Текст книги "Гремучий студень"

XXXIII

В комнате, где проходил допрос, было натоплено и душно. Вдобавок Порох курил свои ужасные папиросы, нарочно заполняя небольшое пространство табачным дымом, чтобы довести традиционный дискомфорт полицейского участка до абсолютного состояния. Мармеладов, вошедший с улицы, пошатнулся – после студеного, но чистого московского воздуха, здешняя духота буквально сбивала с ног. А вот полковник, похоже, совсем от нее не страдал, напротив, после утреннего сна был бодр и свеж, как рыба в озере.

– А, проходите, проходите, г-н бывший студент! – вскричал он. – Позвольте рекомендовать вам студента нынешнего, правда, временно отстраненного от занятий в университете. Стефанос Пирос, сын беглого грека. Он же Степка Огонек, под таким именем известен Охранному отделению. Давно известен. Уже три года в розыске, хотя ему и семнадцати не исполнилось. Личность, без преувеличения, выдающаяся. На вид щупленький, но при этом может метнуть снаряд с динамитом на двадцать саженей!

Бомбист сидел на стуле в центре комнатенки, руки его были связаны за спиной.

– Так вот, Родион Романович, присмотритесь к этому юнцу. Вы-то, помнится, убивали потому, что Наполеоном задумали стать. А Огонек мнит себя Дантоном или Робеспьером, хочет свергнуть самодержавие и провозгласить свободу и равенство для всех! – следователь резко обернулся к арестанту. – Правильно излагаю?

– Правильно, – с вызовом прохрипел тот. – Все так и будет! Еще увидишь, подлюка, перед смертью на эшафоте…

– Шта-а-а? Дур-р-рак! – от этих слов Огонька начал воспламеняться и Порох. – Вот ты говоришь: «Царь плохой», а сам-то без царя в голове. Дать завтра таким как ты, идейным, всю власть – вы же своими идеями страну до пропасти доведете!

– Мы волю народа исполняем! Его желания и чаяния, – как по писанному затараторил бомбист. – Самодержавие ведет Россию к гибели, об этом предупреждали еще декабристы, про то же писал Герцен в своих журналах. Нам нужно строить новый мир, в котором власть будет справедлива ко всем, потому что все будут равными…

Полковник закурил новую папиросу.

– Значит, ты уверен, что бомбами своими сумеешь пробить дорогу в светлое будущее?! – он выпустил дым, помолчал, а потом заговорил уже спокойно. – Ну, предположим, убьешь ты императора, свергнешь кровавый режим… Станешь наряду с другими народовольцами – слово-то какое соорудили, черти… Станешь ты, значит, губернатором или вон, как в Америке, президентом. Реформы продвинешь. Законы новые установишь, для людей приятные. И все? Заживем в равенстве и свободе, так?

– Так, – согласился Степка.

– Опять дурак! Ты со своими дружками – это не весь народ. Много у нас народа, и все по-разному счастье понимают. Всем не угодишь. Вы-то, небось, мните себя титанами. Мечтаете, что по одному щелчку ваших пальцев старый порядок разрушится и возникнет новый мир…

– Да, да! – ликовал бомбист. – Мы – сама неотвратимость!

– Раскатал губу! Придут очередные мстители и перекроят мир по-своему. Всегда найдутся кретины, недовольные твоим губернаторством или президентством, они сварганят бомбу и тебе подбросят. Так и помрешь с выпученными от изумления глазами.

Порох затянулся и выдохнул струйку дыма в лицо бомбисту.

– Этот вот, Линкольн в Америке старался сделать как лучше для всех. Рабство отменил, людей равными провозгласил. А все равно нашлись недовольные, которые его в театре застрелили. Шокирован, что я знаю про Линкольна? Думал, мы в охранке тупые донельзя? – он осклабился, но глаза оставались серьезными. – Ан нет. Изучаем все покушения – и удачные, и сорвавшиеся. Чтобы знать, как защитить императора и его семью от убийц всех мастей – бомбистов, стрелков, душителей, отравителей. Потому что, в отличие от тебя, Степка, понимаем: если террору путь открыть – красному, зеленому, да хоть серо-буро-малиновому, – ты его уже не остановишь. Потому и нельзя допустить, чтобы по-вашему вышло.

– Без жертв, принесенных на алтаре свободы, – начал было цитировать очередную агитационную брошюру Огонек, но следователь не дал ему договорить.

