Текст книги "История блудного сына, рассказанная им самим"

Вынести дух вместе с телом

Итак, надежда пробудилась в тот самый момент, когда я сидел в кабинете отца. Сил мне придала уверенность, что отец терпел предсмертные муки, не только совершенствуя свою душу в преддверии вечности, но и ради меня – чтобы губительное увлечение оставило меня, выпустило из своих когтей…

…Контора ЖКХ, где я должен был подписать кое-какие бумаги для того, чтобы стать полноправным хозяином нашей квартиры, находилась в пятнадцати минутах ходьбы на север по Лиговке. Я решил пройтись пешком. Был третий день, который я обходился без героина и два месяца, как отец ушел в мир иной. Стоял сырой, больше похожий на позднюю осень, чем на ранню весну, март. Сегодня должны были начаться ломки, но пока я ощущал лишь симтомы гриппа средней тяжести – плохо, но терпимо. Только вот холод переносился весьма уныло, а настроение было как у безработного пианиста. Переночевав в нашей квартире на Лиговке, я вышел ранним утром для того, чтобы быть первым посетителем в ЖКХ. Затем я хотел пойти в Три Святителя и дать на святом Евангелии обет Богу не употреблять больше героин. Мысль эта вызревала во мне около месяца, а возникла она после прочтения книги отца Иоанна Кронштадтского «Моя жизнь во Христе», которую я взял из отцовской библиотеки…

…Контора располагалась в подвале старого купеческого дома, который раньше – до революции – принадлежал скопцам. Эти своеобразные сектанты made in Russia не имели детей, поэтому всё их богатство доставалось самой секте, а после революции их и вовсе не стало, а имущество было национализировано. Где-то в одном из этих домов жил-кутил Рогожин из «Идиота» Достоевского, что убил Настасью Сергеевну. Я пришел первым, подписал все необходимые ксивы, дал потирающему руки чиновничку подношение, как договаривались, и выскользнул на улицу, закутавшись в серый шерстяной шарф.

Брр. До Трёх Святителей я решил доехать на такси – очень уж было зябко и ветренно. К тому же, кумар не любит холод…

В нашем храме уже давно служил новый батюшка – отец Димитрий. Готовясь к принятию обета, я стал у него исповедоваться и окормляться. Димитрий был современным пастырем без псевдоревности по Бозе, свойственной неопытным священникам, которые так любят вцепляться в ухо молодым прихожанкам. Но и усердием к своим обязанностям тоже не отличался. Один из оставшихся в живых старичков шепнул мне, что Димитрий не хотел становиться священником, но выбрал эту профессию по настоянию отца, который был благочинным в Киришах. Отучившись в семинарии, Димитрий несколько лет служил одним из священников Петро-Павловского собора и после того, как моего отца отправили за штат, был переведён викарием на место настоятеля Трёх Святителей. Что ещё нужно молодому батюшке? Но прихожане поговаривали, что Димитрий недоволен своим служением, да и вообще не верит в Бога, что хочет уехать в Америку, где у него живёт тётя. Да и матушку его никогда не видели в храме; старичок говорил, что она преподаёт римское право в ЛГУ и является убеждённой атеисткой, не воинствующей, конечно, но всё-таки.

Понимая, что старичок отзывался об отце Димитрии хорошо из своей природной деликатности, я старался подражать ему и быть вежливым с новым настоятелем. Я раскрыл ему свою немощь и полагал, что с помощью отца Димитрия мне всё же удастся осуществить бегство из страны иллюзий и приобрести здравие. Хотя как-то обмолвился в беседе с ним с явным неудовольствием, что всенощную весьма сократили – кафизмы уже никто не читал, а канон часто был из двух тропарей в песне. Впрочем эти обличения из моих уст звучали весьма странно и отец Димитрий, улыбаясь, парировал так:

– Сейчас слабые люди пошли, падкие на удовольствия… – Здесь он сделал паузу и многозначительно посмотрел на меня, я расценил это как намёк на моё пристрастие к героину. Хотя я, как верблюд, жующий кактус, наслаждался вкусом собственной крови и удовольствие было спорным. Теперь я часто подумывал, что если бы я пошел по стопам отца, то, по крайней мере, не был бы наркоманом. Тем временем Димитрий развил свою мысль. – … К чему заставлять их выслушивать бубнеж, из которого они могут разобрать два-три слова?

