Текст книги "Гремучий студень"

XVII

Сыщик дремал в углу скрипучего ландо, чуть покачиваясь в такт движению. Митя ерзал на неудобной скамейке напротив него и, в конце концов, не выдержал.

– Ну, и куда мы едем.

– В Нахабино, – ответил Мармеладов, не открывая глаз.

– Это мне известно. Услышал, когда ты извозчика нанимал. Я же рядом с тобой стоял, братец! Но зачем мы едем? Вот в чем вопрос мой. До Нахабино тащиться тридцать вёрст. Обратно поедем – уже все шестьдесят. И ради чего?

– Хочу расспросить очевидцев о юных годах Бойчука, – сыщик протер глаза и выглянул из повозки. – Ничего, скоро приедем.

– Гос-с-споди… Оно тебе надо?

– А без этого невозможно разобраться в его психологии.

– Снова-здорово! Получается, ты готов отсидеть себе задницу, лишь бы влезть в голову террориста? И так ясно: озлобленный, забитый курвеныш из медвежьего угла мстит всему миру…

– Это как раз и не ясно! – возразил Мармеладов. – Если бы мальчик остался в этом самом углу горе мыкать, тогда ещё хоть как-то складывается. В здешних дебрях легко возненавидеть отца и ему подобных. Они там, в большом городе, едят на золоте и носят бобровые шубы, а ты грызёшь заплесневелую корку и укрываешься дырявой яригой, дрожишь от холода и страха. Вот уже и мотив!

– Да! Отличный мотив, – обрадовался почтмейстер. – Все у тебя сложилось, поворачивай оглобли.

– Только он сбежал отсюда, понимаешь? Столетов сына принял и подарил другую жизнь. Сытую, богатую, с шубами и каретами. Пусть первые десять лет мальчик голодал, сносил оскорбления и побои, но следующие десять лет все искупили. Отчего же Бойчук захотел бросить уютное счастье и опять окунуться в ад?

– Но ведь Порох говорит: связался с дурной компанией…

– Глупости говорит. У него в голове отписки канцелярские. «Дурная компания»… Примерь на себя. Ты долго прозябал в подполе с крысами, а после вышел на свет и вкусил лучшей жизни. Сунешься ли ты обратно, к крысам, добровольно? Нет. Ты будешь всячески избегать жуткого подпола и цепляться зубами за новый мир, потому что никакому нормальному человеку не захочется возвращаться туда, где он испытывал боль, страх и унижения.

– А если не добровольно? Угрозами заставили?

– Митя, ты невнимательно слушал полковника. Это Бойчук сколотил боевую ячейку. Он там главарь. Головорезы ему слепо подчиняются и воплощают его кровавые замыслы.

– А если Фрол пожил в роскоши и осознал, что в империи нашей еще тысячи забитых крестьянских детишек, у которых не появится шанса вылезти из подпола. Они так и просидят среди крыс… Голодные… В драных портках… До самой смерти. Пошёл в социалисты, чтобы радеть за народ. Вот уже и мотив, а?

Сыщик мысленно разложил по полочкам аргументы приятеля.

– Отнюдь. Столетов открыл сыну дорогу в высший свет. Там в чести благотворительность. Общество «Доброхотная копейка» – слыхал про такое? Они попрекают дворянство, мол, с каждого рубля, потраченного на платье, отдай копеечку беднякам. Фрол мог бы выбрать этот путь – открывай школы для крестьянских малышей или построй красильню в родной деревне, а может ещё какую артель. Пользы поболее, чем от швыряния бомб, и убивать никого не надо – грех на душу брать. Да и вряд ли Бойчук в своём дивном новом мире так уж переживал о страданиях народа. Для него народ – это кто? Вечно пьяная мать. Злобные дядьки, раздающие оплеухи и зуботычины. Мельник, искалечивший ему руку… Кого из них жалеть? Нет, должна быть иная причина.

– Какая?