– Жертвы? Сам ведь чуть не пал жертвой, как твои соратники – Хруст и эта ваша… Клавдия. Не жалко девку-то? Она, конечно, не красавица была, но все равно могли бы обжениться, детей нарожать…

– Ты ее имя трепать не смей, держиморда! – вызверился Огонек. – Да я ради нее… Все это… А погибли они не зря! Они своей смертью приблизили общую победу, имена героев будут навсегда вписаны в славную летопись…

– Эк тебе мозги-то заполоскали, – покачал головой полковник. – Да разве же опыт дантонов и робеспьеров ничему не научил? Устроишь революцию, а потом новая власть тебе же башку и отрубит. Да еще провозгласит злодеем, извратившим светлые идеалы. Потому что нельзя угодить всем, будь ты хоть президент, хоть император, хоть сам Господь Бог! У тебя и к нему, наверняка, претензии… Ну, есть? Недоволен, что он не всех равными создал?

Бомбист держался уже не так самоуверенно, но покрасневшие от дыма глаза все еще сверкали праведным гневом.

– Думаешь, держиморды тупые и ничего не понимают? Понимаем, Степка, – Порох окончательно успокоился, перейдя в философское настроение. – Я на своем веку уже столько вольнодумцев перевидал, прежде чем в Нерчинскую отправить. Да и в мировом масштабе, так сказать, насмотрелся. Знаешь, что революционеры первым делом создают, когда к власти приходят? Свою полицию. Им без этого нельзя. А для чего? Чтобы бороться с инакомыслием. Вот вы общество назвали «Народная воля» – красиво, внушительно звучит. В прокламациях. По сути же хотите собственную волю народу навязывать. И чем вы лучше самодержавия?

В дверь просунулась голова незнакомого жандарма.

– Доставили, ваше высокородие! Прикажете ввести?

Порох кивнул, не отводя взгляда от лица бомбиста, он явно готовил какой-то дерзкий сюрприз и хотел удостовериться произведенным впечатлением.

В дверях появился Харитон, привратник доходного дома на Покровском бульваре и полицейский стукач. Полковник указал ему на арестанта:

– Узнаешь посыльного, который приносил вино артисту Столетову в день убийства?

– Никак нет-с!

– Шта-а-а? – возмутился Порох. – Сам же раньше описывал: брюнет – высокий, тощий, малолетний. А теперь не узнаешь?! Может, ты с бомбистами заодно, чумичка?

Харитон побелел и начал сбивчиво тараторить:

– Зачем заодно? Я же верой и правдой… Но этот совсем не похож. Ошибиться невозможно. Посыльный был волосом светлее и в плечах разлётистее. Да, к тому же у него родимое пятно приметное, на шее и подбородке. Багровое такое.

– Что же ты, падаль подзаборная, прежде ничего про пятно не сообщал?! – Порох набросился на привратника, потрясая кулаками.

– Забыл, – пролепетал стукач.

– Забыл?! Мы за что деньги платим?! Чтобы все запоминал и в тот же день докладывал. А ты…

Он распекал Харитона, даже не взглянув на бомбиста. Потому и не заметил удивления, мелькнувшего в глазах Огонька. Сработал-таки сюрприз! Выдал себя арестованный, а все пошло бы насмарку. Но Мармеладов бдительности не терял.

– Илья Петрович, а дозвольте мне побеседовать с г-ном Пиросом наедине.

– Зачем это? – распаленный Порох огрызнулся и на сыщика.

– Вы лишь время теряете, – спокойно ответил тот. – Этот юноша ненавидит охранку столь сильно, что скорее откусит себе язык, чем выдаст вам, где скрывается Бойчук. А я побеседую с ним по-свойски, как убийца с убийцей.

– Так он вам все и расскажет, – хмыкнул полковник. – А впрочем, обедать пора.

Он взмахом руки прогнал жандармов и Харитона, а следом вышел сам, набросив прокуренную шинель.

– Где тут поблизости хороший ресторан имеется?

Зашагал к выходу, топоча подковами на каблуках. Потом вернулся, подозвал двух полицейских, велел сторожить дверь кабинета и вбегать по малейшему крику. Мало ли что случится…

XXXIV

Мармеладов открыл окно и впустил морозный воздух. Живительный поток ветра разрезал плавающие по комнате пласты дыма на ломтики, словно пудинг.