…Всех старых певчих (преимущественно старушек) отец Димитрий уволил в первый же день настоятельства, наняв весёлых студентов консерватории, которые пели даже всенощную Кастальского, но во время шестопсалмия выбегали курить на паперть. Свободные нравы принесли и новые прихожане. Исповеди отец Димитрий выслушивал лениво и часто ограничивался тем, что читал общую исповедь перед литургией, а над каждым исповедующимся произносил разрешительную молитву без выслушивания самих грехов. Мол, всякий сам знает, в чём кается перед Богом, а ему всего этого выслушивать недосуг. От своих проблем голова пухнет. Узнав, что я сын прежнего настоятеля, отец Димитрий сперва уделял мне достаточно внимания и выражал готовность помочь. Но когда я пару раз пришёл на исповедь упоротым, готовность помочь сменилась еле заметной брезгливостью, которую я предпочёл принять как пастырский приём, помогающий избавиться от героиномании. Но в глубине души я понимал, что лукавлю перед самим собой – новому настоятелю нет до меня никакого дела. Мало того, он хотел бы от меня избавиться, как психоаналитик от впавшей в бедность пациентки.

Димитрий был чем-то похож на того батюшку, у которого я исповедывался насчёт героиномании в тот первый раз, когда меня прихватило. Но сходство было только внешним – тот был повежливей и более ответственно относился к своему служению…

…Подъехав на такси к Трём Святителям я уже твёрдо решил сегодня дать Богу обет бросить героин и сделать это в том самом храме, в котором служил мой отец. Единственное, мне не очень-то хотелось, чтобы свидетелем моего обещания Богу стал этот отец Димитрий. Он хорошо умел скрывать свои эмоции. Наркоманы – народ мнительный и мне могло показаться, что он смеётся надо мной – «сыном черносотенца». Да и вообще – он считал все эти обеты средневековой мистикой, не стоящей никакого внимания, а наркоманов, может быть, вообще за людей не считал – уж очень неохотно в последнее время он слушал мои горячие излияния. К тому же, вдруг он и на самом деле не верил в Бога? А мне нужна была поддержка в первый период, когда обострится желание вновь вызывать хорошее настроение и надежду по своему усмотрению. Но на всё воля Божья. Я перекрестился и зашёл за храмовую ограду, весело узнавая знакомый с детства храм, похожий на небольшой корабль.

На лбу уже выступил пот, текли сопли как при гриппе – кумар усиливался. Я кашлял в кулак, скоро кашель станет как при чахотке – потревожу, выходит, молитву верующих своим кашлем. На часах было восемь сорок пять. Отец Димитрий будет исповедовать в правом приделе, я сегодня расскажу ему про обет и, положив руку на Евангелие, поклянусь никогда больше не дотрагиваться до белой смерти!

…На паперти стояло несколько нищих, один еле знакомый прихожанин в картузе из бобровой шерсти, кажется его зовут Анатолий, и долговязый парень в черной кроличьей ушанке. У него было весёлое румяное от мороза лицо и он беседовал с прихожанином. Но диалог их явно не соответствовал его весёлому виду. Я остановился, потому как уловил в тоне прихожанина враждебные нотки:

– Что ты опять хочешь?! Я на литургию опаздываю.

– Ещё целых пятнадцать минут! – бодро отвечал долговязый. – Тебя же не затруднит ответить мне на пару вопросов?

– Я те что, справочное бюро? – прихожанин угрюмо положил руки в карманы. – Я всё уже сказал в прошлый раз. Чо ты прицепился ко мне, как банный лист!

– Хочу чтобы ты понял меня! Бабушка бы поняла. – Долговязый продолжал улыбаться, только улыбка его стала более напряженной и, если можно так выразиться, агрессивной.

Я решил вмешаться и, подойдя ближе, коснулся руки долговязого:

– Тебе что, самому не понятно? Дай человеку спокойно помолиться.

Почувствовав поддержку, прихожанин радостно и ехидно ухмыльнулся.

– Да всё нормально, брат. Пусть спрашивает Иудушка этот. – Прихожанин поправил усы и пояснил, указывая на собеседника. – Сектант.

Долговязый оценивающе посмотрел на меня, продолжая всё так же нелепо улыбаться, затем весело спросил прихожанина, который смотрел на него презрительно и насмешливо:

– А правда, что вам не велят к нам ходить?

Прихожанин недовольно кашлянул и хрипло заявил:

– Да! Батюшка сказал, что вы в прелести и идти к вам, значит, погубить свою душу! Умереть смертью вечной! Прихожанин как-то по-собачьи глянул на меня, ища поддержку, затем повысил голос, чтобы избавиться от хрипа.

