Текст книги "Путь Тесея"

Течение жизни сплетает судьбы отдельных людей в одну бесконечную ткань, от времён охоты на мамонтов до наших дней. Однако в героическую эпоху древней Греции, когда история была устной, да и не наукой вовсе, а наполовину сказкой, это суровое полотно поблескивало и золотыми нитями. Ведь боги позволяли себе вмешиваться в человеческие дела, порой судьбоносно, иной раз убийственно, а чаще в поисках плотских утех.

Именно поэтому мне придётся рассказ о великом Тесее начать с событий, предшествующих его рождению, ведь они, независимо от правдивости ходивших о них в народе мифов, определили характер этой замечательной личности – героя-реформатора Древней Греции и героя этого романа.

ПРЕДБЫТИЕ ТЕСЕЯ

Глава 1

Дельфы, Трезен

Царь Питфей разгадывает прорицание Пифии

Так уж получилось, что в мифах древних греков, отнюдь не знатоков физиологии человека, у Тесея оказалось сразу два отца. Первый из них, царь Афин Эгей, зачал его, будучи уже в сравнительно немолодом возрасте и под конец нешуточного похождения.

Женатый уже во второй раз, на хохотушке Халкиопе, дочери покойного царя феаков Рексинора, царь Эгей в свои сорок пять лет не имел детей, и его это беспокоило. Не то чтобы он обожал орущих грязнуль-младенцев, его тревожили племянники, сыновья его брата Палланта, открыто обещающие лишить Эгея трона как бездетного. И тут-то у царя возник замысел обратиться к Пифии, чтобы узнать, родится ли у него сын.

Неизвестно, когда именно возникла у царя Эгея это идея. Древние греки не имели тогда летоисчисления, несколько позднее они начали указывать года, ориентируясь на количество прошедших Олимпийских игр. Так что каждый считал года собственной жизни, начиная год с середины лета, и о большей точности не мечтал. Конечно, купцы и путешественники, бывавшие в Египте, могли бы соотнести события греческой истории с вехами египетской хронологии, где летоисчисление велось по годам жизни очередного фараона, но такое никому не приходило в голову. А вести счёт по годам жизни собственных царей не имело смысла: царства были тогда маленькие, и властителей слишком много.

Итак, царь Эгей дождался тогда ранней весны и, прихватив с собою десяток гоплитов и двух рабов, отправился в Дельфы, рассчитав время так, чтобы оказаться у оракула на день рождения бога Аполлона, в единственный день в году, когда можно было задать вопрос Пифии. Он пешком поднялся в горы к Дельфам и после короткого отдыха благополучно прошёл очистительные церемонии, в том числе омылся в Кастальском источнике, чьими чистыми струями обратилась некогда нимфа Касталия, спасаясь от Аполлона. Принёс в жертву Аполлону чёрного ягнёнка, вручил жрецам дары для могучего бога и теперь смиренно ожидал своей очереди в цепочке жаждущих получить прорицание.

На всякий случай царь Эгей постился с утра и вот уже второй день подряд не брал в рот ни капли вина. Голова поэтому у него, несмотря на волнение и страх, оставалась непривычно ясной, и мысли бежали прозрачной гурьбой.

Он видел, как в храм Аполлона прошествовала Пифия. Босая, в лавровом венке и роскошных златотканых одеждах (и никаких змей в причёске и на плечах, ни живых, ни бронзовых!), однако не очень уже молодая, с отвислой грудью, редкими и полуседыми распущенными волосами, она скрылась в храме. Царь Эгей испугался. Не в добрый час он оценил целомудренную Пифию как женщину!

Он знал, что прорицательница проходит сейчас наосом, внутренним пространством храма, минует большое мраморное, резьбой украшенное яйцо с усеченными верхом и низом. Это – омфалос, камень, обозначающий «пуп земли», и говорили также, что он и есть тот самый камень, который богиня Рея дала проглотить своему мужу Кроносу вместо младенца Зевса. А жрица успела миновать большую статую Аполлона, а теперь спускается в знаменитый священный подвал, где расположена сокровищница, и куда, в отличие от наоса, где он уже побывал лет десять тому назад, любопытному царю Эгею никогда не удастся заглянуть. Пусть туда могут войти только жрецы храма и очередная Пифия, но почему не выспросить у знающих людей, что в этом адитоне спрятано? Вот и царю Эгею известно, что там есть расщелина в скале, а из неё поднимаются сернистые испарения. На краю этой трещины в скале бьёт священный ключ Кассотида, рядом растёт лавровое дерево и стоит высокий треножник красной меди. Говорили, что под полом адитона зарыт саркофаг, а в нём пепел змея Пифона, побеждённого и сожжённого на месте храма могучим Аполлоном.

