санях. Потом доехали до Козельска. Там валялся в соломе и вшах…» Это было опубликовано уже посмертно, в 1962 г., в его армейских записных книжках и дневниках.

М. Львов вспоминал дальше (это свидетельство не имеет отношения к Гудзенко, но не привести его невозможно): «…в Челябинске, вечером, в длинном неосвещённом коридоре бывшей школы, шёл вечер поэзии. После прекрасного выступления Всеволода Аксёнова – он читал Есенина – в зале была тишина. Никаких аплодисментов. В полутьме коридора поднялся раненый в больничном халате и сказал: “Простите, мы хлопать не можем: у нас нет рук”».

А вот фрагмент воспоминания о встрече с Гудзенко в 1943 г. поэта Павла Антокольского: «…Когда вошёл этот высокий, страшно худой, черноволосый юноша в выцветшей гимнастерке, мне вдруг померещилось, что это мой сын, известие о гибели которого пришло месяцев за шесть-семь до того. Война не однажды возвращала подобным образом сыновей, мужей и братьев, которых считали погибшими, так что, если бы вошедший действительно оказался младшим лейтенантом Владимиром Антокольским, в этом не было бы никакого чуда. Скажу только, что эта первая секунда встречи окрасила собою многое в наших дальнейших отношениях, в дружеской близости, возникшей между двумя людьми, столь разными по возрасту… Он только что вернулся из госпиталя, и всё его существо дышало войной, пережитым на войне… Он читал стихи, те самые, что в скором времени вошли в его первую книжку “Однополчане”. О них и тогда, и впоследствии много говорили, спорили, ими увлекались, их отвергали начисто, принимали до конца. Разноречивость оценки сама по себе свидетельствовала о силе стихов. Что же в первую очередь отличало их от других фронтовых стихов, чем же держится эта угловатая юношеская лирика, о чём она? О правде. Только правдой держится она».

За работу в разрушенном и восстанавливаемом Сталинграде Гудзенко был награждён первой военной наградой – медалью «За трудовую доблесть», а орден Красной Звезды получил уже на фронте.

Первая книга стихов Семёна Гудзенко, упомянутая Антокольским, вышла в 1944 г. Ещё за год до выхода этой книги, которую считают лучшей у Гудзенко, Илья Эренбург заметил: «Он принадлежит к поколению, которое мы ещё не знаем, книг которого мы не читали, но которое будет играть не только в искусстве, но и в жизни решающую роль после войны».

После окончания Великой Отечественной войны Гудзенко работал корреспондентом в военной газете и успел издать ещё семь книг. В публикационном смысле ему повезло: он успел увидеть свои стихи напечатанными, и не только в собственных сборниках, но уже и в антологиях. В то время как Майоров, Кульчицкий, Коган и другие, – павшие, пребывающие с нами стихами, – собственных книг не дождались.

Подтверждая свою дневниковую запись «Поэзия – честность, настоянная на страстности. Если не задыхаешься в любви и горе, стихов не пиши», Семён Гудзенко оставил человечеству свой знаменитый текст 1942-го, «Перед атакой»:

 
Когда на смерть идут – поют,
а перед этим
можно плакать.
Ведь самый страшный час в бою –
час ожидания атаки.
Снег минами изрыт вокруг
и почернел от пыли минной.
Разрыв –
и умирает друг.
И значит – смерть проходит мимо.
Сейчас настанет мой черёд,
За мной одним
идёт охота.
Будь проклят
сорок первый год –
ты, вмёрзшая в снега пехота.
Мне кажется, что я магнит,
что я притягиваю мины.
Разрыв
– и лейтенант хрипит.
И смерть опять проходит мимо.
Но мы уже
не в силах ждать.
И нас ведёт через траншеи
окоченевшая вражда,
штыком дырявящая шеи.
Бой был короткий.
 А потом
глушили водку ледяную,
и выковыривал ножом
из-под ногтей
я кровь чужую.
 

