Текст книги "«Когда мы были на войне…» Эссе и статьи о стихах, песнях, прозе и кино Великой Победы"

Ярослав Смеляков:
«Чугунный голос, нежный голос мой»

Ему в самом деле повезло больше, чем его друзьям-поэтам Павлу Васильеву и Борису Корнилову; где похоронены они – не знает никто. Васильев расстрелян в 1937 г., Корнилов умер в лагере под Нарымом в 1938 г. Срок они получали втроём, «три мальчика, три козыря бубновых, три витязя российского стиха», но лишь один из этой троицы, Ярослав Смеляков, хоть и трижды отсидевший, «продержался» до 1972 г.

Б. Корнилов, канувший в тридцать один год, подарил Смелякову свою книгу с надписью «Ярослав! Какие мы всё-таки славяне!» Тот ответил через четыре десятилетия, характерно: «Советские славяне».

Нью-йоркский харьковец Ю. Милославский, впечатлившийся смеляковскими железными катренами, должно быть, ещё в середине 1960-х, на литстудии у Б. Чичибабина, поделился в частном письме: «На нём особенным образом проявилась вся условность количественного измерения культурного времени. Ярослав Васильевич умер, не добрав месяца до шестого десятка. А представлялся этаким грозно-чудаковатым пьющим старцем-мудрецом, – даже тем, кому он годился всего-то в старшие братья, этак с разницей в возрасте лет на десять-пятнадцать. О нём писали стихи, о нём рассказывали уважительно-смешные анекдоты. У Ф. Чуева в одной из ранних книг, к примеру, находим следующее: “Я приехал в Москву, я пошел к Смелякову. Он сидел в кабинете в осеннем пальто. Он стихи перечитывал, как участковый, и свирепо милел, если нравилось что”. Всё это весьма показательно. Смелякову – поэту и понимателю поэзии – знали цену и те, кто его любил, и те, кто буквально ненавидел. Таковых встречал лично».

Вот другое суждение. «Эпоха родила нескольких замечательных поэтов: Заболоцкого, Твардовского, Мартынова, Слуцкого, Павла Васильева, – говорит Станислав Куняев в статье “Терновый венец” (1997). – Но Ярослав Смеляков отличался от них всех какой-то особой, совершенно истовой, почти религиозной верой в правоту возникающей на глазах новой жизни. Его поэтический пафос был по своей природе и цельности родственен пафосу древнегреческих поэтов, заложивших основы героического и трагического ощущения человеческой истории, с её дохристианскими понятиями рока, личной судьбы и античного хора».

* * *

Известно, что Василий, отец Ярослава, был весовщиком на железнодорожной станции, мать – домохозяйкой. О той жизни у Смелякова читаем:

 
Я родился в уездном городке
и до сих пор с любовью вспоминаю
убогий домик, выстроенный с краю
проулка, выходившего к реке.
 
 
Мне голос детства памятен и слышен.
Хранятся смутно в памяти моей
гуденье липы и цветенье вишен,
торговцев крик и ржанье лошадей.
 

Первая мировая война перечеркнула прежнюю жизнь семьи и Отечества. Из прифронтового волынского Луцка семья уехала в Воронеж, на родину матери, где Ярослав пошёл в начальную школу. Потом, по кончине супруга, Ольга Васильевна Смелякова отправила одиннадцатилетнего Ярослава в семилетку в Москву, к его брату с сестрой, учившимся в университете.

Смеляков читал и чтил сызмальства Лермонтова, затем Есенина. Стихи начал писать лет с десяти. Приветивших его Багрицкого и Светлова счёл своими учителями. Немудрено: это были кумиры тогдашней молодёжи, мастера поэтического цеха новой страны – Советов.

Истопник, дворник, помощник снабженца. Чаще всего – безработный на бирже труда. Но всё же получил путёвку в полиграфическую фабрично-заводскую школу имени Ильича. Так что свою первую книгу «Работа и любовь» (1932) Смеляков, уже будучи, по-булгаковски говоря, «полиграф полиграфычем», набирал и верстал собственноручно.

