Текст книги "Путь Тесея"

Тогда-то царь Эгей и увидел наконец Медею в воротах своего царского двора, она бранилась, будто уличная торговка, со стражником. Сопровождала её одна только старуха, как потом выяснилось, была то верная Климена, её кормилица и воспитательница погибших детей. Вся в пыли, обмотанная несусветно грязными тряпками, в порванных и заляпанных глиной сандалиях, Медея показалась царю Эгею такой же молодой, стройной – и желанной, как и пять лет тому назад на набережной Лехейона.

Не поколебавшись даже и на мгновение, царь Эгей вышел к воротам, обнял Медею и пробормотал, что его дом – её дом. Он так расчувствовался, что позабыл пустить в ход шутку о крылатой колеснице и четырёх драконах, хоть и оттачивал её все эти годы, пытаясь напитать аттической солью. Его поразило, что и от изумительной грязной Медеи струились только её собственные ароматы, а приветственное, этикетное собственно, объятие с гостьей тотчас же подняло в нём бурю сладостных чувствований.

– Живи вечно, благородный и добрый царь! – приветствовала его волшебница, осторожно отстраняясь, чтобы рассмотреть его лицо. – Ты всё тот же, я вижу, единственный в Элладе мужчина, на слово коего несчастная изгнанница может положиться.

– Конечно же, великолепная Медея, я выполню все обещания, данные тебе, – промолвил он, всматриваясь в её карие глаза, сияющие на сером от пыли лице, – только убеди меня поскорее, что ты не убивала своих детей от Ясона.

– Позволь мне сначала очистить тело от последствий долгой дороги, щедрый мой царь, и тогда уж я очищу себя в твоих глазах от нелепых и несправедливых подозрений.

И вот наступило время, когда они улеглись на раскладные ложа в саду за гинекеем. У царя Эгея мелькнула было идея пригласить Медею на эту беседу в триклиний, но он побоялся нарушить прадедовский обычай даже ради царевны-иноземки. После обеда, во время которого говорили о пустяках только, он вспомнил ещё об одном обычае:

– У нас, Медея, принято завершать трапезу глотком неразбавленного вина. Могу ли я теперь предложить тебе нашего афинского? Гречанкам вино вообще запрещено, но ты, быть может, придерживаешься своих местных обычаев?

– Согласно обычаям колхов, место женщины на кухне. О каком ещё вине речь? А я, их бывшая царевна, ты угадал, живу по своим собственным обычаям, бродячей иноземной ведьмы. Так что пусть твой виночерпий нальёт мне половину этой приятно расписанной чаши, мне до конца нашего разговора будет достаточно.

– Комм, что стал столбом! Исполняй желание госпожи Медеи! Да и мне налей, как обычно.

Медея выплеснула часть вина на мозаичный пол, после возлияния пошептала недолго на своём языке. Сделала маленький глоток из чаши, вздохнула и смело встретилась с хозяином глазами. Заметила, не улыбнувшись:

– Похоже, твой слуга побаивается меня. Пролил ваше восхитительное душистое вино.

– Лишь бы я тебя не убоялся, лихая Медея, – ухмыльнулся царь Эгей. – Комм, исчезни, глупый старик!

– Рассказы о тех событиях в Коринфе дошли сюда, в Афины, жутко искажёнными, само собой. И, как это происходит почти всегда, мне приписываются преступления, не совершённые мной. То есть вместе с настоящими моими преступлениями, я ведь от них не отказываюсь. Так вот, смерть твоего покойного приятеля царя Креонта не лежит на моей совести. Он сам себя погубил, бросившись срывать пылающий пеплос с глупой Главки. Креонт мог ведь остаться на месте, как изменник Ясон, и сохранить свою жизнь. Я, во всяком случае, на него не покушалась. А если этот мой недоброжелатель по доброй воле отправилась в ваш Аид, что ж, тем лучше.

