Текст книги "Гремучий студень"

XIX

Не успела коляска отъехать от покосившейся избы, как на крыльцо выбежала старуха.

– Стойте! – кричала она – Стойте! Барин! Шляпу-то! Уф-ф… Шляпу забыли.

Митя пробормотал слова благодарности, но нахлобучил треуголку с плохо скрываемой досадой.

– Надоела тебе эта дребедень, – заметил сыщик.

– Хуже горькой редьки.

– Выбрось ее в кусты на обочине. А Ковничу скажешь, что ездил в Нахабино, и там забыл.

Почтмейстер вздохнул.

– Вранье выйдет.

– А ты шляпу у стариков не нарочно оставил? – прищурился Мармеладов. – Если разница лишь в том, что ты хотел схитрить, чтоб никто не заметил… Так я отвернусь.

– Что ты, братец. Заклад в споре – святое! Проиграл, изволь расплачиваться. Я обмана не предполагал, а треуголку и в самом деле забыл. Немудрено. Голова кругом от этой истории.

– Ты про жизнеописание Бойчука?

– А про что же еще?

– Согласен, запутанный клубок. С наскока не размотать. Мы услышали три разных версии. Порох уверен, что мальчишку били в детстве, и он озлобился на весь мир. Луша… Лукерья Дмитриевна, сообщила, что бомбист – кровожадный безумец и потому зарезал родную мать. Бабка с дедом убеждали в абсурдности обеих версий, поскольку Фролушка добрый мальчик, и никто его в жизни не обижал.

– Так не бывает! – воскликнул почтмейстер. – Кто-то из них соврал.

– А может и все врут, – Мармеладов примостился в углу экипажа, закутав ноги тяжелым пледом, и закрыл глаза. – Положим, родня – всегда родня. Про самого отъявленного изувера бабушка скажет только хорошее и найдет в памяти примеры прекрасные, подтверждающие чистоту его души. Вряд ли мнение стариков можно считать непредвзятым. Каким бы милым человеком не был прежде Фрол, но факт остается фактом: он уже убил десятки людей и намерен убить еще больше. Порох и г-жа Меркульева лично с бомбистом не знакомы, передают чужие слова. Поэтому в их рассказах Бойчук предстал сущим демоном.

– Как будто двух разных людей описывают, – пробормотал Митя.

Сыщик распахнул глаза и цепко посмотрел на него.

– Да, это бы многое объяснило. Два юноши, похожих лицом, способны разыграть такое дьявольское представление. Хотя это выгодно злодею. Он убивает, бесчинствует, а на суд и на казнь вместо него отправится кроткий агнец. Но я уже отбросил это предположение. Слишком много риска в подобном предприятии. Как бы ловко не играл двойник, Столетов, хоть он и пропойца, заметил бы подмену. А дед с бабкой тем более. Тут затее и конец. К тому же наличие двух Бойчуков сложно утаить от соратников-бомбистов. Слухи об этом непременно докатились бы до Луши… г-жи Меркульевой. Или агент охранки, Рауф, сообщил бы сию деталь Пороху.

Мармеладов закрыл глаза, и некоторое время размышлял, не произнося ни слова. Митя подумал, что он задремал, но сыщик внезапно продолжил:

– Можно предположить у Бойчука раздвоение личности. Современные психиатры, тот же Морель или Ламброзо, не отрицают подобной возможности. Милый и добрый мальчик превращается в маниакального убийцу против воли, не в силах остановить кровожадное чудовище. Впрочем, и эту теорию я отбросил. Не потому, что она слишком фантастична, я-то как раз верю докторам, которые исследуют человеческую психику. Настоящим докторам, не шарлатанам. Но в случае раздвоения личности, Фрол не сумел бы вспомнить тех ужасов, которые творил его темный Doppelganger[18]18
  Темный двойник человека, творящий злые дела (немец.).