– Ещё вопросы?!

Долговязый отрицательно покачал головой, уши его шапки дернулись, как уши коккер-спаниэля. Он, по-прежнему, улыбался.

– Нет. Вы не умрёте! Приходите к нам и вкусите, как благ Господь. Он простит все ваши грехи, исцелит болезни… – Долговязый посмотрел на меня, как бы приглашая присоединиться к дискуссии.

– Вот я например был конченым наркоманом. Конченым! Проколол все вещи из дома, два раза вешался от отчаяния: один раз верёвка порвалась, второй – брат вытащил из петли. Я вскрывал вены в ванной, но меня откачали. Бог видел моё будущее исправление и спасал меня… В начале приходил в вашу церковь, искал помощи. Ты помнишь, Анатолий, как я старался. Но отец Димитрий мне говорил только: «Кайся, причащайся». Я каялся, причащался, но не мог освободиться от порока… – Долговязый рукой сделал жест, умоляя не перебивать его, потому что прихожанину очень хотелось что-то возразить.

– Сейчас, я закончу.

…Когда батюшке надоело выслушивать мои исповеди, полные горечи, он отправил меня на отчитку в Псково-Печерский монастырь как бесноватого, намекая, чтобы я больше сюда не приходил. И сейчас даже, когда я зашел, он сделал вид, что меня не узнал.

– И тогда ты ушёл от Христа в секту! – прихожанин с сожалением покачал головой и обеими руками поправил бобровый картуз, как будто ветер мог сбить его с головы. – Предал ты веру отцов, вот что я тебе скажу!

Долговязый засмеялся:

– Да вера моих отцов была в том, что Ленин жил, Ленин жив и Ленин будет жить; в бесплатную колбасу при коммунизме и в то, что человек произошел от обезьяны. Вера моих отцов! Теперь я живу верой, и моя вера по-настоящему живая и Господь исцелил меня от пагубного пристрастия к наркотикам. – Долговязый поднял правую руку, жест напоминал кидание «зиги» скинхедом. – Я был мёртв, а теперь ожил. Понимаешь ты это или нет?

Прихожанин вновь пригладил усы, а потом снял картуз и истово перекрестился, повернувшись к храму. Через плечо отвечал долговязому, не скрывая ехидства:

– Да ты просто маловер! Сказали же, поезжай на отчитку! А ты, по гордости, пошёл к заморским миссионерам и… Тьфу, в общем! Наркоман ты чёртов, прости меня, Господи! – прихожанин, словно извиняясь за бранную лексику, посмотрел на меня, не одевая картуз. Он показался мне ещё более лысым, чем обычно, его усатое лицо краснело то ли от мороза, то ли от гнева. – Да и пусть все наркоманы к ним бегут, если их там лечат. Нам тут такие не нужны. Скажи, брат?!

Я нахмурился, но ничего не ответил – долговязый говорил правду улиц и я понимал его гораздо больше, чем этот усатый прихожанин и отец Димитрий вместе взятые. Тут до меня отчётливо стало доходить, какая пропасть лежит между мной и этим прихожанином, который считает меня за своего, только потому, что мы ходим в один храм, но в жизни он не более близок мне, чем английская королева. И где гарантия, что они поймут меня? Скажут, езжай на отчитку, читай Акафист какой-нибудь каждый день. А если у меня не выйдет бросить, кто будет в этом виновен? Догадаться не трудно. Я! Значит горд или плохо молился. Я тяжело вздохнул и спросил долговязого, полностью проигнорировав вопрос прихожанина. Поддерживать подобный неправославный взгляд на наркоманию я не собирался.

– Ты сколько сам торчал на системе?

Долговязый стрельнул в меня глазом и мгновенно вычислил своего. Перестал улыбаться и приподнял глаза вверх, будто вспоминая.

– Семь лет, брат, беспрерывного торча. Начинал с морфия – покупал у одного онколога с Васильевки рецепты и отоваривался. Потом перешёл на черняшку – брал на Некрасовском. А потом и на белый перешёл…

Прихожанин понял, что он здесь уже лишний и не представляет больше для долговязого предмет интереса, и сплюнул под ноги.

– На черняшке он сидел! Дай пройти, сектант. Совсем уже прохода не даёте. – Он почти грубо оттолкнул долговязого и стал подниматься по ступенькам.