– Должен сказать, красноречивая Медея, – осторожно вымолвил царь Эгей, – что смерть царя Креонта, моего покойного союзника, в данном случае волнует меня в наименьшей степени…

– Я поняла, царь, – кивнула она. И вдруг спрятала лицо за своими смуглыми руками, и царь Эгей отметил, что руки у неё вовсе не огрубели и очень красивы. – Теперь о Главке. О, смерть этой невинной девицы навсегда ляжет пятном на моей душе! О боги, как мне пережить этот позор? О, как мне не позволить угрызениям совести загрызть меня вконец?

– Ты не шутишь ли, Медея? – изумился царь Эгей.

Она выглянула из-за щитка своих ладоней, будто из-за веера, и он увидел, что смеется беззвучно.

– Шучу, шучу… Изменщик Ясон поступил подло, когда покинул меня, но он поступил по вашим законам. Как-то по-дурацки у нас с ним и свадьба случилась, и развод – тоже ведь не по-людски. Ты, наверное, знаешь, что сыграть свадьбу на «Арго» нас вынудили феаки – если бы я осталась незамужней, они забрали бы меня и выдали бы отцу. Думаю, тогда Ясон и в самом деле был влюблён в меня: иначе отдал бы меня феакам или заключил бы брак, использовав никогда не существовавшие в Элладе обычаи. Однако я проверила потом – свадебные обряды оказались подлинными. И расстался он со мной по вашему греческому закону: ведь у вас муж может просто прогнать жену, вернув ей приданое и к нему какую-то ещё мелочёвку.

– А твоим приданым разве не было золотое руно? – прищурился царь Эгей.

– Хороша мысль, да поздно подсказана! – усмехнулась она. – Если бы я потребовала вернуть золотое руно, Ясону стало бы не до нового брака. Но в Элладе я обрекла себя на роль бесправной иностранки. В общем, я не могла бы мстить Ясону, если бы даже пожелала, но мне и не хотелось убивать мужа, отца моих детей. Царевна Главка – совсем иное дело! Едва ли в Греции нашлась бы хоть одна замужняя женщина, что не одобрила бы мести девушке, забирающей мужа у законной жены. Я исполнила наказание над разлучницей, а это была мечта многих обиженных жён, оставшаяся только мечтой для них. Но по законам Колхиды, наказывая Главку за её преступление, я никаких законов не нарушала. У нас кровная месть в чести.

– Об этой стороне дела я не подумал, – признался царь Эгей.

– Ты, как мужчина, будешь надо мной смеяться, но я не сразу решилась на эту месть, потому что не желала лишаться своей накидочки. По-колхски это «япма», по-вашему пеплос. Я ведь сбежала из отчего дома в чём была, моя одежда загрязнилась и порвалась в передрягах долгого плавания, а фактически отчаянного бегства, и эта япма оставалась чуть ли не единственным напоминанием о моей родине. Удивительная, редчайшая вещь! Из такой тоненькой ткани, что её можно было легко протянуть через кольцо или, скомкав, спрятать в кулаке. Как я любила любоваться этой накидкой! Но, увы, она представлялась мне единственным настолько дорогим подарком из платья, чтобы привередливая царевна Главка могла не только принять, но и примерить. Кроме того, её ткань чудесно задерживала перетёртые травы с кое-каким снадобьем, они-то и вспыхнули, когда накидка нагрелась на теле негодяйки.

– Как там насчёт морали, промолчу, а вот с точки зрения природных явлений ты намекнула на реальную причину смерти Главки, – промолвил царь Эгей. – Но отчего погиб тогда царь Креонт?

– Он остался бы жив, если бы рабы облачили бы его тем утром в новый, не надёванный хитон. Однако в вашу повседневную одежду проникают жиры из притираний, и она сильно промасливается от носки. Вот и на Креонте вспыхнула промасленная одежда. Вам, грекам, я бы вообще посоветовала держаться подальше от светильников.

Царь Эгей невольно измерил глазами расстояние от рукава своего хитона и до огонька над носиком лампы на столике. Однако сказал о другом:

– То-то я заметил, что старый гиматий не пропускает дождя… А ты, Медея, выходишь во всём права. Такое, сама понимаешь, невозможно в нашем несовершенном мире. И вспомни, в чём именно ты мне сегодня обещала оправдаться.