[Закрыть]. А он, если верить родне, все помнит и даже каялся в содеянном. Опять же, предсказать когда пробудится внутренний убийца невозможно. Но все налеты бомбистов спланированы заранее, они не могут зависеть от хаотичного проявления внутренней сущности Бойчука…

– Тогда что же это? – недоуменно развел руками почтмейстер.

– Туман.

Сыщик выглянул из коляски. Над вспаханным полем, чуть припорошенным снегом, поднималась молочная дымка, скрывая очертания далеких домов и одиноких деревьев.

– Бойчук туманит мозги всем, с кем сводит жизнь. Эту манеру он мог перенять у Столетова. Актер врал своему окружению, что сын его рожден от тайной связи с графиней, чье имя слишком известно… Отчего бы и Фролу не прибрехнуть? Возможно, энто шарму ему добавляет, – Мармеладов передразнил старика из Нахабино, причем весьма правдоподобно, – а возможно помогает выживать среди других убийц. Люди же верят не в то, что видят, а в то, что слышат. Так мы устроены. Бомбисты видят мальчишку с искалеченной рукой, слабого и мягкотелого, но в голове звучит шепоток, услышанный на одной из сходок: «Это страшный убийца, с ним лучше не связываться». Понимаешь, Митя? Это как с курантами на Спасской башне. Бутенопы поменяли механизм, часы стали убегать вперед. Не намного, всего-то на двадцать секунд. Казалось бы – ерунда и все москвичи быстро приспособились сверять время не по первому звуку марша, а по последнему. Теперь представим приезжего, который впервые услышал бой башенных часов. Что он сделает?

– Что?

– Посмотрит на свой брегет и стрелку подкрутит. Непременно подкрутит! Потому что часы на кремлевской башне не могут ошибаться, их же за семь верст слышно. Но ведь громкий звон – это еще не истина.

– То есть ты купился на стариковские басни и допускаешь, что все россказни про жестокого и безумного Бойчука – неправда? – Митя дергал ус, пытаясь ухватить разлетающиеся мысли. – Что он не злодей?

– Уверяю тебя, ни одно слово о бомбистах я не приму на веру и не стану делать скоропалительных выводов, – пообещал сыщик. – Перед нами не одна загадка, а целая цепь и ключевое звено в ней – Бойчук. Точнее, рука Бойчука. Необходимо узнать правду о том, как и где он покалечился.

Часть третья. Портрет и пиявки

ХХ

Девица кособоко переступала с ноги на ногу по скользкой мостовой, изредка взмахивая руками для равновесия. Семенила вразвалочку, как серая утка вокруг полыньи. В пользу такого сравнения склоняли и юбка из плохо окрашенной шерсти, и изъеденная молью кацавейка, и невзрачный платок, скрывающий волосы, а более всего – лицо, с вздернутым носом и широко разнесенными глазами. Такую никто не назовет красавицей, но и в дурнушки ее записывать не спешите. Обычная внешность. Скользнешь взглядом и вмиг забудешь. Бойчук это особенно ценил. Связная должна казаться неприметной, чтобы ни один жандарм или городовой не заподозрил в ней пособницу бомбистов.

У поворота на Тверскую мимо промчался извозчик с пустым тарантасом, окатил водой из подмерзшей лужи.

– Ах ты, вымесок шалопутный! Да чтоб у тебя повылазило! Да чтоб твой конь охромел на три ноги! Да чтоб тебя!!!

Ругалась долго, под поощрительный хохот зевак, хотя втайне обрадовалась ситуации: пока чистишь подол, можно оглядеться по сторонам. А ну-как по пятам крадется филер? Их в центре Москвы бродит не меньше сотни и каждый чутко ловит обрывки разговоров о недавних взрывах. Одно неосторожное слово или подозрительный жест, и к тебе моментально цепляется пара «хвостов»… Она зябко повела плечами и сильнее укуталась в душегрейку. Затаиться бы, отсидеться в укромном местечке. Но нет, дело серьёзное, отлагательства не терпит.