Конечно, эта картинка глубоко врезается в человеческое сознание. В начале 1970-х Ю. Любимов в московском Театре на Таганке поставил спектакль «Павшие и живые», в котором всё попадало в сердце зрителя: сама тема, стихи молодых фронтовиков, их трагические судьбы, молодой огонь талантливой труппы. В спектакле поэт Владимир Высоцкий играл поэта Семёна Гудзенко (и, кстати, Гитлера), а впоследствии в своих выступлениях изредка читал его стихи.

«Окоченевшая вражда, штыком дырявящая шеи», – так никто в русской поэзии не говорил.

У Гудзенко есть и такое, менее известное, но тоже замечательное послевоенное стихотворение:

 
Я в гарнизонном клубе за Карпатами
читал об отступлении, читал
о том, как над убитыми солдатами
не ангел смерти, а комбат рыдал.
 
 
И слушали меня, как только слушают
друг друга люди взвода одного.
И я почувствовал, как между душами
сверкнула искра слова моего.
 
 
У каждого поэта есть провинция.
Она ему ошибки и грехи,
все мелкие обиды и провинности
прощает за правдивые стихи.
 
 
И у меня есть тоже неизменная,
на карту не внесённая, одна,
суровая моя и откровенная,
далёкая провинция – Война…
 

Какая здесь мощная, к тому же виртуозно написанная первая строфа! И какая выношенная и сильная – последняя! 1947-й год! В гудзенковской рифме «провинция – провинности» уже прорастает поэтика Евгения Евтушенко, которому было тогда всего лишь 15 лет, но который через два года уже начнёт публиковаться, и трудно однозначно сказать, сколь значительно за отпущенные десятилетия он продвинулся дальше Гудзенко.

Но не случайно Евтушенко отведёт достойное место Семену Гудзенко в своей поэтической антологии «Строфы века», выпущенной в

1990-х, а в одной телепередаче расскажет такую историю: «Весьма любопытно, как меняется тональность записей Гудзенко после доставшейся ему из первых рук истории о патефоне, до которой всех немцев он поголовно с презрением называл “гансами”, а после неё ни разу так не назвал: “Интернационал”. “Шесть немцев жили в одной избе. Трое уехали. Трое пришли. Велели хозяйке закрыть плотно окно и двери: «Давай патефон». «Ну, погибла», – подумала старушка. Завели громко пластинку. Они сели вокруг стола, вынули листочки бумаги и запели «Интернационал». Пропели весь. Один пожилой прослезился. Встали и ушли. Она их больше не видела»”.

Доверимся и цепкому глазу Евтушенко: «Он был, пожалуй, самым красивым поэтом, которого я видел в живых: чернобровый, с брызжущими жизнью карими глазами. Не верилось, что такой человек может вот-вот умереть. А он это знал, и многие тоже. Последний раз я видел его на стадионе “Динамо”, в буклешной с искорками кепке, какие носили тогда мои любимые футболисты. Он негодовал вместе со всеми на судью, восторженно вскакивал с бетонной скамьи, и я заметил под его габардиновым плащом синие тренировочные брюки и спортивные кеды. Может быть, он сбежал на футбол из больницы? Он заметил меня, узнал, хотя видел меня до этого только один раз, на ходу в ЦДЛе, да мало того что узнал, ещё и процитировал мне мое четверостишие: От аллей Самотёки / к своему переулку / он в людской суматохе / совершает прогулку…»

И эти стихи Гудзенко – «Небеса», 1942 г. – тоже поражали современников:

 
Такое небо!
       Из окна
посмотришь чёрными глазами,
и выест их голубизна
и переполнит небесами.
…….
Я ко всему привыкнуть смог,
но только не лежать часами.
…И у расстрелянных дорог
опять любуюсь небесами.
 

Запоминающаяся оппозиция – чёрные глаза, наполняемые голубизной небес. Царапает нас глагол «выест». Есенин сказал иначе: «Только синь сосёт глаза». По-гудзенковски энергичны и афористичны две последние строки этих «Небес».

