Текст книги "«Когда мы были на войне…» Эссе и статьи о стихах, песнях, прозе и кино Великой Победы"

Юрий Левитанский: «Я прочно впаян в этот лёд»

Поэт фронтовой плеяды Юрий Давидович Левитанский неизымаем из неё, он оставался одним из последних ее представителей и покинул нас 25 января 1996 г.

Он родился 22 января 1922 г. в районном центре Украины, г. Козелец Черниговской области. Городок, вроде, малоизвестный, однако в нём находится шедевр православной храмовой архитектуры – собор Рождества Пресвятой Богородицы, немалой красоты сооружение, построенное Разумовскими. А неподалёку от Козельца, в четырёх километрах, находится село Данёвка, где располагается Свято-Георгиевский монастырь, в котором ныне хранится чудотворная Богородичная икона «Аз есмь с вами и никтоже на вы». Кто знает, может, Ее далекий отсвет (этот список, созданный по благословению святого праведного Иоанна Кронштадтского для спасения Отечества и переданный потом преподобному Серафиму Вырицкому, в военные годы находился в России) спас в битвах Великой Отечественной войны и Юрия Левитанского, чтобы этот молодой человек из еврейской семьи, в которой ни мать, ни отец не знали идиша, сказал свои слова в русской поэзии. В том числе и о той войне:

 
Уже меня не исключить
из этих лет, из той войны.
Уже меня не излечить
от той зимы, от тех снегов.
И с той землёй, и с той зимой
уже меня не разлучить,
до тех снегов, где вам уже
моих следов не различить.
 

Тарковского помнят на его родине в Елисаветграде (в советское время Кировоград, областной центр Украины), а вот интересно, помнят ли о своём земляке Левитанском в Козельце?

Для любителей отечественной словесности Левитанский останется в плеяде фронтовиков, аукаясь в поколении со строками А. Межирова «Я прошёл по той войне, и война прошла по мне – так что мы с войною квиты».

Левитанский говорит: «Я это всё почти забыл. Я это всё хочу забыть», но дальше – пуще и больней: «Я не участвую в войне – она участвует во мне. И отблеск Вечного огня дрожит на скулах у меня». Избавиться от войны, которая кинолентой памяти крутится и крутится внутри? («Жизнь моя, кинематограф, чёрно-белое кино…») Похоже, невозможно. Даже если пытаться отторгнуть её тягостные наваждения с помощью заклинаний:

 
Ну что с того, что я там был.
Я был давно. Я всё забыл.
Не помню дней. Не помню дат.
Ни тех форсированных рек.
 
 
(Я неопознанный солдат.
Я рядовой. Я имярек.
Я меткой пули недолёт.
Я лёд кровавый в январе.
Я прочно впаян в этот лёд –
я в нём, как мушка в янтаре.)
 

Юрий с 1943 г. служил фронтовым корреспондентом, офицером. Но известен интересный факт его службы рядовым бойцом: Левитанский был вторым номером в пулемётном расчёте с Семёном Гудзенко, земляком-киевлянином. Потом, после ранней послевоенной смерти товарища, Левитанский напишет в стихотворении «Памяти ровесника», с эпиграфом из Гудзенко «Мы не от старости умрём – от старых ран умрём…»:

 
…Млечный Путь перекинут над ними,
как вечная арка.
И рядами гранитных ступеней
уходят Карпаты
под торжественный купол,
где звёзды мерцают неярко.
Сколько в мире холмов!
Как надгробные надписи скупы!
Это скорбные вехи
пути моего поколенья.
Я иду между ними.
      До крови закушены губы.
Я на миг
у могилы твоей
становлюсь на колени.
И теряю тебя.
      Бесполезны слова утешенья.
Что мне делать с печалью!
      Моё поколенье на марше.
Но годам не подвластен
железный закон притяженья
к неостывшей земле,
где зарыты ровесники наши.
 

Это ещё не тот Левитанский, который откроется в полноте позже, но уже узнаваемый, и боль этих стихов, конечно, оплачена многим. Биографическая справка добавляет, что после капитуляции Германии Ю. Левитанский участвовал в боевых действиях в Маньчжурии. За время воинской службы был награждён орденами Красной Звезды и Отечественной войны, медалями «За боевые заслуги», «За оборону Москвы», «За взятие Будапешта», «За победу над Германией», «За победу над Японией», двумя медалями Монголии. Демобилизовался из армии в 1947 г.

