Текст книги "Гремучий студень"

Часть четвертая. Месть и призраки

XXIX

Улиц здесь не было. Их заменяли вертлявые тропинки, темные тупики да просветы между заборами. Избы лепились друг к другу, сползали по склонам холмов и замирали в неловком равновесии на берегу, едва не опрокинувшись в мутную речку.

– Хапиловка, – сплюнул извозчик. – Овраг на овраге да вор на воре… Тебе точно сюда надо, барынька?

Лукерья куталась в шубу, убеждая себя, что дрожит лишь от холода.

– Та девица, с портрета… Приехала по этому адресу?

– Да, вон в ту мазанку. На углу, вишь? – взмах кнута указал нужное направление. – Я дальше не поеду, там коляска завязнет.

Журналистка подала ему пару монет.

– Дождешься меня?

– Ножик в спину, вот чего я тута дождусь! – встал на дыбы возница. – Нет уж, поеду. Могу и тебя забрать, от греха подальше.

Интуиция подсказывала: нужно бежать без оглядки. Тем более, что Луша обещала не рисковать понапрасну, а немедленно сообщить о тайном логове бомбистов Мармеладову или полиции. Но если это другие бандиты? Не из ячейки Бойчука? Вон их сколько развелось в последнее время. Прежде чем поднимать тревогу, надо все проверить. Только одним глазком. А потом уж – бежать.

– Поезжай, – сказала она с показным спокойствием. – Я прогуляюсь.

– Ох, барынька… Али без мозгов? Тут и днем-то гулять – погибель, – кучер вытряхнул из рукавицы блестящий кругляш. – На-ка, хоть свинчатку возьми.

– Не нужно, – отказалась Лукерья. – У меня есть пистолет.

– Свят-свят! – шарахнулся извозчик. – Так ты тоже, что ли, из хапиловских? Н-но, родимые. Н-но!

Пролетка шла тяжело, колеса утопали в рыхлом и грязном снегу, лошади громко заржали, когда по их спинам прошелся суетливый кнут, но потянули быстрее и вскоре фонарь на задке экипажа растворился во тьме. Лукерья прислушалась – не хлопнет ли где ставень или калитка, но никто не спешил посмотреть, что за шум за забором. В Хапиловке люди нелюбопытные. Оно и понятно, тут сунешься некстати – враз жизни лишишься…

Журналистка подошла к нужному дому, почти не таясь. А чего скрываться? Фонарей в округе нет, окна по-соседству не горят, а звездного света маловато, чтобы разглядеть ее хрупкую фигурку. Плетень из ивняка оказался слишком высоким, перелезть через такой в узкой юбке не удалось, но между двух жердей обнаружился лаз, в который Луша и протиснулась.

Плотные шторы на одиноком окне были задернуты, но свечи горели ярко, и ей удалось разглядеть силуэты двух мужчин, сидящих у стола. Они говорили вполголоса, сюда доносилось лишь неразборчивое бу-бу-бу. Чертыхнувшись про себя, девушка прокралась к двери, потянула ее на себя – Господи, только бы не скрипнула! – и шагнула в сени. Справа от входа, на широкой лавке стояло рассохшееся корыто и жбан с прокисшим квасом. Луша сморщилась от неприятного запаха и прикрыла ладошкой нос. Нарочно здесь эту гадость держат? Чужаков отваживать? О-о-ох… Зато разговор теперь слышался отчетливо. Она потянула за самый краешек ситцевую занавеску, перегораживающую вход в комнату, но заглянуть не решилась.

– …Вот потому, Степка, и нету веры в револьверы, – тяжелый и хмурый голос лязгал, будто молот по наковальне. – Не дадут к царю подобраться. А даже если и дадут – одну пулю выпустишь, тут же на тебя набросятся казаки да гвардейцы. Скрутят в момент.

– И одной пули достаточно, когда в затылок попадет, – второй голос был тонким и злобным, как бритва.

– Если попадет, – возразил Молот. – А бомбой-то надежнее. Подстеречь на прогулке, бросить жестянку со студнем в карету и прощай, Алексашка!

– Можно так, а можно хитрее, – резанул Бритва.

– Это как?

– Заряжаем две бомбы. Одну я метну издалека, она взорвется перед каретой и поубивает казачков из охранения императора. Остальные всадники поскачут меня ловить, а экипаж оставят без присмотра. Царь высунется посмотреть, что же там случилось.