Оставим для вспомнивших или заинтересовавшихся молодых возможность самостоятельно прочесть умопомрачительную по суровой нежности «Балладу о верности» (1942) – «Написано много о ревности, / о верности, о неверности. / О том, что встречаются двое, / а третий тоскует в походе…»)

Для особо внимательных или безпамятных напомним о наличии у Гудзенко сборника «Закарпатские стихи» (1948), с такими строками в стихотворении «Всё в Карпатах меняется к лучшему…»

 
Всё в Карпатах меняется к лучшему,–
отвори
двери в школу, где дети учатся,
с детворою поговори:
– Батько кто у тебя?
– По Латорице
гонит лес!
– Мой уехал туда, где строится
Днепрогэс.
Так в Карпатах ладится, спорится
мир чудес.
 
 
В графских замках теперь санатории
плотогонов и горняков.
 
 
Так меняется ход истории
по законам большевиков.
 
 
Всё в Карпатах меняется к лучшему
навсегда!
Мы отмаялись, мы отмучились,
стали жизни своей господа!
 

Оставим суду истории размышления на тему, были ль карпатские жители когда-нибудь господами своей жизни. Да и будут ли.

Завершу краткий обзор сочинений Семёна Гудзенко – цитатой из знаменитого стихотворения, начинающегося антологической, афористичной строкой, отчеканенной по-советски жёстко, по-военному трезво: «Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели…»:

 
Пусть живые запомнят, и пусть поколения знают
эту взятую с боем суровую правду солдат.
И твои костыли, и смертельная рана сквозная,
и могилы над Волгой, где тысячи юных лежат, –
это наша судьба, это с ней мы ругались и пели,
подымались в атаку и рвали над Бугом мосты.
…Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели,
мы пред нашей Россией и в трудное время чисты.
 

Показательно: это были (и остались с нами!) слова киевлянина, «мы пред нашей Россией и в трудное время чисты».

Сегодня – Киев погрузился в мутные воды смуты, и многие стихотворцы, пишущие в нём на русском языке, увязли в путах ложно понятой свободы и самоопределения, словно не было ни веков русского стояния за Отечество, ни жертв самой страшной из мировых войн, ни освобождения «матери городов русских» от фашистской оккупации.

Но в Харкове улица Гудзенко – есть!

Не оставим без внимания свидетельство Теодора Волынского, посещавшего до войны вместе с Гудзенко в Киеве литературную студию Дворца пионеров, а потом встречавшегося с ним в столице Советской Украины в 1947-м: «Минуло четверть века, и в селе Крюковщина, неподалеку от Киева, я увидел под молодым деревцем табличку с надписью: “Каштан Семёна Гудзенко”. А рядом стояли другие деревца с табличками: “Рябина Николая Майорова”, “Липа Ивана Чумаченко”, “Туя Павла Когана”, “Верба Всеволода Багрицкого”, “Берёза Михаила Кульчицкого”… Это был Сад поэтов, созданный учителями и учениками местной восьмилетки. А в самом школьном здании работал музей “Строка, оборванная пулей…” Те же имена поэтов-воинов, их любимые книги и книги о них, фотографии, личные вещи…»

Где те каштаны и рябины, липы и туи, вербы и берёзы?

Кто и как сегодня помнит в великом древнем русском городе этих поэтов-фронтовиков – его уроженцев, проливших кровь, а то и отдавших жизни за его освобождение?

Висит ли ещё в центре Киева, недалеко от университета, на пересечении улиц Л. Толстого и Тарасовской (угловой дом номер 3-а; кстати, именно здесь в своё время жил и Максимилиан Кириенко-Волошин), мемориальная доска с надписью «В этом доме с 1922 по 1939 гг. жил поэт-фронтовик Семён Гудзенко»?

2010, 2017

Красный сон Григория Поженяна

На всю жизнь мне врезались в память слова, которые читал за кадром приглушённый голос в советском кинофильме: «В красном сне, / В красном сне, / В красном сне / Бегут солдаты – / Те, с которыми когда-то / Был убит я на войне…» Слова были всеобщими, касались словно всех нас, и меня, рождённого через четырнадцать лет после окончания Великой Отечественной. Это были поэтические строки моего земляка-харьковца, поэта-фронтовика Григория Поженяна.