– Не знаю. Может, над Фролом в детстве насилие кто учинил или на его глазах сгорел дом, а в нем погиб кто-то близкий. Такая травма для психики могла бы все расставить по местам. Нормальный человек не захочет бросить комфорт и скитаться по оврагам и подбрасывая бомбы в людные места. Но для безумца это в порядке вещей. Вот я и хочу выведать: от чего Бойчук мог тронуться умом?

– Ох, братец, неужто думаешь, что деревенские все расскажут тебе, незнакомому городскому хлыщу?

– Расскажут. Деревенские любят балясы точить. К тому же у меня с собой проверенное средство для поддержания разговора, – сыщик достал из кармана кулек с медовыми пряниками. – Сласти любят и дети, и старики. А кроме них в деревне никого и не осталось. Молодежь да мужики покрепче в Москву ушли, на заработки.

– Поглядим, – Митя бросил взгляд на распаханное поле, залитое дождем, и зябко поежился. – А чего это ты бомбистами увлекся? Еще утром говорил, что они тебе не интересны и важнее деньги отыскать.

– Так деньги, скорее всего, у Бойчука. Найдем его – сможем вернуть украденное г-ну Шубину.

– А, я подумал, ты решил Пороху помочь победить всех врагов самодержавия.

Мармеладов покачал головой.

– Может статься, все дело в том, что ты в Бойчуке разглядел нечто знакомое? – продолжал допытываться почтмейстер. – Молодой парнишка с идеей в голове, которая разрешает ему кровь невинных реками проливать… Решил спасти бомбиста? Наставить на путь истинный, чтоб не совершал твоих ошибок?

– И в мыслях не было.

– Так уж и не было?

– Ты от Пороха заразился излишней подозрительностью? – поднял брови сыщик. – После приключения на площади все ерзаешь и ерзаешь, места себе не находишь. Стало быть, тебе полезно прогуляться за город, хоть погода и отвратительная.

– Я знаю способ лучше. Взял для успокоения нервов две четушки[13]13
  Старинная единица измерения объема жидкостей – 1/50 часть ведра (около 250 граммов), называлась также «пятидесяткой».


[Закрыть], – Митя похлопал по карманам шинели. – Думал, сядем с тобой, выпьем.

– Непременно выпьем! На обратной дороге. А сейчас мне нужна чистая голова, чтобы ни одной детали не упустить.

XVIII

В Нахабино приехали еще засветло.

Дюжина избёнок, что поприличнее, с крепкими заборами и резными коньками, водит хоровод вокруг колодца-журавля. Остальные растянулись на все четыре стороны и чем дальше от центра деревни, тем чумазее выглядят. Мармеладов выбрал самый убогий дом на окраине.

– Почему этот? – спросил Митя.

– Если бы я был десятилетним мальчишкой, мне бы хотелось сбежать именно из такой лачуги.

Сыщик ошибся, хотя и не намного. Вышедший на стук мужичонка указал на такой же замшелый домишко, стоящий по соседству. Не успели они подняться на крыльцо, дверь уже распахнулась, будто по волшебству. На пороге возник сгорбленный дед в рубахе сплошь из лоскутных зарплат, так часто чиненной, что не угадаешь какого цвета она была изначально. Приветствовать незваных гостей не стал, ждал, пока те заговорят. Сыщик тоже молчал, разглядывая старика.

– Подскажи-ка, любезный… Кх-м! – заговорил Митя. – Бойчуки здесь живут?

– А чегой тебе надобно’ть от Бойчуков? – прогундосил хозяин лачуги.

– Поговорить хотели.

– Эт вряд ли. Помёрли оне в запрошлом годе.

– Как же так, – опешил Митя. – А сосед ваш сказал, что это их дом.

Дед почесал жидкую бороденку.

– Вы, небось, спросили: «Где тута дом Бойчуков?» Вот Николка и махнул в нашу сторону. Оно же как выходить? Дом ихний, но живем тута мы. А Бойчуки на погосте давно’ть.

– Зря, выходит, ехали? – обескураженный почтмейстер повернулся к Мармеладову.

Тот смотрел не на старика, а в дверную щель за его плечом.

