Текст книги "История блудного сына, рассказанная им самим"

Потеря и обретение смысла

После вышеописанного случая был большой сходняк в «Пулковской», где криминальные короли в «партаках» принимали административные решения и вырабатывали стратегию развития первого криминального синдиката РФ. В результате бурных дебатов, когда одному вору даже, по просочившимся в нашу среду слухам, «дали по ушам», нашу бригаду расформировали, – так сказать, всех понизили за грубый промах. Транзит кокаина вверили более надёжным братьям. Куба же попал под подозрение большого босса и, как я уже писал, был расстрелян в парадной дома его пассии, которая даже не явилась на его похороны, убежав в Москву к родственникам. После этого я больше стал понимать, почему бандиты зовут своих подруг «мясом», тем более, что и сам несколько раз уже наткнулся на любовном фронте на двуличие и корыстолюбие кажущейся детской невинности.

Кубу приглушили наверняка. Три пули в мускулистом теле и каждая поразила жизненно важные органы! Так проданный кокаин вернулся бумерангом. Это убийство застало меня врасплох, ведь уже казалось, что тучи, висевшие над ним, начинают расходиться.

После «боевого крещения» в порту, я повзрослел лет на пять, а смерть Кубы сделала меня окончательно зрелым, развеяв последние иллюзии относительно выбранного мной рода занятий. Я отнюдь не хочу петь дифирамбы бандитам и всем жестокостям, что творятся в той среде, но факты – вещь упрямая. Когда ты по-настоящему понимаешь, что в каждую минуту можешь покинуть сей мир, то становишься гораздо мудрей своих сверстников, у которых в голове детство борется с юностью, как в марте зима с весною. В аскетике это называется памятью смертной. Чем ты ближе к смерти, тем сильнее понимаешь жизнь, чем сильнее понимаешь жизнь, тем тебе ближе становится смерть. Жизнь – это друг, которого нужно держать рядом, а смерть – враг, которого нужно держать ещё ближе, чем друзей, никогда не выпуская из виду. Целее будешь.

Когда хоронили Кубу, шла осень, приближалось время моего восемнадцатилетия. Внезапно лишившись покровителя, я попал под жесткий психологический пресс старших бандитов, которые выражали сомнения – стоит ли держать на довольствии такого сопляка, как я. Тем более, у меня не было ни организационных способностей, ни достаточного «душка», чтобы прослыть «золотым пацаном» – то есть потенциальным авторитетом в будущем. С другой стороны, и отпускать меня как-то уже было не по понятиям, поскольку я был в курсе многих дел малышевских, являясь лишь мелкой разменной монетой. Плетясь за гробом Кубы, я думал, что, может быть, скоро понесут и меня к маме, на Волковское. В свои восемнадцать я уже чувствовал себя стариком, которого в любой момент может подкосить инфаркт. И эти чувства плодили различные депрессивные мысли. Ради чего невидимая рука Бога, вселенной или судьбы вытащила меня на белый свет из небытия? Да и вообще, спрашивал ли кто меня: быть мне или не быть, прежде чем вселенная услышала мой младенческий крик? С тех пор как, я открыл себя сомнениям, подобные мысли были моими частыми гостями.

Смерть Кубы заставила меня серьёзно задуматься о смысле моего существования. В самом деле, если конец каждого из человеческих существ одинаков, стоит ли продолжать жестокую борьбу за существование? О, этот вечный вопрос: быть или не быть?! И отвечать на него следует не словами, а делами…

…Когда гроб опускали в могилу, я невольно подумал о том, что бандиты не удосужились позвать священника, отпеть новоявленного христианина Кубу, его же Иоанна, и что теперь его тело можно называть трупом, тогда как отпетые бренные останки христианина называются мощами. Мы хоронили не человека, а труп, потому как человека отпевают. Через пару лет, я всё же отпел его заочно в Псково-Печерском монастыре…