Понятно, почему первый сборник его стихов назывался «Солдатская дорога»; он вышел в 1948 г., когда молодому поэту было двадцать шесть лет. Рано? Но это возраст гибели Лермонтова.

* * *

Зачин и разбег жизни Левитанского были связаны с Украиной, вскоре после рождения Юрия его семья переехала в Киев, а затем в Сталино, ныне Донецк. Окончив школу в 1938 г. в Сталино, отправился в Москву, поступил в Институт философии, литературы и истории, откуда и ушёл рядовым добровольцем на фронт в 1941 г.

Но Украина эпизодически возвращалась в его жизнь. Одно из его первых публичных выступлений перед большой аудиторией состоялось в Харькове, в Центральном лектории, – в 1961 г. Мне довелось слушать Юрия Левитанского в Харькове же и пообщаться с ним в начале 1980-х, во время заседания литературной студии ДК Строителей, из которой впоследствии вышло несколько профессиональных литераторов. Юрий Давидович был для нас тогда одним из кумиров, и внимали мы ему трепетно. Свою курительную трубку он из рук не выпускал, но во время беседы, кажется, не курил. Захотел послушать стихи студийцев, мы ему почитали, его тронули строки молодого автора, писавшего на украинском языке (в нашей студии такой был один) – быть может, в нём аукнулись детские и ученические годы. На следующий день мы слушали выступление Левитанского со сцены.

А годом-двумя раньше приезжал в Харьков и читал целый зимний вечер со сцены Дворца студентов политехнического института свои стихи поэт-фронтовик Давид Самойлов, автор строк «Вот и всё. Смежили очи гении. / И когда померкли небеса, / Словно в опустевшем помещении / Стали слышны наши голоса…»

Я благодарен судьбе за выпавшие тогда возможности – живьём послушать голоса русских поэтов фронтового поколения, чьи сочинения люблю до сих пор, чьи строки стали неотменимой частью меня самого.

* * *

Ю. Левитанский знаком широкому читателю-зрителю-слушателю прежде всего по романсам, прозвучавшим в кино. В первую очередь вспоминают «Диалог у новогодней ёлки».

 
– Что происходит на свете? – А просто зима.
– Просто зима, полагаете вы? – Полагаю.
Я ведь и сам, как умею, следы пролагаю
в ваши уснувшие ранней порою дома.
 

Там в финале – ускользающе-новогоднее настроение, улетающее, но так легко запоминающееся:

 
Месяц – серебряный шар со свечою внутри,
и карнавальные маски – по кругу, по кругу.
Вальс начинается. Дайте ж, сударыня, руку,
и – раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три!
 

Левитанский – поэт, не сразу обретший свой неповторимый голос, а выписавшийся в мастера преимущественно к поздним своим сборникам «Кинематограф» (1970), «День такой-то» (1976), «Письма Катерине, или Прогулка с Фаустом» (1981). За последнюю прижизненную книгу «Белые стихи» (1991) поэт был удостоен Государственной премии Российской Федерации в области литературы и искусства – в 1994 г.

Он немало усилий отдал переводам, с середины 1950-х переводил поэзию армян, молдаван, прибалтов. Его переводы произведений поэтов восточной Европы даже составили антологию «От Мая до Мая» (1975).

Ю. Левитанский – также блестящий мастер поэтической пародии. В 1978 г. он выпустил книжку «Сюжет с вариантами», в которой на тему известной детской считалочки «Раз, два, три, четыре, пять, вышел зайчик погулять» блистательно и остроумно высказался в стилистике известных советских поэтов. Виртуозность этих пародий была такова, что Левитанский стал сразу считаться корифеем жанра.

* * *

Мы помним его пронзительнейшее стихотворение «Плач о господине Голядкине» из цикла «Старинные Петербургские гравюры» (книга «День такой-то», 1976).

 
Это что там за мерзкие рожи мелькают
за этой треклятой вьюгою
на Невском прошпекте,
что за гнусные хари, что за рыла свиные,
Люциферово грязное семя!
 

Поэт говорит и об одном из неизменных отечественных архетипов, и о ситуации, в которой находится Русский мiр, и нас не введут в заблуждение, конечно, литературные отсылы в заголовках его опусов.