Медея сначала вздела очи к звёздному небу, а потом и руки подняла молитвенно.

– Разве что боги небесные помогут мне оправдаться в том, за что до сих пор казню себя и день и ночь! Моя вина ужасна, и нет мне прощенья! Нельзя было мне отправлять к Главке с накидкой своих детей. Я жестоко промахнулась, понадеявшись, что Ясон как отец не даст их в обиду. Однако он и не пошевелился, чтобы защитить наших Мермера и Ферета. На худой случай я велела Мермеру брать за руку младшего брата и бежать в святилище Геры, а там держаться за алтарь. Гера тогда благоволила мне за то, что я отвергла Зевса, когда он пытался попользоваться мною, уже мужнею женой.

– Ты посмела отказать Зевсу? – привстал на ложе царь Эгей.

– Так мне приснилось… Или не приснилось? – взмахнула она ресницами. – То ли сон, то ли явь. Огромный, могучий мужчина в сопровождении чёрного орла… Орла я испугалась, а вот Зевс был сильно пьян. Потом меня убеждали, что надо было уступить. Ясон проглотил бы обиду, а родив Зевсу сына, я бы горя не знала.

– Ну, знаешь ли, гнев ревнивой Геры – это ведь тоже не мёд! Правильно ли я понял, Медея, что ты своих детей не убивала?

– И ты поверил в эти злые сказки! – стукнула она кулачком об стол. – А я уж было подумала… Ну, ладно. Мои дети побежали в храм Геры Акрайи и ухватились там за алтарь, умоляя богиню о спасении. Однако толпа коринфян настигла их там, оторвала от алтаря и забросала камнями. Мне пришлось бежать, но у меня в Коринфе остались друзья, и они исподволь узнают имена убийц. А наказать их мне, надеюсь, поможет всеблагая богиня Гера, тяжко оскорблённая детоубийцами.

– Я скорблю с тобою вместе, – склонил голову он. – Браколюбивая Гера? Да, она не забывает зла, ей причинённого.

– Проглянул мне в этой чёрной туче один светлый лучик, царь. До меня дошёл слух, что Мермера видели на Коркире. Будто бы, когда они с Феретом побежали в храм Геры, за ними на площади увязался мальчик. Сын купца, он прогуливался с наставником и подумал, что это новая игра. Его убили будто бы вместо Мермера. Ох, не знаю я… Хотела бы поверить, но боюсь я, царь.

Помедлив, царь Эгей накрыл своей тяжёлой дланью изящную ручку гостьи.

– Мы разузнаем всё в точности, моя Медея. У меня найдутся для того люди и в Коринфе, и даже на Коркире, хоть этот остров и далековат.

ПУТЬ В АФИНЫ

Глава 4

Трезен

Рождение и детство героя

Как только Эфра убедилась, что забеременела, тотчас и выбросила из головы задумку о близком знакомстве с каким-нибудь ладно сложенным и молчаливым трезенским юношей-простолюдином. Да и то подумать, мог ли бы соперничать такой паренёк с великолепным Посейдоном?

Поэтому первые впечатления, полученные будущим Тесеем в утробе матери, оказались безмятежными. Никто не преследовал его маму, не покушался на неё, не заставлял тяжело дышать, в безумной спешке своего сердца не придавливал её и ребёнка внутри. Но нельзя было назвать мальчика в его внутриутробной жизни и «маменькиным сынком»: он бессознательно отличал мужские прикосновения к животу матери от пустых женских и замирал, когда различал биение сердца этого единственного мужчины, имевшего на маму непонятные, однако существенные права. Впрочем, будущий дед его, царь Питфей, полагал, что сделал достаточно для дочери, поселив в гинекее на время её беременности опытную повитуху, и навещал Эфру нечасто. Однако именно ему пришла в голову благая мысль развлекать время от времени забавно неуклюжую и на себя не похожую дочь песнями и плясками скоморохов, так что и у его внука появились, ещё в животе матери, знакомые и даже любимые мелодии.