И вообще, на удивленье: книги у него начали выходить одна за другой.

Слышен сильный, талантливый звук в первом же опубликованном М. Светловым смеляковском стихотворении (журнал «Октябрь», 1931): «…И домна, накормленная рудой, по плану удваивает удой…»

Он не мог мыслить иначе, ведь так думали миллионы:

 
Стремительно катится лава.
Прорублена в проблеск клинка
Посмертная Блюхера слава
И мёртвая жизнь Колчака.
 

Плоско? Одномерно? Всё ведь теперь видится ровно наоборот? Нет? Смеляков (читай – весь СССР) прав? А кто и когда сможет посмотреть на тот наш ужас стереоскопично? Может, в этом и есть весь вопрос и Русской Смуты, похоже, не прекращавшейся за 400 лет ни на секунду, а лишь скрывавшейся, словно невидимый огонь в торфе.

Потом, в 1938-м, он мыслил с таким же молодым остервенением, и тоже согласно с большинством:

 
Будь же проклята ложь тухачевских, якиров,
Восьмерых уничтоженных нами имён.
 

Ох! Сегодня нам уже понятно, что Гражданская война продолжалась, но переместилась на уровень элит. Прозорливцам всё было ясно – на духовном плане – уже тогда. «Погибшая Россия не спасётся в вашей взаимогрызне от отчаянности», – так, кажется, писал в своих заметках к последнему слову на суде в 1922 г. священномученик Вениамин, митрополит Петроградский и Гдовский, вскоре расстрелянный мерзавцами и помрачёнными.

* * *

В 1934 г. Смеляков был принят в Союз писателей СССР, тогда же и собравшийся на первый съезд. А 14 июня того же года сразу в четырёх газетах – «Правде», «Известиях», «Литературной газете» и «Литературном Ленинграде» – прямо-таки залпом грянула публикация М. Горького «Литературные забавы», в которой цитируется письмо (читай – донос) некоего «партийца»: «Несомненны чуждые влияния на самую талантливую часть молодёжи. Конкретно: на характеристике молодого поэта Яр. Смелякова всё более и более отражаются личные качества поэта Павла Васильева. Нет ничего грязнее этого осколка буржуазно-литературной богемы. Политически (это не ново знающим творчество Павла Васильева) это враг. Но известно, что со Смеляковым, Долматовским и некоторыми другими молодыми поэтами Васильев дружен, и мне понятно, почему от Смелякова редко не пахнет водкой, и в тоне Смелякова начинают доминировать нотки анархо-индивидуалистической самовлюблённости, и поведение Смелякова все менее и менее становится комсомольским. Прочтите новую книгу Смелякова. Это скажет вам больше (не забывайте, что я формулирую сейчас не только узнанное, но и почувствованное)».

Смеляков был арестован 22 декабря 1934 г. Следователь сказал ему на допросе: «Что же ты надеялся, мы оставим тебя на свободе? Позабудем, какие слова о тебе и твоём друге Павле Васильеве сказаны в статье Горького? Не выйдет!». И – «за участие в контрреволюционной группе» поэт был приговорён к трём годам исправительно-трудовых лагерей.

Первая «отсидка» Смелякова оказалась не очень долгой. Он ударно работал в тюрьме бригадиром, был выпущен досрочно в начале 1937 г. и переведён воспитанником трудовой коммуны № 2 НКВД, располагавшейся на территории подмосковного Николо-Угрешского монастыря, закрытого безбожной властью в 1925 г., а основанного в 1380 г. Дмитрием Донским в честь победы над Мамаем. На том месте Святому Благоверному князю, ведшему рать к Куликову полю, явилась икона Николы Чудотворца, и князь сказал: «Сия вся угреша сердце мое» («Это всё согрело сердце моё»).

Опальный Смеляков стал в Угреше ответственным секретарём новой газеты «Дзержинец».

