Текст книги "Гремучий студень"

XXIV

Серафима чистила медную ендову на пороге дома. Сыщику это показалось странным. «Чашей в доме пользуются редко», – размышлял он. – «Да и не нуждается она в чистке – вон как сверкает. Стало быть, Симка просто ищет повод, чтобы потоптаться на улице. Поджидает кого-то».

Заметив Мармеладова, служанка засияла ярче посудины, не оставляя сомнений – кого именно она дожидалась.

– А я погляжу, зачастила сюда эта… С бантиком. Ежели насовсем переедет, то хозяйка цену удвоит. Всенепременно!

– Пусть хоть утроит, – сыщик принял нарочито серьезный тон. – Деньги у меня пока водятся.

Он достал из кармана горсть серебра.

– Вот тебе рубль, Симуня. Сбегай к Катуниным за сладостями.

– Да как же…

Служанка от изумления выронила сосуд, тот покатился по мостовой, подпрыгивая и позвякивая.

– Давеча говорил, что она тебе друг. А вон оно как оказывается…

– Дружить с г-жой Меркульевой невозможно, – усмехнулся Мармеладов. – Она всех людей делит на две категории: тех, в ком души не чает, и тех, кого люто ненавидит.

– Тебя, выходит, любит?

– Как посмотреть… Во время последней встречи она заявила, что больше никогда не хочет меня видеть.

– Ох, любит, – Серафима подняла посудину, обтерла краем фартуха и пошла в дом. – Ну, чего застыл? Негоже заставлять девицу так долго ждать. Иди уж!

Мармеладов распахнул дверь. Он был уверен, что Лукерья меряет шагами небольшую комнату, мечется как тигрица в клетке, ни разу не присев. И ошибся. Журналистка прикорнула на жаккардовом диване, накрывшись шубой. Не желая разбудить гостью, сыщик сделал шаг назад и столкнулся с Серафимой, неотступно следовавшей за ним. Ендова опять выскользнула из ее рук и с грохотом упала на пол.

– Пойду-ка я в лавку, – вздохнула служанка.

Лукерья открыла глаза и грациозно потянулась.

– А вот и вы, Родион Романович…

Но уже через секунду она вскочила с диванчика и набросилась на сыщика:

– Вы меня обманули! Зачем вы ездили в Нахабино без меня?

– Позвольте, Лукерья Дмитриевна! Вчера вы дали понять…

– И что? Вы из-за такого пустяка нарушили обещание? Как же я разочарована! – она заходила по комнате, возмущенно размахивая руками. – Думала, вы хоть чем-то отличаетесь от остальных мужчин. Но вы такой же как все.

Обвиняющий перст заплясал перед лицом Мармеладова.

– Нет! Вы хуже всех, поскольку постоянно надо мной насмехаетесь! Среди известных мне негодяев конкуренцию вам может составить лишь этот отвратительный следователь, – журналистка скривила губы и выдохнула с нескрываемым презрением. – Порох!

– Чем же он вас обидел? – сыщик сдерживал улыбку, но это стоило большого труда.

– Он прогнал меня, будто шелудивую моську!

Негодование, переполняющее Лукерью, выплеснулось наружу, она сжала кулачки и несколько раз ударила Мармеладова в грудь, сбивая подтаявшие снежинки с его пальто. Потом опомнилась, покраснела и отошла к окошку.

– Вы приехали к «Лоскутной», услышав про взрыв, – догадался сыщик. – Хотели проскользнуть в раскуроченную гостиницу, но полковник не пустил вас за оцепление. Пожалуй, я соглашусь с его решением.

– Что? – вспыхнула девушка.

– В здании, пострадавшем от взрыва, опасности подстерегают на каждом шагу. А если пол провалится? Или стена рухнет? Думаю, Илья Петрович просто беспокоился о вас и хотел уберечь от возможных напастей. Я поступил бы также.

– Да этот столичный волдырь переживал лишь о том, чтобы я ничего не писала в газете. Чертова цензура! Перестраховщики!

Она снова подошла к сыщику.

– Или это не шутка? Вы стали бы… беспокоиться обо мне?