…Разговаривая как гопник, я всё равно продолжал мыслить как православный. Лицемерие? Ну да. Среди бандитов я старался не афишировать, что был сыном священника. Зачем? Я старался не выделяться из нашей серой волчьей стаи, был ни мягче, ни жестче других. Хотя приходилось участвовать в разных нехороших делах. Будучи сыном братвы более, чем сыном священника, я старался быть немногословным, больше слушая и отвечая только на прямо поставленные вопросы. Да-да, нет-нет. Так же была во мне какая-то стыдливость в общении, за что мне приклеили кличку Аббат. Я никогда не ездил в сауны к проституткам и не участвовал в так называемых «субботниках», хотя для нашего брата это вполне законный вид досуга. И ещё – я никогда не ругался матом…

…В могилу некоторые братки покидали свои часы, кто-то бросил большой нож с кровостоком и зазубринами, а один кудристый хохол, что не скрывал своего удовлетворения смертью Кубы, бросил на крышку гроба открытую колоду карт:

– Спи спокойно, братка! Жил ты грешно и умер смешно! – От удара о крышку гроба карты рассыпались рубашкой вверх.

«Наверняка краплёные», – подумал я и поёжился от холода и переполнявших сердце чувств, глядя как полупьяные гробовщики закапывали могилу. «Мы тут с Богом играем в дурака. Вот только Ему все наши карты известны, поэтому у нас нет никаких шансов выиграть. Только если… – от этой мысли мне стало страшно: только если самому уйти из жизни, – встать из-за карточного стола и заявить, что не намерен дальше продолжать игру». Я был жизнелюбивым человеком, но в тот момент, на кладбище, мне впервые стала понятна идея самоубийства, как бегства из тюрьмы жизни, где мы проводим свой век, обречённые страдать – тянуть лямку жизни. Мы остаёмся в этой тюрьме, потому что чувствуем, что это всё-таки лучше, чем ничего. И потому что надеемся. «Надежда умирает последней», – любят говорить оптимисты, не понимая, что этот афоризм крайне пессимистический по своей сути: в нём содержится мысль, что надежда всё-таки умирает, как и всё на этом свете. Как самая изощрённейшая ложь, она способна до гроба морочить нам мозги, заставляя покорно нести свой жизненный крест. А затем изначально предопределённый проигрыш и – «спи спокойно, братка!»

Отец учил, что самоубийство – есть самый страшный грех, потому что его уже нельзя смыть покаянием, что мы должны ждать своей смерти, которая придёт тогда, когда мы будем к ней готовы. Христианство, безусловно, придавало смысл человеческим жизни и смерти. Но тогда, на кладбище, я подумал так: не является ли весь этот христианский смысл, как и надежда, лишь человеческой формой животного инстинкта самосохранения? Ведь и свиней что-то удерживает жить, когда их выращивают на убой. Сомнения будили мою мысль и я чувствовал, что должен обязательно разрешить все эти вопросы хотя бы для себя.

После сабантуя, что обычно следует за похоронами, который начинался слезливыми признаниями в любви к усопшему, а закончился банальной дракой, я шел домой в весьма мрачном настроении, так как призрак смерти маячил и за моей спиной. Меня хотели «уволить». А это могло значить всё, что угодно. Думая о возможной близкой смерти, я испытывал самые разнообразные чувства, от ужаса перед небытием, до какого-то странного облегчения, что скоро этот тяжелый жизненный спектакль закончится и я присоединюсь к миллиардам, познавших тайну смерти. Я шел и моё сердце билось так, как будто отбивало ритм похоронного марша.