В 1930-х гг. у Смелякова случился роман с Маргаритой Алигер, посещавшей литобъединение вместе с ним, Сергеем Михалковым, Львом Ошаниным. Интересна история с кольцом, подаренным поэтессе Смеляковым (массивное серебряное – череп с двумя скрещёнными костями). Ярослав сказал Маргарите, что пока она кольцо будет носить, с ним, Ярославом, ничего плохого не произойдёт. По словам Лидии Либединской, которой Алигер рассказала эту историю уже после смерти Смелякова, каждый раз, когда кольцо снималось с руки и терялось, с Ярославом приключалась беда. В пересказе Е. Егоровой финал этой мистически-завораживающей истории звучит так: «Перед последним арестом Смелякова в 1951 г. кольцо надломилось и потом 20 лет пролежало в столе среди бумаг, но в день похорон поэта Маргарита нашла его целым, хотя сама в ремонт не сдавала…»

Перед войной молодой поэт написал цикл «Крымские стихи», публиковался в «Молодой гвардии», «Литгазете», «Красной нови»… В ноябре 1939 г. был призван в армию Ухтомским райвоенкоматом, уцелел в финской «незнаменитой» войне, вернулся в Москву весной 1940 г. и был принят на работу в аппарат Союза писателей.

В 1941 г. Смелякова из резерва призвали в армию, зачислили рядовым во Вторую легкострелковую бригаду. Служил на Северном и Карельском фронтах. Ходили слухи о его гибели. Евгений Долматовский написал трагическое стихотворение, посвящённое его памяти. Лишь Алигер верила, что Смеляков жив: вернувшись из эвакуации зимой 1942 г., она неожиданно нашла дома кольцо, подаренное Смеляковым, которое куда-то задевалось в её квартире перед отъездом в октябре 1941 г.

А Смеляков – очень быстро попал со своей частью в окружение и финский плен, каторжно работал на хозяина, обращавшегося с узниками крайне жестоко.

«Я вовсе не был у рейхстага и по Берлину не ходил», – сокрушённо писал он. А смог ещё и так: «И мёртвых нетленные очи, победные очи солдат, как звёзды сквозь облако ночи на нас, не мерцая, глядят…»

Этих мощных стихов Смелякова уже никто не отменит («Судья», 1942):

 
Упал на пашне у высотки
суровый мальчик из Москвы;
и тихо сдвинулась пилотка
с пробитой пулей головы.
 
 
Не глядя на беззвёздный купол
и чуя веянье конца,
он пашню бережно ощупал
руками быстрыми слепца.
 
 
И, уходя в страну иную
от мест родных невдалеке,
он землю тёплую, сырую
зажал в коснеющей руке.
 
 
Горсть отвоёванной России
он захотел на память взять,
и не сумели мы, живые,
те пальцы мёртвые разжать.
 
 
Мы так его похоронили –
в его военной красоте –
в большой торжественной могиле
на взятой утром высоте.
 
 
И если правда будет время,
когда людей на Страшный суд
из всех земель, с грехами всеми,
трикратно трубы призовут,–
 
 
предстанет за столом судейским
не бог с туманной бородой,
а паренёк красноармейский
пред потрясённою толпой,
 
 
держа в своей ладони правой,
помятой немцами в бою,
не символы небесной славы,
а землю русскую свою.
 

…

 
И будет самой высшей мерой,
какою мерить нас могли,
в ладони юношеской серой
та горсть тяжёлая земли.
 

Наблюдение критика Л. Аннинского: «По возрасту и настрою Смеляков, конечно, должен был бы стать поэтом войны – не окопно-солдатской, какую донесли до нас поэты из поколения смертников, а войны, осмысленной стратегически и эпически, – какую описали дождавшиеся своего часа Твардовский и Симонов».

Кстати говоря, с «раскулаченным» братом Александра Твардовского Иваном Смеляков сидел.

А в победном 1945-м Смеляков написал каменные строки «Моё поколение»:

 
Я строил окопы и доты,
железо и камень тесал,
и сам я от этой работы
железным и каменным стал.
 
 
Я стал не большим, а огромным –
попробуй тягаться со мной!
Как Башни Терпения, домны
стоят за моею спиной.
 