Следует сказать, что будущий герой отбывал заключение в красно-коричневой тёплой темнице со спокойным достоинством, на последних неделях развлекаясь игрой с пуповиной, а также выделяя имя живой темницы, «Эфра», среди потока звучания человеческих голосов. После уже, после родов, но прежде, чем забыл он своё внутриутробное житьё, казалось Тесею, что он, осознавая собственное развитие, предугадывал и грандиозную перемену, ему предстоящую – освобождение, выход в тот мир, где живёт его тюремщица и подобные ей существа. Однако вполне возможно, что младенец навоображал у себя такое предвидение.

И вот он наступил, наконец, великий день свободы! Тревоги, телесные неудобства и даже боли остались позади, сделан первый, трудный и восхитительный глоток внешнего, свежего и чистого воздуха, в уши ворвались громкие, телесной оболочкой Эфры не смягчённые шумы и крики. Спала постепенно пелена с глаз, неясные тени вокруг превратились в звучащие по-разному подобия живой темницы.

Без страхов не обошлось, конечно. Мытье в пахучей воде вызвало его протест и сопротивление – напрасные, как оказалось, потому что наступившая телесная чистота стала замечательным переживанием. Лишение пуповины едва не погрузило младенца во вселенскую скорбь, однако он вовремя сообразил, что Эфра и её подобия обходятся же без пуповин, значит, и ему достанется еда другим, пока ещё неизвестным способом. И вскоре его догадка осуществилась: одно из подобий Эфры, пахнущее не кровью, как она, а чем-то неописуемо вкусным, дало ему свою грудь, он непроизвольно начал сосать, а наевшись, выразил свой восторг уже не погукиванием, а настоящим торжествующим воплем. Однако только что обретённая свобода младенца оказалась ограниченной: то же подобие живой темницы ловко обмотало его тряпками и положило в некое повторение живота Эфры, только твёрдое по бокам и открытое сверху. И он вопил возмущённо, пока не сообразил, что ведь и все подобия замотаны в тряпки, а его новое пристанище есть только уменьшенное повторение сооружения из белых стен, в котором они здесь живут. Все эти новые и замечательные переживания вымыли из его души ужас перед тенями, где мерещились ему алчные чудовища, готовые поглотить беззащитного человеческого червячка. И заснул он тогда в покое и с чувством счастья и безопасности, утомлённый и переполненный новыми впечатлениями, будто кошелёк серебряными статирами.

Младенец не знал, что мать его Эфра отправилась рожать на берег того залива, где встретилась с Посейдоном. Она и родила бы прямо на берегу, если бы повитуха не схватилась за голову и не завопила, что в таком случае ни за что не отвечает. А вдруг хищные «морские собаки» утащат младенца? Поэтому роды совершились в доме старейшины безымянного рыбацкого местечка, впоследствии названного в честь этого события, а именно Генетлием, «местом рождения». А перенесение спящего младенца в Трезен, во дворец царя Питфея, на руках у Эфры, лежащей в лектике, стало коротким прологом к многочисленным путешествиям будущего героя.

Младенец не видел, конечно, что гинекей царского дворца украсили в его честь оливковым венком. Зато радостно загугукал и протянул ручки навстречу царю Питфею, когда тот на пятый день после родин Эфры поднял его с пола в знак признания и обошёл с ним на руках вокруг домашнего очага. Рабыни рассыпали вокруг них зёрна пшеницы и ячменя, бобы гороха и кристаллы соли, а младенец радовался, узнав по биению сердца мужчину, который клал руку на живот матери. Лишь через несколько лет рабыни просветили Тесея, что это дед его, царь Питфей, замещал в обряде «амфидромии» настоящих отцов, царя Эгея и бога Посейдона. Грустно ему было дознаться о том, что если его мать Эфра родила бы своего незаконнорожденного ребёнка от неизвестного отца, то вместо этого обряда принятия в дом валяться бы ему на пустыре за оградой дворца. От голодной смерти или бродячих собак одно могло быть тогда спасение: если добрый человек поднял бы его с земли, отнёс домой и воспитал бы как свободного или своего раба – это уж как такому благодетелю заблагорассудится.