– Прости, Анатолий! – крикнул долговязый ему вслед. – Но прихожанин никак на это не отреагировал, тогда он повернулся ко мне и вновь стал улыбаться. Он напоминал мне сейчас Алёшу Карамазова своим идеализмом, антисексизмом и готовностью всякий раз просить прощения, даже в тех случаях, когда он не виноват. Нелепое драповое пальто, создающее ощущение долговязости; куцая топоршащаяся бородка и небрежно подстриженные усики, горящий взгляд и бодрая улыбка делали образ Алёши Карамазова совершенным.

Я достал платок и громко высморкался. Пот быстро вымораживался пронизывающим питерским ветром и лоб обтягивался ледяной коростой. Долговязый сочувственно смотрел на меня. – Что, лихо тебе, как я погляжу? Кумарит?

Я злобно посмотрел в его глаза, но он их не отводил, что говорило о твёрдом характере. Тогда я кивнул.

– Начинает потряхивать. Вот тоже решил завязать.

Долговязый опять улыбнулся, но смотрел на меня уже победно, как волк на ягнёнка.

– Давно на системе?

– Два года. – Я почувствовал потребность излить душу, а долговязый меня мог понять куда больше отца Димитрия. – Два чёртовых года, которые можно вычёркивать из жизни!

Долговязый состроил комическую гримасу.

– Э, парниша! Ты не отчаивайся, держись бодрячком. И эти два года дали тебе отрицательный опыт, который ты сможешь передать другим…

– Да какой опыт? У меня уже веняки пропадают. – Я положил руки в карманы. – Не дай Бог никому такого опыта.

Долговязый смотрел на меня, не мигая. Потом насмешливо ответил, словно признавая меня слабаком.

– Ну и что! Я уже пах открыл, а ты знаешь: открыть пах – это всё равно, как открыть крышку собственного гроба. Я такие минуты пережил, брат ты мой, что вспоминать страшно. На стенку бросался бывало. – Он указал на храм пальцем. – Но мне здесь не помогли. И тебе не помогут. Помяни мои слова. Тут ты сам по себе, а у нас – в Живой церкви – мы все вместе…

Я опять злобно уставился на долговязого, а он так же не отводил взгляд.

– И что, ты думаешь, я стану брошюрки раздавать или – как ты – на приводе работать?

Долговязый искренне засмеялся.

– Да на каком приводе?! Я сюда пришёл сорокоуст по бабушке заказать, она-то православная была. А на выходе Анатолия встретил. Ходили с ним в храм год назад – он единственный, кто меня более-менее поддерживал, когда я хотел соскочить. Но как я ушёл, он знать меня не хочет. А ведь человек-то хороший! Жаль мне приятеля терять, но видно Господь его ожесточил, как фараона египетского… – Долговязый оглядел меня с ног до головы. – На приводе – не на приводе, но на служении ты бы мог пригодиться. Выносил бы дух вместе с телом.

Я не стал спрашивать, что это значит.

– Так ты соскочил? Сильно небось ломало? Чем перебивался, водку пил?

Долговязый покачал головой и вновь расплылся в улыбке.

– На сухую, брат. Веришь-нет, святым помазанием отошло всё. Даже не кумарило и тяги нет. А врачи говорят, что в случае, если соскочишь, депрессия как минимум полгода. Ан нет. Бог меня исцелил – поэтому, не вдаваясь в теологические споры, скажу, что для меня это самый главный аргумент истинности нашей церкви. Я был мёртв, а теперь ожил. Понимаешь?

– Да понимаю, – буркнул я.

– Так что если хочешь избавиться от торча, приходи к нам в Живую церковь. Доезжаешь до «Болтов», а там пять минут ходьбы…

– Да не, брат. Я православный. И в отличии от тебя – это именно вера моих отцов. Но удачи тебе. Рад, что ты выкарабкался. – Я кивнул и стал подыматься в храм. Уже перед дверьми, я услышал, как долговязый окликнул меня: «Ты всё-таки приходи, посмотри. Может быть, Бог просветит твое сердце и ты избавишься». – Я поднял правую руку, не оборачиваясь, и вошёл в притвор.

В храме царил обычный византийский полумрак, чтец дочитывал шестой час. Я подошел к правому приделу, где исповедовал отец Димитрий. Я посмотрел на него и наши глаза встретились. И его словно перекосило. Теперь, спустя долгое время, я не могу сказать, что мне это не почудилось – на кумарах вообще развиваются разной степени тяжести параноидальные состояния и кажется, что даже самые близкие тебе люди замышляют против тебя нечто страшное.