– Отчего же – зря? Новость узнали, хоть и печальную, а все же новость. Так Фролу и передадим: померли дед с бабкой, не успели твои гостинцы. Жаль расстраивать, но тут уж против судьбы не попрешь… Эй, кучер!

Сыщик сделал вид, что спускается с крыльца, но тут за его спиной с грохотом распахнулась дверь. Из сеней выскочила старуха в засаленной понёве, но на удивление чистом платке – прежде белом, ныне же безнадежно пожелтевшем от времени.

– Погодь-ка, барин! Не спеши, – заверещала она. – Так ты Фролушку знаешь? А чегой не сказал? Живы мы, живехоньки, незачем внучка расстраивать!

– Никшни, куёлда! – старик сердито встопорщил бороду. – Что ты мелешь? Мало тебе жандармы тумаков отвесили?! Еще захотела?

– Не беспокойтесь, мы не из Охранного отделения, – успокоил Мармеладов.

– Откудова мне знать? – не сдавался дед. – Может ты с полиции? Те тоже’ть любят поговорить… Да токмо опосля таких разговоров я без зубов-то и осталси.

– Да уймись ты, шабарник! – старуха оттеснила мужа плечом. – Проходите в дом, не на пороге же разбакуливать… А чегой вы про гостинцы сказывали, барин?

Мутные стекла почти не пропускали солнечный свет, поэтому на столе горели две лучины, воткнутые в светец накрест. Мармеладов сел на лавку, развернул кулек с пряниками.

– А вот и гостинцы.

– Да чем их, барин, жевать-то? У нас с дедом пять зубов на двоих…

– Пробуйте, пробуйте! Пряники заварные, они во рту тают.

Старик взял угощение, понюхал и бросил обратно.

– Уж лучше’ть водки бы привезли! – вздохнул он, облизывая липкие пальцы.

Митя достал из кармана «пятидесятку» с казенной печатью.

– Найдется и водка.

– О! Так-то оно правильней.

Дед сколупнул сургуч ногтем и глотнул прямо из горлышка. Потом опомнился и прикрикнул на жену:

– Чегой застыла? А ну-ка’ть кружки неси!

Хозяин разлил всем поровну, подумал немного и слил половину из бабкиной кружки в свою.

– Ну, за встречу, люди добрые! – он выпил все, до донышка, вытряс последние капли себе на язык и посмотрел на гостей подобревшими глазами. – Вот мы и есть Бойчуки. А вы сами из каковских будете? Откудова внучка нашего знаете?

Митя хотел было ответить, но сыщик его перебил:

– Дело у нас общее. Оттуда и знаем.

– Понятно’ть, – голос деда ощетинился колючими нотками. – Тоже, значить, убивцы нечестивые.

– Вовсе нет, – Мармеладов резким жестом отмел подозрения. – Мы по университету знакомство имеем. Ехали мимо, вот он с оказией гостинцы и передал.

– Что ты мелешь, малохольный? – старик еще больше озлобился. – Бросил Фролка увинер… ситет. И уже давненько.

– Это так, – не смутился сыщик. – А недавно он вернулся на курс. Сдал экзамены за год, причем все – на высший балл.

– Ой, энто вы правы, барин. Фролушка у нас завсегда умненький был, – мелко закивала старуха. – Добрый мальчик, трудолюбивый еще. С малых лет помогал и в огороде, и по хозяйству. В церкву кажное воскресенье ходил, грамоте выучился по «Часовнику». Ангелочек наш, ненаглядный! Сбил его с пути истинного этот езуит.

– Который? – цепко спросил Мармеладов.

– Папаша евойный! Все беды наши через него идуть.

– Молчи, трещетка, – погрозил кулаком старик, – а то наболтаешь лишнего! Чегой вам любопытство тешить, барин? Позор весь давно похоронен, вместе с Анфиской.

Сыщик подал Мите и тот достал из кармана вторую четушку.

– А с другого боку, чегой бы не рассказать? – дед причмокнул губами и потянулся к бутылке. – Предание старинное, уже все отболело давно’ть.