Из толпы вынырнул здоровяк, раскрасневшийся от водки и утреннего морозца. Шапка сдвинута на затылок, тулуп нараспашку, а под ним кумачовая рубаха. По всему видать – буян. Хмельная удаль переполняла задиру, игриво пенилась и искала, на кого бы выплеснуться. Он нарочно задевал прохожих, в надежде услышать грубость и припечатать в ответ кулаком, да желающих огрызнуться не нашлось. Бурчали тихонечко или в сторону отходили. Кому охота связываться?

Ухарь в два прыжка нагнал уточку, сграбастал в охапку и закружил, хохоча во весь голос.

– Пусти, орясина! Чего вытворяешь?!

Она колотила ладонями по широченной груди, но толку было мало. Верзила звонко чмокнул в левую щеку, да так, что аж в ухе зазвенело. А перед тем успел шепнуть:

– Все чисто, Клавка.

Хруст, верный соратник, шел за ней от самого Арбата, проверяя, нет ли вокруг полицейских соглядатаев. Продолжая разыгрывать свою роль, он утер губы рукавом и, чуть пошатываясь, направился к двери под питейной вывеской. Клавдия плюнула ему вслед и свернула к гостинице.

Тень от широкого балкона закрывала весь тротуар. Сверху, из приоткрытого окна, доносилась перебранка.

– Ну, Марфушка, ты и хвойда[19]19
  Гулящая женщина (устар.)


[Закрыть]! Всю ночь с Бирюковым обжималась, а таперича ко мне явилась. Мало тебе одного кобеля, двоих подавай, – голос звучал беззлобно, а с некоторым даже восхищением.

Подобных марфушек в «Лоскутной» встречалось по дюжине на этаж. Братья-купцы, владеющие зданием, нарочно разделили его на две половины. Левую выкрасили в серый цвет, нагородили там сотню тесных и оттого дешевых комнатенок. Сдавали их не только посуточно, но и на час-другой. Это место сразу облюбовали гулящие девки, записные московские ловеласы, а также заезжие блудодеи, которым газетные фельетонисты придумали меткое прозвище – «любители ходить налево». Правый подъезд с роскошным фасадом, напротив, отличался чрезмерной чопорностью. Нумеров здесь насчитывалось всего тридцать, и переночевать в каждом из них стоило баснословных денег. А чтобы сомнительная публика не досаждала респектабельным господам, у парадного входа стоял дородный швейцар в шапке из медвежьего меха. Оценив наряд Клавдии, он загодя расставил руки в стороны: не пущу!

Девица беспомощно заозиралась. На другой стороне улицы, у витрины, топтался высокий юноша в расхристанном пальто. Смотрел сквозь позолоченную надпись «Фотографическое заведение Де Конэ», как французик с напомаженным чубом сыплет порошок на жестяную загогулину и приговаривает:

– Нэ бояйтэсь, сударуня. Пыхнёт, а ви нэ бояйтэсь.

Пузатая купчиха судорожно вцепилась в подлокотники кресла и поджала губы.

– Приготовляйтэсь! – фотограф нырнул под полог из черного бархата и пробубнил уже глуше. – Моргать нэ можно-с!

Толстуха выпучила глаза. Юноша загадал, что, скорее всего не выдержит, сморгнет от вспышки и придется переделывать снимок. Придвинулся поближе к стеклу, чтобы не упустить момент…

– Ты что вытворяешь, Степка?!

Бомбистка подошла неслышно – еще одно полезное качество. Потянула за рукав.

– Ой, Клавочка, прости! Отвернулся на секундочку и…

– Не трать время на оправдания, – шипела она. – Тебе, сопляку, доверили миссию: отвлечь косолапого на входе, чтобы я могла внутрь попасть. А ты прощелкал!

За стеклом шумно воспламенился магний, но щеки Огонька запылали гораздо ярче.

– Я все исправлю!