– Вот так-то лучше. Не понимаю, как можно думать, если такой чад колышется, – сыщик присел на краешек стола, глядя на Огонька сверху вниз.

Тот взгляда не поднимал, сидел, насупившись, не проявляя интереса к беседе. Мармеладова это не смущало, он продолжал говорить вроде бы сам для себя.

– Всегда полезно проветривать. Не только помещения, но и голову. Дым рассеивается, сразу появляется четкость и все становится понятно без лишних вопросов… Хотя, сказать по чести, один у меня все-таки остался: а кто придумал взорвать императора в театре, во время представления на Рождество – Бойчук или Тихоня?

Он спросил как бы невзначай, между делом, и Огонек попался в ловушку, машинально ответил:

– Бойчук. А Тихоня с самого начала возражал, – тут он и осекся, поднял на сыщика глаза, огромные и испуганные. – В-вы откуда про театр знаете?

– А вот представьте, уже третьи сутки размышляю, как бы сам на вашем месте устроил это предприятие, – Мармеладов встал и закрыл окно, пока комнату не выстудило. – За это время много чего мысленно перебрал. Но все, что приходит в голову – самоубийственные идеи, уж слишком цепко стерегут государя нашего. Не подойдешь близко. Всего два варианта и остаются: бросить бомбу в карету, во время августейшей прогулки, или подстеречь Его Величество в не слишком освещенном месте, где телохранители не сразу спохватятся. Логика подсказывает, что лучше бы в этот момент цель была неподвижна. В карету-то на полном скаку попасть сложнее, даже снежком, не то, что тяжелым снарядом. А где император сидит неподвижно достаточно долго? На пирах, ассамблеях и встречах с министрами. Но там всегда светло и пробраться во дворец с бомбой почти невозможно. Остается театр. Александр Николаевич посещает их не так часто, но раз в год на премьере бывает. К тому же в зрительном зале нарочно создают полумрак, и это вам, безусловно, на руку. Устроить покушение там разумнее всего. Поэтому вы не сумели скрыть изумления, когда Порох заговорил про президента Линкольна. Он это заметил, но сделал вывод, что вы удивились самому факту – следователь охранки оказался умнее, чем полагают бомбисты. Это польстило Илье Петровичу, и дальше он решил не копать. Хотя вы-то среагировали на слово «театр»…

Огонек притих и вжался в спинку стула, на лбу его выступили крупные капли пота, но сыщик не замечал этого, он говорил увлеченно, размахивая руками над головой бомбиста:

– Бойчук понимал, что после убийства американского президента, жандармы станут проверять все театральные залы до начала представления и в антракте никого к ложе близко не подпустят. Отсюда вывод: кидать бомбу надо со сцены, так? Вам оставалось внедрить своего человека в театральную труппу. Но не простым статистом – этого могут на премьеру не выпустить, и вся затея прахом пойдет. Нужно было заменить актера, без которого представление для императора невозможно и помыслить… Столетова.

Степка смотрел на сыщика с нескрываемым ужасом. Явление Мефистофеля не произвело бы большего впечатления. Бесовщина! Не может простой человек вот так, одной силой мысли, разложить по полочкам то, что они обдумывали и готовили больше года.

– Понятно, почему Тихоня возражал против этого плана, – продолжал между тем сыщик. – Бойчук обрек его на верную смерть. Если взрывом бомбы не заденет – жандармы сразу пристрелят, а нет, так потом вздернут на виселице. Умирать Тихоне не хотелось, потому он и принес бомбу в квартиру Столетова, чтобы себя обезопасить. Ведь если умрет актер, то и покушение на императора сорвется. Далее, привратник Харитон сказал Пороху про особую примету – пятно на шее, – и вы, Степан, вновь себя выдали. Не сдержали эмоций. Неужели вас так возмущает, что Тихоня дорожит жизнью? Это как-то связано с вашим навязчивым желанием принести жертву на алтарь свободы?

Огонек закивал головой, сбрасывая оцепенение.