Однако, на счастье младенца, премудрый царь Питфей поступил так, как поступил. И по логике вещей ещё через пять дней устроил праздник наречения имени – опять-таки по-семейному, без всякой пышности. Внука он назвал не по имени деда, царя Пелопа, и не выбрал имя из уже существующих. Царь Питфей предпочёл придумать имя сам – чтобы ни у кого больше во всей Элладе не было такого имени и чтобы никто не догадался, что оно значит. А имя это, Тесей, переделал из «тесис», то есть «клад», при этом имел в виду не сандалии и меч, спрятанные царём Эгеем, а незаурядные способности и мощь внука как будущего героя и державного мужа, до поры спящие в нём, как драгоценности в закопанном в землю горшке.

Шло время. До трёх лет маленький Тесей оставался в гинекее под присмотром матери и кормилицы Мирто. Как только избавился он от пелёнок, тотчас же сначала прополз по всем комнатам, потом обошёл их, пошатываясь и держась за мебель, затем обежал. Путешественником в чужой стране, вот кем он себя чувствовал в гинекее, хоть и не смог бы передать это ощущение взрослыми словами. Ему давно уже стало скучно с женщинами, его тяготил бедный женский язык, где не нашлось места обозначениям мечей, панцирей и боевых колесниц. Две мечты выкристаллизовались у малыша: поскорее перебраться в андрон, на мужскую половину дворца, и перейти на пищу взрослых. Завидев Питфея, он с радостью оставлял игрушки, подбегал и протягивал руку:

– Царь-дедушка, пойдём, где тепло!

И царь Питфей в очередной раз умилялся, брал внучка за руку и уводил в сад позади гинекея. Примеряясь к разуму малыша, он тоже не заботился о новизне тем для последующей мужской беседы: спрашивал царь, не учат ли Тесея вышивать, и обещал своей рукой наказать кормилицу Мирто, если позволит себе такое безобразие.

А кормилице Мирто, коренастой румяной молодайке, ей и в голову не приходили подобные глупости. Гастрономические предпочтения царственного младенца, вот что её беспокоило. Нет, во всём остальном Тесей вёл себя вполне обычно. Точно так же, как и другие малые сосунки, он считал груди Мирто, а заодно и её самоё своей собственностью и точно также собирался, повзрослев, жениться на ней. Однако Мирто казалось, что питомец пренебрегает её сладким и густым молоком, зато прямо трясётся от жадности, когда она, пережевав, передаёт ему изо рта в рот какую-нибудь взрослую пищу. На самом деле он понимал полезность для себя молока кормилицы, вот только ему безумно хотелось поскорее стать взрослым.

Не удивительно, что маленький Тесей сравнительно легко перенёс отлучение от груди, для других детей настоящую трагедию. Распоряжение сделала Эфра, вообще-то равнодушная к питанию сына. Тщательно накрасившись с утра, дни напролёт валялась она на ложе, мечтая, как шушукались между собой рабыни, о Посейдоне. Однажды, небрежно внимая лепетанью Тесея, царевна вдруг обиделась, что не на ней он собирается жениться, а на румяной Мирто. Тотчас же она распорядилась отлучить сына от груди, а Мирто за ту же плату сделать его нянькой. Заплаканная кормилица с туго перетянутой полотенцем грудью принялась кормить Тесея кашей с ложечки, а он, с сокрушением сердечным поглядывая на недоступные отныне источники молока, утешался тем, что его давняя мечта исполняется. При этом сомневался, удастся ли теперь жениться на Мирто, ведь самая тесная и близкая связь между ними прервана, да и не забудет ли он сам о сладкой кормилице, сделавшись взрослым? Ведь больше никогда ему не прикоснуться к её груди, ставшей вдруг такой желанной…

Надо сказать, что и сама Мирто исполняла распоряжение хозяйки не в точности, и украдкой ещё не раз давала грудь Тесею. Застав её однажды за этим проступком, царь Питфей молча покинул детскую. На ходу спрятал усмешку в бороду. Что ж, хотя женой Тесею румяная простушка никогда не станет, а вот в любовницах уже побывала.