…

 
Я стал не большим, а великим,
раздумье лежит на челе,
как утром небесные блики
на выпуклой голой земле.
 

* * *

Вторая «ходка» Смелякова в советское заключение была прямиком из финского плена, в 1944 г. Через два года вышел, но на Москву для него был наложен запрет. Пришлось работать в многотиражке на подмосковной угольной шахте. В Москву ездил украдкой, в ней не ночевал. Принято считать, что первые послевоенные годы провел в Электростали. Но Е. Егорова утверждает, что имеются свидетельства о прибытии его по этапу в Сталиногорск (ныне Новомосковск Тульской обл.).

Собрата вытащил из забвения К. Симонов, и в 1948 г. вышла книга Смелякова «Кремлёвские ели», собравшая до– и послевоенные стихи. Это, однако, спровоцировало в печати острую критику, дескать, сочинитель лишь внешне оптимистичен, а по сути – «всегда о смерти».

Ну, а где две «ходки», там и три. В 1951 г. кто-то написал донос о застольной беседе, состоявшейся дома у Смелякова. Статья 58-я Уголовного кодекса: 25 лет лагерей. Так в судьбу поэта вошло Заполярье, отнявшее немало здоровья, что и сказалось на жизненном ресурсе. «В казённой шапке, лагерном бушлате, полученном в интинской стороне, без пуговиц, но с чёрною печатью, поставленной чекистом на спине», – таким был тогда Ярослав Смеляков, лагерный номер Л-222.

С женой Евдокией Васильевной, с которой прожил два года, Смеляков развёлся ещё в преддверии ареста, чтобы не подвергать опасности репрессий. Его 74-летняя мать, потрясённая посадками сына, скончалась в Москве в 1952 г.

Как не отметить – пронзительное с самого начала, с первых строф:

 
Вот опять ты мне вспомнилась, мама,
и глаза твои, полные слёз,
и знакомая с детства панама
на венке поредевших волос.
 

…

 
Все стволы, что по русским стреляли,
все осколки чужих батарей
неизменно в тебя попадали,
застревали в одежде твоей…
 

Интересно, кто-нибудь спел эти строки? Или они и есть сама песня, не нуждающаяся в дополнительном мелическом оформлении? А ведь много у нас ещё не спетых стихов!

В приполярной Инте зек Смеляков добывал доломит. Не переставая, как полагают, и как следует из его стихов, верить в советскую власть, считая «перегибы» частностями.

В 1952 г. в лагере он писал («Мы не рабы»):

 
Как же случилось, что я, запевала-поэт,
стал – погляди на меня – бессловесным рабом?
Не в чужеземном пределе, а в отчем краю,
не на плантациях дальних, а в нашей стране,
в грязной одежде раба на разводе стою,
номер раба у меня на согбенной спине.
 

Амнистия, без реабилитации, пришла в 1955 г. Спустя десятилетие он писал о влетевшей к нему в окно птичке, ставшей предвестницей освобождения. «Воробышек»:

 
До Двадцатого до съезда
жили мы по простоте –
безо всякого отъезда
в дальнем городе Инте.
 

Вроде – простонародный, частушечный хорей. Эдакое продолжение Тёркина. Без упоминания – как жили, почему именно там жили. Всё в подтексте. Блестящее исполнение. Великий звук.

Л. Аннинский отмечает: «Вроде бы ложился путь Смелякову в лагерную поэзию… но он не стал и поэтом Гулага. Ни как Анна Баркова, вынесшая из зазеркалья поэтическую антивселенную, ни как Николай Заболоцкий, “Стариками” своими пронзивший в 1957 г. советскую лирику, ни как Анатолий Жигулин, привезший из Бутугычага “Полярные цветы”. Не стал “воробышек”, возвестивший Смелякову конец срока, таким же поэтическим символом эпохи Оттепели, как “бурундучок”, отпущенный на волю Жигулиным».

* * *

Одно из поразительнейших стихотворений Смелякова-сидельца – «Шинель».