– Все заговорщики клялись погибнуть, ради победы над самодержавием, – гордо заявил он. – И любой из нас с радостью обменял свою жизнь на жизнь императора. Но Тихоня, этот трусливый гаденыш…

Мармеладов разглядывал бомбиста с интересом, как редкую диковинку в музейной коллекции: г-н Пирос напоминал рыцарский роман, из которого вырвали несколько страниц и вместо них вшили прокламации, листовки и манифесты. Для него все это – крестовый поход, романтичный и овеянный идеалами. Сами себе юноша видится благородным паладином в сверкающих доспехах. Он и не убийца вовсе, только наивное и простодушное орудие, которое используют другие люди.

– Стало быть, это Бойчук наказал Тихоню за трусость? Я-то сразу понял, еще по описаниям свидетелей, что невозможно обгореть на пожаре таким образом, чтобы подбородок, шея и грудь пострадали, а руки нет. Человек еще подумать не успеет, а руки уж вскинутся. Это инстинкты, они быстрее разума. Но если Бойчук повалил Тихоню на спину… Двое держат за руки, чтобы не вырывался, а третий поливает кислотой из склянки… Например, вот так…

Мармеладов резко опрокинул стул с привязанным бомбистом, тот аж головой об пол приложился. Схватил со стола графин и начал лить из него воду на горло арестанта.

– Кислотой или щелочью, тут я, признаться, не настолько сведущ…

Степка заорал от неожиданности, боли и страха. Ворвались полицейские и жандармы, но убедившись, что кричал не Мармеладов, вышли на цвпочках, притворив дверь. Привычная картина: допрос с пристрастием. Зачем мешать?!

Сыщик не оглянулся на дверь, он рассматривал мокрые пятна на рубахе бомбиста.

– Примерно так все и случилось, – удовлетворенно проговорил Мармеладов, поднимая стул с привязанным арестантом в прежнее положение. – Ожог не только от огня возникает. А Бойчук в химии разбирается, он же бомбы собирал. Держали Тихоню, надо полагать Рауф и Хруст. Но что же делали вы в это время? Что…

Он ходил по комнате. Здесь было чуть больше места, чем в каморке привратника, но сыщик все равно отсчитывал ровно три шага. Поворот, и еще три. Поворот. Бомбист следил за ним глазами, как за маятником огромных часов.

Мармеладов остановился, пройдя еще одну логическую цепь до самого конца.

– Разумеется! – сказал он, щелкнув пальцами. – Вы, Степан, держали барышню! Чтобы глупостей не натворила.

Огонек покраснел, оправдывая конспиративное прозвище, и уставился в пол. На сей раз, он прятал глаза от стыда.

– Да, да! И как я сразу не догадался! Вы пришли в банду ради Клавдии, сами говорили. Но у нее был другой возлюбленный – Тихоня. Поэтому он и умирать не спешил?

– Женаты они были, – пробормотал бомбист, скривившись, словно от зубной боли. – Это дико злило Фрола. Он говорил, что нужно разрушить все формы лишения свободы, в том числе и такой пережиток, как замужество. Ведь Домострой лишает женщин права распоряжаться собой и быть полноценной личностью. А Лавр спорил, что…

– Лавр? – сыщик схватил бомбиста за воротник, как это прежде проделывал Порох. – Отвечайте немедленно: кто такой Лавр?

– Тихоня… Он же Лавр и есть, – Степка сжался, ожидая удара по лицу. – Лавр Тихвинцев. Не знали этого?

– Не знал, – Мармеладов разжал пальцы и надолго задумался.

– Не банда, а сплошные романтики, – шептал он. – Влюбленные разбойники. Просто мечта поэта Шиллера. Ревность, буря и натиск…

И тут, словно вспомнив про арестованного, он спросил:

– Так может Бойчук хотел Тихоню устранить, чтобы самому с Клавдией пожениться?

– Нет, нет, он не такой! – пылко запротестовал Огонек. – Фрол всегда говорил, что видит в Клавдии символ, как на живописях этого француза… Про баррикады. Даже называл ее на парижский манер – Клодетта. А она оскорблялась, потому что Свобода намалевана с голой грудью…

– Символ, стало быть? Там еще куча убитых, – сыщик вспомнил картину, – а рядом с девушкой бегут мальчонка, рабочий и буржуа в цилиндре.

В цилиндре…

Мармеладов сорвался с места, изрядно напугав юного бомбиста, а потом и жандармов за дверью.

– А-а-а с арестованным что прикажете делать? – закричал ему вслед унтер-офицер.