– Ну?

– И тут ты подходишь с другой стороны и кидаешь вторую бомбу под экипаж. Чтоб не выжил никто.

– Интересно мыслишь. Надо старшому сказать.

– Не надо, Хруст… Он признает лишь те идеи, которые сам придумал.

Хруст! Услышав знакомую кличку, Лукерья вздрогнула. Сомнений быть не может, эти двое – из банды Бойчука. Она отважилась посмотреть в щель между занавеской и дверным косяком. Лысый амбал в кумачовой рубахе сидел к ней спиной и что-то жевал, отчего оттопыренные уши двигались вверх-вниз. Вполоборота к нему расположился Степка – подросток лет шестнадцати, высокий и нескладный, с костлявыми плечами, более всего похожий на гимназиста. Но где главарь? Где Бойчук?

Хруст оглянулся. Лукерья испуганно съежилась, но бандит всего лишь хотел убедиться, что в комнате никого нет. Он ухватил жирной рукой затылок юного соратника, пригнул его голову к своим губам и зашептал:

– Ты на старшого рот не разевай. Он миндальничать не станет, прибьет в момент. А ты парень хороший, башковитый, зачем раньше срока подыхать? Нам и так уж недолго осталось.

Степка вывернулся из захвата и отодвинулся подальше.

– Но я же правду говорю! Старшой в последнее время сколько раз ошибся.

– А ты считал, что ли? – гаркнул амбал.

– А я считал, да! – воскликнул в запальчивости молодой бомбист. – Зачем он с Бессарабцем связался? Вся эта затея с часовыми бомбами – дешевый балаган.

– Да ты что! В казармах знатно рвануло.

– В казармах рвануло, но жандармы скоренько наловчились их перехватывать. На Красной площади никто не пострадал, а потом Рауфа убили… Живорезы!

– Хорош визжать, – лысый потянулся к бутылке и налил водки в два стакана. – Помянем Рауфа. Хоть он и басурман, но товарищем был верным.

– А погиб ни за понюх табаку! – Степка не хотел успокаиваться, напротив, он все яростнее распалялся. – Тебя там не было, Хруст. А я видел, как Рауф уложил двух переодетых жандармов, но потом его застрелил тот, плюгавый. Пошли бы вдвоем – он бы выжил. А старшой приказал наблюдать издалека. На его совести смерть!

Лысый расхохотался.

– Совесть? Ты серьезно, Огонек? Забудь. Совесть – штука вредная. Но насчет Рауфа ты, кажись, прав. Старшой про него подозрение имел, а не предатель ли, вот и отправил на Красные ворота без прикрытия.

Степка надулся обиженно, но потом пробурчал:

– Будь Рауф и вправду агентом охранки, жандармы бы его не застрелили.

– Ша! Дай спокойно пожрать.

Он подвинул к себе чугунок, плюхнул в миску каши и взялся за ложку. Лукерья повернулась, чтобы уйти. Прятаться в сенях дольше – слишком рискованно. Но тут амбал перестал чавкать и спросил:

– А ты фотопортреты Клавкины сжег?

– Конечно, сжег! – уверенно ответил Степка.

– Все шесть?

– Да, – но это уже прозвучало не столь уверенно.

Хруст облизал деревянную ложку и стукнул юного бомбиста в лоб.

– Ай! – взвыл Огонек. – Больно же.

– Идиотина! Сказано: уничтожить, чтоб и следа не осталось.

– Ну как я такую красоту сожгу? Мила она мне.

– Тем более спалить должон, – лысый смачно рыгнул и снова принялся за кашу. – Сам съяглишь[31]31
  Сообразишь (устар.)


[Закрыть], коли башковитый. Вот завтра сцапают тебя. Обыщут, найдут ее мордашку картонную. Сам сгинешь, и Клавку под пытки подведешь. А как начнут ее пытать – сдаст всех остальных. Бабы они слабенькие, и не только на передок.

Он глумливо захохотал, из раззявленного рта во все стороны полетели крошки.

– Давай сюда карточку.

– Не дам!

Степка попытался вскочить, но тяжелая рука пригвоздила его к лавке. Боролись они недолго. Хруст сноровисто обыскал юнца, не переставая при этом жевать, нашел фотографию в кармане сюртука и тут же разорвал в мелкие клочки.

– Так-то надежнее.

– Ты!!! – Огонек медленно поднялся на ноги и зашипел, словно дикий кот. – Ты мне за это заплатишь!