Но тогда в его взгляде я прочитал неподдельное презрение и усталось, а также желание поскорее закончить сей спектакль, который называется литургией, и пойти домой, где можно заниматься своими делами, почитать Бродского и помечтать, как хорошо в стране американской жить. Этот взгляд словно пробился ко мне в душу и залил её смущением и отвращением. Я подумал, что не смогу дать обет в присутствии отца Димитрия. По крайней мере, не сейчас…

Постояв минуту, другую я вышел из храма и увидел вдалеке фигуру долговязого. Я побежал за ним и нагнал его у трамвайной остановки.

– Андрей, – я протянул руку.

– Михаил, – он тепло пожал её и опять победно улыбнулся.

– Может зайдём в кафе, чаю попьём? Тут есть одна закусочная неподалёку.

– Давай. – От Михаила я уже не ожидал ничего плохого в принципе, как нельзя было ожидать этого от Алёши Карамазова.

Мы зашли в кафе, заказали чаю и по пицце и тут меня прорвало. Это можно было назвать одной из лучших, искренних моих исповедей. Я рассказал Мише про свои бандитские движения, про наркотики, «мутки», вспомнил, как умерла Юля, и ещё множество суровых новелл, наполненных правдой улиц, которые держит в своей памяти любой наркоман. Имена «отъехавших», барыг, студентов, проституток стали оживлять в памяти грандиозный спектакль под названием «дневник наркомана». Даты, квартиры, памятники на кладбище, опознания в морге и избиения в ОВД, – всё это я выложил Михаилу на духу, не утаивая ничего. А он просто слушал, оказавшись хорошим собеседником, потому что знал, есть моменты, когда человека нельзя перебивать.

Когда я выговорился, он покачал головой:

– Так значит, ты решил дать Богу обещание не употреблять героин?

Мне было несколько трудно отвечать, потому что я действовал не по плану, повинуясь больше интуиции.

– Да. Я хотел сделать это сегодня. Для этого и пришел сегодня. Ты уже знаешь о моём отце, о том, как он служил и почему его отправили за штат. – Я на минуту замолчал, думая стоит ли продолжать говорить это сектанту, поскольку отец никогда не верил, что они способны на разумный диалог. Но здесь был больше не диалог православного и сектанта, а двух наркоманов, причём сектант-то как раз был на правильном пути и любые аргументы за Православие из моих уст были бы сейчас просто неуместны. Я продолжил.

– Перед смертью отцу выписали морфий, но он отказался от него, зная, что я болен наркоманией. Поэтому я и выбрал Три Святителя тем храмом, где я произнесу свой обет. – Я замолчал. – Но ты прав насчёт того, что здесь меня могут только выслушать – никто меня не поймёт. Наркоман – это звучит для обывателя, как… преступник, как подонок и просто невменяемая сволочь. Для простого человека это звучит хуже, чем алкоголик.

Долговязый Михаил посмотрел мне в глаза.

– И что же теперь? Ты не станешь этого делать – давать обет?

Я выдержал взгляд, но зачем-то взялся за шею.

– Стану! Но мне сейчас нужно было выговориться.

Он кивнул.

– Тому, кто может тебя понять. Типа исповедаться?

– Ну да. Конечно, у нас считается, что в Таинстве Исповеди действует благодать Святаго Духа, но ведь не менее важно простое человеческое понимание…

Долговязый опять кивнул и, несколько вызывающе, посмотрел мне в глаза.

– Так ты не пойдешь к нам, в Живую церковь? У нас там уже несколько завязавших. Вместе будем держаться. В отличие от православных, харизматы давно занимаются проблемой наркомании, ещё со времени сексуальной революции в Америке. Ты бы мог к нам присоединиться. – Долговязый вдруг нахмурился. – Или ты… – он ухмыльнулся, – или ты, как Анатолий – мой бывший сомолитвенник – считаешь, что мы там все в прелести и умрём смертью вечной?

Я немного подумал прежде, чем отвечать. Здесь предстояло отвечать тонко, чтобы не обидеть такого хорошего собеседника, но и не предать веру. Я подумал, как бы на это ответил отец, который никогда не выказывал неприязни к сектантам, как например к тем же коммунистам.

– Я не богослов, Михаил, и не благочестивый человек, поэтому не делю людей на православных и не православных. Я говорил, что работаю в казино, на малышевскую группировку, поэтому не делю мир на грешников и праведников. Было время, когда я делил его на пацанов и на лохов. Теперь и это прошло…

Возникла долгая пауза, которую прервал Михаил.