 
Когда метёт за окнами метель,
сияньем снега озаряя мир,
мне в камеру бросает конвоир
солдатскую ушанку и шинель.
 

…

 
Но я её хватаю на лету,
в глазах моих от радости темно.
Ещё хранит казённое сукно
недавнюю людскую теплоту.
 
 
Безвестный узник, сын моей земли,
как дух сомненья ты вошёл сюда,
и мысли заключённые прожгли
прокладку шапки этой навсегда.
 

…

 
Вдвоём мы не боимся ничего,
вдвоём мы сможем мир завоевать,
и если будут вешать одного,
другой придёт его поцеловать.
 

Ого! Это точно не стихи атеиста, а уже того человека, который в стихотворении «Анна Ахматова» говорит о прощании с ней:

 
Не позабылося покуда
и, надо думать, навсегда,
как мы встречали Вас оттуда
и провожали Вас туда.
 

…

 
И все стояли виновато
и непривычно вдоль икон –
без полномочий делегаты
от старых питерских сторон.
 
 
По завещанью, как по визе,
гудя на весь лампадный зал,
сам протодьякон в светлой ризе
Вам отпущенье возглашал.
 

К смеляковским вершинам я отнёс бы и «Слепца»:

 
…Зияют смутные глазницы
лица военного того.
Как лунной ночью у волчицы,
туда, где лампочка теснится,
лицо протянуто его.
 

…

 
Идёт слепец с лицом радара,
беззвучно, так же как живет,
как будто нового удара
из темноты всё время ждёт.
 

Лишь изредка, неохотно, по настойчивым просьбам близких Смеляков рассказывал о годах в плену и в советских лагерях, признавался, что его очень безпокоила разлука с матерью, её страдания и лишения. «А что до меня самого, то это всё ерунда, были бы чернила да то, что этими чернилами можно писать, ведь моим истинным увлечением всегда были и будут одни стихи, и хорошее стихотворение делает меня счастливым вопреки всему остальному».

Да, лишь после кончины, спустя многие годы, были опубликованы стихи, написанные Смеляковым в лагере, в 1953 г.:

 
Когда встречаются этапы
Вдоль по дороге снеговой,
Овчарки рвутся с жарким храпом
И злее бегает конвой…
 

«Однако лично пропахавший круги ада, Смеляков не остался в памяти поэзии человеком этого ада. А остался – поэтом рая, грядущего чаемого рая, поэтом той комсомолии, которую растила (и вырастила) для себя жившая мечтами о будущем Советская власть». (Л. Аннинский).

 
Сносились мужские ботинки,
армейское вышло бельё,
но красное пламя косынки
всегда освещало её…
 

– писал Смеляков о «делегатке» в сороковые годы, как видим, уже тогда набрав колючего, но и жертвенного вселенского воздуха в лёгкие. Настолько порождённого жжением бытия, что указывать тут на «профессионализм», «мастерство» как-то и неловко. И по сути – сила жжения такова, что на задний план уходит политическая злоба дня, «красный» пафос, в коем мы все выросли. Кто-то вспомнил в связи с этими строками Андрея Платонова. Добавлю в этот ряд Кузьму Петрова-Водкина. А может, даже и Дмитрия Шостаковича.

Потом Смеляков скажет с нестираемой правдой прямоты о кладбище паровозов – ясно, но и метафорически:

 
Больше не раскалятся
ваши колосники.
Мамонты пятилеток
сбили свои клыки…
 

…

 
Градусники разбиты:
циферки да стекло –
мёртвым не нужно мерить,
есть ли у них тепло.
 

* * *

Вторая семья, созданная Смеляковым с поэтессой и переводчицей Татьяной Стрешневой, была счастливой: вместе с супругой он как родного воспитывал её сына от первого брака.