– Брось, – спокойно ответил амбал. – Лучше водки выпьем.

Стаканы примирительно звякнули. Молодой бомбист со вздохом зачерпнул из плошки горсть квашеной капусты.

– Ты с нами недавно, потому старшого не знаешь, – объяснил Хруст, – а он на расправу скор. Нашел бы у тебя этот портретик, и каюк. Отправился бы вслед за Рауфом. Видал, что старшой с Бойчуком сделал?

Лукерья хотела уйти, но тут бандит снова назвал проклятую фамилию. Бойчук. Где он? Что с ним? И кто такой старшой? Придется еще немного задержаться.

– Ты про руку, что ли, скрюченную? – догадался Огонек.

– Про нее, да.

– Погоди-ка, но ведь это в детстве… Мельник… Бойчук сам рассказывал.

– Мельник! – хмыкнул Хруст. – Это все сказки. А вот как взаправду было. Два года тому бросили мы бомбу в дом, где офицер жандармский жил. Всех убили, одна девчонка пятилетняя убереглась. Да как убереглась… Ноги ей взрывом оторвало, все равно не жить. Но померла не сразу. Бойчук сел возле нее, по голове гладил, утешал. А как отошла, молитву прочел и глаза закрыл. Вернулись мы с задания, старшой схватил бронзовую канделябру и раздробил Фролу пальцы.

– За что? – удивился Степка.

– За то самое. Он еще приговаривал: «Этой рукой дитё приголубил? Этой?!» – лысый плеснул еще водки, на этот раз только себе, выпил махом. – Наука такая. Чтобы Бойчук впредь не смел думать о жалости к врагу. И чтобы другим неповадно было.

– Разве девчонка нам враг?

– А то нет? Жандармское отродье. Пожалеешь бедняжку, не пришибешь, а она тебя на суде опознает. Пальчиком ткнет, скажет: «Вот этот, тощий, моего папку убил». И повесят тебя, Огонек, за шею твою жалостливую.

– Сплюнь! Накаркаешь еще.

Огонек встал из-за стола и пошел к выходу. Лукерья уже нащупала в рукаве пистолет, но бомбист свернул к маленькому комоду в углу и достал головку чеснока. Обернулся к товарищу, пронзенный внезапной мыслью.

– Это что же выходит, раньше старшой с вами ходил? Бомбы метать?

– Не. Старшой – это мозг нашей ячейки. Он всегда в тени должон быть.

– Как же он узнал про Бойчука и девочку? – бомбист вернулся к столу, очистил зубок чеснока и стал натирать им горбушку ржаного хлеба. – Ты что ли сказал?

– А чего сразу я? – насупился амбал. – Я не болтливый.

– Рауф? Нет, он же после меня в ячейку пришел. Тогда кто? – тут Степку осенило. – А-а-а, Тихоня. Они же с Бойчуком как два пса в одной будке, вечно грызутся.

– Скоро это кончится, – Хруст отодвинул миску и стакан. – Я после обеда заезжал к старшому. Он велел как вернется Тихоня, сразу же его и прибить.

– А его-то за что?

– Говорит, предателем оказался не Рауф, а Тихоня. Задумал сдать нас жандармам. Устроит ловушку, а сам выскользнет. Потому и приговор: смерть. Только надо прибить его по-тихому. Смешно выходит… Тихоню по-тихому!

– Ш-ш-ш-ш! – Огонек понизил голос. – Гляди, чтоб Клавка не услышала. Она вот-вот вернется.

– А она ушла? – амбал обшарил взглядом пустую кровать. – Я и не заметил. Куда это? Да еще и посреди ночи?

– Заплохело ей. Пошла на двор сбрудить. Может каша прокисла?

Хруст шумно втянул носом.

– Не, каша свежая. Вкусная. Будешь? Нет? Ну, дело твое. А Клавке про приговор знать не надобно. Для нее Тихоня просто исчезнет, а мы потом расскажем, что его в охранке затерзали до смерти. И барышня наша бегом кинется убивать Алексашку. Бабы – они мстительные по природе. Вот был у меня случай в Сызрани…

Журналистка решила, что дальше слушать нет никакого смысла. Повернулась, чтобы выскользнуть за дверь и бежать за подмогой, но на пороге столкнулась с Клавдией. Обе вскрикнули от неожиданности и на секунду растерялись, но бомбистка пришла в себя первой.