Лукерья потянулась кончиками пальцев к его небритой щеке, но в последний момент отдернула руку.

– Вы подобны огню, – нежно прошептала девушка. – Рядом с вами тепло, свет ваш рассеивает всякую тьму и прогоняет затаенные страхи. Но близко подходить опасно, можно обжечься.

На этот раз Луша замерла в ожидании его ответа или иной реакции. Мармеладов почувствовал, как в его голове возникают два противоречивых образа. Перед мысленным взором порхала маленькая птичка с ярким опереньем, вроде снегиря или зимородка. Одно резкое слово или неосторожный вздох – улетит, больше не увидишь. Но в то же время, он почти явственно ощущал, как его шею обвивает змея. Чуть шевельнешься и острые зубы пронзят твою плоть, отравляя смертельным ядом… Что за наваждение?! Сыщик затаил дыхание и не моргал, отчего на глаза набежали слезы. Еще секунда и случится что-то непоправимое…

Затянувшийся момент оборвала Серафима.

– А вот вам и чаёк, и коврижка, и творожок с изюмом, – приговаривала она, семеня с подносом.

– Ну и чутье у тебя, Симуня, – покачал головой Мармеладов, расстегивая пальто. – Что же, Лукерья Дмитриевна, давайте пить чай.

– А, вы все-таки заговорили. Я уж думала навсегда лишились дара речи, – журналистка. удержала руку сыщика, но в этом движении не было и капли прежней нежности. – Нет. Не время рассиживаться. Нам нужно идти.

– Куда?

– Расскажу по дороге.

Мармеладов застегнул честерфильд, поднял с дивана шубку и помог девушке одеться.

– Вижу, ваши меха никто не украл.

– Нет, половой из чайной вовремя вышел, отогнал бродяг. Сохранил шубку для меня. Сказал, что запомнил красивую барышню. Видите, некоторые мужчины не боятся говорить то, что у них на душе, – она надула губы и громко фыркнула. – А этот ваш г-н Шубин сэкономит деньги. Хоть я до сих пор не понимаю, о ком идет речь.

– Расскажу по дороге. Если время останется.

– Намекаете, что я болтушка? Ах вы…

Лукерья замахнулась на сыщика, тот в притворном испуге выбежал в коридор и дальше они с хохотом выкатились на улицу. Серафима, глядя им вслед, прошептала:

– Ох, страсти!

XXV

Журналистка хотела пересказать историю коротко, но сбилась. Не получается в двух словах. Сыщик постоянно перебивает уточняющими вопросами. Придется вспоминать, как все было…

Лукерья шла от «Лоскутной» в очень раздраженном состоянии. Щеки горели от гнева и стыда – еще бы, ее прогнали взашей при скоплении сотен зевак! – в ушах стучали молоточки, заглушая любые внешние звуки. На Моховой остановилась. Показалось, что за ней следят. Она перебежала улицу, оглянулась и заметила странного вида человека в телогрейке и, почему-то, соломенной шляпе с узкими полями. Незнакомец попытался поймать ее взгляд, но журналистка резко отвернулась и перешла через мост. Странный господин в канотье следовал чуть в отдалении.

Следит! Или это обычная мнительность? Мало ли куда направляется прохожий, за рекой столько улиц и переулков. Да и зачем кому-то следить за ней? Полицейский шпик? Навязчивый поклонник? Меркульева прошла под арку, тип – тоже. Свернула за угол, и этот следом. Сомнений не осталось: ее преследуют!

Подойдя к редакции «Московских ведомостей», Лукерья обернулась и прожгла наглеца взглядом:

– Что вам угодно?

– Pardon[27]27
  Прошу прощения (франц.)


[Закрыть], – он приподнял шляпу и затряс напомаженным чубом. – Я не хотел вас пугать, сударыня.

– Пугать? Ха! Вы слишком высокого мнения о себе. Ну, говорите, зачем вы преследуете меня от самой «Лоскутной».

– Так вы заметили? А я старался не выделяться…

– Сударь, вы меня бесите до невозможности, – она топнула ножкой. – Или отвечайте, что вам надо, или ступайте к дьяволу!