В 1959 г. вышел поэтический сборник Смелякова «Разговор о главном». Пришли слава и официальные должности: член Правления СП СССР с 1967 г., Правления СП РСФСР с 1970 г., Председатель поэтической секции СП СССР. И высокие официальные награды: Государственная премия СССР (1967) – за цикл стихов «День России», премия Ленинского комсомола (1968) – за комсомольскую поэму «Молодые люди» и стихи, «воспевающие любовь советской молодёжи к Родине, партии, народу». Удостоен был и трёх орденов. Новая власть, словно оправдываясь за лишения, причинённые всему поколению, отдаривала чем могла – Смелякову.

Показательно для его натуры: в период «разоблачения культа личности» Сталина, в 1964 г. Смеляков, вроде бы неожиданно, написал стихотворение о могиле отца народов.

 
На главной площади страны,
невдалеке от Спасской башни,
под сенью каменной стены
лежит в могиле вождь вчерашний.
 
 
Над местом, где закопан он
без ритуалов и рыданий,
нет наклонившихся знамён
и нет скорбящих изваяний,
 
 
ни обелиска, ни креста,
ни караульного солдата –
лишь только голая плита
и две решающие даты,
 
 
да чья-то женская рука
с томящей нежностью и силой
два безымянные цветка
к его надгробью положила.
 

Как так? Это написал сиделец, с десятилетним стажем ГУЛАГа?

Сто раз могу соглашаться с обличительной прокламацией моего земляка Чичибабина, тоже пятилетие отпахавшего в лагерях; в его стихах порой слышатся мне переклички со Смеляковым – и интонации, а то и темы. «Я на неправду чёртом ринусь, / Не уступлю в бою со старым, / Но как тут быть, когда внутри нас / Не умер Сталин!» – пафосно пишет Чичибабин («Клянусь на знамени весёлом», 1959). Но отчего щемит сердце от последней смеляковской строфы про женскую руку «с томящей нежностью и силой», отчего эти «два безымянные цветка» побуждают вспомнить также Могилу Неизвестного («безымянного») Солдата, с 1966 г. появившуюся за углом Кремлёвской стены, у которой покоится И. В. Сталин?

«Власть отвратительна, как руки брадобрея», – сказал страдалец Осип Мандельштам, канувший в ту же бездну, что и несчастные Николай Клюев, Павел Васильев, Борис Корнилов и многие другие. Но не отвратительней ли мы, в своём постыдном коллективном – ничтожном, плебейском – порыве, когда единым ртом кричим вождям «Осанна!», а потом, с такой же самозабвенной страстью, попираем их?

* * *

Смеляков – мастер символических перечней, соединённых в тройки, – замечает внимательный критик. «Тебе служили, комсомолия, в начале первой пятилетки / простая койка, голый стол, нагие доски табуретки…»

Любовная лирика? Извольте! Стихотворение про «Любку», с которого началась «взрывная слава комсомольского поэта Ярослава Смелякова»:

 
Посредине лета
Высыхают губы.
Отойдём в сторонку,
Сядем на диван.
Вспомним, погорюем,
Сядем, моя Люба.
Сядем, посмеёмся,
Любка Фейгельман!
 
 
Мне передавали,
Что ты загуляла –
Лаковые туфли,
Брошка, перманент.
Что с тобой гуляет
розовый, бывалый,
двадцатитрёхлетний
транспортный студент…
 

Наблюдение точное: уголовная «Мурка» тут слышится явственно. Как и более позднее, почти фольклорное, сработанное стилизатором: «Нинка, как картинка, с фраером гребёт, / Дай мне, Сеня, финку, я пойду вперёд…» Вот где уже не до смеха, прямиком в бандитские 1990-е, без выхода из них, на «Радио-шансон», гремящее теперь в каждой маршрутке: «Шо же ты, зараза, хвост нам привела / лучше бы ты сразу, падла, померла!» Куда там смеляковскому пронзительному романтизму в этих «погорюем» и «посмеёмся» с Любкой Фейгельман! А это, увы, актуально у нас всегда:

 
Отечество событьями богато:
ведь сколько раз, не сомневаясь, шли
отец – на сына, младший брат – на брата
во имя братства будущей земли.
 