 
Что за хитрые сети плетёт сатана вокруг нас,
что уже нам и шагу ступить невозможно –
это что за потрава на нас, это что за облава,
как словно все разом бесовские силы
сошлись против нас
в этом дьявольском тайном комплоте!
 

…

 
А вьюга-то, вьюга на проспекте на Невском
всё пуще и пуще,
а свиные-то рыла за этой треклятой вьюгою
уже и вконец обнаглели –
то куснуть норовят, то щипнуть,
то за полу шинели подёргать,
да к тому же при этом ещё
заливаются смехом бесстыжим.
 

Кажется, поэт из 1976-го заглянул и в наше время – описав и его точь-в-точь. Уже тогда он, «побывавший там, где мы не бывали», молитвенно надеялся: «Только всё обошлось бы, о Господи, – авось обойдётся, авось обойдётся!»

Да вот не обошлось – ни в 1991-м, ни в 1993-м, ни в 1995-м, ни, увы, до сих пор не обходится.

В новейшую эпоху поэт считал нужным открыто высказываться по вопросам политики. Ещё в советское время он одним из первых подписал письмо в защиту Ю. Даниэля и А. Синявского (вообще таких защитных писем им поддержано немало), и вот, по иронии судьбы, именно Синявский, а также прозаик, диссидент В. Максимов призвали в 1993 г. Б. Ельцина подать в отставку с поста Президента России после расстрела парламента. Ирония заключается в том, что как раз Левитанский (как и его друг Б. Окуджава, как и большой ряд известных российских литераторов) подписали известное обращение к Ельцину, опубликованное в газете «Известия» 5 октября 1993 г., так называемое «Письмо 42-х». Разумеется, всяк волен исповедовать любые политические убеждения. Однако если бы в данном случае не два «но». Первое: авторы письма призвали главу государства к решительной расправе над политическими оппонентами, без суда и следствия. И второе: призывы эти, бродившие в умах «гуманистической либеральной интеллигенции», увенчались всё-таки трагическим результатом, ведь в ходе событий 21 сентября – 4 октября 1993 г., произошел силовой разгон Верховного Совета России с обстрелом здания парламента из танков и гибелью людей: по официальным данным 148 человек, а по данным защитников Верховного Совета России – до 1500. Таковым оказалось «торжество демократии», повлиявшее, несомненно, на весь ход русской новейшей истории.

Неадекватность той власти Левитанский всё-таки почувствовал. В год начала чеченской кампании, 1995-й, на церемонии вручения Государственной премии России поэт обратился к Ельцину с призывом прекратить войну в Чечне: «…Наверное, я должен был бы выразить благодарность также и власти, но с нею, с властью, тут дело обстоит сложнее, ибо далеко не все слова её, дела и поступки сегодня я разделяю. Особенно всё то, что связано с войной в Чечне – мысль о том, что опять людей убивают как бы с моего молчаливого согласия, – эта мысль для меня воистину невыносима. За моими плечами четыре года той большой войны, и ещё маленькая война с японцами, и ещё многое другое – думаю, что я имею право сказать об этом…». На заседании «круглого стола» московской интеллигенции, проходившем в мэрии, поэт вновь вернулся к этой теме, и сердце не выдержало.

Поэт похоронен в Москве.

* * *

Неповторимость индивидуальной интонации, которую Юрию Левитанскому удалось обрести, даётся не каждому стихотворцу. В общем-то, это нечастый случай – столь позднего оформления дара. (Сделано наблюдение, что, например, Гёте лучшие свои сочинения создал уже после 50-ти лет.) Мысль Ю. Левитанского всё же весьма необыденна: «…Я убеждён: старость – самое подходящее время для поэзии, и фактически всю поэзию XX века, лучшие её образцы сделали старики. Правда, в старости делать поэзию довольно трудно… Сердце не выдерживает». Это он сказал в статье «Миссия» (Газета независимой интеллигенции; сентябрь, 1993 г.) И там же: «Я убеждён в том, что художник, если он настоящий, должен постоянно испытывать стремление к самообновлению: в известном смысле даже традиция – это только обратная сторона новаторства, поскольку понятию традиции отнюдь не чужда эволюция. Ведь именно эволюция и создаёт неповторимость каждого отдельного поэта: интересен тот путь, который пройден им одним и который другим повторён быть не может».