Царь Эгей стоял третьим в очереди, после персидского вельможи и богатого купца, судя по его речи, из дальней колонии. Не желая видеть одетого с варварской роскошью перса, неподвижно застывшего между двумя колоннами, перед закрытой дверью входного портика, царь закрыл глаза. Так легче было представить, как два жреца ловко усаживают Пифию на треножник, и её оплывшее тело под хитоном некрасиво обтекает сиденье… Тьфу ты! Царь Эгей попросил прощения у Аполлона, а заодно и у Пифии, снова сосредоточился, и мысленно увидел, как задрожало лавровое дерево, предлагая для обряда свои острые листочки. Один жрец с поклоном отломал веточку с листками и дал Пифии в правую руку, второй набрал в чашу воды из Кассотиды, и вот уже чаша у неё в левой руке. Прорицательница пьёт, жует лавровые листья. Теперь надышится испарений – и будет готова перенять у Аполлона частицу его божественного всеведения. Лавровое дерево перестанет содрогаться, и жрецы, пробормотав молитвы, поднимутся по ступенькам…

Царь Эгей открывает глаза. Видно, он слишком медленно воспроизводил происходящее в святилище: перед портиком уже не громоздится персидский вельможа, остались только его слуги, один с большим пёстрым зонтиком, второй с опахалом из павлиньих перьев. Рядом со слугами нетерпеливо топчется купец. Спиной чувствуя нетерпение очереди, царь Эгей продвигается на несколько шагов вперёд. Снова опирается на свой витой посох и задумывается теперь о том, не навредит ли гаданию его неуёмное любопытство. Быть может, и навредит, однако отношения с богами у человека всегда и во всём, как давно замечено, повторяют проявления его нрава касательно обычных людей, тех же соседей или подданных. И разве не сами боги сделали его таким любознательным?

А время тянется. Царь Эгей приходит к выводу, что занятая заказчиком гадания позиция – от тупого равнодушия к таинственному обряду и до разведывания его малейших деталей – не должна влиять на результат и его достоверность. Дело заказчика – телячье, а по-настоящему прорицание зависит от Пифии и жрецов, её помощников, загадочно связанных с самим Аполлоном, хозяином Дельф. Между тем, детали обряда просто завлекательны. Например, почему с его началом начинает дрожать лавровое дерево? Уж не потому ли, что пепел змея Пифона обращается снова его живым телом, и оно пытается выбраться из каменного саркофага? Что именно происходит с Пифией, надышавшейся серными испарениями – пьянят они её или отравляют? Или это вода из источника хмельная?

В дверях появляется персидский вельможа. На части его холёного лица, оставленной открытою над большой бородой, заплетённой в мелкие косички, ничего не удалось прочитать. А купец исчезает внутри, и царь Эгей теперь уже у самых дверей, под огромной деревянной буквой «Е». О Аполлон Предстатель, что бы она означала? Если числовое значение буквы «эпсилон» – пять, то пять пальцев? Едва ли, слишком просто, да и у блистательного Феба столько же пальцев, сколько у людей. Первая буква от вопросительной частицы «ει», то есть намёк на то, что здесь спрашивают у оракула? А на вторую букву, «ι», что ж, дерева жрецы пожалели? Стоит ли голову ломать, когда за такую плату можно и просто у жреца… О!

Из храма выскочил купец, сделал два шага, застыл статуей. Лицо багровое, явно ошеломлён. Мимо него по-хозяйски протискивается жрец. Тот самый, что дары принимал. Легко кланяется Эгею и за локоток двумя пальцами взявши, увлекает в наос.