На этот раз он налил себе побольше, бабке капнул чуточку, а остатки поделил между гостями. Мармеладов поднял кружку, но со всеми не выпил.

– Анфиса – дочь ваша?

– Племяшка, так выходит. Дочка брата старшого. Сам он давно преставился, мы девку-то и воспитали как свою.

– Красавица была. Коса до земли! Еще пятнадцать лет не сравнялось, а к ней уж сватов засылали. И тут энтот изверг, чтоб он околел без отпущения! – старуха быстро захмелела, и говорили сбивчиво. – Кажный вечер молюсь, чтоб ему в аду гореть, да чтоб бесы со всем усердием прожарили уд его окаянный!

– Кто же тот изверг? – уточнил сыщик, заранее предугадывая ответ.

– Барчук. Сын старого помещика, Ардальона Вениаминыча. А вы не знали? – почесал бороду старик. – У нас в деревне все знають.

– Подстерег ее, бедняжку, в лесу, да снасильничал, – бабка зарыдала, утирая слезы концом платка. – Такую красу загубил!

Митя допил водку одним махом, крякнул и утер усы.

– Неужто негодяй не признал сына?

– Не сразу’ть, – старик приобнял жену и погладил по плечу. – Мы к нему пошли, уговаривать, что не по-христьянски энто – девок портить. Барчук нас и слушать не стал. Потом ребятёнок народился, сызнова’ть пошли. Но и на этот раз прогнал, переляк[14]14
  Охотничий пес с горбатой или провисшей спиной. Старинный эквивалент ругательства «собака сутулая».


[Закрыть]. Бросился я в ноги к старому помещику. Так, мол, и так. Сороковой дён близится, крестить дитё пора, а отец родной от него нос воротить. Ардальон Вениаминыч человек был набожный. Отчихвостил сынка, тот мигом переменился. К нам приехал на коляске, до церквы довез…

– Рубашечку вышитную подарил, – всхлипнула старуха. – До сих пор храню за иконами!

– Энто да, и рубашонку тож. Нарек сына Фролом. Хвамилию свою обещал дать мальчонке, как подрастет. А пока божился деньгами подсобить.

Старик тяжело встал, прошелся по горнице и вытащил из-за печки бутыль с бражкой. Плеснул себе до половины, потянулся наливать Мите, но тот, скривившись на мутную жижу, отодвинул кружку. Мармеладов также отказался.

– Как знаете, – дед выпил до дна и продолжил. – Врать не стану, деньги на ребятёнка барчук давал. Не по многу, но хватало’ть. Первый три года так и шло, а после умер помещик. Схоронили его на Рождество. Стал барчук всем владеть. А через месяц объявили: крепостному праву конец. То-то мы радовались. Таперича Анфиска вольная. Понятно’ть, не ровня дворянскому сынку, но в жены взять уже не зазорно’ть.

– Ага, размечтались! – старуха перестала плакать, ее глаза сверкали праведным гневом. – Так он и взял… Барчук как узнал про манифесту, ажно взбеленился весь. Поехал в Москву. Сперва скандалил да взятки давал, чтоб вернуть все как было прежде. Но кто же поперек царского указа отважится?!

– Запил тогда’ть, Михайла Ардальоныч, – дед подмигнул почтмейстеру и налил себе уже до краев. – Крепко'ть запил. И через энту беду все батюшкино состояние и профарафорил. Да, в один год спустил. На вино заморское да на скачки. Он же лошадей любил просто’ть до одури. Конюшню себе завел, жеребцов скупал англицких. А они все зараз и передохли. Будто’ть сглазил кто.

– Или потравил, – предположил сыщик.

– Или так, агась, – хохотнул старик. – Да токмо кто же таперича узнает?! Другое важно’ть. Стал помещик на скачках свои капиталы ставить. Тыщами, а то и мильёнами. Продал лес, пашню, усадьбу и к отцовым годинам остался с копейкой в кармане. Да и та фальшивая, сказывають.

Дед смеялся долго, потом закашлялся и допил свою кружку. Язык его начинал заплетаться.