И когда смотришь в Интернете или по ТВ на лицо некоего «удальца», а потом переводишь взор на портрет, как говорят, его прабабки Землячки (Розалия Самойловна Землячка, урождённая Залкинд, по мужу Самойлова), красного кровавого палача в Крыму в 1920–1921 гг., то ощущаешь неистребимую революционную преемственность. И как тут не вспомнить горькое стихотворение прозревшего Смелякова «Жидовка» (1963), кем-то стыдливо потом переименованное в толерантное «Курсистка» – «о революционной фурии, которая ставила к стенке врагов революции, а потом сама угодила в ГУЛаг, отсидела срок и теперь получает старушечью партпенсию, пронзая собесскую очередь непреклонным стальным взглядом» (Л. Аннинский).

Оно страшно своей исторической, аскетически обнажённой правдой. И это уже совсем не про еврейскую девушку Любку Фейгельман.

 
Прокламация и забастовка,
Пересылки огромной страны.
В девятнадцатом стала жидовка
Комиссаркой гражданской войны.
 
 
Ни стирать, ни рожать не умела,
Никакая не мать, не жена –
Лишь одной революции дело
Понимала и знала она.
 

Во избежание неких упрёков приведём источник: цитируем по известному изданию «Строфы века. Антология русской поэзии» (1995), составленному Е. Евтушенко.

Кто сказал «антисемитизм»? Такого теплого, родственного до Смелякова никто не говорил (поэту Антокольскому): «Здравствуй, Павел Григорьич, древнерусский еврей!»

Но в 1987 г. первая строфа «Жидовки» была опубликована в несколько иной редакции, лживо уводящей совсем в иные истоки:

 
Казематы жандармского сыска,
Пересылки огромной страны.
В девятнадцатом стала курсистка
Комиссаркой гражданской войны.
 

«Землячка» ли, «жидовка» ли – расстрельщицы, садистки, однако сам автор – где же?

Вона как Смеляков обращался к Пушкину:

 
Мы твоих убийц не позабыли:
в зимний день, под заревом небес,
мы царю России возвратили пулю,
что послал в тебя Дантес.
 
 
Вся Отчизна в праздничном цветенье.
Словно песня, льётся вешний свет,
Здравствуй, Пушкин! Здравствуй, добрый гений!
С днём рожденья, дорогой поэт!
 

Гений, конечно же, добрый (строфа звучит самопародийно), но жуть большевицкой пули, «возвращённой» не только Царю, но и всей Царской семье, и её окружению, по-прежнему пронизывает всех нас, а не только «средь миллионов чисел остальных его судьбы и жизни единицу».

* * *

Популярность Смелякова в последнее десятилетие его жизни была огромна. Изобильно выходили и переиздавались однотомники и двухтомники избранных стихотворений (1957, 1961, 1964, 1967, 1970), «Строгая любовь» (1957, 1967), «Работа и любовь» (1960, 1963), «Разговор о главном» (1959), «Золотой запас» (1962), «Хорошая девочка Лида» (1963), «Милые красавицы России» (1966), «Роза Таджикистана» (1966), «Товарищ комсомол» (1968).

Многим (тогда вся страна была читающей) стали памятными строки «Если я заболею, к врачам обращаться не стану…», певшиеся бардами Юрием Визбором, Владимиром Высоцким, Аркадием Северным, актёрами Ефремовым и Смоктуновским в популярной комедии.

Или – стихотворение «Хорошая девочка Лида», которое, конечно, хоть и прорвалось окончательно в массы при посредстве гайдаевского фильма «Операция Ы» про обаятельного Шурика, но и до того было на устах у молодёжи. Меня всегда занимало: отчего режиссёр Л. Гайдай (совместно со сценаристами или сам?) включил его в сюжет, да ещё и дав героине имя Лида? Настолько нравилось или это был некий продуманный шаг навстречу зрителю?

