Текст книги "Гремучий студень"

ХХХ

Лукерья уснула в санях, заботливо укрытая шинелями. Жандарм старался не стонать и почти не скрипел зубами, хотя девица положила голову именно на то его плечо, которое пробила пуля. В больнице раненые настояли, чтобы доктор в первую очередь осмотрел г-жу Меркульеву.

Она не возражала.

Она так и не вынырнула из тягучей полудремы – ходила, говорила, улыбалась, почти не осознавая этого, как лунатик. Лишь когда царапину на лбу смазали йодом, Лукерья ойкнула и ненадолго пробудилась. Но в санях, скользящих по утреннему снежку к Пречистенке, журналистка снова провалилась в сон. Вознице пришлось потрясти ее за плечо:

– Приехали, вот десятый дом.

Она постояла несколько минут на улице, вдыхая морозный воздух, чтобы окончательно прогнать сон. Потом распахнула дверь, шагнула в общий коридор и прикусила губы, чтобы не закричать.

В простенке между двух дверей сидел Хруст.

Не может быть!

Бандит погиб в Хапиловке – бомба взорвалась, он пролетел через всю комнату, рухнул навзничь. Тот офицер потом сказал: «Мертвый, башка вся в крови». Откуда же здесь этот амбал? И как он успел появиться раньше нее?

Призрак, не иначе…

Она еле слышно выдохнула и попятилась на улицу. Доска под ногой пронзительно скрипнула и этот ужасный звук разбудил чудовище. Призрак поднял окровавленную голову. Тяжело поднялся, упираясь спиной в стену. Пошел к Лукерье, раскинув руки, будто радушный хозяин, возжелавший обнять гостью. И все это в полной тишине! Хруст не произнес ни слова, ни звука, отчего девушка все больше убеждалась, что перед ней привидение. Бесплотный дух. Эти огромные ручищи – лишь плод испуганного воображения. Просто дым, сквозь который можно проскользнуть в комнату Мармеладова.

Она рванулась вперед, но призрак сгреб ее в охапку, не позволяя вырваться. Журналистка услышала как стучит сердце под кумачовой рубахой – значит, живой. Как-то сумел воскреснуть и свою вторую жизнь решил начать с убийства. Подслушал адрес, по которому собралась ехать журналистка, подстерег…

Две огромных ладони сжали ее виски, пальцы больно вдавились в затылок. Хруст поднял девушку на целый фут, она болталась, словно платье на веревке. Громила надавил сильнее и зарычал:

– Вот и все, шалава.

Хриплый голос разогнал наваждение, Лукерья вытряхнула из рукава револьвер и ткнула в широкую грудь бандита.

– Пусти. Убью!

Тот скосил глаза:

– Что? Этой пукалкой? Да меня бомбы не берут.

Хруст хохотал, широко разевая рот. Луша сморщилась от водочного перегара, а потом, вспомнив наставления сыщика, сунула ствол вело-дога в гнилозубую пасть и нажала на тугой крючок.

Ничего себе!

Пистолетик махонький, а звук раскатился, как ей показалось, до самого Кремля. Все жильцы проснулись, топтались за тонкими дверками, прислушивались, шушукались, но никто не выглянул – мало ли, сколько еще патронов у стрелка. Выйти отважился лишь Мармеладов. Судя по мятому костюму, спал он одетым и проснулся еще до выстрела, разбуженный шумной возней в коридоре и громким смехом бомбиста. Сыщик чуть не споткнулся о мертвого амбала.

– Что случилось?

– М-мамочки мои! Я убила человека, – нервное напряжение схлынуло, девушка стояла возле трупа на коленях и рыдала. – Приставила дуло к его голове, спустила курок… И теперь он мертвый…

Мармеладов склонился к убитому и, прежде всего, убедился, что тот не дышит. Потом поднял вело-дог и положил в карман сюртука. Лишь после этого обернулся к Лукерье, которая продолжала причитать:

– Мамочки мои! Его жизнь только началась, а я взяла и выбросила ее…

– Это не имеет значения, – оборвал ее сыщик.