Однако три года пролетели быстро, и срок заключения Тесея в гинекее пришёл к концу. В последний раз вывел царь Питфей внука за руку в сад и там передал дядьке-«педагогу». Для этой миссии выбрал он увечного воина Коннида. На левой руке у этого коренастого средовека не хватало трёх пальцев, зато его жизненного и боевого опыта достало бы на троих. Со временем Тесей додумался, что если бы и в самом деле Коннид владел оружием гоплита безукоризненно, то и пальцев в бою не лишился бы. О том роковом бое с финикийскими пиратами, вышедшими на сушу, наставник рассказывал многократно, Тесею не сосчитать, однако же и по-разному. Сопоставляя версии, мальчугану приходилось пораскинуть умишком, так что «педагог» в данном случае послужил и интеллектуальному развитию его. В основном же Коннид сосредоточился на физическом воспитании, воинском обучении и закалке.

Спросит его малыш, отчего это птицы не падают на землю, когда и не машут крыльями? Вот хотя бы, как эта ворона? А Коннид прищурится – и в ответ:

– А докудова эта ворона долетела? Не до того ли фигового дерева? Так возьми, царевич, вот этот камень на плечо и сбегай до фигового дерева и обратно.

За пределами же словоблудия, недостойного настоящего воина, Тесей и Коннид, что называется, нашли друг друга. Сродство двух мужских душ проявилось, как только устроили они пересмотр игрушек царевича и выбраковку тех из них, что не понадобятся для воспитания мужчины и воина. Совместно, после нешуточных словесных баталий они решили, что кубики пригодятся для постройки крепостей, а вот кукол и всяческие для них колясочки да кроватки следует вернуть в гинекей – пусть их бывшая владелица, мама Эфра играет с ними, если захочет. И кукольную мебель туда же, ведь воину в походе роскошь не нужна, он и спит, и ест, лёжа или сидя на траве, а то и на камнях или на голой земле. Зато выявился прискорбный недостаток игрушечного деревянного оружия, а без него, как известно, в обучении одиночного воина как без рук, а также совершенно необходимых для мальчика игрушек, как-то: деревянных лошадок на колёсиках и кривых полозьях, раскрашенных маленьких гоплитов, боевых колесниц и лошадей для них, тоже маленьких. Было решено, что насчёт маленьких гоплитов, колесниц и прочего Тесей при первой же возможности обратится к деду: пусть-де царь Питфей закажет всё на базаре, выбрав хорошего столяра, а заодно и игрушечное оружие для внука. Однако, не дожидаясь очередного прихода царя в детскую, было решено начать делать оружие и самостоятельно, так что завершили тот день они, воспитатель и воспитанник, совместно выстругивая деревянный меч.

Царь Питфей тогда отнёсся к просьбе маленького внука с пониманием, хотя и полагал, что устраивать сражения маленьких гоплитов в три года отроду это рановато. Однако он увидел здесь и возможность для воспитательной процедуры в будущем. Ведь если Тесей, созрев для воспроизводства битв прошлого, обнаружит, что деревянные воины, кони и колесницы разбежались из детской неизвестно куда, и попросит заказать эти игрушки снова, появится повод наказать его за расхлябанность. Однако, навестив пятилетнего внука в его детской дождливой зимой двадцать первого года своего правления в Трезене, царь Питфей обнаружил, что Коннид с Тесеем разыгрывают битву при Гисиях. Кряхтя, присел он на корточки возле квадратика из кубиков, изображавшего город Гисии в Арголиде, и незаметно, одними глазами, пересчитал игрушки. Все оказались на месте. Царь Питфей не удержался и погладил по головке предводителя спартанцев, с устрашающим рычанием продвигавшего к воротам Гисий боевую колесницу.