Слава Богу, меня тогда не «уволили» по вполне прагматичной причине: в то время большой босс вконец рассорился с «тамбовскими» и меня поставили во главе шайки малолетних гопников. Прямо как в фильме «Однажды в Америке», мы занимались тем, что палили ларьки торгашей, осмелившихся переметнуться под защиту «тамбовских». Я, Аббат, лично участвовал в сжигании десяти ларей. Помимо этого, мы с пацанами ездили «мулами» в Москву под видом спортсменов, перевозя в своём багаже оружие. Это было очень опасно и никто из старших не хотел таким образом рисковать своей свободой. Кубу забыли быстро, как и наш прокол в порту, списав неудачу на корыстолюбие нашего лидера. Я продолжал приносить синдикату пользу, был исполнительным и лояльным, следовательно отношение ко мне переменилось в лучшую сторону. В кармане вновь завелись деньжата и меня стали посвящать в более серьёзные дела, которые иногда заставляли «верить на час».

Я так увлёкся своими нечестивыми делами, что учёба в ЛГУ ушла даже не на второй, а на последний план. Пришлось взять академический отпуск, который и закончил мою карьеру в этой области социума. Студенты и студентки, что когда-то казались мне интересными собеседниками и интеллектуальными личностями, не оправдали моих надежд. Они не соответствовали образу элиты новой России. Пока они просиживали штаны в аудиториях, отдавая дань советсткому стереотипу об исключительной важности высшего образования для карьеры и процветания, такие молодчики, как мы, уже зарабатывали деньги и, что тоже немаловажно, учились их тратить. В тот период у меня было много денег и удача не оставляла меня. Привыкая жить на широкую ногу, я, в буквальном смысле кровью и потом, приобретал начисто забытое советскими людьми чувство собственного достоинства. Конечно, жизнь моя была богатой на суровые приключения – приходилось ежедневно отстаивать свой статус в бандитском сообществе и участвовать в разборках, где зачастую лилась кровь; приходилось быть жестоким, рисковать своей жизнью и свободой… Но, как ни кощунственно звучат эти слова для простого обывателя и мирного христианина, работа на Малышева сделала из меня свободного мужчину, а не раба системы, собственной жены или денег. Мы – бойцы синдиката – словно вышли из средневековья, когда христолюбивые воины огнём и мечом завоёвывали жизненное пространство и силой приобретали материальные блага. Что в наш гуманный век кажется предосудительным, тогда было нормой. Мало того, думаю, в жестоком средневековье мы прослыли бы гуманистами.

После ухода в академ, я окончательно погрузился в работу, если так можно выразиться, и уже не замечал, что творится в жизни отца. Он был гордым в том смысле, что обладал достоинством и никогда не зазывал к себе на беседу за чайком, хотя искренне радовался каждому проявлению моей искренности, когда между нами хотя бы на немного возрождалось чувство духовной близости.

Да и что могло твориться в его серой повседневности?! Правда, в последнее время он будто бы стал замкнутым и угрюмым; больше никогда не ругал меня и не выяснял отношений, хотя подозревал, чем именно я зарабатываю на хлеб насущный. Каждое утро мы перебрасывались с ним парой-тройкой слов и снова окунались каждый в свою жизнь. Ни он, ни я никогда друг другу не жаловались.

Примерно в то время, как ко мне приклеилась кличка Аббат, у него на приходе начались проблемы. Прежде всего у него начались проблемы в душе – отец так и не смог принять капитализм сердцем, как некоторые другие пастыри. Статую свободы он вообще считал идолом вавилонской блудницы, а доллар, с нарисованной Николаем Рерихом масонской пирамидой и надписью «novo ordo seclorum», «благодатью сатаны», которую дьявол может даровать, кому хочет, по своей прихоти. Обретённые права были для него лишь соблазном лукавого, худшим, чем кровавые гонения на христиан в двадцатом веке, потому что прямому давлению дьявола настоящие христиане всегда, и довольно успешно, сопротивляются. «Гораздо труднее сопротивляться искушениям, которые мимикрировали под права человека и свободу волеизъявления личности, тем более сейчас, когда грех стал нормой и не вызывает более общественного порицания… – говорил он мне. – Вот увидишь, Андрей, как вода поглощает соль, так и западный устав жизни поглотит нас, восточных христиан. А тем, кто восстанет против такой участи, останется одно – повернуться к Богу лицом и застыть – стать камнем, пока человечество, весело смеясь, возвращается в Содом и Гоморру. Только так возможно нынче спастись…»