Он крепко обнял журналистку за плечи, но говорить старался спокойно, даже излишне сухо, подавляя бурю чувств, клокочущую внутри.

– Вело-дог придумали для того, чтобы отгонять собак. Если бы на вас кинулся бешеный пес, стали бы вы переживать, что пристрелили его?

– Но это же не пес, – всхлипнула Лукерья. – Че… Человек же…

– Только внешне, уверяю вас.

– Вы правда так ду… думаете?

– Ядрена морось! В коридоре обжимаются. Мало вам комнаты? – Серафима пришла из своей каморки под лестницей, на ходу оправляя юбку. – Стрелять-то было зачем? Хозяйка от бессонницы мучается, под утро заснула, а вы тут…

Служанка заметила мертвого бомбиста и осеклась.

– Это кто же его? Ты или… Она, что ль?

Сыщик кивнул.

– Ой, девчушка! Натерпелась, поди, страху-то, – захлопотала Серафима. – А ты чего застыл? В комнату неси, у нее ноги не пойдут. Я за водой сбегаю.

Сыщик подхватил Лукерью, донес до оттоманки, накрыл пледом и присел рядом, на краешек.

– А я ведь видела прежде, как его убивали. В Хапиловке, где бомбисты прятались, – она смотрела в потолок и говорила тихо, безжизненно. Потом вцепилась в руку сыщика и затараторила:

– Я должна пересказать вам все, что услышала!

– Это после успеется.

– Нет, немедленно!

Мармеладов слушал ее скороговорку, не перебивая, пока не пришла Серафима.

– Господи, да чего ты ее одетую-то уложил? – поразилась служанка. – Спишь в костюме, и барышню к тому же приучаешь? Эх, пентюх… Ей же дышать нечем, грудь пинджаком утянута! Все, отойди! Сама ее раздену. Ты пока снотворного накапай, я у хозяйки взяла.

Она протянула пузырек и стакан с водой. Сыщик шагнул к столу, а служанка принялась хлопотать над Лукерьей.

– Не бойся, золотко, все позади. Поспишь и легче станет. Синяки заживут, царапины затянутся. А я пока одёжу твою почищу, юбку залатаю. Будешь красавицей ходить. Спи, милка. Спи-отдыхай!

Она собрала вещи в узел и вышла из комнаты.

Мармеладов считал капли, шевеля губами.

– Девятнадцать… Двадцать. Все.

Подумал и добавил еще две, для надежности. Лукерья послушно выпила из чашки, а потом оттолкнула сыщика кулачками.

– Вы меня не слушали! – возмущенно воскликнула она.

– Слушал. И очень сосредоточенно.

– Ну и что думаете? Я совсем запуталась. Я уже ничего не понимаю. Охранка, бомбисты… Кто прав?

– Да все правы, – сказал Мармеладов. – Кого из них ни спроси, все считают правыми себя, а остальных – лжецами.

– Но все правыми быть не могут!

– Это лет через сто рассудят.

– Бог рассудит?

– Нет. Потомки, которые будут писать историю. А Бог как раз призывал не судить.

Она натянула одеяло до самого подбородка.

– Я так устала от этого ужаса. Хочу уехать из Москвы, как можно дальше.

– Куда же, если не секрет?

– Туда, где не взрывают бомб. В Европу! За это утро я стала старше на тысячу лет. Я поняла, что жизнь может оборваться в любой момент, а потому нужно жить только сегодняшним днем.

Лукерья протянула руки, обняла сыщика за шею и крепко поцеловала его в губы, не обращая внимания на съехавшее одеяло. Но потом отпрянула, испугавшись своего порыва.

– Вы пьяны? – удивленно спросил Мармеладов.

– Если бы! Двух глотков арманьяка маловато, чтобы забыть обо всем. В том числе и о приличиях.

Она отвернулась к стене и задышала ровно, будто уснула. Но через минуту заговорила, не поворачивая головы.

– Вы чёрствый человек, не умеющий оценить глубину чувств настоящей женщины. Но я не держу на вас зла или обиды. Но… Неужели вы, такой умный, и не понимаете простых вещей?! Вы скучнейший человек на всем белом свете, Родион… Романович. Вы… Вы… За-ну-да! И я… вас…

Девушка громко зевнула и на это раз, уже без всякого притворства, провалилась в глубокий сон.