– Так ты, святой слуга божий, говоришь по-персидски? – на ходу полу-спрашивает, полу-утверждает царь.

– Нет, благородный Эгей, но я говорю по-египетски и могу объясниться на арамейском. А вот товарищ мой Орнит знает и персидский, и коптский, и даже этрусский. Иначе нам нельзя… Но скажи мне, с каким вопросом ты желаешь обратиться к оракулу?

Эгей отвлёкся было, разглядывая диковинки наоса, где уже побывал с десяток лет тому назад, однако сосредоточился и чётко выговорил давно заученное:

– Даруют ли благие боги мне сына-наследника?

Жрецы переглянулись, потом один за другим скрылись за постаментом статуи Зевса-Мойрагета. Эгей помнил, что там спуск в запретный адитон. У него перехватило дыхание, в ушах зазвенело, перед глазами поплыли полупрозрачные червячки. Да стоит ли так волноваться? Он прожил бездетным столько лет, доживёт как-нибудь без сына оставшиеся годы… И зачем зубами держаться за царство, можно ведь устроить свою жизнь и в изгнании, если вывезти сокровищницу. Да, если спасти от злых племянников сокровищницу, а с нею излюбленные ложа и сундуки…

– Благородный Эгей! Оракул соизволил ответить на твой вопрос. Однако ты подожди ещё немного.

Серая пелена растаяла окончательно – и вот они, оба жреца. Скрываются за жертвенником чёрного мрамора, шушукаются там, будто две кумушки, даже покрикивают друг на друга. Наконец, выходят. Выпячивают животы перед царём, и названный Орнитом начинает, завывая, декламировать. У царя Эгея шумит в ушах, он просит повторить.

– Изволь, благородный Эгей. Прорицательница велела тебе не развязывать нижний край своего бурдюка, пока не вернёшься в свою страну. А для того, чтобы ты навсегда запомнил её доленосный ответ, вот, мы изложили его стихами:

Нижний конец бурдюка не развязывай, царь благородный,

Прежде, чем достигнешь ты Аттики славной.

Царь Эгей повторил вслух двустишие несколько раз бездумно, заучивая. И только после этого наклонил голову:

– Благодарю всезнающего бога Аполлона и его жрицу, наследницу великой Фемонои, за доленосное мне пророчество. И вас благодарю, мудрые жрецы.

На самом деле, получив прорицание за свои дары и немалую плату, царь далеко не был уверен в его судьбоносности. Чтобы немедленно разобраться, он, отойдя от храма, нашёл камень в тени от старого платана, уселся на него – и тут же невольно втянул голову в плечи. А вдруг к нему сейчас подбежит какой-нибудь разозлённый старикан и завизжит что-то вроде: «Да на сем святом камне Аполлон отдыхал после победы над Пифоном! Ты совершил жуткое святотатство, иноземец!». Однако обошлось, да и платан шелестел свежей листвой успокаивающе.

Итак, нельзя развязывать бурдюк внизу, пока не закончится путешествие. Почему именно бурдюк? Идёт ли речь о настоящем бурдюке? Тут царь Эгей установил, что над ним уже некоторое время склоняется его раб-виночерпий, старенький Комм, левой рукой прижимая к груди кратер с кипрским вином, только что смешанным с водой, а правой протягивая красиво расписанный глиняный скифос, любимую чашу царя. Мгновенно возникшую жажду царь поспешно залил двумя скифосами вина – прохладного и удивительно вкусного после двухдневного воздержания.

В голове у царя Эгея тотчас же прояснилось, и он прикрикнул:

– Бурдюк принеси!

И вот перед ним бурдюк с вином, полный на три четверти. Деревянной пробкой закупорена правая передняя ножка этой вывернутой наизнанку шкуры ягнёнка, стало быть, нижний конец вот он. Это место, где была задняя левая. Тут трубочка завязана – да так крепко, что изнеженным царским пальцам уж точно не развязать. А если бы удалось справиться с хитрым, навсегда затянутым узлом, что тогда? Вино вылилось бы, только и всего. И что всё это в таком случае означает?

– Убери! И налей ещё чашу.