Но тот не остановился, понесся вниз по лестнице. Задержался, чтобы справиться у караульного внизу – куда уехал обедать Порох, – и поспешил дальше, в надежде перехватить полковника.

Поскальзываясь на обледеневшем тротуаре и натыкаясь на ворчливых прохожих, Мармеладов разглядывал вывески в поисках нужного трактира. Толкнул тяжелую дверь, из которой пахнуло свежими щами и пригорелой кашей.

Илья Петрович, плотно отобедавший, пил чай с баранками. Он пребывал в чрезвычайно благодушном настроении и размышлял о приятных вещах, далеких от бомб, Бойчука и красного террора. И тут на пороге возник Мармеладов: бледный, взволнованный… «Прямо как тогда», подумалось полковнику. «Вот сейчас подойдет к столу, сядет и начнет со мной в гляделки играть. Я протяну стакан воды, а он оттолкнет и заявит: «Это я убил…»

Порох сморгнул, наваждение исчезло. Между тем, Мармеладов действительно подошел к столу. Сел, не спуская глаз с лица весьма неприятно удивленного Ильи Петровича. Тихо, с расстановками, приговорил:

– Жизнь императора все еще под угрозой. Вы ошиблись, заправляет у бомбистов вовсе не Бойчук, а другой головорез. И он по-прежнему на свободе.

XXXV

До прибытия поезда из Калуги оставался еще час с четвертью. Порох давал последние инструкции жандармам и городовым, построенным в две шеренги на перроне.

– Задержанию подлежит любой мужчина, ростом выше среднего, любого возраста и телосложения. Запомните, – крепко запомните! – мы ловим коварного убийцу и талантливого актера. Он может быть в любом гриме – усы, борода, накладной нос или живот. Но рост изменить он вряд ли сможет.

Сыщик шепнул на ухо Мите:

– Это не так уж и сложно. Ссутулишь плечи, согнешь спину или, наоборот, наденешь сапоги с высокими каблуками – и все. Так что давай-ка присматриваться ко всем без разбору.

Мармеладов успел заехать за почтмейстером, вместе они навестили Шубина – тот все еще был в горячке. Сыщик рассказал последние новости, а уходя забрал помятый цилиндр погибшего актера Столетова и в нем приехал на вокзал. Вдвоем с Митей, который все еще носил треуголку, смотрелись они презабавно. Но никто не смеялся, не тыкал пальцем. Слишком подавлены были жандармы и полицейские гибелью товарищей.

– Не теряйте бдительности! – подытожил Порох. – Тихвинцев, без сомнения, имеет при себе оружие.

– Ништо, ребятушки, хоть эти вахлаки бомбы кидать наловчились, а стреляют они неважнецки, – подхватил вполголоса унтер-офицер, стоявший на другом конце строя. – Вот в меня нынче утром пальнули, а я живой, как видите! У бандитов револьверы либо старые, либо самоделки. А у нас – отменные, от тульского оружейника Гольтякова. Такие осечки не дают.

Порох закурил папиросу и зашагал в кабинет начальника вокзала, там потеплее ждать. А словоохотливый жандарм продолжал уже вполголоса, обращаясь только к Мармеладову, которого с недавних пор считал единственным штатским, достойным доверия.

– Я на допросе Огонька-то спросил: «Чего же ваша банда не купила нормальных стволов-то? Да хоть бы Галянов парочку»…

– Это что еще за Галяны такие? – перебил Митя.

Унтер-офицер бросил на почтмейстера раздраженный взгляд, но снизошел до разъяснений:

– Льежские револьверы. Пару лет назад закупили для офицеров императорского флота. А морякам они не понравились, слишком сложно заряжаются… Стали дурни флотские тайком продавать казенные Галяны, а взамен покупать себе Кольты, Гессеры или саксонские Рейхс-револьверы. И каждый, вишь ты, рапорт пишет: «смыло за борт во время шторма». Захочешь арестовать – не подкопаешься. Бандитам же Галяны приглянулись, поскольку бьют точно и почти без отдачи. Вот и стали их продавать из-под полы в оружейных лавках. Бойчуковы бомбисты вполне могли бы приобресть, чтобы со всякой рухлядью в бой не соваться. Об том и спросил. А Огонек на меня обозлился и отвечает: «Денег нет на Галяны».

– Да как же – нет? – переспросил Митя. – А украденные?