– Ты скажи, головастый, что с упокойником делать? – Серафима бочком протиснулась в комнату, сжимая в руках кочергу. – Нехорошо, что он в коридоре-то лежит. Хозяйка уже послала мальца к околоточному.

– Злится? – спросил сыщик.

– А то! Неистовствует. В ее спокойном и честном доме такие вот безобразия. Ох, обалдуй… За твои выходки потащат нас всех в каталажку.

– С полицией я вопрос улажу, – отмахнулся Мармеладов. – Поеду к полковнику Пороху. Скажи квартальному, что дело это политическое. Пусть убитого отвезут в участок на Солянке. Запомнила?

– Чего же тут запоминать? Порох и Солянка.

– Я мигом обернусь. А ты пока Лушу… Лукерью Дмитриевну одну не оставляй, – в голосе сыщика прорезалось беспокойство. – У того бандита сообщники имеются.

– Пущай сунутся! – она потрясла кочергой. – Ты беги, шебутной. Не сумлевайся, никто сюда не войдет. Разве что хозяйка захочет взглянуть, с кем ты шашни крутишь.

– Я не…

– Беги, говорю! Девица твоя проспит до сумерок, но ей оно на пользу, после всех тревог.

XXXI

– Никак не можно-с! – унтер-офицер заступил дорогу Мармеладову. – Илья Петрович спать изволят.

– Неужели?! – усмехнулся сыщик. – Железный человек заржавел?

– Приехал из Хапиловки, сел к столу, бумаги перебирать, щеку рукой подпер и уснул. А в другой руке цыгарка дымится. Я ее потом уж вынул осторожно, чтоб пожара не случилось, на цыпочках вышел и дверку прикрыл. Пусть отдохнет полковник, исхлопотался весь. Проявите понимание.

– Но я по срочному вопросу.

– Да уж не срочнее моего будет, – жандарм воровато оглянулся на закрытую дверь и понизил голос до шепота. – Я приехал из Хапиловки доложить, что бомбист сбежал. Но будить его высокородие не рискнул. Выспится, потом уж с новыми силами споймаем убивца.

– Это который сбежал? – заинтересовался Мармеладов. – Хруст?

– Мне их клички неведомы. Амбал в красной рубашке. Он под столом лежал, притворялся убитым. Рожа в крови, пылью припорошен – чисто мертвяк. А потом разъехались все, только мы вдвоем остались обыск проводить. Я на двор вышел, сарай проверить. Кашкин в доме остался. Ну и прилег поспать на бандитский тюфяк. Тут, видать, этот гад и выполз. В окно выпрыгнул – и к саням. Вскочил, вожжи натянул, свистнул залихватски. Я пока выскочил из сарая, его уж и след простыл. Стрельнул пару раз вслед, да бестолку. А из Хапиловки этой пока доберешься. Извозчика там не встретишь, пришлось пешком, по косогору…

– А Кашкин что же, не пошел?

Унтер-офицер стянул с головы фуражку и потупился.

– Нету больше Кашкина. Погиб боевой товарищ. Этот верзила бедолаге голову раздавил. Спящего не пожалел. А сам убег… Ништо, я разыщу этого бандита, где бы он ни прятался. Пристрелю, как собаку.

– Это уже случилось, – утешил его Мармеладов. – Бандита убили в моем доме не более часа назад.

Жандарм упал на колени, крестясь и отбивая земные поклоны.

– Господь Вседержитель, слава тебе! И вам спасибо за это известие. Я уже с жизнью простился. Сами же знаете, что Порох скор на расправу. Бьет и чужих, и своих – не церемонится. Я его почему не будил? Боялся, что прибьет в гневе. А теперь-то…

Он встал, отряхнул форменные брюки и взялся за ручку двери, но сыщик придержал его за плечо.

– Не нужно. Вы правы, Илье Петровичу стоит выспаться, чтобы вернуть ясность взора и свежесть мысли. Передайте полковнику, что я навещу его ближе к обеденному времени.