– Ах, нет. Я скажу, скажу… Но что же, мы так и будем беседовать на холоде?

– А вы хотите, чтобы я привела в редакцию незнакомого мужчину и дала повод для сплетен?

– Нет, что вы… Но может быть, зайдем в чайную? Или хотя бы под навес? Мне, признаться, зябко в этих штиблетах…

Лукерья посмотрела вниз и увидела пижонские туфли с лаковыми боками и до того тонкой подошвой, что стоять на снегу в них было невыносимо.

– Вы что же, выбежали из помещения и поспешили за мной, даже не переобувшись?

– Да, и, похоже, отморозил пальцы.

– Почему вы не заговорили со мной еще на мосту? Или раньше? – она понемногу проникалась сочувствием к этому растяпе.

– Не решился… Вы журналистка из «Ведомостей», да? Г-жа Меркульева?

– А вы кто такой?

– Фотограф Анатоль де Конэ. Имею ателье напротив «Лоскутной». Имел, – он помрачнел. – Витрина разлетелась вдребезги, интерьеру конец. Слава Богу, аппарат не поврежден!

– Постойте… Де Конэ? А какого лешего вы говорите без акцента?

– Потому что в действительности я никакой не француз. Меня зовут Анатолий Дьяконов и родился я в Тульской губернии.

– Зачем же вы…

– Думаете, наши сограждане отдадут четыре рубля за портрет человеку с русской фамилией? Ни-ни! А французу отдадут. Такая несправедливость. Лет двести назад французики меняли имена на русский манер, чтобы служить при дворе наших царей и цариц, а в наши дни наоборот приходится, – фотограф пританцовывал со страдальческими гримасами. – Умоляю, пойдемте внутрь.

– Поговорим на лестнице, – смилостивилась барышня. – Не хватало еще запираться с вами в кабинете!

Дьяконов сел на ступеньки, сбросил туфли и стал растирать окоченевшие пятки. «Господи, да он еще и носков не носит!» – поморщилась Лукерья, а вслух произнесла:

– Ателье напротив «Лоскутной»… Так вы видели взрыв?

– И не только, – фотограф понизил голос, чтобы никто не подслушал. – Я видел бомбистов.

– Откуда вы знаете, что они бомбисты?

– За мгновение до того, как бабахнуло, я делал портрет почтенной купчихи. Точнее, один раз она сморгнула и пришлось переделывать. Потом второй раз сморгнула… На третий раз я пластину зарядил, вспышку приготовил, нырнул под черную мантию и тут взрыв. Витрину вышибло, вокруг стекло, купчиха вопит – ей шею осколком порезало. Кровь течет… А я это вижу через окошко аппарата, еще толком не осознавая, что все происходит по-настоящему. Скрючился, вспышку вверх тяну, а руки будто отнялись. Не чувствую их. И тут увидел ее…

– Кого?

– Девицу, – он посмотрел на Лукерью снизу вверх, – примерно ваших лет. Она вышла из парадного подъезда «Лоскутной».

– Пф-ф! – отмахнулась журналистка. – Мало ли там гулящих ошивается… И вы ноги отморозили, чтобы про девицу сообщить?

– Не то! – покачал головой фотограф. – Эта девица была заодно с бомбистами.

– Почему вы в этом уверены?

– Когда бомба сработала… Все головы в плечи втянули, руками прикрылись, орать начали. Многие дамочки в обморок брякнулись. Целый карнавал эмоций! А эта не вздрогнула, не обернулась. Понимаете? Она была готова к жуткому грохоту. Заранее знала о взрыве и ждала его. Все это читалось на ее лице, а уж я-то лиц повидал, можете поверить… Я подкрутил колесико – у меня камера Сэттона, там зеркальце… Вспышку поджег, купчиха еще громче заорала, напугалась бедняжка…

– Плевать на купчиху! – воскликнула Лукерья. – Вы что же, сфотографировали бомбистку?!

Дьяконов кивнул, уронил канотье, но не потянулся, чтобы поднять.