Царь Эгей покинул гордые Дельфы и спустился в долину, так и не разгадав смысла сказанного Пифией. Он не очень был тем огорчён по нескольким причинам. Прежде всего, его радовало, что стихи, сложенные жрецами, не сильно исказили слова пророчицы. Кроме того, он не собирался развязывать никакие узлы на бурдюке, а это означало, что прямого нарушения запрета Пифии мог, во всяком случае, избежать. А самое главное, путь свой домой царь Эгей проложил не только через Коринф, богатый и развесёлый портовый город, но и через Трезен, где царствовал его давний друг Питфей, известный мудрец тех времён. На светлый разум догадливого царя Трезена незадачливый посетитель Дельфийского оракула очень надеялся.

Если не сокращать дорогу, переплыв Саронический залив, то Трезен примерно на полпути от Дельф до Афин. Пеший переход к нему, среди всё ярче расцветающей весенней природы, от цветущего миндаля к цветущим яблоням, казался царю Эгею весьма приятным – пока не вспоминалось ему, садня в душе занозой, неразгаданное пророчество Пифии. Было ему также немного обидно. Ведь, сражаясь в молодости плечом к плечу с Питфеем, славился он как воин ничуть не хуже друга, а потом сумел добиться и царства даже более обширного, чем у Питфея. Вот только, в отличие от него, не прославился как мудрец и остроумец. Однако кого в том теперь винить, кроме самого себя? И себя стоит ли винить, если таланты людям даруют боги?

В виду Трезена, красиво освещённого заходящим солнцем, царь Эгей приказал устроить малый привал и, чтобы предупредить друга, отправил вперёд виночерпия Комма, при переодевании бесполезного. Пока облачали его в чистый шёлковый хитон, пока обматывали заново богато украшенным гиматием, а на голову надевали лавровый венок, как подобает возвращающемуся от оракула, поглядывал царь Эгей на зелёную долину, где раскинулись бедные храмы и дома города, созданного почитай наново его другом о Питфеем. Правнук Зевса, внук Тантала и сын прославленного в веках Пелопа, Питфей после смерти брата своего Трезена соединил два города в Арголиде, Гиперею и Анфию, известную ещё как Посейдонида, и назвал новый город-государство в честь покойного брата. Эгей помнил рассказы путников о том, что поле, разделявшее некогда Гиперею и Анфию, остаётся наполовину незастроенным, а дорога между ними зеленеет травой. В сравнении с древними Афинами, Трезен казался царю Эгею городом-младенцем.

Царь Питфей оказал другу честь и встретил его на полпути от своего дворца до околицы. Давние приятели обнялись, похлопали друг друга по бугристым плечам и отправились во дворец. Гость отказался прилечь в отведённом ему покое, тем более, что наступило время обеда. Наевшись, друзья сполоснули руки, расположились на своих ложах поудобнее и перешли ко второй части традиционного пира – к симпосиону, а по-простому, к попойке. Совершили возлияния Афине и Посейдону драгоценным книдским вином, затем, утолив им же первую жажду, а заодно и раздразнив её, они принялись беседовать, потягивая местное вино Афинтитес, сладкое и душистое.

Улучив время, царь Эгей продекламировал, как сумел, ответ Пифии на свой вопрос и попросил у друга совета. Царь Питфей попросил его как можно точнее воспроизвести вопрос оракулу и ненадолго задумался. Потом сморщил в усмешке своё круглое лицо и спросил, словно о какой-то безделице:

– Послушай, дружище, ведь ты сам по дороге сюда разгадывал иносказание почтенной Пифии. Расскажи мне, что у тебя получилось?

– Изволь, друг мой Питфей, – и перед тем, как продолжить, царь Эгей сделал добрый глоток. – Но моя разгадка, как я сам понимаю, неудачна. Если развязать узел на нижнем конце бурдюка… А кой демон стал бы развязывать? Я бы отрубил узел мечом! Так вот, оттуда струёй полилось бы вино. Или другая жидкость. Вода, масло. Что там ещё наливают в бурдюки? Молоко?

– И что это тогда напомнило бы? – снова усмехнулся Питфей. – И какова, стало быть, твоя разгадка?