– Вот и я удивился, – закивал жандарм. – Вашими же словами и говорю: «Да как же – нет? Намедни в сберегательной кассе много тысяч забрали».

– А он?

– Опешил: «В какой еще кассе?» Ну, думаю, придуряется, чтоб лишний срок не мотать. А самому так хочется прижать этого балбеса. Втолковываю ему, как дитю непонятливому: «На Солянке касса. Ограбленная вашей бандой на двенадцать тысяч рублей». А Огонек насупился: «Нет у нас тысяч, у нас и рубля-то нет. Это ты перепутал, старик», – унтер-офицер обиженно насупился. – Стариком обозвал, щенок.

Мармеладов подергал его за рукав шинели.

– Если не ошибаюсь, вы недавно обмолвились, что всегда носите с собой несколько тайных фонарей. Одолжите мне один до завтрашнего утра.

– Сию минуту-с. Федька, метнись за тайником! Быстра.

Митя, ничего не понимая, наблюдал, как жандарм принес фонарь с закрывающимися створками.

– Передайте полковнику мои извинения, – заговорил сыщик официальным тоном. – Мне нездоровится после обеда, видимо к столу подавали несвежее. Скажите г-ну Пороху, что я буду дома, ждать вестей об успешном завершении данной операции. Удачи вам, господа!

Он церемонно поклонился и удалился с фонарем подмышкой. Почтмейстер хотел было побежать следом, но передумал и махнул рукой. С Мармеладовым всегда так. Выпытывать что-либо бесполезно, проще подождать, пока сам расскажет.

Поезд прибыл по расписанию. Публика высыпала из вагонов, наполнив вечернюю тишину гулом и гомоном.

– Ну что, Саввушка, убедился? Если нос все время прижатым к стеклу держать, то можно его отморозить, – это почтенная дама с малолетним сыном. – И хотя твоя фамилия Морозов, нос-то надо беречь…

– Русский рубль Европе не нужен! Брезгуют его там брать, – бородач лет пятидесяти, по виду купец, втолковывает что-то семенящему рядом собеседнику. Хотя насчет купца нет уверенности, Митя сегодня уже ошибся на сей счет – может и этот писатель, поди разбери.

– Ой, смотри-ка, жандармы… Все как на подбор, завидные женишки! – три подружки, с мануфактуры возвращаются. Головы повязаны невзрачными платками, но в глазах озорные искорки. – А я бы лучше за почтмейстера замуж пошла. Какой хорошенький!

С громким хохотом пробежали они мимо Мити, а тот гордо подкрутил усы, вспоминая гусарское прошлое. И чуть было не упустил, лишь в последний момент выхватил из общего гула обрывок фразы:

– …все-таки Тихвинцев окончательно спятил!

Почтмейстер прислушался к рассуждениям прилично одетого толстячка, который придерживал за талию поразительной красоты даму.

– Что удумал! На ходу из поезда прыгать. Нет, конечно, там ход сбавили, перед полустанком, но все же опасно… Безумец!

– Это вы говорите от зависти, – иронично отвечала красавица. – Оттого говорите, что сами на такой поступок не способны.

– Постойте!

Митя учинил моментальный допрос парочке.

Вся труппа Малого театра ехала в одном вагоне. Кто-то спал, другие пили, но большинство играли в шарады. И вот, посреди очередной пантомимы, которую показывал г-н Захвальский, – как раз этот самый толстячок, – Тихвинцев надел пальто, шапку, замотался длинным шарфом, а затем прошел в тамбур, открыл дверь и выпрыгнул во тьму. Да кто же знает, зачем. Может быть на спор или в карты проиграл. А может и от несчастной любви. Нет, не так давно, уже к окраинам Москвы подъезжали. Повторить всю историю для полковника тайной полиции? С искренним удовольствием…

– Выходит, сыщик что-то подобное предугадал и сказался больным, чтобы перехватить Тихоню, – пробормотал Порох, отпустив актеров восвояси. – Как он это делает? Вы понимаете, Дмитрий Федорович?

– Сам всегда удивляюсь, – почтмейстер улыбнулся, но улыбка тут же погасла. – Погодите! Если Мармеладов попытается схватить бандита в одиночку…

– То один из них обречен. Понять бы еще, за кого больше переживать следует.

Полковник закурил папиросу, оглядел опустевший перрон и выругался.

– … мать! И где их искать, скажите на милость?!