– К чему я энто все? А, да. Прогорел супостат, да таких долгов набрал, что пришлось в Европы бежать. Год мы ничего’ть об нем не слыхали.

– Я уж надеялась, в земле гниёть! – перебила старуха, но муж замахнулся на нее:

– Молчи, скалюха! Вечно’ть норовишь поперек влезть, а я ведь собьюсь… Вот, уже сбился… А, да. Вернулся энтот голодранец в Москву, к нам сюда и не заглянул. Анфиска ждала, ждала, а потом взяла Фролку за руку и пошли они к Михайле Ардальонычу.

– Пешком? – изумился Митя. – Здесь же тридцать верст!

– Верно’ть, долго шли. Все ноги себе сбили. А токмо супостат энтот даже’ть не взглянул в их сторону. Прошел мимо, не заговорил. Хотя узнал. Анфиска сказывала, в глазах испуг мелькнул.

– А Фролушка как убивался. Всю дорогу до дома причитал «Тятя, тятенька!». Порывался назад бежать, в Москву. На землю бросался и колотил кулачками, токмо пальчики в кровь разбил…

Старик не стал одергивать жену, дал выкричать боль и обиду, приговаривая тихонько: «Ну, будя, будя!»

– Фролка-то ладно'ть. Чегой ему, огольцу? – прошамкал он, обернувшись к гостям. – Нынче об отце убивается, а назавтра уже за бабочкой по двору бегаеть. А Анфиска как вернулась из Москвы, так и слегла’ть. Бледная ходила, как упокойница. Цельными днями сидела на завалинке, ничегой не хотела’ть. Так и погасла, быдто свечечка церковная.

– Энто все бражка клятая! – взъярилась старуха. – Говорила я тебе…

– Говорила, – вздохнул дед. – А сама же потом бражку и ставила.

– Да как не ставить-то?! Девка по деревне пройти не могла, чтоб никто в спину не шикнул. Быдто все святые вокруг! Оне своими косыми взглядами нашу красавицу в тоску загоняли. А нойку сердешную топят либо в бражке, либо в омуте.

– Чегой таперича рыдать? Анфиску ужо не воскресишь, – старик выпил и облизал губы.

Почтмейстер снял треуголку, вытер ладонью вспотевший лоб.

– Вот так история…

– Стало быть, внука воспитывали вы. Поколачивали, небось, неслуха? – сыщик задал вопрос буднично, вроде бы не придавая ему значения, хотя Митя заметил, что приятеля переполняет азарт.

– Ни Боже мой! – старик попытался встать, но пошатнулся и плюхнулся обратно на лавку. – Разве’ть, пару подзатыльников. Для воспитания. А чтоб тумака отвесить – ни-ни.

– А Фрол вспоминал, что в людях ему доставалось изрядно.

– Энто ты, барин, бреш… Выдумываешь. В каких еще, в людях? Внук всегда’ть при нас был. На пахоте мне помогал да бабке в огороде. А, еще у мельника Парамона муку просеивал.

Мармеладов щелкнул пальцами.

– Точно! У мельника. Там же мальчику руку искалечили?

– Чегой? – ахнул дед. – Да ты знаком ли с Фролом нашим? У него обе руки целехоньки. А мельник ему крестным отцом приходится, разве’ть мог он ребятёнка обидеть?

– Мы Фролушку всегда любили, – глаза старухи наполнились теплом, но тут же помрачнели. – А с тех пор, как ирод энтот его в Москву забрал, все горюем…

Сыщик ухватился за последнюю фразу и поспешил увести разговор в другом направлении.

– Когда же Фрол с отцом сблизился?

– Лет десять ему сполнилось, – дед задумался. – Может, чуть больше’ть. Приехал спафей[15]15
  Человек, пропивший или прогулявший свое состояние (устар.)