– Не за твоим роскошным угощением вспоминать мою догадку, друг! Ясно, что речь может идти только об обильном мочеиспускании, вот что меня смутило. Я ведь спрашивал не о том, как отворить путь для моей мочи. У меня с этими делами, слава Асклепию, всё как надо. Не могла же Пифия насмехаться надо мной, царём, как никак – и за такие богатые дары и жертвы! И, конечно же, это чепуха – запрещать мне мочиться, пока не доберусь до Аттики. Где такое видано?!

Теперь глаза-бусинки Питфея взглянули на старого друга сочувственно. Коротким жестом выслав рабов из триклиния, он заговорил медленно, тихо:

– Твои рассуждения, дружище, безукоризненны до того момента, когда ты отказался соотносить сказанное Пифией с выделениями твоего тела. Ты не принял во внимание, что мужской орган, девственной прорицательницей сметливо соотнесенный с краем бурдюка, испускает и другую, несравненно более благородную субстанцию.

– Но не столь же бурно и обильно, как вино из бурдюка! – вытаращился царь Эгей.

– Вот здесь и закавыка! Чтобы выковать героя, нужно весьма много благородного семени – вот он, тайный смысл иносказания! Тебе предстоит стать отцом нового греческого богатыря, такого же могучего, как мой родственник Геракл. Поздравляю тебя, дружище, и завидую тебе.

Могучий царь выпятил глаза снова, а теперь и рот разинул. Между тем Питфей хлопнул себя по лбу.

– Но если моё толкование справедливо, дружище, то возникает один непростой вопрос. В иносказательном ответе тебе Пифии содержится и явный запрет для тебя, точнее, ограничение. Скажи, а ты не рассеивал ли своё семя по дороге до Трезена?

– Не рассеивал ли? Своё семя, говоришь? – изумился царь Эгей. Двумя глотками опустошил килик, и муть, застилавшая его серые глаза, растаяла. – Уразумел я, друг ты мой Питфей, дошло до меня… Нет, не приходилось.

– Ты же говорил, что заходил в Коринф. Неужели не навестил там жриц храма Афродиты, столь умело обслуживающих путников?

Царь Эгей смутился, отвёл глаза.

– В обратной дороге домой, друг мой Питфей, не до баб мне пришлось, всё о прорицании думал… Однако сейчас, если я уже в Аттике, то и запрет не действует – или я опять что-то напутал?

– Нет, не напутал ты, – мотнул облысевшей головой Питфей и показал рабу, чтобы долил им обоим вина. – Поскольку запрещение Пифии ты соблюдал, перед тобой открывается возможность родить сына-наследника, чего ты и желаешь… А что тебя смущает, дружище?

– Неужто сбудется мечта моей жизни, друг мой Питфей? А смущает меня, что сам-то я ещё молодец, не хуже тебя. Можно сказать, кровь с молоком. Жены же мои обе оказались хилыми, словно милостивая Афродита на меня изволит сердиться. Первая, Мета, дочь Гоплета, умерла совсем молодой, а вторая…

– Постой, она было дочерью того самого почтенного Гоплета, сына Иона?

– Да, но не оказалось в ней жизненной силы родоначальника славных ионийцев… Вторая моя жена, нынешняя – Халкиопа, дочь несчастного царя феаков Рексинора.

– Это застреленного в недобрый час гневливым Аполлоном? Ты о нём, дружище?

– Да, он был моим тестем. Что ж, Халкиопа – девушка весёлая, она здорово меня развлекала своими бесконечными повестушками о морских приключениях её народа. Но вот уже и она не только эту зиму, но и прошлое лето всё прокашляла, боюсь, не хватит ей здоровья родить богатыря…

– Да уж не поколачивал ли ты своих жён, дружище? – прищурился царь Питфей.

Царь Эгей опустил кудлатую голову и тяжко задумался. Тем временем факел в кованом зажиме на стене затрещал и потух. Хозяин уставился на зажим и не отводил от него глаз, пока раб не закрепил на стене новый. Наконец, гость заявил раздумчиво:

– Должен признаться, что Мету я иногда учил своею рукою, как главе семьи надлежит. А вот нынешнюю свою жёнушку я и пальцем до сих пор не тронул. Передо мной не провинилась потому как. Да и феаки, они ведомые волшебники, мало ли чего дождёшься в ответ на простой афинский тумак…

– Главное, что в смерти первой твоей жены, дружище, и в болезни нынешней нету твоей вины, – быстро произнёс царь Питфей. – А от меня ближе к ночи получишь подарок.

