Текст книги "История блудного сына, рассказанная им самим"

Уход отца и «Любовь к жизни»

…Понуро развалившись в плетёном кресле за столом папы, в нашей квартире, доставшейся мне по наследству, я осторожно, метр за метром, осматривал его келью-кабинет и напряжённо размышлял о последних днях жизни отца и о той странной роли, которую я сыграл в его жизни. По моему лбу, словно слёзы, текли крупные капли пота. Спокойный, мирный и молитвенный дух его кельи заставлял моё тело сотрясаться от бурлящих в нём страстей – либо это бесы «колбасили» меня, показывая, до какой степени я уже под их властью.

Православные книги, аккуратно расставленные по полкам шкапов, старинные иконы и запах ладана погружали ум в сказочную страну детства, где мама учила меня, ещё малыша, церковнославянской азбуке – тихое мирное время…

…На коричневой глади письменного стола серела небольшая книга, которую, по всей видимости, отец читал последней и не успел положить в шкап – он умер во сне, смертью безболезненной, непостыдной, мирной, о чём каждый день просил в храме, хотя и пришлось ему пострадать перед последним переходом… Я прочёл название: «Житие протопопа Аввакума, написанное им самим». Трясущимися от начинавшихся кумаров руками я медленно пролистал её, вчитываясь в текст и поражаясь силе духа этого средневекового религиозного деятеля:

«… И сидел до Филиппова поста в студеной башне; там зима в те поры живет, да Бог грел и без платья! Что собачка, в соломке лежу: коли накормят, коли нет. Мышей много было, я их скуфьею бил, – и батожка не дадут дурачки! Все на брюхе лежал: спина гнила. Блох да вшей было много. Хотел на Пашкова кричать: “Прости!” – да сила Божия возбранила, – велено терпеть…»

…Велено терпеть! Понимают ли подобное современные люди? Я – нет. Отец понимал. Когда я три дня назад был на погребение мощей отца, которое проводил порядком постаревший и поседевший кладбищенский священник Олег, встретивший меня недоброй улыбкой, как забытого врага, мне вспомнились давние похороны матери и как мы с отцом ходили на её могилу служить литию. Я тихонько подпевал клиросным ирмоса канона и неожиданно для себя расплакался, в полной мере ощутив себя заброшенным и одиноким в этом лучшем из миров. После отпевания отец Олег подошел ко мне и по-пастырски объяснил, что я могу молиться родителям, если не решаюсь обратиться за помощью к Богу – он-то был в курсе всех моих дел. Но я не решался обращаться к батюшке с молитвой, – ведь я не верил ему живому, как могу довериться мёртвому? Но так или иначе, теперь уж два креста чернели в снегу, напоминая горящими лампадками, что души усопших родителей моих продолжают жить в мире ином…

…Перед тем, как мне сесть в машину, священник Олег вдруг окликнул меня уже на самом выходе из «Волковского»:

– Андрей!

Я обернулся и увидел сквозь чугунные прутья ограды в синих глазах священника нечто такое, что заставило меня медленно двинуться к нему. Он пошел мне навстречу и мы стали лицом к лицу в кладбищенских воротах:

– Да, батюшка.

– А ты знаешь, что, как раковому больному, твоему отцу врачи выписали морфий?

Я стрельнул по нему взглядом.

– Нет!

Прежде всякого другого чувства в голове прошмыгнула мысль проверить наш холодильник – не осталось ли чего? Устыдившись себя, я посмотрел под ноги, немного помолчал.

– … И что, ему от инъекций было легче?

Отец Олег отрицательно покачал головой.

– Он отказался от морфия. И терпел эти боли ради тебя. – Священник положил мне на плечо руку. – Помни об этом Андрей!

…Стояла зима, как и во время погребения тела мамы; мне уже двадцать четыре года – ни много, ни мало. Я ощущал себя той же самой личностью, хотя тело уже несколько раз сменило свои клетки. Кровь была отравлена героином, взгляд теперь уже не пугался картинами смерти, боли и разложения. Я держался в жизни, как мог – работал старшим администратором в казино «Kings Palace», оставаясь, по совместительству, бойцом малышевского синдиката, который к тому времени уже перестал быть собственно малышевским. Всё текло, всё изменялось – неизменными в этом мире крови и криминала оставались только деньги – кровь недобрых дел…