[Закрыть] энтот, разодетый, на тройке’ть. Повинился перед сыном, Анфиске в ноги пал. Хочу, говорит, мальчику образовантие дать. Заберу, мол, в город, будет жить за мной, как сыр в масле. Но девка наша – ни в какую. Токмо вместе со мной забирай, по-иному’ть никак. Поспорили они чуток, да и уехал ирод ни с чем. Знали бы мы, что он еще многажды к мальцу приезжал. Тот на мельнице работал, муку просеивать помогал, вот и повадился Михайла Ардальоныч туды шастать. Соблазнял сынка посулами: брось, мол, мамку, да перебирайся в город. Королевичем жить будешь.

– Хоть бы Фролушка нам открылся, – запричитала бабка. – Мы бы его уберегли от беды.

– Не встревай, лявзунья[16]16
  Болтливая женщина, балаболка (устар.)


[Закрыть]! Разве’ть внуку беглому горе досталось? Нет, в наш дом оно пришло’ть, – старик поднял помутневшие глаза на сыщика и прошептал. – Не пережила Анфиска… Как сманил сына искуситель, она быдто умом тронулась. С утра до ночи выла, лицо себе царапала, кричала жутко’ть. Токмо бражкой и успокаивали. Пила до беспамятства, покамест с ног не рухнет. Месяц страдала, потом в город пошла. Скандал закатила’ть у театра. Вернулась в коляске, с полными карманами золота. Откупился от нее еромыжник[17]17
  Развратный человек (устар.), употреблялось только в оскорбительном смысле.


[Закрыть]. Клялся сына каждый месяц привозить, чтоб с мамкой виделся. Но в город ходить запретил. Дюже’ть стеснялся своего прошлого. Врал всем вокруг, что байстрюка с графиней нагулял, оттого допрежь и воспитывал дитё тайком, в деревне. А таперича приблизил к обчеству. Видать, энто шарму ему добавляло. Но смекнул, что ежели Анфиска станет часто’ть скандалить в Москве – тут шарму и поубавится. Боялся шибко. Сыну не раз говорил, что в пьяном виде бранчливая баба способна на любую подлость. А ведь сам – подлец. Потому кровиночку нашу и сгубил.

Митя, начавший уже клевать носом от жарко натопленной печи и монотонного бубнежа, встрепенулся.

– Сгубил? – он оглядел унылую избу, словно ожидая увидеть мертвую девушку или притаившегося злодея. – В каком смысле?

– Эх, барин, да какая тут может быть смысла? Беда одна’ть. Полгода Михайла Ардальоныч привозил сына к нам. В субботу днем колокольчик за окном – дзынь! Едуть. В понедельник, чуть свет, обратно’ть. Сам не задерживался. Выслушивал упреки’ть, мошной тряс – всякий раз оставлял два червонца. И сбегал трусливо’ть, поджав хвост. А в ту ночь… Кто ведаеть, как все случилось? Напились мы с бабкой допьяна, был грех. Спали мертвецки – пушкой не разбудишь. А как проснулись – внука нет в избе, и Анфиски нет. Пошел я искать, а она… В сараюшке… Уже холодная’ть.

Он крепился долго, но тут не выдержал, зарыдал, спрятав лицо в ладонях. Митя почувствовал неловкость, кашлянул и начал обмахиваться треуголкой. Сыщик дотянулся до бутыли и налил старику полную кружку. Тот вцепился обеими руками, долго пил, запрокинув голову. Бражка стекала по его бороде, капала на стол. Никто не торопил рассказчика, но по напряженной тишине за столом было ясно: все ждут продолжения.

Дед утерся рукавом, и заговорил, глядя в пол:

– До сих пор не верится, что Анфиска сама… Того’ть. Где оно видано’ть, чтоб человек, пусть даже’ть и девка, горло себе косой перерезал? А вот так ее и нашли’ть. Рубашка в крови, а в руках коса зажата – не вырвешь.

– Расследование проводилось? – спросил Мармеладов.

– Эх, да кому мы сдались, барин?! – старик поднял на сыщика глаза, полные безнадежной печали. – У твоих расследователей перья казенные’ть да чернила денег стоят. Нешто переводить их ради такой мелочи? Девки не люди, козы не скотина. Твои расследователи и жизни’ть наши в грош не ставять, что уж про смерть говорить. Мы и звать не стали никого’ть, схоронили Анфиску да помин справили. А внук с тех пор к нам дорогу забыл.