– Потом подошел к витрине… Точнее, к тому, что от нее осталось. Рядом с девицей ошивались какие-то типы. Один худой юноша в коротком пальто, сразу заметил, что сам он высокий, а пальтишко короткое. Волосы черные, чуть вьются.

– А другой? – нетерпеливо перебила Лукерья.

– О, тот здоровенный. Лысый, башка огромная, глаза злющие.

– Хруст! Да, теперь я вам верю. Куда они потом направились, не заметили?

– Нет, я заметил, что юнец и девица садились в коляску извозчика. Их там много сразу наехало, чтобы увозить напуганных. Цены заломили втрое… Лысый зыркнул на меня – я аж присел от ужаса. А когда отважился высунуться, никого уже не было.

– Ну как же так, – расстроилась Меркульева. – Вы хотя бы девицу запомнили? Описать сможете?

Фотограф начал было говорить, но тут же хлопнул себя по лбу.

– Погодите! Но я же затем и пришел. Зачем описывать? Я могу напечатать ее портрет.

– Верно! Я забыла про фотографию.

– Это оттого, что люди в Российской империи еще не привыкли к прогрессу. Потому не думают о таких вещах. Многие, доложу я вам, боятся фотографической камеры, потому что не понимают, как она устроена. Для них весь процесс фотографирования сродни запредельной магии. А ведь сложные механизмы давно уже стали привычными, никого уже не удивляют часы или, скажем…

– Бомбы, – оборвала Луша и посмотрела на фотографа с подозрением. – Но если у вас есть портрет бомбистки, почему вы не поспешили с ним в полицию? Вы же могли подойти к первому попавшемуся городовому, и тот позвал бы следователя. А вы вместо этого преследовали меня. Что вы задумали?

– Я? Задумал? – Дьяконов вскочил на ноги и тут же охнул – замерзшие пятки пронзили тысячи невидимых иголок. – Не подумайте плохого, но я знаю полицию. Все мы знаем полицию! Они объявят портрет уликой и конфискуют именем закона, а денег не заплатят. И к обычному газетчику я бы не пошел, они пресмыкаются перед мундирами, укажут на меня – опять без выгоды. А вы поругались со следователем и удалились в ярости…

– Поня-я-ятно. Вы пришли торговаться. Но как же долг всякого честного гражданина бороться с врагами империи?

– Долг? Я у империи не занимал даже гнутой копейки. Все нажито собственным трудом. Паспарту для фотокарточек печатаю в Вене, на лучшем бристольском картоне. За свои кровные денежки. Зачем же мне выгоду упускать? К тому же, – он вздохнул, – придется новую витрину ставить.

Луша хмыкнула.

– Огласите прейскурант.

– Расценки самые божеские, я же не рвач какой. Шесть визитных портретов за полтора рубля, кабинетный портрет – четыре рубля за те же полдюжины экземпляров. При этом качество у меня высочайшее! Награды за художественное исполнение имеются.

Он попытался щелкнуть каблуками для пущего эффекта, но забыл, что стоит босой. Нога заскользила по лужице, натекшей с подошвы штиблет, и Дьяконов рухнул навзничь, еле успев в последний момент ухватиться за перила.

– Какой вы неуклюжий! – Лукерья помогла фотографу подняться. – Ох, мужчины… Давайте уже портрет бомбистки. Я заплачу, сколько скажете.

– Да что вы, я их еще не напечатал. Пока портрет бомбистки есть только на желатиновой пластине.

– Которая в аппарате? А если ее украдут? – заволновалась Меркульева. – У вас же в ателье витрины нет, заходи, кто хочешь.

– Не переживайте. Пластину я спрятал в надежном месте. Если полиция с обыском нагрянет, там искать не осмелятся! – он подмигнул и заговорил с акцентом, примеряя на себя образ де Конэ. – Я шэ нэ мог заранээ поньять размьер, которэй ви закажэтэ.

Луша хихикнула, но тут же добавила в голос строгости:

– Не паясничайте! Я закажу кабинетный портрет. За четыре рубля. Как скоро вы сможете напечатать?

Фотограф, пыхтя, обулся, поднял шляпу и лишь потом ответил:

– За три часа управлюсь. Приходите в ателье вечером, буду вас ждать.