Степка быстрым шагом пересек мостовую. Швейцар сдвинул брови, но в руках юнца сверкнуло золото. С такой верительной грамотой любой проходимец сразу становится вполне культурным прохожим. Страж заметно расслабился и радушно шагнул навстречу – может, дорогу указать надо.

– Скажи-ка, дядя… – заговорил юнец, подбрасывая монету на ладони, да не удержал и та покатилась по снегу.

Швейцар нагнулся, чтобы поднять, и с досадой обнаружил, что это не золото вовсе. Латунная кругляшка. Тудыть-растудыть! Но дальше стало еще обиднее: поганец сорвал с его головы меховую шапку, обнажая вспотевшую плешь, и побежал с добычей в переулок.

– Держи вора! – закричал лысый, устремляясь в погоню. – Люди добрыя, хватайте бестию!

Несколько доброхотов сорвались следом, но один тут же поскользнулся и полетел кубарем, сшибая остальных. Куда больше зевак орали «Ату его!» не двигаясь с места. Дамочки на балконе хихикали, их ухажеры орали и куражились. Гвалт, шут, вавилонское столпотворение!

Клавдия прошмыгнула в парадный вход.

В просторном холле ей стало неуютно, хотя никто даже не взглянул на замарашку. Несколько мужчин, одетых как иностранцы, читали газеты и негромко разговаривали. Две дамы стоя у окна, судя по ядовитым ухмылкам, обсуждали третью, отошедшую к кофейному столику. У входа в бильярдную курилподвыпивший господин, стряхивая пепел в кадки с лавровыми деревьями. Эти лавры, красиво стриженые конусом, выносили на балкон ранней весной, а с наступлением холодов прятали внутри. Пройдя мимо них, бомбистка спросила у портье:

– В каком нумере проживает герр Шмидт?

– Вам которого Шмидта?

– А у вас их много? – растерялась Клавдия.

Человек за конторкой презрительно фыркнул, но кондуктор в суконной поддевке, сидевший рядом, сжалился над девушкой.

– Двое. Один спозаранок прибыл из Петербурга, сам за ним на вокзал ездил, – он горделиво поправил фуражку с золотым шитьем. – А другой – третьего дня из Берлина.

– Вот мне к тому, который немец.

– Они оба немцы, судя по выговору, – закатил глаза портье.

Клавдия совсем запуталась и побледнела. Кондуктор вновь пришел на выручку.

– Шмидт из Берлина в седьмом нумере. Вверх и направо.

Девушка робко поблагодарила его и пошла к широкой лестнице.

На втором этаже посетителей гостиницы встречала обнаженная статуя. Срамота! А придется пройти рядом, почти касаясь холодного мрамора – искомый номер как раз за каменной развратницей.

Тук-тук-тук-тук.

Четыре раза, как учили.

Пауза.

Новая дробь: тук-тук-тук-тук.

Так судьба колотит в ворота, сказал Бойчук. Он скопировал тайный стук из симфонии композитора, который считался великим оттого, что сочинял музыку глухим. Потом его отравил завистливый негодяй. Или то другого отравили? А, не все ли равно.

Услышав шаги за дверью, девушка поправила платок и расстегнула душегрейку.

– Здравствуй! – сказали они одновременно и оба смутились.

Шмидт посторонился, приглашая гостью войти. Тщательно запер замок и замер, теребя галстух. Он смотрел на Клавдию глазами необычного цвета – сквозь матовую черноту нет-нет, да и проглянет синева, а то и багрянец, будто спелая гроздь смородины переливается на солнце, – и все никак не решался начать разговор.

– После победы над самодержавием, нужно непременно разбить всю эту… Порочную стыдобу, – бомбистка указала на статую.

– А по-моему это красиво.

– Что красивого в женщине, выставляющей себя напоказ?

– Клавдия, да разве можно искусство принимать буквально?! Тут аллегория! – а улыбка у него такая приятная, спокойная и без капли насмешки. – Это точная копия скульптуры из Летнего сада. Правда смотрится в зеркало, и голая она как раз потому, что Правде скрывать нечего.