Тесею исполнилось семь лет, когда царь Питфей решился на первую попытку научить внука ездить верхом. Была выбрана старая соловая кобыла Псилла, и конюх Фоант, показывая её Тесею на безопасном расстоянии, долго рассказывал, что запрещается при общении с лошадью и как заслужить её расположение. Потом он надел на Псиллу уздечку, заставил мальчика окликнуть кобылу и угостить корочкой. Фоант посадил царевича на круп и, взяв Псиллу под узцы, вынудил её сделать круг по двору под стоны Эфры и причитания Мирто. Царь Питфей приметил, что лицо внука утратило обычное открытое и жизнерадостное выражение, он вцепился ручонками в гриву кобылы и уставился в одну точку у неё между ушами. Пришлось, к величайшему облегчению конюха, прервать обучение. У предков царя Питфея, как ни перебирал он в памяти сведения о них, не нашлось причин бояться коней. Зато припомнилось ему, что царь Эгей предпочитает путешествовать на своих двоих, игнорируя коня или колесницу, да и сражался всегда в пешем строю. Крепко же досталось какому-то его предку от коня или от кентавра!

Через месяц после того, как Тесею исполнилось семь лет, в Трезен прибыл Геракл, чтобы погостить у родичей после подвигов на службе у царя Эврисфея. Знаменитый герой и маленький Тесей были правнуками царя Пелопа, и таким родством Тесей заслуженно гордился. Не раз доказывал он терпеливому Конниду, что они с Гераклом состоят в кровном родстве, поскольку родились от двоюродных сестёр: ведь Эфра – дочь Питфея, а Алкмена, мать Геракла, – сестра Лисидики, а Питфей и Лисидика – родные брат и сестра, дети Пелопа и Гипподамии.

Во время пира добрый великан отлучился из триклиния, оставив свой плащ, шкуру убитого им Немейского льва, на скамье. Случайно шкура легла так, что при взгляде от двери создавалось впечатление, будто это живой хищник. Поэтому, когда в триклиний, играя, забежали мальчики, и Тесей с ними, дети с криками ужаса вынеслись вон. Но только не Тесей. Нахмурившись, он спокойно вышел из триклиния, попросил у одного из охранников топор и с ним вернулся в комнату. Подняв топор обеими руками, Тесей подскочил ко скамье и изо всех сил ударил по голове шкуры.

Тут в триклиний возвратился Геракл. Увидев, что происходит, он снова растянулся на ложе. Хрупкое, оно треском своим отвлекло Тесея. Геракл улыбнулся ему и пророкотал:

– Ну, родич, если ты продырявил мне плащ, придётся тебе добыть для меня ещё одного такого же льва.

– Так это шкура… – протянул Тесей и потрогал мех на львином лбу. – Нет, не удалось пробить.

– Да я пошутил. Об эту шкуру сломалась моя дубинка, и пришлось задушить зверюгу руками. Эта шкура была Немейским львом, маленький храбрец.

– Тогда с твоего позволения, великий Геракл, я не пойду добывать для тебя другого льва, – солидно заявил мальчик. – Во-первых, шкура не пострадала, а во-вторых, ты уже совершил этот подвиг, и новой славы мне не добыть.

– «Во-первых», «во-вторых»! Узнаю внука нашего мудреца Питфея! – загремел Геракл. – Запомни, Тесей, что удальцу и силачу следует быть проще. Иногда, знаешь ли, полезно бывает и тупицей прикинуться.

Тут Тесей задержал взгляд на Геракле пытливо, а царь Питфей показал виночерпию, чтобы налил гостю вина. Впоследствии, наедине и шёпотом, дед пояснил Тесею, что боги очень не любят, когда люди проявляют над ними умственное превосходство.

– То есть, дедушка, боги в том похожи на земных царей? – прошептал в ответ мальчик, неизмеримо гордый доверием мудрого деда.

– Ты поосторожнее болтай с прислугой! – прикрикнул дед. И снова перешёл на шёпот. – Боги сильнее нас тем, что фактически от нас не зависят, чтобы там не говорили жрецы, для которых чем больше жертв, тем лучше. А главное, боги способны совершать деяния, для людей недоступные. Уж как мне хочется порой метнуть молнию, да только что позволено Зевсу, не позволено быку.