Сыщик сделал три шага к лестнице, потом вернулся.

– А хотите стать настоящим героем?

Жандарм щелкнул каблуками.

– Всегда готов честно служить Отечеству!

– Нет, не то, – перебил Мармеладов. – Как раз наоборот: я хочу предложить вам устроить небольшой обман. Впрочем, он пойдет на пользу и вам, и Отечеству, и еще одному человеку, который мне небезразличен.

– Не возьму в толк, как это может быть, – опешил унтер-офицер. – Обман… И чтоб на пользу?

– Все просто. Час назад г-жа Меркульева застрелила бомбиста на пороге моей комнаты. Из вот этого пистолетика, – сыщик достал вело-дог из кармана и показал жандарму.

– С этого коротыша? – ахнул тот. – Да разве амбала такой пулькой свалишь?

– Лукерья Дмитриевна стреляла в рот, когда Хруст пытался раздавить ее череп.

– Ежели он хотел убить, это, получается, самооборона… Чего же вы переживаете? Любой судья оправдает барышню.

– Кроме одного, – возразил Мармеладов. – Ее будет грызть совесть, долгие годы не оставляя в покое. Г-жа Меркульева, в отличие от нас, натура весьма впечатлительная.

– Но я-то как могу помочь?

– Запишите это убийство на свой счет. Доложите Пороху, что преследовали сбежавшего бандита, нагнали возле моего дома на Пречистенке. Увидели, что амбал хочет придушить барышню. Застрелили мерзавца и спасли несчастную. Может быть, вас даже наградят.

– Хм-м… А что же сама барышня? – все еще сомневался унтер-офицер. – Она ведь журналистка и всем растрезвонит, как все было… Нет, и не уговаривайте. Если обман раскроется, Порох меня наизнанку вывернет.

– Это беру на себя, – пообещал сыщик. – Луша в тот момент пребывала в истерическом состоянии, почти в бреду. Не соображала, где реальность, а где болезненные фантазии. А после выпила снотворных капель, и ей привиделся кошмар. Я сумею убедить ее в этом. Ну что, уговор?

– Уговор!

– Тогда вот что… Помогите отыскать в вашей оружейной самый маленький патрон, чтобы зарядить этот пистолетик. Как будто из него не стреляли. Пусть моя сказочка выглядит более достоверной.

XXXII

Мармеладов заехал за почтмейстером сразу после завтрака. В экипаже рядом с ним сидел солидный господин лет пятидесяти. Окладистая борода, бобровая шуба и общая плотность фигуры позволяли угадать в нем купца, и Митя такое предположение высказал. В ответ раздался дружный смех.

– Ты и вообразить не можешь, насколько оказался не прав. Представляю тебе злейшего врага всего российского купечества, а заодно и дворянства, препаратора их подлого нутра и бичевателя порочных нравов, писателя Островского!

Бородач церемонно поклонился, продолжая посмеиваться.

– А вам, Александр Николаевич, – продолжал Мармеладов, – хочу отрекомендовать Дмитрия Федоровича Ка… Э-эм… Фамилию свою прежнюю он давно переменил, зовется по матери – Миусовым. История его жизни полна мрачных страстей, в ней было все – любовь, каторга, приключения…

– Ну, зачем ты, – смутился Митя.

– Писатели, друг мой, народ капризный и переборчивый, с кем угодно общаться не будут. Им подавай человека с разбитым сердцем, с разодранной в клочья судьбой, а лучше – судьбинушкой.

– Не нужно стесняться темных пятен в биографии. И первый человек греха не миновал, и последний не избудет, – философски заметил Островский. – Я вот, в бытность оную, целый год состоял под надзором полиции по личному распоряжению императора Николая Павловича. Стану ли я скрывать сей факт? Никогда! Для писателя это лучшая похвала! Известно же, кто правду пишет, тот и гоним. А кто оды да хвальбы – при дворе, на золоте…

– О, старая шарманка: «они» и «мы», – поморщился Мармеладов. – Давайте-ка все это обсудим по дороге в театр, иначе опоздаем. А директор нас не дождется…

– Пусть рискнет, – Островский сдвинул брови в притворном гневе. – Я в таком случае следующую пиесу в Александринку отдам. Или две.