– Ей, может, и нечего. А ты напрасно гостиницы в центре выбираешь. На Тверской поселился. В прошлый приезд жил у купца Зелышева на Маросейке. Это же у всех на виду!

– Только так и надо прятаться. И рядовые, и высшие чины охранки, уверены, что бомбисты скрываются в глубоком подполье, выбирая домишко на окраине, шалаш в лесу или землянку в овраге. Там они и станут искать в первую очередь. А если носишь бобра на воротнике да платишь по пятнадцати рублей за обед, никто тебя не заподозрит! Сюда жандармы не сунутся. В их тупых головах и мысли не возникнет, что Гришка Бессарабец отсиживается среди всей этой роскоши под видом немецкого негоцианта Шмидта. Ой, да что же я?! Где мои манеры?!

Бессарабец засуетился, начал наливать чай в фарфоровую чашку, не докончив, бросился снимать с гостьи душегрейку. Повесил ее на приоткрытую дверцу шкапа и снова схватился за чайник.

Клавдия улыбнулась, глядя на гришины маневры, но тут же нахлынули мрачные воспоминания…

Они познакомились в Киеве пять лет назад. Бессарабец учился в университете и часто приходил к ее отцу, который печатал листовки в подвале, на самодельном станке. Молодой бунтарь убеждал, что нужно издать сочинения их профессора, мыслителя и философа, призывавшего к свержению царя. Профессор этот поощрял своих учеников участвовать в митингах, доставал для них запрещенные книги. А потом всех сдал в одночасье. Оказалось, он давно уже служил провокатором. Студентов исключили из университета, большинство тут же забрили в солдаты. Отца Клавдии жандармы допрашивали три дня и три ночи, после чего приволокли домой чуть живого: помрет к утру, а нам неохота яму копать, сами хороните.

Гришка вернулся через год – дезертир с ввалившимися от голода щеками. Постучался в дом после заката. Она впустила, но не обняла. Стояла молча, ждала, что скажет. Он тоже молчал. Долго молчал. Потом прохрипел:

«Мне бы только руки ополоснуть».

Глянула, а его ладони в крови.

«Профессор?»

Бессарабец кивнул.

«Долго умирал?» – спросила Клавдия, затаив дыхание.

«С рассвета».

Двое суток Гришка беспробудно спал, а потом ушел, не попрощавшись. Сбежал за границу, в Швейцарию. Там научился мастерить бомбы, не обычные жестянки со студнем, а чудо-снаряды с хронометром на крышке.

– К тому же я не считаю себя преступником, – продолжал он, разливая кипяток в чашки из императорского фарфора. – Я просто мастерю оружие. Не моя вина, что бомбисты убивают людей. В конце концов они верят, что цель оправдывает средства и стоит любых жертв.

Она стянула платок и по плечам рассыпались водопады волос, чёрных и густых, пахнущих луговыми травами. Жест этот Бессарабец любил, Клавдия это знала, и делала так нарочно, чтоб подразнить юношу. Ей нравился этот широкоплечий блондин, особенно когда смущенно заливался краской до корней волос и даже сама шевелюра, казалось, краснела. Он нравился ей и в рваной шинели, и в щегольском сюртуке – как сейчас, – но сердце Клавдии было отдано другому.

– Цели. Идеалы. Иногда мне кажется, что все это морок и когда мы очнемся от дурманящего сна, увидим что натворили в беспамятстве… Ужаснемся ведь, Гришенька!

– Тогда лучше не просыпаться, – пожал плечами Бессарабец.

За границей он встретился с Бойчуком. Тот с воодушевлением говорил о борьбе за свободу, но Гришка больше не верил никому. Отказался войти в ячейку. Год спустя Фрол привез в Швейцарию письмо от Клавдии. Он отыскал девушку в Киеве, уговорил переехать в Москву и посвятить жизнь истреблению жандармов, которых та люто ненавидела. Клавдия ни о чем конкретном не просила, не писала, что ждет новых встреч. Но с тех пор чудо-мастер стал тайком приезжать в Россию и выполнять заказы бомбистов.