XXVI

Лукерья взяла сыщика под руку, чтобы успокоить его широкий шаг. Мармеладов выслушал рассказ до конца, не перебивая, но потом задал неожиданный вопрос:

– Почему вы пришли ко мне?

– Что же тут непонятного? – спросила журналистка, стараясь не встречаться с ним взглядом.

– Да все непонятно! Фотограф сам нашел вас. Он готов отдать портрет, которая поможет найти бомбистку, а через нее и самого Бойчука. Улика сама плывет в ваши руки. Никаких загадок. Никаких головоломок. Зачем я понадобился?

– Не догадываетесь?

– Могу сделать лишь один вывод: вы решили отступиться от дальнейшего расследования и передать улику мне. Боитесь за свою жизнь?

– Я не боюсь никого на свете. Я тигру в пасть руку положу, и он не посмеет укусить!

– Зачем же я вам понадобился?

– Все просто. Де Конэ нужно заплатить четыре рубля, а у меня нет таких денег, – объяснила Меркульева. – Вы же человек обеспеченный и охотно платите за подсказки, которые помогут разгадать загадку.

– И ничего более? – сыщик выглядел разочарованным.

Девушка поднялась на цыпочки, чтобы коснуться губами его щеки в утешение. Но не успела. Они свернули на Тверскую и поразились, глядя на непривычно темную улицу. Фонари возле «Лоскутной» снесло взрывом, в соседних домах огней не зажигали, поэтому рассмотреть руины гостиницы не удавалось. Зато едкий запах недавнего пожара забивался глубоко в ноздри, навевая грустные мысли.

– Еще вчера играла музыка, смеялись женщины, пировали мужчины, – Лукерья всматривалась в темноту блестящими от слез глазами. – Зачем бомбисты творят такое? Вы понимаете?

– Это понять нетрудно, – сыщик поднял воротник пальто и стал похож на нахохлившегося ворона. – Представьте, что наша империя – это поезд. Мы все едем в одном направлении, по одним и тем же рельсам. Но едем по-разному. В головном вагоне разместилась августейшая семья, у каждого отдельное купе и всевозможные удобства. Придворная свита в следующем, тоже фильдеперсовом вагоне, занимает мягкие диваны, но уже по двое, по трое – без вопиющей роскоши. Дальше первый класс, в нем едут обер-прокурор Святейшего Синода, министры, генералы, тайные советники, другие благородные господа…

– И дамы! – вскинулась Меркульева.

– Да, да, безусловно. Но я о другом. У них свой вагон, в который нас с вами, Лукерья Дмитриевна, не пустят. Мы пройдем во второй класс, где диваны пожестче. А Бойчук и его соратники усядутся на деревянные лавки, а то и прямо на пол, в третьем классе, вместе с крестьянами и фабричными работницами.

– А следователь из охранки в каком вагоне поедет? – уточнила Лукерья.

– Порох? Он – кондуктор. По всему поезду ходит. В головном вагоне вежливо кланяется и говорит вполголоса, а в хвосте распрямляет спину и кричит. Только мы, в среднем классе, можем заметить сию перемену, за это такие как Порох нас и не любят. Впрочем, и все остальные – хоть графья, хоть рабочие, – нам рады не будут.

– Это почему же? Разве мы с каким-нибудь рабочим не найдем общего языка?

– Вряд ли. За статью в «Ведомостях» вы получаете рубль. А он за изнурительную ночную смену на заводе – тридцать копеек. И вы для него всегда будете белоручкой. Ничуть не лучше дамочек из первого класса, которых он ненавидит всей душой. Ведь его дочери никогда не станут такими.

– Станут! – возразила журналистка. – Если захотят учиться и…

– Бросьте ваши феминистские лозунги, – поморщился сыщик. – Сколько девочек из семей рабочих попадут в курсистки? Дюжина в год? Две? А сотни тысяч останутся все в той же нищете и разрухе. У работяг и крестьян поводов для ненависти достаточно, а народовольцы своими хождениями в народ эту ненависть подогревают. Подбрасывают новые поводы, чтобы души обездоленных клокотали, как гремучий студень. Для чего они это делают? Чтобы весь поезд сошел с рельсов, а в идеале – рухнул под откос.