Ёмкость строчки «был убит я на войне» я довыяснил позже, узнав о поразительном факте биографии поэта. Уже в послевоенные годы Поженян, приехав в Одессу, обнаружил на улице Пастера, 27, на стене бывшей комендатуры мемориальную доску в память о расстрелянных немцами защитниках города. Среди тринадцати героев восьмым значилось его имя. Дело в том, что его разведотряд, отступая из Одессы, разделился на группы; Поженяну и двум бойцам удалось прорваться через окружение, а оставшиеся попали в плен и были расстреляны.

С Одессой, испытывавшей водный дефицит не только в годы войны, у Поженяна связаны два эпизода. Первый – собственно военный. Когда немцы захватили село Беляевка, откуда в Одессу поступала вода, Поженян с группой разведчиков-морпехов пробился к водонапорной башне, уничтожил фашистскую охрану и напоил город (впоследствии эти события легли в основу его сценария фильма «Жажда», 1959, главную роль сыграл Вячеслав Тихонов).

В послевоенные годы, узнав, что хотят расправиться с председателем исполкома горсовета Одессы за то, что тот на средства, отпущенные на пятилетку, привёл в порядок Пушкинскую улицу, Поженян опубликовал в «Правде» статью в его поддержку, чем и спас. Как рассказывают, после публикации поэт получил из Одессы телеграмму: «Приглашаю снимать вторую серию фильма “Жажда”. Вы опять дали Одессе воду».

«Разведчик-диверсант» – такова была военная специальность Григория Поженяна, морского пехотинца, сына «врага народа». Его наградной «иконостас» был внушителен – по два ордена Отечественной войны

I степени и Красной Звезды, один – Красного Знамени, медали «За оборону Одессы», «За оборону Севастополя», «За оборону Кавказа», «За оборону Заполярья», «За освобождение Белграда», «За боевые заслуги». Имелись и награды мирных лет, за достижения на литературном поприще – «За заслуги перед Отечеством, III степени», «Знак Почёта».

Дважды (!) представляли Поженяна к званию Героя Советского Союза, но награды он не получил; рассказывают, что велел выбросить за борт десантного катера струсившего замполита и пополоскать для профилактики в воде, а обиженный потом пожаловался на него в Военный Совет.

Сохранились воспоминания адмирала Ф. С. Октябрьского (Иванова): «Более хулиганистого и рискованного офицера у себя на флотах я не встречал! Форменный бандит!»

В 2002 г. Поженян подвёл итог своей жизни в краткой автобиографии: «Я родился 20 сентября 1922 г. в Харькове. Отец – директор Института научно-исследовательских сооружений, мать – врач Харьковской клиники профессора Синельникова. Окончил 6-ю среднюю школу. Ушёл служить срочную службу на Черноморский флот. Воевать начал в первый день войны в 1-м особом диверсионном отряде. Первый взорванный мост – Варваровка, в городе Николаеве. Последний – в Белграде. Был дважды ранен и один раз контужен. Начал войну краснофлотцем, закончил капитан-лейтенантом. Издано 30 книг, 50 песен». Поэт также перечислил боевые награды, и всё…

Писать стихи он начал в войну. В стихотворении «Севастопольская хроника» расскажет: «…Я ранен был. / Я был убит под Одессой». И ещё: «В семнадцать – / прощание с домом, / в девятнадцать – две тонких нашивки курсанта, / а потом трёхчасовая вспышка десанта, – / и сестра в изголовье с бутылочкой брома».

Натуру не переделаешь. «Хулиганистость и рискованность» Поженян пронёс через всю жизнь – слава Богу, долгую.

Такая яркая личность, конечно, была окружена ореолом былей, легенд, анекдотов. Журналист Д. Мамлеев рассказывал, что Поженяна дважды отчисляли из Литинститута (поступил в 1946 г., закончил через 6 лет). Первый раз – по политическим мотивам. Его вызвали в партком института и как фронтовика попросили выступить на собрании против «космополита» Павла Антокольского, творческого наставника Поженя-на. Студент явился на собрание в морском кителе, с полным комплектом боевых наград и с трибуны объявил, что ему приказали выступить против Антокольского. «Я, – сказал Поженян, – нёс книгу этого поэта на груди, когда шёл в бой. Если бы в меня попала пуля, она прострелила бы и его книгу. На фронте погиб сын Антокольского, он не может защитить своего отца. За него это сделаю я. Я не боюсь. Меня тоже убивали на фронте. Вы хотели, чтобы я осудил своего учителя? Следите за моей рукой», – и показал неприличный жест…

Кроме того, по этому же, кажется, поводу он выбросил секретаря институтской комсомольской организации из окна второго этажа – на клумбу с портретом Сталина, выложенным из георгинов. И когда ректор Ф. Гладков произнёс слова «чтобы ноги вашей не было у меня в кабинете», Поженян вышел из кабинета на руках.