– И что? Теперь для тебя все равны? Ты никак не разделяешь людей?.. – Он улыбнулся, поняв, что я не второй Анатолий и не буду грозить ему вечными муками. – … Хотя бы на мужчин и женщин.

Я улыбнулся в ответ.

– Ещё как разделяю! Я наркоман и мир делится для меня на употребляющих наркотики и на неупотребляющих. Но теперь это моё видение усложнилось. Познакомившись с тобой я открыл для себя третью категорию людей – завязавших.

Михаил допил свой чай и посмотрел на меня с любопытством.

– А что, меня нельзя отнести к неупотребляющим?

– Нельзя. Ты сам знаешь, «кто попробовал слезу мака, будет плакать всю жизнь». Я не знаю, как там насчёт плача, но употребление героина изменяет человека навсегда и это изменение останется с ним до самой смерти. Это как пуля в груди, – выжить, быть может, ты и выживешь, но шрам останется.

– Что ж! – долговязый скрестил руки на груди. – И как ты думаешь, – это полезное изменение или вредное?

– Знаешь, отец мне рассказал как-то одну историю, когда я хотел научиться играть на гитаре.

Один человек играл в студенческие годы в ансамбле и даже был панком. А потом, после тысячелетия крещения Руси, покаялся, принял монашество на Валааме и его быстро рукоположили в священники. Но ему было очень трудно стоять у престола – на него нападала необъяснимая хандра и тряслись руки, когда он резал агнец и переносил чашу с жертвенника на престол во время Херувимской. И тогда он написал одному известному старцу письмо с просьбой помолиться. Старец этот ответил, если мне не изменяет память, так: «Тебе не нужно было становиться священником. Человеку, который занимался рок-музыкой, невозможно стать хорошим пастырем. Бесы будут тревожить тебя каждый раз, как ты будешь служить литургию». Я что имею ввиду; если даже мы с тобой завяжем, мы уже не станем праведниками в полном смысле этого слова. Мы навсегда останемся инвалидами духовной войны. Будучи в плену у дьявола, мы вырвались… – Я остановился и посмотрел на долговязого. – Точнее, ты вырвался из плена греховного, но часть твоей души всё равно, как бы ты не старался, осталась у него в плену. Неужели тебе даже не снится, как ты ставишься?

– Снится, но уже гораздо реже.

– Вот-вот. Это никуда не ушло, только дремлет, ожидая, когда ты оступишься, и останется это духовное увечье до самой смерти. Поэтому завязавший – это спасшийся от смерти, но побывавший там одной ногой. Ему уже не стать таким, как другие люди, не пробовавшие героин.

Михаил надолго задумался, переваривая мои слова. Затем ответил.

– Инвалид уже не воюет, он выходит, так сказать, на пенсию по состоянию здоровья. Но мы ещё можем воевать и, скажу тебе больше, воевать с дьяволом очень успешно.

– И как?

– Не нужно быть пророком, брат, чтобы уверенно говорить о том, что количество наркоманов с каждым годом будет удваиваться и лет через десять оно достигнет своего пика. Кто лучше всего знает о болезни? Врач? Ничего подобного. Врач может обладать знаниями о многих болезнях, но лучше всего знает о болезни сам больной. Ты сам знаешь, как трудно соскочить с этой дряни. Поэтому каждый соскочивший – это переболевший наркотиками, знающий путь к выздоровлению. Он может, как сталкер, выводить других больных на свет Божий. И это духовное сталкерство может стать смыслом его жизни. Мне один брат как-то прочитал стихи Вергилия, точно отображающие нашу ситуацию:

«Легко спуститься в ад, ночью и днём раскрыты двери царства мёртвых. Но вернуться по собственным следам к дневному ветерку – тяжкое испытание». – Долговязый допил чай. – Наркотики приглашают каждого совершить увлекательный вояж в страну мёртвых и далеко не каждый может унести оттуда ноги. Ты согласен?

– Согласен. Так ты считаешь, что у нас в руках что-то вроде карты.

– Точно! – долговязый чуть не захлопал в ладоши. Именно карты. И каждый из нас начертал свой путь возврата к дневному ветерку. Если Бог нам помог и вывел из этого ада, то мы не должны замыкаться на самих себе – тогда мы действительно останемся инвалидами, но обернуться к другим страждущим и протянуть им руку помощи. Тогда из духовных инвалидов мы превратимся в духовных героев и вся наша жизнь будет истинно христианским подвигом, и тот минус, в который нас превратили наркотики, превратится в большой плюс.