Глава 2

Трезен

Эфра в объятиях мужлана и бога

Миловидная и смышлёная, царевна Эфра, единственный ребёнок царя Питфея, наслаждалась тогда своей пятнадцатой весной. Поскольку девочек выдавали замуж чистыми и непорочными, а таковыми, как считалось, они пребывали от десяти до двенадцати лет от роду, окружающие и сама царевна полагали, что она засиделась в девках.

Правда, на одиннадцатом году жизни Эфра едва не вышла замуж. К ней посватался Гиппоной, по прозванию Беллерофонт, сын Главка, царя Коринфа, и внук знаменитого Сизифа. Увидеться лицом к лицу жениху и невесте предстояло только на свадьбе, однако Эфре удалось в щёлку увидеть Гиппоноя верхом на Пегасе, его крылатом коне, подаренном благосклонной к герою Афиной. Издалека она всматривалась, весьма издалека, поэтому крылья Пегаса разглядела хорошо, а вот лицо молодого и мужественного всадника – не очень, однако разве не было у них с Гиппоноем всё впереди? Да и рабыни-служанки уверяли, что жених у молоденькой хозяйки – настоящий красавчик, не хуже бронзового Аполлона Мореходного в его храме перед провалом Хтонии в Трезене.

Однако недолго Эфра радовалась своему близкому замужеству. Хотя после случайного убийства Гиппоноем коринфянина Беллера царь Тиринфа Прет принял его у себя, сумел очистить от скверны и вернуть ему благосклонность богов, дела беглеца в огромном дворце царя Прета пошли скверно. Беллерофонт вынужден был уплыть в далёкую Ликию с секретным поручением к тестю своего покровителя царю Иобату. Со временем до Трезена дошёл слух и о причине отсылки. Как оказалось, красавица Сфенебея, жена Прета, влюбилась в прекрасного юношу и предложила ему себя. А вот Гиппоной не пошёл навстречу желаниям царицы. «Ещё бы! – воскликнула Эфра на этом месте рассказа горничной Ксанфы. – Ведь он хотел сохранить верность мне, своей законной невесте!». В отместку коварная Сфенебея оклеветала юношу перед мужем, заявив, что это он её домогался. Царь Прет принял сторону обманщицы-жены, а не гостя. «Муж, девочки, всегда поверит жене, если она красотка», – перебила тут Ксанфу прачка Эпифора, отнюдь не украшавшая собой гинекей дворца. Выяснилось, что легковерный, а заодно и хитроумный Прет послал Беллерофонта к своему тестю Иобату не просто с секретным поручением, а с письмом, где содержалась просьба убить юношу. Сам он не мог на такое решиться, потому что боги отдали беглеца под его защиту. «Вот оно, девочки, коварство мужчин! – воскликнула тогда толстая повариха Левкона. – Женщина никогда так подло не поступила бы!». Царевна Эфра могла бы дополнить тираду прачки, предположив, что царём Претом двигала ревность, а поварихе напомнить о потрясших тогда Элладу преступлениях Медеи, но она жалела уже и о том, что сгоряча выказала свои чувства в начале беседы. Не стоило наливать вина лягушкам. А тут ещё Ксанфа, захлёбываясь, поведала, как царь Иобат нет, чтобы приказать своим воинам зарезать безоружного Беллерофонта в тёмном уголке, но отправил его выполнять неисполнимые задания, вроде победы над огнедышащей Химерой. Эфра почувствовала, что её жених, занятый столь великими подвигами в далёкой, заморской стране Ликии, неминуемо забудет о ней, и ей вдруг захотелось всплакнуть наедине.