Быть может, в дерзновениях стихотворцу Левитанскому помогала и его поздняя любовь: когда ему было 63 года, он женился на 19-летней. Но творческая дерзость Юрия Давидовича несомненна: такого обилия глаголов, тем более поставленных в рискованнейшие рифмующиеся позиции, не сыщешь ни у кого в русской поэзии ХХ века. Всё поэтическое письмо Ю. Левитанского озарено таким светом любви и мастерства и, если угодно, исполнением поручения павших соратников, что автор, ничтоже сумняшеся, рифмует невозможное: «стал–отстал», «ушёл–пошёл», «могу–бегу», как в его поющемся «Сне об уходящем поезде»:

 
Один и тот же сон мне повторяться стал:
мне снится, будто я от поезда отстал.
Один, в пути, зимой, на станцию ушёл,
а скорый поезд мой пошел, пошел, пошёл,
И я хочу бежать за ним – и не могу,
и чувствую сквозь сон, что всё-таки бегу.
 

В процитированном в самом начале статьи отрывке этот приём ещё более абсолютизирован: четыре нерифмующиеся строки чередуются строками, которые заканчиваются глаголами: «не исключить – не излечить – не разлучить – не различить». Но это никого не вводит в соблазн. Напротив, возникает своего рода кумулятивный эффект, или эффект накачки, как в лазере. Потому что за строками мастера стоит поручение судьбы.

Левитанский, как и всякий подлинный поэт, прежде и более всего писал о неуловимом, недостижимом, несказанном – о том, что можно внешне попытаться назвать, но нельзя определить и удержать:

 
Ветка вереска, чёрная трубочка, синий дымок.
Было жаркое пламя, хотел удержать, да не мог.
 
 
Ах, мотивчик, шарманка, воробышек, жёлтый скворец –
упорхнул за окошко, и песенке нашей конец.
 
 
Доиграла шарманка, в печи догорели дрова.
Как трава на пожаре, остались от песни слова.
 

Дрова жизни догорели, в этом – земная правда. Но слова песен поэта Юрия Левитанского – остались. Давая основание надеяться, что стихи эти пребудут в людской памяти ещё немалое время. «Ни огня, ни пожара, молчит колокольная медь. / А словам ещё больно, словам ещё хочется петь».

Не сякнут слова поэта и из «Послания юным друзьям»:

 
…Да, говорю я, жизнь всё равно прекрасна,
даже когда трудна и когда опасна,
даже когда несносна, почти ужасна –
жизнь, говорю я, жизнь всё равно прекрасна.
 

…

 
Небо багрово-красно перед восходом.
Лес опустел. Морозно вокруг и ясно.
Здравствуй, мой друг воробушек, с Новым годом!
Холодно, братец, а всё равно – прекрасно!
 

2011, 2017

Борис Слуцкий: «Покуда над стихами плачут…»

Слуцкий – тоже в ряду выдающихся русских поэтов, чьё личностное становление пришлось на четыре страшных года Великой Отечественной войны.

Некоторые с Великой войны так и не вернулись или быстро, как предсказали сами, умерли от ран: симбирец Николай Майоров, киевляне Павел Коган и Семён Гудзенко, харьковец Михаил Кульчицкий, многие другие. Они ушли из жизни молодыми, подарив нам фронтовые шедевры, но так, в сущности, и не выписавшись. Почти сразу после войны умерли Шубин и Гудзенко. Однако провидение оставило в живых для русской поэзии – в послевоенные годы – целую поэтическую плеяду: А. Тарковского, С. Липкина, Д. Самойлова, Ю. Левитанского, А. Межирова. И даже в этом ярком ряду Борис Слуцкий – особен и заметен.

Уроженец Славянска, он с трехлетнего возраста, с 1922 г., жил в Харькове, который покинул в 1937-м, отправившись на учёбу в Москву – сразу в два вуза: юридический и одновременно Литературный имени Горького, незадолго до того созданный.