Второе исключение из вуза было «огнестрельным». Поженяна привлекли к суду за хранение именного браунинга (ну, стрельнул в запальчивости в потолок, с кем не бывает!), на котором была пластинка с гравировкой «Угольку». Поэту пришлось в суде доказывать, что Уголёк – его фронтовое прозвище, а браунинг был вручён десантнику Военным Советом Черноморского флота. Студента-литинститутца спасла специальная телеграмма вице-адмирала И. И. Азарова, который подтвердил, что пистолет принадлежит Поженяну.

В «перерывах» между учёбой в институте и после его окончания Поженян работал «верхолазом, котельщиком и моряком», за семь лет побывал во всех морях.

Г. Поженян как режиссёр-постановщик и сценарист снял на Одесской киностудии в 1966 г. военную кинодраму об обороне Севастополя «Прощай!» – с артистами В. Заманским, О. Стриженовым, И. Переверзиным, Ж. Прохоренко и другими. Музыку к фильму написал Микаэл Таривердиев.

Вообще у Таривердиева есть цикл «Семь песен-речитативов на стихи Г. Поженяна». В него включены тексты «Дельфины», «Мне хотелось бы…», «Скоро ты будешь взрослым…», «Сосны», «Я такое дерево…», «Я принял решение…», «Вот так улетают птицы…». Цикл очень интересно исполняла Елена Камбурова. На одном из сайтов поклонник этих сочинений воскликнул: «Жители России-матушки делятся на тех, кто слышал этот цикл, и тех, кто не слышал. Присоединяйтесь к слышавшим!» Правильный призыв.

Человек, отважно проливавший кровь за Родину, имел право писать о любви к ней.

Обильно присутствует в творчестве Поженяна, что и понятно, море – столь возлюбленное сухопутным коренастым харьковским пареньком, призванным на флот.

Из стихотворения «Ветер с моря» (1947), давшего название его первой книге (1955):

 
 …Немцев было восемь. Наших – трое.
Немцы шли на малом. Мы – на полном.
Немцы шли за ветром. Мы – сквозь волны.
С ними был их бог. А с нами – сила.
Он им не помог. А нас носила
яростная злоба над волнами.
С немцами был бог. А море – с нами.
Море с нами – значит, каждым валом
нас волна собою прикрывала…
 

Знаменитое военное стихотворение о разных цветах моря поэт начинает так:

 
Есть у моря свои законы,
есть у моря свои повадки.
Море может быть то зелёным
с белым гребнем на резкой складке…
 

И заканчивает:

 
И пока просыпались горны
утром пасмурным и суровым,
море виделось мне то чёрным,
то – от красных огней – багровым.
 

В море, по рассказам, он потом познакомился и со своей супругой Еленой: она плыла к берегу, а он с товарищем – в море. «Какое красивое лицо плывёт навстречу!» – воскликнул поэт и влюбился.

Стихотворения Поженяна последних лет не утрачивают горькой актуальности:

 
Ах, как я кричал когда-то:
– Вашу мать… концы и кранцы…
Бродят по военкомату
одноногие афганцы.
Их суровые медали
однозвучны и негромки.
Их клевать не перестали
похоронки… похоронки…
 

…

 
Но куда что подевалось,
будь я проклят, в самом деле.
Глупые – навоевались.
Умные – разбогатели.
 