– Пошто брешешь, старый пень?! – возвысила голос бабка. – Дорогу забыл, ишь! Вы не слушайте безмозглого. Фролушка нам завсегда весточки присылал, а то деньги или гостинцы. А два года назад на Маслену приехал.

– Приехал он! – буркнул дед. – Зашел как чужой, на иконы не крестится, волком смотрит.

– Ну уж и волком! Молчаливый он стал, это правда, но нас любить не перестал же. Я щей налила. «Вот, внучек, чем богаты»… Он сел, а все молчит. Хлебает щи, а я гляжу – слеза у него по щеке текёт и в миску капает. Потом ишо одна. Потом ишо. Тут он зарыдал, совсем как младенчик. Помню, я его в люльке качала, ох уж он и заливался-то… Вскочил, волосы растрепаны, глаза безумные. «Простите», говорит, «меня за все». Дед буркнул: «Бог, мол, простит». А Фролушка ишо шибче зарыдал. «Нет», говорит, «Бог не простит! Так хоть вы не серчайте». Жутко мне стало, обняла его, к груди прижала. Шепчу: «Не виноват ты ни в чем пред нами. Не виноват!» А его колотит, быдто в горячке. Криком кричит: «Зло я творю! Зло премерзкое, а остановиться уже невмоготу». Поцеловал меня и убёг. Шапку забыл, а на дворе мороз лютый. Думаю, вернется тотчас. Но нет, не вернулся. С тех пор и пропал наш соколик. Мы уж всякое передумали…

– Да что об нем убиваться’ть?! – старик смотрел на жену с неодобрительным прищуром. – Непутевый, как батька евонный. От них одна погибель для всех.

– Ты-то больно путевый! – старуха поджала губы и уперла руки в бока. – Расспросил бы гостей, как внук в Москве поживает, здоров ли, не голодает ли… Нет, сидит, понимаешь, сычом да обиды старые пережевывает!

– Окстись, баба! – дед привстал из-за стола. – Не то я тебе…

Бабка отступила к печи и потянулась рукой к ухвату.

Мармеладов, предчувствуя драку, переливчато свистнул. Спорщики посмотрели на него, забывая на миг про свару.

– Хотите узнать, как в Москве поживают? – сыщик говорил негромко, заставляя всех прислушиваться к своим словам. – Давеча в своей квартире был убит актер Малого императорского театра Михаил Ардалионович Столетов.

– Ох ты… И как же’ть его?

– Взрыв бомбы. Следователь, приехавший из Петербурга, склонен обвинить в убийстве вашего внука.

– Энто вряд ли, – дед тяжело опустился на лавку. – Разное’ть про внука болтають, что бомбы в людей бросаеть без разбору… Тут уж Бог ему судья. Но на отца Фролка бы руку не поднял. Он на энтого супостата чуть не молился. На все готов был, чтобы только’ть похвалу отцову заслужить. Чтобы тот сынка достойным признал и наравне с собой поставил. Через энто и пошел зло творить, – он пожевал бороду и припечатал. – А блудодею – поделом! Оплакивать его у нас в деревне никто не станеть.

Старуха подошла к Мармеладову и робко протянула к нему руки.

– Вы уж передайте Фролушке, что мы завсегда ждем его домой. Скажете?

– Скажу, – пообещал сыщик. – Как увижу, сразу передам. А нам пора ехать.

Митя достал из кармана горсть серебра и, не пересчитывая, выложил на стол.

– Энто внучок прислал? – умилилась бабка.

– Да, – соврал почтмейстер. – Прислал с наилучшими пожеланиями.

– А это от меня, – Мармеладов добавил золотую монету. – Помяните Анфису.

– Спасибо, барин, – старик с трудом держался на ногах, но все-таки умудрился поклониться. – Намаялась девка на энтом свете. Может хоть на том отдохнет…