«Давайте выпьем, мертвые, / За здравие живых!» – напишет он непостижимое – в послевоенном 1952 году, в стихотворении «Голос друга», посвящённом памяти Михаила Кульчицкого, погибшего в 1943-м на Луганщине в ходе развития Сталинградской операции. Друзья вместе ходили в литературную студию знаменитого харьковского Дворца пионеров, первого в СССР (несколько его кружков посещал до войны и мой отец, потом переживший подростком двухлетнюю оккупацию Харькова), после оба – по очереди – уезжали в столицу Советского Союза.

На фронте Слуцкий был тяжело ранен. Первые стихи опубликовал в 1941 г., а первую книгу стихов «Память» выпустил в 1957-м.

Переводил из мировой поэзии. Вместе с несколькими поэтами-шестидесятниками был снят Марленом Хуциевым в фильме «Застава Ильича» («Мне двадцать лет») – в известном эпизоде «Вечер в Политехническом музее».

Писал и публиковал много, наследие его велико. Что удивительно, во множестве оставленные им сочинения написаны ровно, кажется, почти без провалов. Так и хочется сказать – шедевр за шедевром. Значительная часть наследия Слуцкого – как его неподцензурных стихов, так и мемуарной прозы – была напечатана в СССР лишь после 1987 г.

Харькову этот выдающийся русский поэт дорог не тем, разумеется, что его двоюродный брат Меир Амит стал израильским военным и государственным деятелем и с 1963-го по 1968-й возглавлял военную разведку и Моссад, а тем, что вырос в этом городе, немало написал о нём хороших стихов и внёс значительный вклад в русскую поэзию.

Сегодня важно помнить стихотворение Слуцкого «Как говорили на Конном базаре»:

 
…Русский язык (а базар был уверен,
Что он московскому говору верен,
От Украины себя отрезал,
И принадлежность к хохлам отрицал).
Русский базара был странный язык,
Я до сих пор от него не отвык.
Всё, что там елось, пилось, одевалось,
По-украински всегда называлось.
Всё, что касалось культуры, науки,
Всякие фигли, и мигли, и штуки –
Это всегда называлось по-русски
С “г” фрикативным в виде нагрузки.
Ежели что говорилось от сердца,
Хохма еврейская шла вместо перца.
В ругани вора, ракла, хулигана,
Вдруг проступало реченье цыгана.
Брызгал и лил из того же источника,
Вмиг торжествуя над всем языком,
Древний, как слово Данила Заточника,
Мат,
Именуемый здесь матерком…
 

Имя русского писателя XII–XIII столетий Даниила Заточника выскакивает в финале этой реплики неизбежно – словно заточка из рукава «вора, ракла, хулигана». Ракло – особенное улично-базарное (но уже Благовещенского базара, «Благбаза») харьковское словцо, дореволюционное, означающее воспитанника бурсы, носившей имя святого Ираклия.

Вспомним афористичные, жёсткие, словно скрижальные, строки 1999 года молодого поэта Бориса Рыжего (1974–2001).

 
До пупа сорвав обноски,
с нар полезли фраера,
на спине Иосиф Бродский
напортачен у бугра.
Начинаются разборки
за понятья, за наколки.
Разрываю сальный ворот:
душу мне не береди.
Профиль Слуцкого наколот
на седеющей груди.
 

Молодой поэт, наш современник, подхватил ноту Слуцкого в русской поэзии. Потому и кажется нам, что поэт старшего поколения Дмитрий Сухарев, на протяжении многих лет устраивающий в Москве вечера поэзии поэтов-фронтовиков, на которых читает и поёт их стихи в сопровождении бардов, хотел бы тоже быть автором этих строк молодого Рыжего. Поскольку не раз высказывал в стихах своё отношение к Слуцкому как к Учителю: «К поэту С. питаю интерес» (1972), «Рыжий остров» («Физики запели Слуцкого…», 1975), «Подражание Слуцкому» (2001) и других. Есть у Д. Сухарева и стихи высочайшего трагизма, блистательные, написанные на кончину любимого поэта, – «Минское шоссе» (1986):

 
Ради будничного дела, дела скучного,
Ради срочного прощания с Москвой
Привезли из Тулы тело, тело Слуцкого,
Положили у дороги кольцевой.
 

…

 
А у гроба что ни скажется, то к лучшему,
Не ехидны панихидные слова.
И лежит могучий Слуцкий, бывший мученик,
Не болит его седая голова.
 