Стихотворение, почти на той же волне, что и тексты Э. Асадова, в каком-то первозданном порыве превозмогающее эстетический примитив, завершается, быть может, и безыскусной, но пронзительной строфой (признаюсь: мне эта строфа нравится; но долго и безнадежно придётся объяснять – чем именно):

 
Пусть будут ночами светиться
над снами твоими, Москва,
на синих небесных страницах
красивые эти слова.
 

Романтично. Но поэт-москвич Дмитрий Сухарев поделился со мной в письме: «Запомнилось, как он однажды сказал, что не мог бы, хоть зарежь, поставить в своём стихотворении слово “мечта”. В этом, может быть, некоторый ключ к его поэтике, которая пленяет не столько даже фантастической свежестью эпитетов, сколько тем, что земная».

Смеляков много ездил по стране, переводил с украинского, белорусского и других языков народов СССР.

Скончался поэт 27 ноября 1972 г. Похоронен на Новодевичьем кладбище (участок № 7).

Тогда вышли и посмертные издания Смелякова: «Моё поколение» (1973), «Служба времени» (1975), собрание сочинений в 3-х томах

(1977–1978) и др. Во второй половине 1980-х стали публиковаться его лагерные стихотворения.

* * *

Почитаем-послушаем (Смелякова, как и всех больших русских поэтов, следует читать вслух) программное, так сказать, сочинение «Памятник».

 
Приснилось мне, что я чугунным стал.
Мне двигаться мешает пьедестал.
 

…

 
Как поздний свет из тёмного окна,
я на тебя гляжу из чугуна.
 
 
Недаром ведь торжественный металл
моё лицо и руки повторял.
 
 
Недаром скульптор в статую вложил
всё, что я значил и зачем я жил.
 
 
И я сойду с блестящей высоты
а землю ту, где обитаешь ты.
 
 
Приближусь прямо к счастью своему,
рукой чугунной тихо обниму.
 
 
На выпуклые грозные глаза
вдруг набежит чугунная слеза.
 
 
И ты услышишь в парке под Москвой
чугунный голос, нежный голос мой.
 

Это выросло, может, и из пушкинского «Каменного гостя». А из самих смеляковских строк в известной мере вырос чугунный сын – с чугунной слезой, с чугунным же нежным голосом. Юрий Кузнецов.

Кузнецов интонационно слышится и здесь, в стихотворении, обращённом к женщине («Ты всё молодишься. Всё хочешь…»), об ускользающем, неотменимо тикающем времени: «Глаза, устремлённые жадно. / Часов механический бой. / То время шумит беспощадно / над бедной твоей головой».

Почти о том же, но совсем по-другому – в смеляковском стихотворении «Пиросмани»:

 
У меня теперь сберкнижка –
я бы выдал вам заём.
Слишком поздно, поздно слишком
мы друг друга узнаём.
 

Эту интонацию услышим и у замечательного поэта-фронтовика Межирова, который, как и Чичибабин, был на десять лет моложе Смелякова.

Смеляков стремился, по его же словам, «сквозь затор косноязычья пробиться к людям», но удавалось это, как водится, далеко не всегда.

Товарищ Смелякова поэт А. Макаров говорил: «Вот порой сетуют, что у нас нет поэтов таких, какие были в XIX веке, как Фет или Тютчев. Да только ведь повторение невозможно – другой век, другие люди. И нас время одарило большими поэтами. Ярослав открывает очень важную часть души нашего современника. …Ни понять, ни оценить мы этого часто не умеем».

Однако критик В. Дементьев оценил: «Его лучшие строфы написаны на высокогорном уровне».

В Новомосковском историко-художественном музее теперь имеется экспозиция, посвящённая Ярославу Смелякову: фото, черновики стихов сталиногорского периода, личные вещи, книги учеников и друзей с дарственными надписями.

Скромно? А много ли вообще остаётся после поэта – в литературном, а если угодно, духовном смысле? Бродский насчитал у Тютчева, кажется, четырнадцать хороших стихотворений, причём задумчиво проговорился, что это очень много. Станислав Куняев насчитал у Смелякова «тридцать-сорок стихотворений, но таких, у которых вечная жизнь». Согласимся: это, в самом деле, очень много.

2013