Директор Малого театра г-н Тигаев, едва заслышав голоса в приемной, распахнул дверь кабинета и встретил визитеров радушно, хотя и с некоторым преувеличением. Он вообще, как успел заметить Мармеладов, был склонен доводить все до крайности. Сначала взахлеб хохотал, восторгаясь забавным эпизодом из новой пьесы Островского, но тут же, без малейшего перехода, разрыдался – ведь на премьере спектакля публика не увидит актера Столетова.

– Огромная! Глубочайшая потеря! Невероятная! Для всего русского театра! Как он играл, легко, свободно, словно ветром был… Трагедия! Катастрофа, – заламывал руки Тигаев. А потом, также без единой паузы принял деловой тон. – Конечно, катастрофа. Мы репетируем как каторжане, с утра до вечера. Шутка ли, сам император приедет на премьеру к Рождеству. А как без Михаила Ардалионовича? Он у нас одну из ключевых ролей дает… Давал…

– Позвольте шторы открыть? – перебил его Мармеладов. – У вас тут душновато.

Директор бросил тревожный взгляд на занавешенное окно.

– Позвольте вам этого не позволить. Я недавно перенес изнурительную лихорадку. Доктора велели глаза от яркого света беречь. Потому и свечи жгу средь бела дня.

Сыщик вгляделся в его бледное лицо, отметил нездоровую синеву на щеках, припухшие веки и общую болезненность. Однако никакого сострадания не почувствовал. Враждебность Мармеладова на первый взгляд объяснялась обидой, все-таки директор театра долго отказывал им в приеме, а теперь, глядите-ка, рассыпается в любезностях.

– Уж простите за неудобство.

Тигаев свои извинения обращал к писателю Островскому, подчеркивая, что это единственный человек из присутствующих, чьим мнением он дорожит.

– Что ж, потерпим, – проворчал тот. – А какую пиесу репетируете для императора?

– Так ваш шедевр! Для императора мы всегда готовим лишь самое достойное.

Островскому понравился такой ответ, он пригладил бороду и откинулся на спинку кресла. Но тут же нахмурился.

– У меня, так-то, много шедевров…

– Безусловно! Каждая ваша пьеса – на вес золота, а по тонкости сюжетов и диалогов вы можете соперничать только с самим… – директор вовремя заметил яму, в которую чуть не рухнул, и тут же исправился. – Только с самим собой!

– Да на что мне ваша патока? – вскипел Островский. – Голову не морочьте. Скажите уже, какую пиесу репетируете?

– Так какую вы прислали, такую и репетируем. «Волки и овцы».

– Ах, эту… Эта хорошая, да. А вы ведь, Родион Романович, зарезали в газете моих «Овечек», хе-хе, – писатель улыбнулся критику, хотя при этом и зубами скрипнул. – Не напомните, за что?

– Так у вас, Александр Николаевич, замах в заглавии широкий, а бьете по большей части мимо. Это волки? Скорее уж пауки и мухи. Хоть герои у вас и хищные, но насекомые.

– А что же настоящие волки? Не таковы у них, разве, повадки, как я описал?

– Ничего общего. Волкам наплевать, что о них скажут или подумают другие. Этот хищник, когда голоден, сразу горло рвет, не играет с жертвой. Не выдумывает ничего, не плетет интриги. Про таких если писать, то пьеса слишком короткая получится: догнал, прыгнул, убил. Волки безжалостные, они отнимают чужую жизнь не мучаясь сомнениями. Как бомбисты. Убили Столетова и новое покушение готовят.

– На кого? – с показным интересом спросил Тигаев.

– Следствие дознается, не сомневайтесь.

– А может они уже дознались, просто тайну раскрывать не хотят?

– Может и так, – сыщик улыбнулся и повторил чуть тише. – Может и так.

Директор театра пригорюнился, вспоминая про убийство актера, а потом просветлел лицом:

– Из столицы прислали предписание готовить ложу для императора, да не одну, а… Вы ни за что не угадаете сколько!