…

 
И стоим, как ополченье, недоучены,
Кто не втиснулся, притиснулся к дверям.
А по небу ходят тучи, а под тучами
Чёрный снег лежит по крышам и дворам.
 
 
Холодынь распробирает, дело зимнее,
Дело злое, похоронная страда.
А за тучами, наверно, небо синее,
Только кто ж его увидит и когда.
 

Это тоже зимний уход из земного мира, как и декабрьский уход харьковца Чичибабина в 1994-м, но у Слуцкого не начало, а излёт зимы – конец тусклого тульского февраля 1986-го.

Стихи Сухарева впечатляющи, и, как водится у мастера, последние две строки – стрелы навылет. Вместе с ним и теми, кто стоял у гроба Бориса Абрамовича, мы словно выходим под затянутый тучами небосвод, исполненные трагического расставания. Кажется, на кончину Слуцкого это самое сильное сочинение в русской поэзии.

Эпитет «чёрный» побуждает вспомнить другую эпитафию – песню фронтовика Б. Окуджавы на кончину В. Высоцкого (1980): «Белый аист московский на белое небо взлетел, / Чёрный аист московский на чёрную землю спустился». Ну и, разумеется, не забудем самое любимое нами у Окуджавы: «Проливается чёрными ручьями / Эта музыка прямо в кровь мою…»

И. Эренбургу Слуцкий посвятит самое популярное своё стихотворение «Лошади в океане» («Лошади умеют плавать, / Но – не хорошо. Недалеко…»), 1950-го года.

Из военной лирики Слуцкого – «Песня»:

 
Ползёт обрубок по асфальту,
какой-то шар,
какой-то ком.
Поёт он чем-то вроде альта,
простуженнейшим голоском.
 
 
Что он поёт,
к кому взывает
и обращается к кому,
покуда улица зевает?
Она привыкла ко всему.
 
 
– Сам – инвалид.
Сам – второй группы.
Сам – только год пришел с войны. –
Но с ним решили слишком грубо,
с людьми так делать не должны.
 
 
Поёт он мысли основные
и чувства главные поёт,
о том, что времена иные,
другая эра настаёт.
 
 
Поёт калека, что эпоха
такая новая пришла,
что никому не будет плохо,
и не оставят в мире зла,
 
 
и обижать не будут снохи,
и больше пенсию дадут,
и все отрубленные ноги
сами собою прирастут.
 

Поэт и публицист Андрей Дмитриев (Харьков) пишет: «Он был на фронте политруком. И опыт политработника, как ни странно, оказал благотворное влияние на лирику Слуцкого. В его стихе появились и отрывистость приказа, и та предельная лапидарность, которая вырабатывается у человека, успевающего сказать всё самое важное – за несколько секунд до разрыва снаряда… А неожиданный сплав “протокольной” стилистики с поэтическими просторечиями дал потрясающие результаты. Слуцкий приобщил к русской лирике такие лексические пласты, которые до того были несовместимы с поэзией».

Эти строки из поры страшной военной работы Слуцкого

 
Расстреливали Ваньку-взводного
за то, что рубежа он водного
не удержал, не устерёг.
Не выдержал. Не смог. Убёг.
 
 
Бомбардировщики бомбили
и всех до одного убили.
Убили всех до одного,
его не тронув одного.
 
 
Он доказать не смог суду,
что взвода общую беду
он избежал совсем случайно.
Унёс в могилу эту тайну.
 