…Мне теперь обычно виделись в наркотическом сне фишки разных цветов и размеров, зелёное сукно и пёстрое колесо рулетки, зарики, нарды, масти и доллары, доллары, доллары с портретами американских президентов. Мне уже не снились настоящие человеческие лица, только напряженные маски азарта, гнева, жадности и нездоровой радости. Однажды приснился какой-то бандит, хладнокровно трясущий должников казино – отчаянных игроманов, которые стали проклятьем для своих семей… Проснувшись, я долго не мог вспомнить, что это за бандит? И лишь к середине дня до меня дошло, что мне приснился я сам…

…Я! Кто или что это «я»? Медленно превращаясь из человеческой личности в какую-то математическую функцию, в растение анчар, от которого исходит ядовитое дыхание; в примитивный социальный механизм, делающий деньги, пожирающий человеческую слабость и человеческие грехи, «я» уже привиделось мне, как нечто постороннее, нечто мне совсем не принадлежащее.

Поскольку функционировал я покамест исправно и почти не давал сбоев, меня держали на месте, и я держался за место, потому что казино давало мне доход, которого хватало на поддержание довольно высокого уровня жизни и на героин, который к тому времени стал необходим мне, как воздух. К тому же, наблюдая со стороны страдания игроманов, я пришел к выводу, что быть зависимым от героина несколько выгодней, чем от рулетки и блэк джека – страдания всегда облегчаются, когда постоянно видишь перед собой кого-нибудь, кому ещё хуже.

Понятия, криминальное братство постепенно сходили на нет. Доморощенный философ-гностик Сапсан чалился в крытке, читая отредактированную «свидетелями» Библию, Марка Раскина в нашем дворе я уже не встретил, как и Гешу, убитого не так давно в пьяной драке. Пара полузабытых гопников, которые разговаривали со мной с неким подобострастием или некоторые из соседей кивком показывали, что никто в этом подъезде и дворе не забыт. Но в основном меня окружали совершенно незнакомые лица. Место, где прошли моё детство и юность, превратилось в чужбину.

Лицо же Юли моей я почти забыл, оно растворилось во тьме лиц случайных связей. Но память о ней сохранилась исключительно светлой, несмотря на то, что именно она подсадила меня на героин. Один раз, помню, я даже приходил с ней к отцу, мы пили чай. Как он воспринял её и наш приход – не помню. Тогда это было совершенно не важно. А теперь и она, и он ушли дорогой смертной и безвозвратной, отставив мне щемящее чувство тоски.

Перестройка входила в другую фазу. Никто уже не хотел рисковать, никто не хотел умирать. Бандиты и коммерсы заключили перемирие и вместе парились в саунах, затем к ним добавились и чиновники, которые ощущали себя пока ещё слабее «крутых», но с каждым месяцем их поступь становилась всё уверенней, а замашки – всё более барскими. Будущее было за ними – все это понимали…

Не было криминального братства, не было семьи, не было Юли… Только деньги, казино и героин вместе с мутными снами, которые с каждым прожитым месяцем становились всё более загадочными и ужасающими, всякий раз обещая открыть тебе истину о жизни и смерти и всякий раз обманывая… Велено терпеть! Но ведь протопоп Аввакум терпел, или хотя бы был уверен, что терпит за правду, ради жизни вечной. А ради чего терпел я это нелепое существование, которое с каждым днём становилось всё более блеклым? Героин высушивал душу, как палящее солнце посевы пшеницы. И не ждал я милости от неба, не было живительного дождя, хотя часто, чаще, чем в прежние годы, пробовал молиться. Но у меня всё получалось как в старой притче о крестьянине, молящемся о дожде:

«… Одним летом солнце нещадно палило и грозилось погубить урожай крестьянина. Тогда он обратился к небу с просьбой дать дождя высохшей земле. “Что ты просишь меня, проси у ветра, это он сгоняет тучи?!” – отвечало бескрайнее небо. Стал крестьянин умолять ветер согнать тучи, чтобы пошёл дождь, но ветер лишь задул в ответ: “Что ты просишь у меня, чудак? Проси у солнца – это оно высушивает и испаряет воду озёр, морей и океанов, превращая её в тучи!” Крестьянин только с мольбой посмотрел на палящее солнце, которое нещадно палило и грозилось погубить его урожай… “Что ты смотришь на меня, крестьянин?” – грозно спрашивало солнце. “Хочу спасти свой урожай”, – робко отвечал он. “Ну так проси у неба дождя!” – сказало солнце и засияло ещё ярче.»