– Но тогда все вагоны разобьются, а люди погибнут.

– Бомбисты уверены, если взорвать головной вагон, те, что в хвосте, уцелеют. А может быть и некоторые пассажиры второго класса. Дальше мы пойдем пешком, по шпалам или напрямки, через поля. Все вместе. Голодные, оборванные, потерянные… Зато свободные и равные во всем.

– Это страшно.

– Хотя и абсолютно логично, – пожал плечами Мармеладов. – Нельзя уравнять всех в золоте и роскоши, но можно разрушить империю до основания, как вот эту гостиницу, а после жить на руинах, сравнявшись в бедности. А дальше как уж повезет. Может быть и построят что-нибудь свое.

– Неужели те, кто в первом классе, не слышат этого возмущенного клокотания?

– Нет. Они надеются на кондуктора, который вовремя заметит, доложит и выпроводит бунтарей из поезда. А стоит кондуктору отвлечься, утратить бдительность хоть на миг, и весь состав обречен, – сыщик закашлялся, от резкого запаха гари першило в горле – Но мы отвлеклись от цели. Фотографическое ателье де Конэ – вот оно, в двух шагах. Смотрите-ка, он успел заколотить выбитую витрину досками, чтобы добро не растащили. Оборотистый малый.

– А чего он огня не зажигает? Странно. Обещал ждать, – Лукерья задумалась. – Может быть, это ловушка?

– Так давайте выясним.

Мармеладов решительно распахнул дверь. Колокольчик звякнул, сиротливо и жалобно, но никто не вышел встречать посетителей.

– У него тут газовые светильники, – сыщик зажег спичку и осмотрелся. – Включить все сразу, иллюминация будет нешуточная. Но после взрыва «Лоскутной» подачу светильного газа перекрыли. Английское общество[28]28
  В 1865 году британская фирма «Букьен и Голдсмит» построила в Москве завод, который производил газ для освещения улиц. Через год были проложены подземные газопроводы из чугунных труб. Основной тянулся к Красной площади (и ее окрестностям), чуть поменьше – к Покровским воротам. Газа для фонарей производилось в избытке, поэтому англичане предлагали всем желающим провести газовое освещение в свои дома. Но поскольку это удовольствие стоило очень дорого, заказывали его лишь богатые купцы, владельцы гостиниц и доходных домов. Название газовой фирмы менялось несколько раз, поэтому в народе ее называли просто «Английское общество».


[Закрыть] не собирается терпеть убытки.

– Должна же у него быть хотя бы одна свечка! – воскликнула Меркульева.

– Посмотрю в шкапу. Так… Ворох пожелтевших бумаг. Накидка из бархата, вся в заплатках. Цветы из пергамента и восковые фрукты… Ага, вот! На верхней полке керосинка, – он достал лампу, зажег фитиль и накрыл стеклянным колпаком. – Входите, Лукерья Дмитриевна, не стойте на пороге.

Три стены фотографического ателье были украшены по-разному. Слева от входа прибит восточный ковер, а под ним стоит кадка с фикусом. Это угол для семейных портретов. Напротив – белый круглый столик с двумя тонконогими стульями, для снимков влюбленных парочек. Поставишь вазу с букетом или бутылку «Вдовы Клико» – это уж как клиентам больше понравится, – сразу появляется романтическое настроение. Витрина с прекрасным прежде видом на фасад гостиницы тоже служила фоном для фотографий «Привет из Москвы». А на стене напротив входной двери фотограф повесил большой портрет императора. Ничего более. Можно поставить стул или кресло, чтобы сидеть в задумчивости, солидно размышляя о судьбе России-матушки. Но чиновники в мундире сидеть в присутствии царя, пусть и нарисованного, робели. Они становились рядом по стойке смирно, чуть выкатывая глаза, что, видимо, по их мнению, подчеркивало готовность сию же минуту жизнь отдать за государя. В таком виде и фотографировались.