Но возвратимся к паре «Слуцкий–Бродский». При беглом взгляде может показаться, что они – поэтические антиподы. Однако процитируем замечания поэта и литературоведа, скончавшегося 7 мая 2009 г., то есть в день рождения Слуцкого, в Нью-Гемпшире, на 72-м году жизни, – Льва Лосева, отец которого, поэт Владимир Лифшиц, москвич, к слову, родился в Харькове. В вышедшей в серии ЖЗЛ (Москва, «Молодая гвардия», 2006) книге «Иосиф Бродский. Опыт литературной биографии» Лосев пишет: «Лирика повседневности, поэтические ресурсы просторечия, умение открывать метафизическую подоплеку в простом и обыденном – всему этому Бродский учился у Слуцкого, которого помнил всю жизнь… Как правило, когда заходила речь о Слуцком, он читал по памяти «Музыку над базаром»… («Я вырос на большом базаре, в Харькове, где только урны чистыми стояли, поскольку люди торопливо харкали и никогда до урн не доставали…» – С. М.). Бродского в Слуцком привлекали не социалистические мотивы, хотя антибуржуазности он и сам был не чужд, а сила стиха. Слуцкий открыл свободное пространство между выдохшимися стиховыми формами XIX века и камерным чистым экспериментаторством. Оказывается, достаточно только чуть-чуть варьировать классические размеры – и стих, не разваливаясь, приобретает гибкость. Слуцкий показал, что далеко ещё не исчерпаны ресурсы богатых, но не броских, не отвлекающих без нужды внимание на себя рифм. В частности, таковы глагольные рифмы, когда в них вовлечены опорные (предударные) согласные (стояли-доставали, пили-били, кружился-ложился, а в рифме звучала-изучала омофония приближается к полной). В литературных кружках предостерегали против всех глагольных рифм скопом как бедных, грамматических.

Вообще притворяющийся почти прозой стих Слуцкого насквозь пронизан скрепляющими его ткань поэтическими приёмами – аллитерациями, ассонансами, анафорами, парономазиями (сближением слов по звучанию), каламбурами и прочим…

Самое существенное, однако, что унаследовал Бродский от Слуцкого, или, по крайней мере, от того, что он прочитывал в Слуцком, это – общая тональность стиха, та стилистическая доминанта, которая выражает позицию, принятую автором по отношению к миру. Об этом Бродский говорил в 1985 г.: «Слуцкий почти в одиночку изменил тональность послевоенной русской поэзии. <…> Ему свойственна жёсткая, трагичная и равнодушная интонация. Так обычно говорят те, кто выжил, если им вообще охота говорить о том, как они выжили, или о том, где они после этого оказались».

Весьма наблюдателен в определении феномена Слуцкого в своём эссе «Вещи и осколки» В. Шубинский: «Советская культура была по природе своей имитационной, а Слуцкий пробовал отказаться от имитаций. Вместо игры в Некрасова, в Гумилева, на худой конец, немудреной риторики a la поздний Маяковский, он стал просто изъясняться бытовым и газетным советским языком, приблизительно ритмизуя его и не слишком щеголевато рифмуя. Оказалось, что в этом поэзии больше… Но со всем этим Слуцкий не стал бы значительной фигурой, не замахнись он на самое болезненное: на экзистенциальные основы советского опыта, которые предполагалось принимать по умолчанию. Он же попытался их осмыслить, принять всерьёз не негативно, а позитивно осмыслить. Что в каком-то смысле ещё опаснее. “Здесь сосны от имени камня стоят, здесь сокол от имени неба летает”, – это строки из первого (после войны) опубликованного стихотворения Слуцкого. Перенося на природный мир советские бюрократические речевые структуры, Слуцкий их не пародирует, а вскрывает их сущностный, бытийный смысл. Но как только этот смысл вскрывается, он начинает разрушать железобетонный идейно-языковой блок. В нем образуется какой-то, я бы сказал, платоновский вирус. Образуется трещина, в которую постепенно сливаются все идеи, слова и вещи. Остаётся, опять-таки, структура речи. Но это же не трепетная и электрическая структура речи наследников Серебряного Века. Эта структура сама по себе жить не может, а наполнять ее, как многие, несоветскими смыслами (религиозными, либеральными и проч.) Слуцкий не захотел. Он просто сошёл с ума, замолчал, а после умер».

Поясним: после кончины жены Татьяны в 1977 г. Слуцкий ушёл в глубочайшую депрессию, потерял всяческий интерес к жизни и не написал более ни строчки.

Рано или поздно в Харькове появится памятник одному из выдающихся русских поэтов второй половины ХХ века Борису Абрамовичу Слуцкому. Лично мне видится в этом смысле уместной площадь Конституции, бывшая Николаевская. Как лауреат Харьковской муниципальной премии имени Слуцкого поддерживаю и всячески возглашаю эту идею поэта А. Дмитриева, лауреата Харьковской муниципальной премии имени Чичибабина.

Лучше было бы не откладывать, пока нынешние энтропические времена не вымыли из сознания поколений остатки общей культурной памяти. Однако в 2014 г. маятник, увы, качнулся в адскую сторону.

2009, 2017