Я попал в какой-то замкнутый круг, находясь под влиянием двух опаснейших мифов о героине, как мне объяснил впоследствии мой спаситель, старец Пахомий. Миф первый – героин навсегда меняет химический состав мозга и человек больше не может получать удовольствие не химическим путём. Миф второй: ломки – это чрезвычайно болезненный и неприятный процесс, который очень трудно пережить. Забегая чуть вперёд скажу, что старец считал основой алкоголизма и наркомании не принцип удовольствия, не желание самоубийства, а прежде всего – страх. Но об этом чуть позже…

…Листая житие протопопа Аввакума, я вдруг вспомнил Ленина и его последний рассказ, который, как нас учили в школе, он читал. Это был Джек Лондон, умерший от передозировки морфина. Рассказ назывался «Любовь к жизни». В этом рассказе человек сражался с волком за старую обглоданную кость, затем убил зверя в жестоком сражении и выпил его кровь. Лондон ставил человека на уровень животного, а любовь к жизни на уровень животного инстинкта самосохранения. В школе нас учили, что этот рассказ показывает силу человеческого духа в борьбе за жизнь, которой отличались истинные революционеры, которыми были и Лондон, и Ленин. Обращение к этому рассказу как бы свидетельствовало, что Ильич любил жизнь всем сердцем. Но, листая Аввакума, я вдруг понял, почему Ленин, умирая, обратился именно к этому рассказу Лондона… Как это может быть – любил жизнь, но ненавидел Бога? Для атеиста – смерть есть избавление от страданий. Некая пустота – нирвана небытия. А жизнь – нелепая случайность, которую легко можно положить на алтарь победы революции, причём, как свою, так и чужую. «Спи спокойно, добрый наш товарищ!» – так обычно прощались со своими большевики.

Джек Лондон был великим атеистом – он точно знал, что умрёт вместе со своим телом. Ленин подвергался перед смертью страшным мучительным болям и постыдным немощам, продолжая исповедывать атеизм и безразличие к идее вечной жизни. Но неужели даже не проскальзывала в его голове мысль, что, возможно, он не прав? Что есть и Бог, и есть вечная жизнь! И есть посмертное воздаяние!

Книга Лондона нужна была Ленину, чтобы перед смертью окончательно утвердиться в идее, что человек не более, чем животное, умеющее считать. Что его страх смерти – лишь животный инстинкт самосохранения, а любовь к жизни – агония умирающего существа. Я покопался в отцовской библиотеке и специально нашёл этот рассказ, раскрыл книгу и положил рядом с «Житием…» Смерть любого из великих людей – есть очередной ответ на загадку жизни. При всех полярно противоположных взглядах мой отец и Ленин были чем-то похожи. Они были одинаково принципиальны – «камни», да и, честно говоря, отношение к земной жизни у них было отрицательным. Любовь к жизни Ленина чётко прорисована великим американским прозаиком. Я открыл книгу Лондона и пробежал по строкам рассказа:

«… Человек смотрел на кости, дочиста обглоданные, блестящие и розовые оттого, что в их клетках ещё не угасла жизнь. Может быть, к концу дня и от него останется не больше? Ведь такова жизнь, суетная и скоропреходящая. Только жизнь заставляет страдать. Умереть не больно. Умереть – уснуть. Смерть – это значит конец, покой. Почему же ему не хочется умирать?..» – Дальше шла сцена пожирания человеком костей и высасывание из них жизненных соков, бездумно, безо всяких рассуждений о смысле бытия… Вот нашёл ещё одну интересную фразу: «… Его душа и тело шли рядом и всё же порознь – такой тонкой стала связывающая их нить… Он уже не ощущал боли. Желудок и нервы словно дремали. Однако жизнь, ещё теплившаяся в нём, гнала его вперёд. Он очень устал, но жизнь в нём не хотела гибнуть». – Здесь Лондон фактически отделяет «душу» – личностное начало человека – от жизни, – по его мнению, начала только биологического, но которое обладает своей волей. Фактически Ленин был поклонником смерти, а не жизни и «любовь к жизни» в его версии – всего лишь агония или фарс смертной личности… Борьба несуществующей «души» с биологией жизни за право умереть – только так, с точки зрения атеизма, можно объяснить агонию…

А страх небытия был для Лондона лишь мучительной иллюзией, порождаемой чисто биологическим инстинктом самосохранения. Здесь я подумал, что атеизм не так далёк от теизма, как кажется. Говоря, что Бога не существует, атеисты подразумевают, что не существует ничего, кроме материи. Поэтому, когда верующие говорят, что Бог – нематериален, они фактически повторяют слова атеистов о том, что Бога нет. Только для одних – Дух – не сущее, а для верующих – единственно вечно сущее. А для мистиков, прозревающих глубины, не сущее и сущее есть одно.