– Сюда! Бегом! – крикнула она и ударила незваную гостью наотмашь по лицу. Меркульева даже не успела достать вело-дог, спрятанный в рукаве.

Хруст выскочил в сени, срывая занавеску.

– Ай да Клавка! Шпиёнку споймала.

Он сгрёб Лукерью в охапку и поволок в комнатенку.

– Кто такая? – набросился Огонек. – Зачем пришла? Что вынюхивала?

– Какая тебе в том разница? – Хруст обхватил горло девушки огромными пальцами. – Придушу ее и бросим в реку, пока темно. Камень привяжем – вмиг потонет, одни бурболки пойдут. А шубку вон, Клаве отдадим. Взамен потерянной душегреи.

– Вот еще! – фыркнула бомбистка. – Стану я с чужого плеча донашивать!

– Можно подумать, прошлую меховушку тебе в модном салоне справили, – хохотнул амбал. – Погоди нос воротить. Я ж аккуратно придушу. Кровью не запачкаю.

Степка попытался разжать его пальцы, а потом просто повис на руке бандита всей тяжестью.

– Не спеши, Хруст! Успеешь придушить. Нужно выпытать, как она наше логово нашла. Может и полиции адрес известен?

– Жандармы не стали бы девку посылать. Сами бы нагрянули. А если их лазутчица, так тем более придушим и дадим драла отсюда, чтобы не рисковать.

– Нельзя! – возразила Клавдия, и тут же пояснила, – То есть, хотите душить – я не против. А бежать нельзя. Вернутся Тихоня и Бойчук, кто их предупредит, что нас в Хапиловке нет? Жандармы ловушку подстроят, возьмут обоих, тут нашим планам и конец.

– Не за планы ты переживаешь, Клавка, а за своего хахаля, – припечатал амбал. – Боишься, что не с кем будет дудоры водить?

– Межеумок! – обиделась Клавдия и отошла к столу.

– Хоть бы и так… Но вообще ты прав, Степка. Успеем придушить. Сперва чуток потешимся, – Хруст прижал свою жертву к стене и полез свободной рукой под шубку Лукерьи. – У меня бабы давненько не было…

– Как… ты… сме… ешь! – пропищала девушка. – Хам!

– Строптивая. Мне такие по нраву. Еще бы помясистее была, а то тоща как шкелет, – бандит подмигнул Огоньку. – Но сгодится на разок, а?

– Не надо, Хруст, – пробормотал тот. – Я не хочу.

– А чего? Брезгуешь после меня? Так бери первым, я не гордый. Подержу ее, чтоб не брыкалась.

Степка покраснел и затравленно оглянулся на бомбистку. Амбал перехватил его взгляд.

– Или ты Клавку стесняешься? А мы попросим боевую подругу за дверью покараулить…

Бомбист попытался задрать узкую юбку Лукерьи, но не смог и просто разорвал по шву.

– Ну, чего встала? – окрысился он на Клавдию. – Брысь отсюда!

Та хотела что-то сказать, но потом опустила голову и пошла прочь. Открыла дверь и тут же захлопнула:

– Жандармы!

– Ах ты, гадина! – Хруст отбросил журналистку на тюфяки в углу комнаты и схватил смит-вессон, лежащий на комоде. – Ничего! Я тобой позже займусь.

– Много их там? – Огонек заряжал самодельный револьвер.

Клавдия пожала плечами.

– Я двоих заметила. Но эти сволочи по двое не ходят. Только толпой.

– Не боись, прорвемся! – амбал выбил плечом оконный переплет и дважды выстрелил в темноту.

В ответ раздались выстрелы, одна пуля просвистела у виска, оцарапав лысую голову, и впечаталась в побеленную стену.

– На задах тоже сидят, – Хруст вытер кровь рукавом рубахи, на кумаче она была почти незаметна. – Ловко время выбрали, держиморды. Ждали, пока спать ляжем, чтобы взять всех тепленькими. Девку в сени послали, чтоб знак подала. А хрен по-вашему выйдет!

Он выстрелил в окно еще несколько раз и сел на пол, перезаряжать револьвер.

– Бежать некуда! – взвыл Степка и заметался по комнате. – Всех перебьют.

– Не скули, Огонек. Первый раз что ли? Прорвемся. Клавка!