…Проблемы на приходе начались с того, что викарный архиерей поменял благочинного, который, по его мнению, был недостаточно современным. Новый благочинный всяко не застрял во времени, будучи поклонником книг экуменического о. Александра Меня – искренним или нет, не знаю, Бог знает. Отец же с каждым месяцем тяготел к исконной трактовке Православия (становился камнем), проповедуя о святости последнего русского самодержца и его семьи. Нельзя сказать, что он был черносотенцем и юдофобом. Просто неспособность принять уклад новой России заставила его всеми силами держаться за дореволюционную традицию и сопротивляться любым демократическим тенденциям внутри общины, как поползновениям лукавого. Полярно противоположные взгляды сделали отца и нового благочинного почти врагами. Узнав об их тлеющей вражде, какой-то «доброхот» из числа семинаристов – один из воскресных алтарников Трёх Святителей – начал активно подливать масла в огонь, писать на отца доносы, к которым новый благочинный проявлял большой интерес. Содержание доносов было однотипным: мол, отец призывает паству к свержению демократического строя и реставрации монархии, а также проповедует о близком пришествии антихриста – «машиаха» евреев. Конечно, это было перебором, – ни к какому свержению власти он не призывал. Но кому какое дело до правды? Борьба за правду во все времена велась лозунгами, не имеющими к правде никакого отношения. Отец потом шутил, мол, ещё хорошо, что в мужеложстве и совращении прихожан не обвинили…

…Новый благочинный не мог терпеть не то что мысли о реставрации монархии, но даже идею прославления царской семьи, которая шла из глубины народного сердца, за что добрая половина благочиния подозревала в нём еврейские корни. Так это или нет, я не знаю. Бог знает. За «черносотенство» благочинный грозился отправить отца за штат, на что папа реагировал индифферентно, то есть спокойно, но учить о русском царе и еврейском антихристе не переставал. Мало того, гнев благочинного, который считал, что православным почему-то нужно покаяться за преследования евреев, ещё больше подстёгивал отца. Он даже был рад примерить на себя рясу гонимого за убеждения, как наши предки в начале века великих свершений. Постепенно, по мере усиления конфликта, слухи о нём дошли и до меня. Чья позиция правильней, я не знал и не знаю сейчас, но чисто по-человечески я, конечно же, был всецело на стороне отца. Хотя толком не понимал, за что он борется и почему во всём обвиняет евреев…

…В криминальном мире практически нет национализма. Еврей ты или турок, русский или мегрел – все были равными участниками бандитсообщества, если скидывались на общак. У нас ценились стойкость, организационные способности и справедливость, вне зависимости от национальности. Преступный интернационал гораздо крепче пролетарского, как деньги в современном мире дороже любой идеи.

Чечены как-то попытались разрушить наш преступный интернационал, начав играть по своим правилам и отказываясь платить в общак. Они организовали бригаду, укомплектованную представителями своего народа – в умных книгах это называется трайбализмом. Это было серьёзным вызовом всей криминальной системе – началась война. Наши начинали сталкиваться с чеченами в ресторанах и на сходняках. Мы долго не могли раскусить их, понять менталитет. Каждый чечен воспитывался, прежде всего, как член своего сообщества – тейпа. Родственные связи были для них святыми, как для обычных уркачей – мать. Только если «святая мать» была фактически простой декларацией, ширмой, позволяющей творить злые дела; родственные связи чеченов были не в пример нашим и чечены действительно мстили друг за друга, отдавая, так сказать, жизнь за други своя. Злом у них считалось лишь невыполнение воли рода. Всё остальное было «халяль». Отличаясь природной дерзостью, чечены доставили немало хлопот преступному сообществу Санкт-Петербурга. Это было варварством: интересы рода – превыше интересов отдельно взятого чечена! Но варварство всегда брало цивилизации грубой силой и своими примитивными порядками. Мусульманами чечены были приблизительно такими же, как и мы – православными, могли выпить и побаловаться наркотиками. Но вместо нашей «веры на час», в них чувствовался фатализм и искреннее презрение к смерти. С самого детства старшие учат чеченов, что самое главное в их жизни – сохранение рода. Поэтому чечен не воспринимает смерть как завершение всего. Потому что пока жив его род, его тейп – жив и он. Такое вот родовое бессмертие. Чечен запросто мог вызвать какого-нибудь бандита или милиционера на дуэль, постреляться. Да и потом их скреплял традиционный чеченский зикр – мистическая практика, – отголоском которой является знаменитая лезгинка.