В дальнем углу сыщик обнаружил проход во внутренние комнаты. Их было три. Кухонька, совсем крохотная, в ней помещался лишь самовар, несколько стаканов и надкушенный тульский пряник. Стульев не видно. Мармеладов решил, что фотограф притаскивает те, тонконогие, из фотоателье. Хотя здесь и один-то впихнуть вряд ли получится. Должно быть, хозяин стоя обедает. Дальше – спальня. Кровать у стены, комод с бельем, на нем кувшин для умывания, – ничего примечательного. Мармеладов поспешил в третью, самую просторную комнату, где Дьяконов оборудовал свой кабинет.

– Тут картонки с тиснением, – сыщик заглянул в высокий шкап со стеклянными дверцами. – А негативы, надо полагать, фотограф держит в том сундуке.

Он шагнул в дальний угол кабинета. Под подошвой сапога раскрошилось стеклышко.

– Здесь тоже взрывом окна повыбивало? – спросила Лукерья, также раздавившая пару осколков.

– В этой комнате нет и не было окон. А под ногами у нас, – Мармеладов нагнулся и осветил пол керосинкой, – разбитые пластинки с портретами.

– У меня нехорошие предчувствия, – прошептала девушка. – Не мог же сам фотограф…

– Нет, не мог, – сыщик как раз дошел до сундука и остановился, резко опустив лампу. – Не смотрите сюда, Лукерья Дмитриевна.

– Что там? – конечно же, ей сразу захотелось взглянуть, но журналистка поверила Мармеладову и зажмурилась. Потом любопытство пересилило, она приоткрыла один глаз и вскрикнула. В круге света от керосинки показались ноги в блестящих штиблетах, которые болтались над крышкой сундука.

– Боже мой…, – Луша хотела сбежать или хотя бы отвернуться, но она пересилила свой страх и подошла поближе, чтобы рассмотреть все своими глазами. – Дьяконов, что же, повесился? Не дождавшись меня и… четырех рублей?!

Сыщик поднял с пола осколок стекла, взобрался на сундук и пару минут перепиливал веревку. Покойник рухнул на пол. Битые стекляшки брызнули во все стороны, как испуганная детвора.

– Не похоже, – Мармеладов присел на корточки. – Я не часто видел повешенных, но полагаю, веревка должна была содрать кожу на шее. К тому же позвонки ломаются… А у этого, – он ощупал окоченевшее тело, – не сломаны. Его повесили уже мертвым. Это не самоубийство, а имитация. Ложный след.

– Но что же с ним случилось?

Сыщик продолжил осмотр и через минуту вздохнул.

– Ответ вам не понравится. У Дьяконова раздавлена голова, будто яйцо всмятку…

– Неужели, Хруст?

– Очевидно, бандит следил за фотографом и заметил, как он отправился торговаться с вами. Наверняка подслушивал – вы ведь на лестнице портрет обсуждали… Мы мним себя охотниками, а сами превратились в дичь. Обходят нас заговорщики по всем статьям. В ателье бандиты оказались раньше нас, забрали все напечатанные портреты, разбили пластинку со снимком бомбистки, а заодно и остальные, чтобы создать видимость погрома и никто не догадался, что они искали. А фотографа убили, чтобы больше не болтал…

– Звери! Он же ни в чем не виноват.

– Г-жа Меркульева, вам нельзя возвращаться в редакцию, – заявил Мармеладов безапелляционным тоном, – и домой лучше не ходить. Переночуете у меня.

– Но как же…, – она покраснела.

– Нет, ничего такого. Я погощу у Мити. А для вас это будет безопасно.

– Хорошо, на этот раз позволю вам уговорить меня, – в голосе журналистки звенела сталь. – Но не рассчитывайте на какую-нибудь особую благодарность! Я девушка приличная.

– А у вас есть визитная карточка? – не удержался от колкости сыщик.

– Что? Нет. При чем тут карточки?

– Ничего, – он ушел к конторке, чтобы скрыть невольную улыбку. – Просто к слову пришлось.

– Если это одна из ваших отвратительных насмешек, то клянусь, я…

– Луша!