– Прошу к столу, mademoiselle! – он положил на салфетку серебряную ложечку Фаберже и придвинул к девушке блюдо с пирожными. – Тебе какие больше нравятся? Неапольские? Или фисташковые эклеры?

Она зажмурилась и помотала головой.

– Или корзиночки из Венского цеха?

Клавдия злилась, поскольку не могла выбрать. Не понимала ни слова. Корзиночки… Фисташки… Она дочь простого рабочего, из большой семьи, в которой и каши с картошкой на всех не хватало. В детстве ей с сестрами перепадал лишь засахаренный мед, а сейчас и вовсе не было желания пробовать эту буржуазную дрянь.

Но попробовала. Укусила эклер. Крем брызнул на руки, в чашку и на белоснежную скатерть, но Клавдия этого не заметила. Она утонула в облаке сказочных вкусов.

– М-м-м-м, чудесно!

– Возьми еще вот это. От самого Адольфа Сиу[20]20
  Французский кондитер, основавший в Москве цех по производству печенья и пирожных, после революции 1917 года – фабрика «Большевик».


[Закрыть]. Он тут, в соседнем доме, кондитерскую держит, так мне приносят каждое утро. Свеженькое…

Ей хотелось забыть обо всем и просидеть тут до самого вечера, млея и наслаждаясь, попивая чай и болтая обо всяких заграницах. Она-то, положим, нигде не была, но Бессарабец уж поездил по свету. У него много историй… А если к чаю добавить этих нежных сливок…

Клавдия строго одернула себя.

Нельзя забывать, что ее цель – не уют и сладости для себя лично, а счастье для всех. Настоящее счастье, без сахарной пудры и рюшей на занавесках.

– А я в Швейцарии работаю на железной дороге, – Гришка крошил пирожное на мелкие кусочки, но почему-то его не ел. – Подрядился помочь строителям пробить туннель в Альпах, чтобы поезда пустить напрямую, под горой. Так быстрее получится и безопаснее – не страшны лавины, камнепады. Моя взрывчатка очень пригождается! Уже на три версты углубились.

– Ого! На целых три версты? – удивилась Клавдия.

– Целых! Скажешь тоже. Там работы непочатый край, еще верст пятнадцать пробить надо. Платят за это прилично, больше, чем Бойчук за свои заказы, – он увидел, как напряглась тонкая шея Клавдии, и поспешил перевести тему. – На горных работах я испробовал новые взрывчатые смеси и привез из Швейцарии самые точные часы. Те три бомбы, что я раньше приготовил – это тыквенные семечки, по сравнению с моим новым шедевром. Вот!

Он вскочил в диком возбуждении, подбежал к комоду, распахнул дверцы с инкрустацией и достал серебряное ведерко для шампанского. Метнулся обратно, поставил на середину стола, безжалостно сминая пирожные.

– Вот! Смотри.

Внутри ведерка стоял большой жестяной куб с гремучим студнем, обложенный ватой. Крышка от бомбы лежала в кармане сюртука, мастер тут же достал ее, демонстрируя врезанный часовой механизм.

– Бомба с часами и магнитом! Представляешь? У нее дно магнитное! Прицепить на задок саней. Поставить стрелки, ну, например, на 15 минут, – он постучал ногтем по циферблату. – Точно в заданное время рванет так, что санки вперед лошадей полетят. А все, кто внутри, погибнут. Только я не успел ее закончить…

Гришка покраснел. По свежим порезам на гладко выбритых щеках и полоске мыльной пены на виске было понятно, с чем связано опоздание. Он хотел встретить Клавдию во всей красе. Хоть и понимал, что она никогда не станет его любовницей, невестой, женой…

– Я приготовил шляпную коробку, – продолжал Бессарабец, тщетно пытаясь скрыть смущение. – Такую по улице нести удобно. И даже если встретишь городового, тот ни за что не догадается, что внутри бомба. Решит, что ты от модистки идёшь, несёшь обновку своей хозяйке.