– Ну что, две? – лениво предположил Островский.

– Три? – с азартом спросил Митя.

Директор выдержал эффектную паузу и поднял ладонь с растопыренными пальцами.

– Пять, господа. Пять! Александр Николаевич приедет с августейшим семейством. И все три Великих Князя со своими женами. Свита займет и бельэтаж, и бенуар. Никакого сброда на галерке. Только изысканная публика. В кои-то веки Малый императорский театр станет выше Большого! – он раздулся от гордости, но тут же снова опустил плечи. – Что у меня за жизнь, господа? Строил дворец муз. Год за годом, по камушку, по кирпичику. В основании – маститые таланты, башенки из актеров подрастающих, но уже имеющих поклонников. Лелеял мечту, стремился к ней, только забрезжил успех… Но тут этот треклятый взрыв, и в один миг все рушится!

– Как думаете, мог желать смерти Столетова кто-то еще? – задумчиво проговорил сыщик, разглядывая шкап с книгами. – Мы все на бомбистов думаем… Но если это не они?

– А кто? Ревнивый муж? – Тигаев подмигнул, подчеркивая пикантность ситуации. – Но мне очевидно, что все эти графини и княгини становятся любовницами актеров как раз оттого, что собственные мужья уже не проявляют к ним интереса. Так что здесь вы вряд ли найдете повод для убийства. И потом, не станет граф бомбу подбрасывать.

– Но у графа достаточно золота, чтобы нанять убийцу и обставить все так, будто это бомбисты Столетова убили.

– А зачем? Кому мог помешать старый ловелас? Неужели…

Директор замялся, подбирая слова.

– Ох уж эти театральные паузы! – возмутился Островский. – Не тяните кота за хвост.

– Тема-то щекотливая, – оправдывался Тигаев. – Потому и не знаю, как лучше выразить, чтобы вы все поняли правильно, без осуждения. Видите ли, господа, Михаил Ардалионович жил на широкую ногу, посещал самые дорогие рестораны. И хотя в театре ему платили солидные деньги, пропивал он куда больше. Вечно в долгах. Знали бы вы, сколько раз мне приходилось выкупать просроченные векселя, чтобы артиста не потащили в суд. В конце концов, мне это надоело. «Тут вам не ссудная касса!» – заявил я. Думал, Столетов найдет в себе силы исправиться. Но стало хуже. Он и раньше тянул деньги из своих любовниц, а тут увеличил запросы непомерно. Сластолюбивые старухи отказать не могли, тратили на хлыща капиталы своих мужей. Возможно, один из них и убил. Не из ревности, а чтобы прихлопнуть пиявку.

– Уж вы загнули! Зачем графу убивать? Можно сказать жене: «Вот тебе, графинюшка, – писатель свернул кукиш, – заместо ассигнаций!» Это проще и в чем-то приятнее. Нет, г-н Тигаев, ваш сюжетец пошленький даже для провинциальной сцены. А в жизни такого и подавно не бывает. Я уж скорее поверю, что убил один из кредиторов. В Замоскворечье много мелких контор развелось, готовых одолжить огромные суммы под кабальный процент. Отчаялись получить свое, да и взорвали Столетова. Остальным должникам для острастки. Как считаете, Родион Романович, годится моя версия?

– Годится, Александр Николаевич. Для провинциальной сцены, – сыщик говорил с серьезным видом, но в глазах угадывалась насмешка. – В конечном счете, все беды Столетова происходят из простой истины, вами же и написанной. Люди любят думать, что они свободны и могут располагать собой, как им хочется. А на деле-то они никак и никогда не располагают собой, а располагают ими ловкачи.

– Вы ошибочно употребили, – осклабился директор театра. – Или смысл неверно поняли. Беркутов это про женщин говорил.

– Мужчины, подчас, тоже заблуждаются и позволяют ловким людям собой вертеть. Но ловкачи напрасно тешат себя надеждой, что не найдется никого ловчее них. Найдется, разумеется. Дайте срок, – Мармеладов встал с кресла и прошелся по роскошному ковру, скрадывающему звук шагов. – А вы всегда запоминаете текст? Или только если разделяете мнение героя пьесы?