Порой он подписывался на армянский манер – Григор Поженян. Уместно вспомнить блистательную пародию Левитанского на Евтушенко, которой остались наверняка довольны все – автор, сделавший удачную работу, и пародируемый, поскольку это узнаваемо и ярко, и упомянутый, поскольку это написано с тёплой улыбкой, с любовью к коллеге-фронтовику:

 
Я не люблю ходить на именины.
О как они надменно имениты!
О именитость наших именин!
А Поженян – представьте – армянин!
Но ты нужна мне, милая Армения,
и маленькая звёздочка армейская…
 

В антологии «Десять веков русской поэзии», в преамбуле к подборке стихов своего друга Поженяна, Евтушенко вспомнил, как, сидя с ним в ресторане «Арагви», Поженян «продемонстрировал официантам, задрав над столом свой видавший виды ботинок, зияющий полным отсутствием подошвы».

В стихотворении «В День Победы с Поженяном» (1995), начинающемся строками «Пить в День Победы с Поженяном – / какое пиршество и честь…», Евтушенко скажет:

 
И он, с одесским вечным блеском,
живой убитый Поженян,
подъемлет в семьдесят с довеском
полным-полнехонький стакан.
 

…

 
Как въелись в кожу порошинки,
а поскреби ладонь – на дне
жива шершавинка от финки,
зазубрившейся на войне.
 

…

 
Победу пели наши склянки,
но отвоёванный наш Крым
презентовал Хрущёв по пьянке
собратьям нашим дорогим.
 
 
Нас время грубое гранило,
обворовало нас, глумясь,
и столько раз нас хоронило,
и уронило прямо в грязь.
 
 
Но мы разбились только краем.
Мы на пиру среди чумы,
и снова гранями играем
полным-полнёхонькие мы.
 
 
И мы, России два поэта,
нелепо верные сыны,
не посрамим тебя, Победа
так осрамившейся страны.
 

У Поженяна есть стихи, которые стали любимыми народом песнями: «…Мы с тобой два берега у одной реки», «Песня о друге» («Если радость на всех одна – на всех и беда одна»), «Маки» («На Федюнинских холмах – тишина. Над Малаховым курганом – сны…»).

Был и такой «поворот» в жизни сценариста Григория Поженяна: в 1972 г. – совместно с Василием Аксёновым и Овидием Горчаковым – он написал роман-пародию на шпионский американизированный боевик «Джин Грин – неприкасаемый», под псевдонимом Гривадий Горпожакс, составленным из слогов имен и фамилий авторов.

Дважды Героем «живой убитый Поженян» не стал, зато через много лет сделал другой дубль, лауреатский: удостоившись Государственной премии РСФСР имени Горького (1986), за поэтический сборник «Погоня» (1983), и Государственной премии Российской Федерации (1995).

К нему, больному, 78-летнему, на дачу в Переделкине ворвались некие подонки и нанесли тяжёлые травмы. Он перенёс сложнейшую операцию трепанации черепа и несколько лет восстанавливал здоровье, но полностью не удалось.

 
…Печи стынут без огня,
церкви старятся без звонниц.
Укрываясь от бессонниц,
сны покинули меня.
Ночь – длиннее. День – короче.
Дни состарятся в года.
А куда уходят ночи?
Не уходят никуда.
 

Скончался Григорий Поженян за полчаса до начала своего 83-го дня рождения. Случилось это 19 сентября 2005 г. Поэт лежал в больнице, и там его навестил старый друг – фронтовик и кинорежиссёр Пётр Тодоровский, оператор поженяновского фильма «Жажда». В палате они спели свою песню «А надо, чтоб кто-то кого-то любил».

Последним желанием Поженяна было, чтобы его похоронили в Переделкине, недалеко от могилы Пастернака. Когда началась постыдная волокита, пишет Е. Евтушенко, «почитатели поэта явочным порядком исполнили его просьбу. Так он и после своей смерти отстоял последнюю пядь родной земли».

 
Возмездья озноб у победной черты,
не полдень реванша, а день правоты.
И песня, что я ли, не я ль допою, –
то песня солдат, уцелевших в бою.
От имени тех, кто в болотах, во ржи
остались. А нам повелели: скажи!
 

Поженян сказал, что мог, что должен был сказать. И шесть десятилетий спустя ушёл под сень той памятной одесской доски, на которой увековечено его имя рядом с погибшими однополчанами.

2011