Бомбистка стояла посреди комнаты, глядя на себя в маленькое зеркальце над умывальником. Лицо ее было спокойным и не выражало никаких чувств. «Как у мертвеца» – подумала она. – «Да мы тут все давно уж мертвецы!»

– Клавка! Заснула что ли? – рявкнул Хруст. – Где Бойчук свои безделушки прячет?

– Портсигар с собой забрал, а бутылку я давно уж не видала.

– Эх, мать… У бомбистов и ни одной бомбы под рукой. Хороша шутка?

Амбал захохотал и выстрелил еще трижды. Степка подполз к двери, приоткрыл щелку, но выглянуть не успел – сразу несколько пуль выбили щепки у него над головой.

– Все, все, – бормотал он, – попались.

Клавдия подбежала к двери и задвинула железный засов. Вовремя. Снаружи кто-то сильно дернул. Она подняла револьвер, который бросил Огонек, выстрелила через дверь – раздался стон и следом громкая ругань. Бомбистка двигалась уверенно, не показывая страха. Оттащила напуганного мальчишку к тюфякам, направила ствол на Лукерью.

– Вставай, сука! Мы тебя вперед пустим, а сами позади спрячемся. В свою жандармы палить не станут.

Амбал еще дважды выстрелил в темноту за окном.

– Пусть они там прижухнут пока. Клавка! Подымай эту пелядь и веди на двор. Я крикну, чтоб не стреляли.

Он шагнул в сени и тут прогремел взрыв. Дверь разнесло в клочья, стена справа от входа обрушилась внутрь. Хруста отшвырнуло назад, как тряпичную куклу, засыпав осколками и известковой пылью. Оглушенный Огонек корчился на полу. Одна лишь Клавдия устояла на ногах и прицелилась в облако дыма, клубящееся в проеме.

– Я пристрелю всякого, кто посмеет войти! – закричала она.

– Стреляй. Всех не перестреляешь.

Порох шагнул на порог и картинно остановился, закуривая папироску.

– Бей врага его же оружием. Я велел саперам сделать бомбу, чтоб вы на своей шкуре испытали – каково это, подыхать от взрыва. Что, больно? – он придавил пальцы Огонька каблуком. – Страшно? Еще и не так напугаем.

У Клавдии вспотела рука, но палец на спусковом крючке не дрогнул.

– Изыди, сатана!

Она выдохнула и спустила курок. Но в последний момент Лукерья извернулась на тюфяке и пнула бомбистку в бедро.

Порох перехватил руку с револьвером, не давая выстрелить еще раз. Отбросил Клавдию в объятия подоспевшего Кашкина, а унтер-офицеру велел:

– Проверь, не прячется ли тут еще кто.

Сам же склонился к журналистке.

– Жива, дочка? Слава Богу, а я уж испугался.

Он помог Лукерье подняться, по-отечески обнял за плечи.

– Да ты вся дрожишь! – полковник достал из внутреннего кармана шинели плоскую фляжку. – На-ка вот, глотни. Глотни, говорю! Это арманьяк. Самый лучший, гасконский.

Луша закашлялась. Горло опалило жидким пламенем, но этот ароматный огонь мигом выжег все ее страхи, освободил сердце и разум из ледяных тисков паники.

– С-спасибо.

– Да полно, полно. За что же тут благодарить? Еще глоток? Вот, умница.

Девушка отступила на шаг, к ней возвращалась привычная самоуверенность.

– Вот уж не думала, г-н Порох что когда-нибудь в жизни обрадуюсь, увидев вас.

– Понимаю, г-жа Меркульева. Я сам бы еще вчера усомнился в этом. Но мы с вами, хоть и не друзья, а все же и не враги. По одну сторону закона стоим, как говорит наш общий знакомый, г-н Мармеладов. Замечу попутно, что он поведал мне историю про фотографа и портрет бомбистки. Карточка при вас?

– Да, – Лукерья расстегнула пуговицу жакета и сердито топнула. – Что же вы смотрите? Отвернитесь.

– Простите, – следователь потупился и, чтобы скрыть смущение, тоже приложился к фляжке.

Журналистка достала фотографию, спрятанную на груди, разгладила и протянула Пороху.

– Похожа! – он подошел к Клавдии, поднес портрет к ее лицу и сравнил. – Поразительное сходство! Я уж сколько раз пытался, а все мимо, ни одного портрета удачного. А тут – просто на зависть. Повезло тебе, девка. Ответишь по всей строгости за взрыв в «Лоскутной» и полсотни трупов.