В начале войны наши, честно говоря, немного просели под диким напором горцев, но, раскусив их стиль и манеры, быстро оправились, подобрали противоядие и выдавили чеченов на обочину. Трайбализм в Питере не прокатил, во имя интернационального преступного братства была произведена чистка автоматными очередями. Хотя потом чеченам удалось притереться и занять какую-никакую, но свою нишу…

…Узнав о конфликте отца с благочинным, я понял, что борьба идёт не только на улицах Санкт-Петербурга, но и в православных храмах, казавшихся ранее мне этаким болотом, которое хвалят редкие бородатые кулики. Мне это даже пришлось по нраву – если есть борьба, значит, есть и жизнь. После долгой спячки христиане вновь открывали для себя славянофиллов и западников, возрождались черносотенские и обновленческие тенденции. В общем-то это был весьма прогрессивный процесс, но, как и во всякой борьбе двух партий, здесь были и свои жертвы. Одной из таких щепок, образующихся при рубке строительного леса, и стал отец. Хотя щепкой он себя отнюдь не считал – даже скажу больше, он считал себя великим дубом, хоть и выросшим криво, но от этого не перестающим быть великим.

Когда я сердцем ощутил перемену в его настроении, мне показалось, что он затаил в глубине души обиду на меня за то, что я неискренен с ним. Я ведь был не только его сыном по плоти, но и духовным чадом. Духовная связь между нами была разорвана моею рукой и это не могло не ранить его доброе сердце. Когда я пытался выведать его мнение об этом, он лишь улыбался и советовал не верить дьяволу, желающему поссорить нас. «Тебя Бог вразумит, – убеждённо говорил он, – не беспокойся, всё нормально». Меня это успокоило до поры до времени, но я немало удивился, когда узнал, что его, как нерадивого пастыря и смутьяна, отправили за штат.

Последней каплей, переполнившей терпение благочинного, была проповедь отца на Покров. Это был день моего восемнадцатилетия, когда братва подарила мне первую машину. Я приехал на своей «девятке» в храм, на литургию, желая показать отцу и оставшимся в живых старичкам, что дела у меня идут великолепно. Не знаю, зачем я сделал это. Быть может, хотел вызвать слова одобрения от знакомых прихожан или даже зависть. А может быть, ни то, ни другое – всё случилось, как любят у нас говорить, промыслительно.

Я приехал уже к концу литургии, осторожно вошёл в притвор и, осмотрев редких прихожан, перевёл взгляд на алтарь. Отец в голубом облачении держал в руках крест и снова проповедовал о скором пришествии антихриста. Меня поразила эта проповедь, она так крепко врезалась в память, что я и сейчас могу легко восстановить её окончание:

«… Уже много лет я являюсь настоятелем этого храма Трёх Святителей. Я несу свой пастырский крест, возложенный начальником веры нашей, Христом Богом. Посему не могу скрывать от вас правду о том времени, в котором нам суждено жить. На наших глазах сбываются пророчества – пришли, по грехам нашим, последние времена.