– Я, знаете ли, на всех репетициях сижу, – осклабился Тигаев. – Наблюдаю за рождением спектакля, как повитуха, право слово. Вот и остается в голове то про женщин, то про крокодилов.

– Там и крокодилы есть? – удивился Митя. – Я-то думал, лишь волки и овцы.

– Крокодилы, друг мой, везде есть.

Сыщик задержался у занавесок, склонил голову, будто прислушиваясь к чему-то. Директор бросился к нему, льстиво кланяясь.

– Родион Романович, позвольте спросить вас, как человека близкого к расследованию… У вас же есть некоторое влияние на полицию? Все равно пока неизвестно, найдут ли убийцу… Может, вы сумеете уговорить полицейских не сообщать пока публике о гибели Михаила Ардалионовича? Мне бы хотелось удержать это в тайне, хотя бы до Нового года.

– Вот так так! – воскликнул Митя.

– Помилуйте, да зачем же вам это скрывать?! – вторил ему Островский.

Тигаев закусил губы, примериваясь, как лучше начать.

– Видите ли, господа, – заговорил он вкрадчиво, – в театре нашем есть одна маленькая тайна, можно сказать – семейная. Наша труппа – одна большая семья. Вот и вам, как родным людям, она откроется. Искренне надеюсь, что и вы, как родные люди, сохраните нашу семейную тайну…

– Тянет, ирод, – не выдержал драматург. – Да говорите уже!

Но ответил ему Мармеладов:

– У Столетова есть двойник.

Последовала немая сцена, в лучших традициях русского театра. Островский схватился за бороду, а брови его от изумления полезли на лоб, писатель будто бы растягивал лицо в противоположные стороны. Митя подался вперед и нелепо застыл с разведенными руками, словно испанский кабальеро в замысловатом танце. Тигаев же выпучил глаза и распахнул рот, сделавшись похожим на жабу.

– Не удивляйтесь, ведь лишь в этом случае все сходится, – Мармеладов помолчал, собираясь с мыслями. – Мы установили два факта, которые исключают друг друга. В воскресенье, одиннадцатого октября в пять часов пополудни, г-н Столетов подписывал протокол в полицейском участке об инциденте с бомбой и ограблением. И в это же самое время он ужинал в доме г-жи Д. Возможно ли, чтобы все актер был сразу в обоих местах?

– Невозможно! – выдохнули все трое в едином порыве.

– Невозможно, – согласился сыщик. – Но это произошло. Столетов появился в двух местах одновременно. Стало быть, где-то его подменял двойник.

– Но который же из них настоящий? – спросил Островский. – Грабитель или… ужинальщик?

– Судите сами, Александр Николаевич. Могла ли г-жа Д., знающая Столетова давно и… Хм… Намного ближе, чем директор сберкассы Шубин и полицейские… Могла ли она обознаться? Нет. Стало быть, в ограблении участвовал подражатель. С момента первого визита в квартиру артиста я не мог понять: зачем он на афишах расписывался. Столетов был, конечно, редкостным эгоистом, но не до такой же степени, чтобы самому себе афиши подписывать на память! А он, получается, учил другого копировать свою подпись. Чтобы тот мог спокойно раздавать автографы, притворяясь Столетовым, и никто бы не заподозрил. Между прочим, вы так и не сказали, за какой надобностью завели doppelganger’а?

– Кого? – не понял Тигаев.

– Двойника.

– А, так бы и сказали, – директор театра подошел к большой афише, прикнопленной на стене. – Знаете, сколько стоит? Копейку. Меньше даже. Что тут, бумага да краска. Но приносит эта афиша тысячи рублей и вот почему, – он постучал пальцем по самой верхней строчке. – Волшебные слова: «в главной роли М. Столетов»! Зритель хочет смотреть на него, даже самый высокий. Что вы думаете, император приедет на Рождество к нам, если на сцене не будет нашего светила?

– Имею на сей счет большие сомнения, – вклинился Островский.

– Вот и я говорю: необходим дубель… ган… Как вы там сказали?