Плохие предчувствия не обманули Эфру. Настал день, когда добрый отец в ответ на её жалобы на Беллерофонта вопреки обыкновению не пообещал ей скорого возвращения жениха, а только взглянул сочувственно и погладил по голове. Некоторое время Эфра отводила душу, приходя в сумерки в сопровождении верной Ксанфы к Иппокрене, источнику посреди Трезена. Вода забила здесь из недр земли после того, как Пегас ударил копытом. Рыдая, Эфра топталась по Иппокрене, расплёскивая воду, и проклинала Пегаса, посмевшего унести от неё красавца-жениха.

С тех пор прошло три года. Новые женихи в царский дворец Трезена не заявлялись. Запоздалое девичество начинало томить Эфру, девушку скорее пылкую, чем холодную. Озорной Эрот всё чаще посылал ей жаркие, хоть и отменно бестолковые сны. Если бы не прирождённая рассудительность, она, пожалуй, принялась бы искать замену Беллерофонту среди воинов отца. Придумала уже, что подойдёт парень не только приятной наружности, но, и это самое главное, не болтливый. В запасе у царевны оставалось доскональное изучение тонкостей вышивания и выпечки медового пирога, однако ей казалось ужасно обидным, что подобные занятия могут составить основное содержание её молодой жизни.

В тут ночь в спаленке Эфры ещё горела масляная лампа, когда отец, одетый празднично, ввалился к ней и рухнул на табурет. Она тоже села на своём ложе, закутавшись в одеяло. Потянула носиком: спаленка наполнилась винным перегаром, причём пито вино двух любимых сортов отца. Царевна не испугалась: упившись, отец никогда не нарушал приличий, разве что становился надоедливо разговорчивым. Она зевнула, готовая выслушать на сон грядущий очередную ерунду об идеальном, по мнению царя Трезена, домостроительстве. Но вскоре разговор повернул в такое русло, что сонливость мгновенно покинула Эфру.

Сначала отец спросил, доложили ли ей слуги о прорицании, полученном его гостем царём Эгеем от Дельфийского оракула? Она ответила, что слышала от Ксанфы, будто царю Эгею было запрещено отправлять естественные надобности, пока не достигнет Аттики. И это нелепость явная, однако ей, незамужней царевне, едва ли пристойно рассуждать о таких срамных пророчествах.

Непривычно краснолицый царь Питфей стукнул кулаком по голому колену.

– Пегас бы догадался, что это нелепость! Но мой виночерпий глупее, чем конь твоего прежнего жениха, а его слова к тому же и безмозглая Ксанфа переврала… Или кто? Слушай же теперь внимательно, дочь моя! Царь Эгей, друг мой давний и нынче гость дорогой, спрашивал у Пифии, даруют ли боги ему сына-наследника. И в ответ Пифия запретила ему возлегать с женщиной, пока не придёт в пределы Аттики. Добрый мой Эгей не сообразил, что к чему. Зато я, твой отец, недаром же славен в окрестных землях своим светлым разумом! Я почти сразу же проник в тайный смысл прорицания Пифии. Эгею суждено стать отцом великого героя, но для этого он должен выполнить запрет оракула.

– А царь Эгей выполнил запрет? – покраснев и потупившись, осведомилась Эфра.

– Да, выполнил, хоть и не понял его сути. Бывает… Иногда боги помогают недалёким людям, если они честны и благочестивы. А давний мой приятель царь Эгей – человек удивительной честности и добросовестности. Теперь он уже в Аттике, и ему вовсе не обязательно заканчивать путешествие в своих Афинах, чтобы зачать великого героя. Вот такие лепёшки сегодня у нас на блюде, дочь моя.

Царь Питфей замолчал, уставившись на свои колени. Присмотревшись, щелчком сбросил с полы хитона красный панцирь креветки.

– Сейчас же рассказывай, мой хитроумный отец, что ты задумал на сей раз! – блеснула глазами выпрямившаяся на ложе Эфра.

– Что задумал? Я предложил на эту ночь царю Эгею свою наложницу, чтобы он мог оскоромиться после долгого воздержания. Ты же наверняка слыхала об этом нашем, царей Аттики, обычае гостеприимства. Если у царя-хозяина складываются с такой наложницей тёплые, доверительные отношения, он сначала спрашивает у неё, согласна ли. А в других случаях просто посылают девушку в спальню к гостю.