– А я похожа на служанку? – губы ее дрогнули – то ли от обиды, то ли пытаясь сдержать улыбку.

– Для меня ты прекраснее любой княгини, – сказал и в который раз покраснел, и тут же вернулся к деловому тону, хватаясь за интонацию, как утопающий за верёвку. – Ты неси осторожно, но ничего не бойся: я поставлю предохранитель из проволоки. Пока часы не заведут, взрыва не случится…

Он снял сюртук и повесил на спинку стула.

– В момент все закончу! Пять минут. Ты пока пей чай.

Клавдия не видела гришкиных рук, но и без того понимала, что он опускает в вязкий динамитный желатин стеклянную трубку, запаянную с двух концов. Это капсюль. Внутри белый порошок – гремучая ртуть. Сверху намотает проволоку, чтобы капсюль не болтался из стороны в сторону, загнет края проволоки наружу и плотно закроет крышку.

– Понесешь коробку – не прислоняй ее к железной ограде, – продолжал давать инструкции Бессарабец, – и на топор случайно не поставь. Примагнитится, потом не оторвешь. А если пойдешь по улице со шляпной коробкой, к которой прилип топор, это будет выглядеть подозрительно.

Он дурашливо высунул язык.

Клавдия засмеялась, звонко и весело, представив нелепую картину, и потому не услышала, как в глубине жестяной коробки раздался сухой треск. Но сразу поняла случилось что-то страшное. Румяные щеки Гришки побледнели, словно у мертвеца, пролежавшего ночь в выстуженной комнате. Она встала со стула и шагнула к нему. Помочь, спасти.

– Не подходи! Иначе оба погибнем.

– Что… – пересохшее горло не выпускало слова наружу. – Что случилось?

– Капсюль… Чертова трубка лопнула посередине. Я пальцем зажал, но не уверен, что смогу вытащить. Слишком глубоко утопил в студень, одна крупинка ртути выскользнет и… все…

Бессарабец расставил ноги пошире, для надежности. Сжал зубы, стараясь погасить нервный спазм, поднимающийся из живота и скручивающий тело в узел.

– Не сдавайся, родной! – ласковое слово вырвалось невольно, но никто из них не заметил этого. – Надо попробовать.

– Попробую, когда ты уйдешь отсюда в безопасное место.

– Но я не могу…

– Ты должна! Обязана уйти, слышишь?!

– Что ты такое говоришь, Гришенька…

– Правду. Я не хочу, чтобы ты умирала.

– А как же ты? – прошептала Клавдия.

– А что я? Бомбы создавал, зная, что от них люди погибнут. Не жалел этих людей, значит, сам жалости не заслужил. Если смогу и вытащу капсюль – возвращайся. Чай допьем. А если нет, помолись за упокой души.

Она устремилась к выходу, не видя ничего от набежавших слез.

– Стой! – окликнул Бессарабец. – На спинке стула сюртук висит. Возьми в кармане… Не в этом, в потайном, изнутри нашитом. Да! Нащупала?

Клавдия достала гильзу от револьверного патрона. Вместо пули в ней торчал шарик из хлебного мякиша.

– Что там?

– Стрихнин. Убивает мгновенно, а противоядий от него ещё не придумали.

– За… зачем тебе это?

– Все время ношу с собой. На случай ареста. Знаю за собой один грех – боли боюсь. Очень. Начнут жандармы пальцы ломать и я не выдержу, сдам всех. А они начнут, – вздохнул Гришка. – Непременно будут мучить. Они и с барышнями не церемонятся, такие непотребства творят… Возьми яд. Если придут за тобой, а бежать некуда, сыпь порошок под язык. И жандармы уже не смогут причинить тебе зла. Бери и беги!