Всем сердцем я молился о падении Советского Союза, чтобы Церковь – народ Божий – избавилась от ига красного. С радостью воспринял я поражение ГКЧП, поблагодарив Бога в горячей молитве. Но теперь, когда моя мечта вроде бы исполнилась, я понял, что сильно ошибался, что мечты о свободе оказались ложными, а освобождение коснулось только хитрых и лукавых мира сего. Можно уничтожить тюрьму, в которой мы все пребывали, разрушить её стены. Гораздо труднее сломать невидимые стены в наших сердцах и умах. Разрушилась тюрьма вовне и теперь отчётливо видно, как мы с вами больны. Но увы – и это знание не приводит народ к покаянию, большинство стремится ко греху, одетому в глянец. Грех в золотой обёртке – отныне двигатель прогресса. Все пороки и тайные желания вырвались наружу. Из образцового подневольного советского гражданина, кое-кто превратился в раба гнева, жадности и блуда. По писанию, изгнали из человека одного беса – вернулось на его место семь злейших. Может быть, в будущем учёные найдут какой-нибудь ген рабства и научатся нейтрализовывать его, а сейчас мы сами, кто хочет достичь Царствия Небесного, должны по капле выдавливать из себя раба. Прежде всего я говорю о рабстве страстям. Мы настолько привыкли к подневольному, почти скотскому, существованию, что в нас нет уже даже генетической памяти о лучшей судьбе. А раз нет памяти, мы и не стремимся к лучшей судьбе. Мы даже не знаем, что такое лучшая судьба – праведность и страдания, или нечестие и благополучие? Так вот, дорогие мои, праведность должна идти вместе с благополучием, а нечестие – со страданием. Ибо тот, кто исполняет волю Божью, может просить Бога исполнить и его волю. А боящихся Его, Он слышит. Мы привыкли к рабству и боли и считаем это естественными спутниками жизни христианина. Это вредное представление и есть одна из невидимых стен, которые мешают нам выйти на белый свет. Есть такое выражение – раб Божий, на которое так любят ссылаться противники христианства. Но работать Богу – это значит быть ответственным и свободным. А наш народ пытается остаться свободным, но при этом безответственным. Так не бывает – только подневольный избавлен от отвественности.

Как священник, я должен освобождать вас из внутренней тюрьмы, но скажу вам честно, это не по моим силам. Кошка не любит, когда её гладят поперёк шерсти, начинает царапаться. А я стар и немощен для таких ласк. Но и молчать я не имею никакого права. Отвергли крестьяне и рабочие иго церковное, легло на шеи их иго красное. Рассыпалось от времени иго красное, яко прах пред лицем ветра, и теперь стоим мы в недоумении и ждём… Чего ждём-то? Хаос воцарился на нашей земле, смерть и преступность ходят с нами как лучшие друзья. Иго греха и вседозволенности надел нам на выи злобный враг рода человеческого! Рад ли я, что, как грибы после дождя, открываются порно-шопы и казино? Нет! Конечно же нет, как и любой христианин! Рад ли я, что открываются во множестве святые храмы? Да! Вот только не становится ли моя радость пиром во время чумы?! Скажу вам, что больше я скорблю о духовном состоянии нашего народа, чем радуюсь свободе справлять наш обряд…

…Что это за сила, которая заставляет народ наш служить и Богу, и дьяволу? Этой силой зовётся свобода. Свободны мы отныне в добре и во зле. Но не будьте наивны – скоро всё закончится. Не может народ долго находиться в этом неестественном состоянии – нельзя одновременно служить Богу и Велиару. Не может быть никакого смешения добра и зла, как будто бы это есть на Западе! Православие останется Православием, зло – злом. Нам необходимо вернуться к чистой вере отцов наших, когда люди надеялись на Бога, а не на банковский счёт. Или мы уже не народ Божий? Или всё, во что мы верили, лишь ложь?..