Мальчики, ровесники Тесея, оказались в царском дворце, потому что царь Питфей отдал одну из спален под школу. Он вдруг осознал, что внук, поглощённый общением с Коннидом, совсем не играет с детьми, а это не гоже и даже опасно для развития будущего властителя. К тому же пора было учить Тесея грамоте, а это куда удобнее в школе, вместе с другими учениками. Будет, во всяком случае, кого наказать, если внук провинится перед учителем. Коннид был неграмотен, и Тесей, стремясь уклониться от книжного учения, доказывал царю Питфею, что воину знать буквы ни к чему. Деду пришлось поднапрячься, но он привёл убийственные доводы полезности грамоты для воинского дела. Как иначе, если не на письме, передать сообщение таким образом, чтобы гонец не знал его содержания? Как закрепить на века, если не вырезать на камне, правду об одержанной победе и поражении врага? Как сможет военачальник пользоваться скиталой, палкой для шифрования, если он и буквы-то одна от другой не отличает?

Таинственная скитала заинтриговала Тесея, тем более, что и простое письмо для него до поры до времени оставалось шифром. Впрочем, вскоре он играючи овладел грамотой, почти с ходу запомнив, каким звукам соответствуют какие буквы, когда учитель показывал надпись, вырезанную на дощечке, и медленно читал её. Учитель Финис, седобородый, с кривой спиной, поражался успехам Тесея в чтении и письме, но только качал головой, когда царь Питфей спрашивал его, не проявляет ли внук желания покомандовать однокашниками.

Вкус к власти над людьми мог проявиться и позже, царя Питфея тогда куда сильнее беспокоила другая закавыка. Тесею без малого десятилетие предстояло оставаться под началом «педагога», и неграмотность Коннида рисковала разрушить его почитание грамотным учеником. Пришлось царю Питфею купить и второй диптих с залитыми воском корытцами-страницами, и ещё один стилос, не из слоновой кости, попроще. Осчастливленный этими немилыми ему дарами, Коннид буквально со слезами на глазах согласился во время школьных занятий Тесея тоже посещать учителя. Он сердцем привязался к мальчику, а царь Питфей угрожал нанять вместо него грамотного «педагога».

Время шло, мальчик вырастал на глазах и наливался силой. Царь Питфей украдкой обсуждал уже с Коннидом, как бы им вернуться к воспитанию из него умелого всадника и возницы боевой колесницы, когда сам Тесей дважды встретился с богами, но никому, даже Конниду, о том не рассказал. Произошло это в сонном видении или всё-таки наяву, понять было невозможно.

В первый раз на берегу залива бухты Погон, в полдневную жару Тесей вдруг погрузился в прохладную воду – и сразу на глубину. Он широко шагал в воде, размахивая руками. Вокруг плавали разноцветные рыбы, внизу по песку среди кустиков водорослей ползали крабы. Впереди показались две вытянутые кверху фигуры, мужская и женская. Вблизи Тесей по трезубцу узнал Посейдона, тогда женщина должна была быть его супругой, Амфитритой. Солнечные пятна проплывали по лицам бога и богини, они улыбались. Тесей поклонился и приветствовал их. Вместо своих слов ожидал услышать кваканье, однако прозвучало вполне разборчиво:

– Привет тебе, могучий Посейдон! И тебе мой поклон, несравненная Амфитрита!

Богиня легко наклонила голову, а Посейдон протянул Тесею руку, и его пожатие наполнило тело мальчика силой. Морской бог выглядел точно так же, как и при его явлении Эфре, но Тесей не мог знать об этом. Рука же бога казалась одновременно и приятно прохладной, и тёплой, как у обычного человека. Красавец Посейдон произнёс ласково, руки Тесея не выпуская:

– Знаешь ли, мне захотелось посмотреть на тебя, сынок. Что ж, я вполне доволен и тем, как ты выглядишь, и тем, что не боишься нас.

– Ещё бы не быть тебе довольным, муженёк! – прощебетала Амфитрита. – Тесей такой хорошенький! Он словно танагрская статуэтка.

– Как видишь, мой Тесей, Амфитрита уже не сердится на мать твою Эфру, а к тебе весьма добра, хоть некогда ты и прогневал её своим внебрачным от меня рождением.

– Прошу простить меня, госпожа, за нечаянную тебе обиду, – выдавил из себя Тесей.