Полковник вернулся к Меркульевой.

– А что же вы сразу этот портрет мне не принесли?

Журналистка покраснела.

– Хотела проверить по методу газетчиков… Чтобы полицейские и сыщики… Начали принимать меня всерьез.

– Сыщики, значит, – Порох бросил на нее проницательный взгляд. – Понима-а-аю. И что же, через этот кусок картона вы сумели так быстро найти логово бомбистов?

– Быстро? Я шесть часов ходила из трактира в трактир! В жуткой дыре на задворках, что открыта по ночам, я встретила кучера, который увозил бомбистов от «Лоскутной». Он меня сюда и доставил. А вы как узнали адрес?

– Перетрясли всех аптекарей Москвы. В половине третьего ночи вышли на агитатора Борьку, по прозванию Пижон. Он недавно ходил в народ, как сам выразился – «возмущать умы крестьян». Господи, там умов-то… Вскоре передо мной лежал список бомбистов, с которыми сотрудничал Борька. Среди них значился Фрол Бойчук. Еще несколько вопросов, – Порох посмотрел на свои кулаки с разбитыми костяшками, – и мы узнали про эту халупу.

Он обвел глазами единственную комнату в доме. Слева комод с умывальником и три тюфяка на полу. У противоположной стены узкая кровать, разобранная для сна, и стол, за которым не только обедали, но и собирали снаряды – судя по круглым жестяным коробкам, небрежно сдвинутым в дальний угол. Из-под стола торчат ноги лысого амбала.

– Этот отбегался, – доложил унтер-офицер.

– Точно?

– Еще бы не точно. Вся башка в крови, не дышит. Живых двое – деваха и контуженный. Взяли банду, Илья Петрович!

– Взять-то взяли, да не всех, – Порох, против ожидания, не чувствовал себя триумфатором. – Бойчук где? Где, я вас спрашиваю?

Огонек, скорчившийся на полу, презрительно скривил разбитые губы. Клавдия не шевельнулась, она напоминала ту статую из гостиницы, не столь вызывающе раздетую, но такую же холодную и безжизненную.

Полковник поднял опрокинутую табуретку и сел посреди комнаты. Закурил папиросу.

– Не хотите, значит, по-хорошему? Давайте поговорим обстоятельно, – он хищно оскалился, но тут же вспомнил про журналистку. – А вы, Лукерья Дмитриевна, поезжайте. Сию минуту двух раненых жандармов повезут в больницу, так и вы с ними поезжайте. В санях места много. Поезжайте, вас доставят домой или в редакцию.

– Я хотела бы заехать к нашему общему знакомому, г-ну Мармеладову. Пересказать события этой ночи.

– Вот как? – хмыкнул Порох. – В столь ранний час?! Но можно и к нему, конечно. Что застыл, ротозей? – это уже городовому, которого взяли вместо кучера. – Отвезешь барышню на Пречистенку. К которому дому?

– К десятому.

– К десятому, слыхал? Вези барышню как фарфоровый сервиз! А вы будьте осторожнее, г-жа Меркульева. С вашим везением…

Она не дослушала и вышла, придерживая двумя руками разорванную юбку, чтобы не разлеталась. Через пару минут во дворе грянуло: «Но! Пошли, пошли, свиньи ленивые! Но-о-о!!!» Колокольчики не звякнули, их жандармы на дугу изначально не вешают, поскольку приезжать, чаще всего, нужно тайком.

– А я всегда знал, что мундиры на свиньях ездят, – припечатал Степка. – Подобное к подобному тянется.

Полковник рассмеялся почти дружелюбно.

– Вы бойкий молодой человек. Такие обычно держатся долго. Верите ли, одному переломали пальцы на руках, потом разбили колени. В хлам разбили. Лицо – сплошное кровавое месиво, – он задумчиво выпустил дым. – А все язвил да огрызался. Доктора потом сказали: тронулся умом от боли. Оттого и геройствовал.

Порох щелчком выбросил окурок в окно, встал, прошелся по комнате.

– А вы приятно устроились. Общий котел, – вот он, единственный. Общая спальня. У вас же так принято? Liberte, Egalite, Fraternite[32]32
  Свобода, равенство, братство (франц.)


[Закрыть]. Понимаю-понимаю… Девка тоже общая?