…Нам нужет православный царь – хранитель святой веры нашей, а не какой-то там президент – гарант конституции. Сказано старцами, что русского православного царя будет бояться сам антихрист… Вы знаете, что иудеи, придумавшие либеральную демократию, близки к тому, чтобы построить третий храм. Сперва они спровоцируют мировую войну, в которой погибнет треть населения планеты. Затем они уничтожат мечеть Омара и построят свой храм, где посадят на трон антихриста – все камни и материалы для этого они уже заготовили. После этого иудеи со всего мира соберутся в Иерусалиме на свой пленум и провозгласят о приходе своего машиаха – антихриста. Затем будет восьмой Вселенский Собор, когда все православные патриархи признают власть антихриста. Тогда настанет для нас очень страшное, горькое время. Те, кто не примет печать дьявола, не сможет ничего покупать или продавать…»

…Через три дня отца уволили за штат. Оказывается, благочинный, который имел своих сексотов из числа прихожан Трёх Святителей, (того же алтарника – «доброхота») на скорую руку провёл предварительное расследование по «факту» политически неблагонадёжных высказываний и, разумеется, нашёл отца виновным в разжигании смуты. Викарий, будучи соратником и наставником благочинного, легко согласился уволить отца за штат. Старый отцовский приятель из канцелярии сделал ксерокопию одного доноса на отца и принёс нам домой. Уф-ф! Это был весьма безграмотный пасквиль в духе советских времён. Мне тогда показалось странным, что якобы для защиты демократических тенденций в Православии, церковные либералы выбрали подчёркнуто советский и недемократичный приём. Это означало одно – демократический подход лишь декларация, как «святая мать» у уркачей. Как современному пастырю благочинному необходимо сегодня иметь синхронное мышление со власть имущими, которые все, как на подбор, демократы. Хотя для власть имущих, кстати, демократия была тоже простой декларацией и ширмой, они были заняты тем, чтобы делать деньги – в этом и состояло всё их мышление. Я недоумевал, почему отец не пойдет на приём к митрополиту Ладожскому Иоанну с жалобой: уж кто-кто, а митрополит, безо всякого сомнения, принял бы сторону отца. Но отец только говорил: «Свершилась воля Божья!»

Потом мы долго сидели с ним на кухне и разговаривали. Я старался его урезонить:

– Ты же был всегда таким послушным иереем. И чего ты полез на рожон?

Отец улыбнулся. – Я не мог поступить иначе, сын. Когда-нибудь ты меня поймёшь.

– Ты и вправду веришь во всё это?! Я имею в виду заговор сионских мудрецов и возможность реставрации православного самодержавия. Не ты ли сам мне говорил, что нельзя повернуть реки вспять?! У нас уже давным-давно ракеты в космос запускают. Какой уж там царь!

Отец отвечал спокойно, но уверенно: – Нельзя воспрепятствовать приходу антихриста, но это не значит, что нельзя этому препятствовать. Я действую, сынок, так, как мне подсказывают совесть и здравый смысл…

Тогда я засмеялся, желчно и нервно. Мне было почти жалко отца за его русскость и кондовость. За слепое следование букве отцов. За то, что он не хочет поклониться, как я, этому доллару – «грязной зелёной бумажке»: – Здравый смысл?! Ты серьёзно?! Но ты ведь лишился работы и обрёк себя на бедность и пенсию в размере минимального оклада труда. И в чём здесь смысл, тем более здравый?! Я не могу понять тебя, пап, – ты оставил себя без кормления, а паству без попечения!

Отец задумался: – Ну, во-первых, меня уволили за штат с правом перехода в другую епархию. А у меня есть знакомые владыки, которые с радостью дадут мне возможность служить. С одним мы даже сидели за одной партой в семинарии. Да и немало есть настоятелей в Питере, которые могут принимать меня во время богослужений. Как ещё один козырь, я лично знаю митрополита Иоанна, который хоть и сильно болеет сейчас, но сможет оказать обо мне попечение… Я могу просто исповедовать и служить, будучи за штатом… Это что касается, как ты выражаешься, моего кормления… Что же касается смысла… Ты потерял смысл своей жизни, сынок? Не так ли?