А вот уже строчки из «Жития протопопа Аввакума», которое перед смертью читал мой отец:

«Мне под робят и под рухлишко дал две клячки, а сам и протопопица брели пеши, убивающеся о лед. Страна варварская, иноземцы немирные; отстать от лошадей не смеем, а за лошедьми итти не поспеем, голодные и томные люди. Протопопица бедная бредет-бредет, да и повалится, – кользко гораздо! В ыную пору, бредучи, повалилась, а иной томной же человек на нее набрел, тут же и повалился; оба кричат, а встать не могут. Мужик кричит: “Матушка-государыня, прости!” А протопопица кричит: “Что ты, батько, меня задавил?” Я пришел, – на меня, бедная, пеняет, говоря: “Долго ли муки сея, протопоп, будет?” И я говорю: “Марковна, до самыя смерти!” Она же, вздохня, отвещала: “Добро, Петровичь, ино еще побредем”.»

Здесь тоже описывается мучительность жизни, но эта мука не агонии, как у Ленина или героя рассказа Лондона, а мука рождения: «Иисус сказал ему в ответ: истинно, истинно говорю тебе, если кто не родится свыше, не может увидеть Царствия Божия.» (Ин.3;3) «Женщина, когда рождает, терпит скорбь, потому что пришел час ее; но когда родит младенца, уже не помнит скорби от радости, потому что родился человек в мир.» (Ин.16;21)

«Неужели недостаточно, что сад очарователен; неужели нужно шарить по его задворкам в поисках фей?» – восклицают современные атеисты, не понимая, что очарование сада именно в том, что феи существуют; и только сердце, преданное чуду, может видеть их весёлый танец, превращающий очаровательный сад в райские кущи. Атеист Лондон в болезни принимал морфий и умер от передозировки, потому что для него предсмертные страдания не имели никакого смысла. Но мой верующий отец сам отказался от морфия, потому что принял предсмертные страдания осознанно, потому что знал, что так Бог преуготовляет его для вечной жизни. И, как говорил отец Олег, батюшка вспоминал в этих болях и обо мне, страждущем, хотя я сам отнёсся к его болезни более, чем легкомысленно.

Безо всякого сомнения, он горячо любил меня – своего единственного сына – благословение Матери Божьей со святой горы Афон – и часто молился обо мне, желая самого доброго… Он был хорошим отцом, да будет земля ему пухом, а рай – новой родиной. А я вот был плохим, отвратительным сыном и земля будет мне гробом сырым и изжарят меня на одной сковородке вместе с Сапсаном, если он не ускользнёт от сей участи, как благоразумный разбойник… Я ведь совершенно забыл об отце – одиноком и заброшенном. Только несколько друзей-священников и пара старичков из прихожан продолжали с ним общаться и навещать его во время той самой болезни. Когда я узнал, что у отца – рак, я уже работал в казино и мне нужно было разобраться с нечестным на руку крупье. Я был под «хмурым» и известие принял спокойно, полагая, что отец уже достаточно тянул свою жизненную лямку и пора бы ему на покой, к Тому, Которому он служил всю свою сознательную жизнь. У меня даже в мыслях не промелькнуло, что отец – единственный родной мне человек на этой земле…

Да. Вот такая исповедь, дорогой дневник!

…Мне уже плохело, начало морозить и сопливить, собачья душа намокла каплями, как поётся в одной песне. Нужно было поправиться для того, чтобы вновь ощутить себя человеком. Вытащив из кармана пакетик с веществом, я неожиданно понял, что здесь – в святом для отца месте, перед образами Господа и Матери Божьей, где лишь неделю назад погасли лампадки – я просто не смогу поставиться. Это будет кощунством и очередным гвоздём в крышку собственного гроба. Хватило того, как я разочаровал его при жизни, чтобы глумиться над его памятью после его ухода. Да и вообще в пакетике с героином сидел чёрт, который, во что бы то ни стало, хотел добраться до моей крови. Во что бы то ни стало! Эта мысль представилась мне неким прозрением, что часто бывает на отходняках, и я серьёзно задумался.