– И где же ты возьмёшь наложницу, чтобы послать её к царю Эгею? – подбоченилась Эфра. – Кто спорит, ты мог бы на ночь поделиться с ним своим очередным Ганимедом… С кем это ты сейчас нежничаешь, с поварёнком Лапифом? Что за бред я слышу от тебя, мой мудрый отец?

– Бред, бред… Не давай своему язычку воли, Эфра! Я уже много раз растолковывал тебе, что не женился после смерти твоей матери, чтобы не приводить в дом мачехи для тебя, моей единственной дорогой дочери. И ограничиваюсь мальчиками, чтобы мои наложницы не развратили тебя, моя невинная девочка.

– Прости, отец. Если все эти жертвы – ради меня, то я могу только благодарить тебя. И всё же…

– Да, и всё же… – тяжело вздохнул царь Питфей, наполняя спаленку густым винным духом. – И уж если другу моему суждено зачать нового Геракла, то он должен излить семя в женское лоно – а как же иначе? Причём тут мой любимец Лапиф?

– Неужели ты положил ему в постель мою горничную Ксанфу? – изумилась Эфра.

– Чтобы она, ничтожная рабыня, родила великого героя? Нет, это будешь ты, моя дорогая! Накрасься, будь добра, как простолюдинка, надень свой самый дешёвый хитон и с этой вот лампой пойди в гостевую спальню к другу моему царю Эгею. И поторопись, доченька, пока он спьяну не заснул.

Эфра и не подумала выполнять отцовское распоряжение. Она по-прежнему сидела на постели в лёгком хитоне и глядела на своего отца во все глаза. В тот момент Эфра стала очень на него похожей, вот только некому было обратить на это внимание. Люди спали в своих поселениях, разбросанных по плоскому кругу Земли, и боги спали – кто на Олимпе, а кто и на облаках.

– Я не понимаю… – прошептала Эфра, наконец. – Ты же мудрейший человек во всей Аттике – и подкладываешь меня, свою невинную девочку, под грубого мужлана Эгея. Уж не спьяну ли это, отец? Или злой червяк сумел забраться тебе в голову?

Тут царь Питфей подскочил с табурета и принялся бегать взад-вперёд по спаленке. Уродливая, горбатая тень бородача металась вслед за ним по полутёмным голым стенах.

– Спьяну? Какой ещё червяк? – выкрикивал он почти в полный голос. – Если я раз в год…, ну, в полгода… выпью хорошего вина со старым другом, то уже и спьяну… Червяк в голову? Это дикие предрассудки крестьян. Все знают, что душа у нас в груди… И ты, моя дочь, позволяешь себе не слушаться?!

Эфра заплакала. И, плача, попросила:

– Чтобы я послушалась… Объясни мне, отец…

Царь Питфей остановился. Прикинул расстояние до табурета, однако предпочёл больше не садится. Принялся пояснять почти трезвым голосом, жестикулируя, будто выступал на городском собрании:

– Дочь должна слушать отца безоговорочно, потому что родитель дочери всегда добра желает… Пока я буду тебе объяснять, Эгею надоест ждать, и он заснёт сном младенца… Да ну, ладно. Я сумел разгадать прорицание Пифии, однако не буду растолковывать, каким именно приёмом: там есть непристойность. Главное, что первая же женщина, с которой он возляжет у нас в Аттике, родит славного героя. Вот ты и будешь ею. Прачка Эпифора по моему приказу присматривала за твоими одеждами, и она уже два года как доложила, что у тебя начались женские нездоровья. В общем, родить ты способна. Таков мой замысел.

– А почему бы этому старику, царю Эгею, – заинтересовалась внезапно Эфра, – не жениться сначала на мне?

– Да потому, дурочка, что он уже женат… Или мы в Персии живём?

– Поясни тогда, зачем нужно мне выдавать себя за твою наложницу?

Питфей снова принялся расхаживать по комнате. Заговорил уже не столь уверенным тоном:

– Царь Эгей никогда тебя не видел. Что бы ему делать в моём гинекее? А если он поймёт, что ты моя дочь, просто отошлёт тебя от своего ложа. Царь Эгей ведь человек честный и порядочный, он и не подумал бы оскорбить тебя, да и меня, своего давнего друга.