– Не смей так говорить, держиморда! – юноша сорвался с места и замахнулся, чтобы влепить Пороху пощечину, но дюжие жандармы навалились, выкрутили руки за спину. – Клавдия вовсе не девка! Она наша сестра по оружию.

– Великолепно, молодой человек. Просто великолепно, – полковник снова уселся на табуретку и улыбнулся, но не радостно, а как-то зловеще. – Вы показали свое слабое место. Клавдия, значит? Через нее мы всю информацию и получим. Не признается сама, расколетесь вы, лишь бы прекратить мучения сестры по оружию. Боже, как высокопарно!

– Да она упираться не станет, расскажет все, что мы захотим узнать. Правда ведь, милая? – унтер-офицер подошел к Клавдии вплотную, грубо нащупал под платьем ее соски, больно стиснул, да еще и выкрутил вверх. – С нами лишь мертвецы не говорят.

«Мертвецы. Мы все – мертвецы», – мысленно повторяла девушка, обещая себе, что вытерпит пытку и не закричит.

Но она закричала.

В глазах потемнело от боли, а слезы предательски потекли по щекам.

– Клава! Клавочка! – бился Огонек в руках жандармов. – Пустите меня! Пустите ее! Я убью вас, слышите? Убью всех!

Ему удалось повалить своих мучителей на пол. Одного Степка боднул лбом в ухо. Другому, который оказался снизу, вцепился зубами в щеку. Тот перестал удерживать руку юноши и взвыл от дикой боли. Унтер-офицер бросился на помощь, оставив Клавдию под присмотром Кашкина. Следователь тоже вскочил с табуретки и примеривался, как лучше ухватить бомбиста и вытащить из кучи малы.

Клавдия ничего не видела. Набегающие слезы размывали мир, как акварельный рисунок.

«Слабое место».

Так назвал ее истязатель. К сожалению, это правда. Для бойца революции у нее слишком нежная кожа. Не теперь, так через час, через два или три, она сдастся под пытками. И выдаст всех. Даже того, единственного, которого любит без меры. Если только…

Глаза моментально высохли. Полицейский держал ее за локти, потому и не заметил, как Клавдия нащупала в складках юбки потайной карман, потихоньку, затаив дыхание, вытащила гильзу с ядом. Сковырнула ногтем засохший хлебный мякиш и, вырвавшись на мгновение из потных рук врага, сыпанула порошок под язык.

Горечи не почувствовала. Ей вспомнился вкус фисташкового крема, который брызнул в рот, стоило прикусить пирожное. Неаполитанское, верно? Или нет? Другое. Но это уже не важно.

Все не важно…

Мысли закружились в ее голове радужной каруселью, и Клавдия замертво рухнула в объятия городового.

– Да как же, – оторопел Кашкин. – Илья Петрович! Тут вот…

– Чего застыл, мямля? Разожми ей зубы! Не дай проглотить яд! – ярился Порох, но увидев, как обмякли плечи и подкосились ноги девицы, махнул рукой. – Эх, растяпа, проворонил!

Он долго размышлял о чем-то, глядя в окно на розовеющее небо. Выкурил три папиросы. Потом повернулся к унтер-офицеру.

– Я заберу вторые сани и повезу в участок нашего юного героя, – сказал полковник бесцветно-равнодушным голосом. – Заберу с собой оставшихся жандармов. А вы с Кашкиным обыщите все.

– Что прикажете искать?

– Любую зацепку, которая подскажет, где скрывается Бойчук. А потом грузите все улики в третьи сани, и стрелой в участок. А этого, – он кивнул на Огонька, связанного по рукам и ногам, – посадить в камеру и не давать спать. Пока не сломается.

– Да уж, это пытка, так пытка, – проворчал Кашкин. – На себе испытал…

– Дерзишь? – нахмурился Порох.

– Никак… нет! – городовой не удержался и зевнул. – Простите. Илья Петрович, но я уже на последнем пределе. Три ночи толком не спал, глаза слипаются, руки ватные… Потому и девицу не удержал. Дозвольте вздремнуть полчасика? Прямо тут, на тюфяках. А потом обыщем хоть всю Хапиловку!

– И с этими недотепами империю от бомбистов защищать? – вздохнул полковник. – Черт с тобой, Кашкин. Спи! Разбудишь его через полчаса, – бросил он унтер-офицеру, выходя из дома. – Сам-то не уснешь?

– Никак нет!

Но когда полковник вышел за порог, жандарм тоже зевнул.