Девушка опрометью бросилась к дверям.

– Стой! – всхлипнул он. – Не уходи так… П-поцелуй меня…

В этот миг она по-новому ощутила эту роскошную комнату. Прочувствовала каждый уголок, заботливо утянутый шелковыми обоями с орнаментом из бутонов и яблок. Стены как будто начали сжиматься. Ещё несколько минут и комната превратится в тесный гроб с богатой обивкой. Клавдия вернулась к столу и по крупным каплям пота, выступившим на лбу, по безумным искрам в глубине смородиновых глаз, и по этой просьбе, безнадежно-бесстыдной просьбе, прочла его будущее. Страшное и пустое. Она целовала Гришу как покойника, без страсти и возбуждения – эти губы уже умерли, в них нет ни тепла, ни подвижности. Живой труп, который затаит дыхание после этого счастливого момента и будет держаться, сколько сможет.

Минуту.

Две.

Максимум три.

А потом отпустит палец и станет воспоминанием.

Клавдия сбежала по лестнице, не закрыв за собой дверь – кого теперь стесняться?! В голове раскалённые молотки чеканили: «Наша борьба важнее любви, важнее жизни и даже смерти!» А она кусала губы, чтобы не разрыдаться в голос, и гнала предательские мысли о том, что их лозунги – несусветная чушь, а борьба за светлое будущее – сплошной обман. Гораздо лучше жить в маленьком домике с дорогим сердцу человеком, растить детей, внуков…

От бильярдного стола к ней качнулся пьяница в пикейном жилете.

– Де-вонь-ка, иди ко м-м-мне!

В другой день Клавдия пронзила бы мерзавца раскаленным взглядом, обращая в пепел его мелкую душонку и чересчур раздутое самомнение. Но сегодня попросту шла насквозь, не сворачивая, заставив жилета отпрыгнуть с дороги.

– У, шлендра!

Она и на грубость не обернулась. Вышла на улицу, игнорируя злобное шипение швейцара. Поежилась от холодного ветра. Нечистая сила! Платок и душегрейка остались там.

В седьмом нумере…

Оконные стекла разлетелись мелкой и яростной пургой, а следом наружу вырвался дикий грохот – оглушающий, сбивающий с ног, отнимающий всякую надежду. Уже через секунду он раздробился на сотни отдельных звуков. Толстенные дубовые балки ломались с легкомысленным визгом. Громко скрежетала чугунная лестница, скручиваясь в замысловатый узел. Кирпичные стены осели внутрь, кряхтя и охая, будто баба с тяжелым коромыслом. Под обломками ворочались и стонали раненые. Клавдии показалось, что она различает голоса приставучего выпивохи, высокомерного портье и кондуктора, который был к ней добр. Может, ему повезло? Успел уехать на вокзал, встречать очередного богатея? Хотя, она об этом никогда не узнает, так не все ли равно. Теперь…

Над раскуроченным зданием поднимался дым. Все, кто не рухнул замертво, разбегались от гостиницы с воплями. Бомбистка же шла медленно, все той же утиной походкой.

Из питейной выскочили зеваки, а первее всех – Хруст с Огоньком.

– Шмидт успел передать коробку? – спросил громила.

Она покачала головой.

– И как нам дальше? Без чудо-бомбы? – запричитал юнец. – Неужели все насмарку?

– Остынь, Степка. А ты, милка, езжай до хаты. Вернется Бойчук, разберемся.

Хруст замысловато свистнул. Извозчики не реагировали, замерли, как завороженные, глядя на оседающее здание. Бомбист пнул ближайшего кучера, приводя его в чувства.

– Доставишь барышню, куда прикажет. Понял?

– Как не понять, – буркнул тот.

– Вот и чудно.

Он посадил Клавдию в коляску, заботливо укутал шерстяным одеялом.

– Огонек, ты тоже поезжай. Если что, за Клавку ответишь головой! А я останусь. Надо присмотреть, как тут дела завертятся.