Положив, точнее, запихав трясущимися руками в карман героин, я затеплил лампадки при помощи той самой зажигалки, которой обычно разогревал чайную ложку с нафтизином. Образы просветлели, просветлела и моя душа. Однако это просветление не принесло облегчения, уступив место чувствам недовольства собой и разочарования тем похабным образом жизни, который я вёл. Как никогда я понимал, что храм души моей давно превратился в сарай, полный всевозможного хлама, пыли, юркающих в поисках заплесневелого сыра мышей и ржавых железок… Будто бы я сейчас – как новый Плюшкин в колпаке идиота – держал подсвечник в руке и созерцал множество никчемного хлама, который я заботливо тащил в душу откуда только можно. Свинья, как говорится, грязь найдёт. Душа превратилась в самое настоящее лежбище, какое имел Марк Раскин на чердаке. Лежбище для самовлюблённого и эгоистичного ума, который давно уже не следует своему предназначению и созерцает мечты, которые образуются в результате распада нейронных связей головного мозга. И ум научился наслаждаться этим распадом, как старый развратник противоестественным блудом, отвратительным нормальному человеку. А если быть точнее – ум наслаждается распадом вместе с тем, кто таится в пакетике с героином. Только, в отличии от меня, у чёрта нет тела, которое с каждой инъекцией всё больше превращается в тушку, и мозгов, что медленно, но верно вянут под воздействием героина.

Выйдя из квартиры я поставился в парадной, прислонившись к давно не крашенной стене, но тепло не разлилось по груди, как обычно. Может быть, героин был разбодяженным, ведь барыги, зная, что я на крючке, больше не церемонились со мной и часто позволяли себе в отношении меня то, что я бы раньше не стерпел. А может быть, отец молился за меня в раю, взирая с высоты небес на нашу грешную землю? Ох уж это может быть! Я попробовал себе представить это – образы в голове были подобием диснеевского мультфильма – такие же глупые, красочные, но всё равно добрые. Как там – за гробом? Этого представить себе просто невозможно, точнее возможно, но это будет так же близко к реальности, как Микки Маус. И если даже есть это самое «наверху», думаю у его обитателей существуют другие небесные дела и пялиться «сверху» на нас им недосуг.

Но отец доверял Богу, доверял Его словам, выполняя Его волю в жизни сей, и он мог расчитывать, что Господь, в свою очередь, услышит его молитвы. В том числе, молитвы и за меня. И в этом осознании, что я имею персонального предстателя на небесах, защитника и адвоката, который к тому же и является родным отцом, как-то естественно родилась надежда…

…Наркомана всегда охватывает надежда после инъекции, он думает, точнее мечтает в полудрёме, что у него всё прекрасно и очаровательно, как он скоро бросит употреблять и станет человеком, сыгравшим в русскую рулетку и вышедшим из игры победителем. Этой надежды вполне достаточно для наркомана, как для скупого рыцаря достаточно лишь созерцания своих сокровищ. Наркоман лучше обычных людей осведомлён, что жизнь – дерьмо, и годы втаптывают в грязь все надежды и мечты. Каждый опытный торчок знает, что эту надежду нельзя принимать всерьёз, потому что она имеет под собой лишь биохимическое основание – рецепторы удовольствия в головном мозге работают с утроенной силой, напичканные природными эндорфинами. Он лишь созерцает её философски и не верит ей, как женщине, которая говорит о любви, когда просит денег.

Когда действие вещества проходит, удовольствие всегда сменяется лютой депрессией, которую в принципе тоже нельзя воспринимать всерьёз. Но ты всё равно принимаешь её всерьёз, потому что биохимия биохимией, а боль – даже фантомная – от этого не перестаёт быть болью. Так и получается – удовольствие героин даёт иллюзорное, а вот боль иллюзорной не бывает. Странный парадокс!

Но на этот раз, выйдя из парадной, я обнаружил в себе две надежды – одну обычную, биохимическую. Другая была в какой-то глубинной уверенности, что скоро моя жизнь изменится. И что для этого не нужно будет прилагать какие-то особые усилия, сверхусилия (ещё один миф, в результате которого наркоман думает, что исцеление для него невозможно и что ему, так или иначе, крышка. Можно сказать, что этот миф и погубил Юлю).

Просто нужно ждать, пока время – ждать. И действовать, когда придёт время действовать. Какими будут эти действия, я даже не предполагал, но знал, что пойму всё, когда получу инструкции от небесного босса…

Ну а пока мне нужно получить инструкции от босса вполне земного. Я взглянул на часы. Скоро вечер. До открытия казино оставалось чуть менее двух часов. Я сел в машину и поехал на работу. На следующей неделе надо вступать в права наследства.