Я помолчал… Затем убеждённо сказал: – А ведь нет никакого смысла, есть лишь жизнь. И прожить её нужно так, как нас учили в школе – чтобы не было потом мучительно больно…

Отец покачал пальцем и улыбнулся. – Ты потерял смысл. Но ничего, – придёт время, и ты его найдешь, также, как и я. Что толку в деньгах, если всю свою жизнь я мечтал о другом? У меня другие приоритеты, сынок, и материальное благополучие отнюдь не занимает первого места в моей системе ценностей.

– Ты мечтал о переустройстве России?

– Да. Я всегда молился об этом.

– Ну так поучаствовал бы в этом переустройстве вместе с благочинным. Он, конечно, поступил подловато, но, будем честными, ведь ты и сам его спровоцировал. Молчал бы, плыл бы в фарватере, хотя бы внешне, и было бы всё хорошо. Не кажется ли тебе, что ты просто не проявил смирение? Не думаю, что благочинный прям такой нигилист и мерзавец.

Отец кивнул, будто бы соглашаясь. – Да, это так. Может быть, где-то на увольнение я напросился сам. Но смирятся нужно перед Богом, а не перед злом. Благочинный, конечно, не мерзавец, но он хотел, чтобы я одобрял либеральные реформы, которые, на мой взгляд, проводятся с целью умервщления нашего народа. Этого я сделать не могу…

– Да ничего он не хотел, кроме обычного выполнения пастырских обязанностей! Посуди сам, зачем ему в благочинии борцы с ветрянными мельницами, священники-политики, тем более из противоположного ему лагеря? Чисто по-политически он и устраняет сейчас оппонентов, тем более ты сам напросился. Он сделал то, что велел ему здравый смысл, тебе не кажется?

– Да. Верно. Он меня уел. Ещё твой дед учил меня, что самый страшный враг попа – соседний поп. – Отец искренне и беззлобно улыбнулся. – Но мои убеждения для меня дороже денег и благополучия, дороже места настоятеля в Трёх Святителях. Хотя я люблю этот храм, ты знаешь… – Отец задумался и загрустил. – … Для меня здравый смысл в том, чтобы сохранить своё я перед лицом надвигающегося хаоса. И я ничуть не скорблю, что потерял свой статус в обществе – зато я обрёл внутреннее единство. Пока ты, подчиняясь духу времени, теряешь смысл своей жизни, я обрёл его полностью. Но ничего – придёт и твоя очередь – ты из священнического рода и сам дьявол не сможет с этим ничего поделать.

– А-а! Я понял тебя. Ты хочешь превратиться в камень, как говорил на проповеди!

Отец кивнул. – Да, превратиться в камень. Конечно! Другого выхода нет, если не хочешь быть поглощённым Западом и Вавилонской блудницей. В этом моя победа!

Я посмотрел на отца со снисходительным состраданием: – А как же любовь, которой ты учил с амвона? Как же милосердие к падшим?

Отец проигнорировал моё ёрничество. – Зри в корень, сынок! Ты же прекрасно знаешь, что мы с тобой из священнического рода, поэтому даже ты, в какой-то мере, хранитель традиции. Я буду проявлять любовь к людям, если буду следовать своему долгу. А мой долг – хранить традицию.

– Иудейский заговор и прочие протоколы сионских мудрецов тоже часть традиции?

– Да, это часть святоотеческого предания, которая прежде всего нуждается в сохранении. Иудеи – суть лютые враги Христа и мира с ними у нас, христиан, быть не может. Только краткое перемирие. Святые отцы были очень мудрыми людьми, просвященными не только знаниями, но и Духом Святым. Они оставили нам Деяния Вселенских Соборов и писания, в которых они предупреждают о коварстве дьявола и о последних временах. Так же тайновидец Иоанн Богослов предупреждает о пришествии в мир антихриста, которого святые отцы отождествляют с ожидаемым иудеями мессией.