– Doppelganger.

– Он самый – Тигаев понизил голос и воровато оглянулся. – Вы должны меня понять… В последние пару лет наш великий талант стал частенько выпивать. Слишком часто, господа! Раньше позволял себе расслабиться после представления, а сейчас уж и до, и во время спектакля. Вот я и велел Тихвинцеву его подменять.

– Тихвинцев? – переспросил Мармеладов. – Его фамилия Тихвинцев?

– Да. Талантливый юноша, хотя и неизвестный публике. Тащит эту непосильную ношу и не охнет. У нас ведь как? Первый акт Столетов отыграл, и сразу, в антракте, нарезался до полного непотребства. Мы его запираем в гримерной, чтоб проспался, а Тихвинцев на сцену выходит. И никто разницы не различает.

– Неужто так похожи? – недоумевал Митя. – А возраст? Вы говорите юноша, но у Столетова уже борода седая.

– В реальной жизни – два разных человека. Но так ловко подбирает грим и парик… Просто близнец! Да и голосом играет, – талантливый шельмец, – если из кулис крикнет, то невозможно разгадать сам Столетов зовет или Тивинцев, – директор театра снова указал на афишу. – Там вы его фамилию не найдете, потому что стоит она дешевле копейки и нет никакого смысла краску переводить.

– Но вы же сами говорите: талантливый. Может растить его на других ролях, да и создать нового Столетова? Могу в следующей пиесе для него героя симпатичного вывести, – предложил писатель.

– Пустое, Александр Николаевич, не разменивайте ваш гений на подобную галиматью, – Тигаев, словно хамелеон, в один миг поменял отношение к юному дарованию. – Не сможет Тихвинцев звездой стать. Ожоги у него страшные. Шея, грудь, подбородок, – сам рассказывал, как в детстве чуть на пожаре не погиб. Без грима ему только чудище из «Аленького цветочка» играть. Нет уж, в роли Столетова он мне гораздо полезнее. Родион Романович, уговорите полицию не торопиться с оглашением, хотя бы до Нового года. Умоляю!

– Не уверен, что они станут скрывать факт смерти Столетова. Хотя, им нравится отрицать все, что связано с бомбами, – задумчиво проговорил Мармеладов, – Но в любом случае, двойника придется арестовать.

– За что?

– За ограбление сберегательной кассы.

– Ой, бросьте. Это просто шалость, необдуманная выходка… Никто же не пострадал!

– Но деньги-то украдены, – возразил Митя.

– Много?

– Двенадцать тысяч рублей, – отчеканил сыщик.

– Хотите, я вам безотлагательно их отдам? Ровно двенадцать тысяч, – директор театра метнулся к бюро в дальнем углу кабинета. – Еще добавлю, чтобы вышло с прибытком для вас лично. Поверьте, мне эти месяцы больше принесут. Судите сами, третьего дня труппа отбыла с гастролями в Калугу. Граф Воронцов-Дашков, – у него там имение, – не торгуясь, заплатил, лишь бы приехал Столетов. Но играет-то в Калуге Тихвинцев!

– Что представляют? – живо заинтересовался Островский.

– «Позднюю любовь»! Говорят, – тут Тигаев сделал пошлый намек глазами, да еще и губы облизнул противно так, – будто бы граф, таким образом, хочет объясниться одной юной даме в своих чувствах. Он уже не молод, так что поздняя любовь – да-с!

Тигаев захохотал в голос, вздрагивая гладко выбритым подбородком, но в смехе этом не было и капли веселья, лишь злость и самодовольство.

– Когда артисты возвращаются в Москву? – оборвал его Мармеладов.

– Вечерним поездом прибудут. В четверть девятого. Так что, Родион Романович, похлопочете о моей просьбе? – директор протянул пачку банковских билетов.

Сыщик, игнорируя и Тигаева, и его поднятую руку с деньгами, направился к дверям.

– А что, Александр Николаевич, – сказал он на прощанье Островскому, – не желаете написать пьесу о нравах современного театра? Презабавнейшая история выйдет, а прототипов вокруг – как грязи.