– Лукерья Дмитриевна! Что за вольности вы себе позволяете? Оттого, что я задремала на вашем диване…

– Да погодите, – Мармеладов изучал корешки от паспарту, наколотые на железный штырь. – Я же неспроста вас окликнул. Возможно, мы сумеем увидеть лицо бомбистки. Фотограф напечатал не шесть портретов, а семь.

– Почему вы так думаете?

– Корешки паспарту пронумерованы, видимо так удобнее сверять доходы в конце месяца. Сегодняшняя дата проставлена на семи корешках. Но вам было обещано шесть портретов.

– Де Конэ мог напечатать один для утренней купчихи.

– Он же не успел нормально сфотографировать! Как раз переснимал, но тут прогремел взрыв. А после того, как осколки витрины порезали шею купчихи, ей было уже не до портретов.

– Может, клиент утром приходил? Или кому-то печатал со старой пластины? – Лукерья спорила из чистого упрямства, ее оскорбляло, что сыщик так часто угадывает, но вместе с тем хотелось, чтобы он и в этот раз оказался прав.

– Вряд ли, – возразил сыщик. – В подобные ателье люди приходят, чтобы потратить деньги. Невозможно заказать одно фото, в прейскуранте указано – минимум четыре. К тому же г-н Дьяконов был человеком нерешительным и трусоватым. Он чуть не отморозил ноги, пока бежал за вами, хотя мог остановить гораздо раньше, еще на Моховой улице, но не набрался смелости. Стал бы такой рисковать? Предлагать вам снимок, который, возможно, не получился? Нет, он обязательно напечатал бы одну карточку, небольшого формата – видите, один корешок из семи меньше остальных? – и только убедившись, что лицо бомбистки видно четко, пошел искать покупателя.

– То есть когда фотограф со мной торговался, у него уже был портрет? – глаза Меркульевой потемнели от гнева, словно их заволокло грозовыми тучами. – Почему же он не показал его?

– Вы могли отнять портрет, не заплатив денег.

– Я?!

– Не вы лично, разумеется. Кликнули бы полицейского, растолковали ситуацию. Тот бы и уволок Дьяконова вместе с фотокарточкой к Пороху. Прости-прощай четыре рубля… Нет, он не хотел рисковать. Фотограф спрятал портрет здесь, в ателье, вместе с пластиной и побежал за вами. Вернулся, напечатал шесть экземпляров по вашему заказу. В этот момент и нагрянул убийца. Забрал все копии, а пластины разбил.

Журналистка подошла к Мармеладову, осмотрела корешки на штыре и придумала новое возражение:

– Почему вы уверены, что убийца не забрал и седьмой портрет тоже?

– Я не уверен, – спокойно ответил сыщик. – Но давайте поищем.

Они методично осмотрели каждый закуток, пошарили под шкапами, перевернули сундук – не приклеена ли фотокарточка к дну?! – заглянули даже в самовар. Напоследок Мармеладов обыскал труп, хотя и понимал тщетность этой затеи – убийцы уже вывернули все карманы фотографа и не оставили там ничего.

– Нашли что-то? – спросила Лукерья, сидевшая на перевернутом сундуке. Прикасаться к мертвецу она наотрез отказалась.

– Нет.

– Жаль…

– Погодите отчаиваться, – сыщик поднял керосинку как можно выше и задумчиво разглядывал потрескавшуюся известку.

– Думаете, он наклеил портрет на потолок? – съязвила девушка.

– Просто думаю, – парировал Мармеладов. – И вам бы не помешало… Портрет на потолке заметили бы бандиты, когда вешали Дьяконова. Нет, это плохой тайник. А у фотографа был тайник надежный. Помните, что он говорил? «Там и полиция искать не осмелится». Пластина тонкая, а паспарту с портретом еще тоньше. Стало быть, и картонка в том тайнике поместится. Где все это можно спрятать?

– Кажется, я поняла…

Меркульева сорвалась с места и через пару мгновений, споткнувшись в темноте, с грохотом опрокинула самовар.

– Идите сюда!

Сыщик принес лампу в небольшую кухоньку и увидел, что Лукерья пытается разломить пополам черствый пряник.

– Смекаете? Фотограф из Тульской губернии. И пряник тоже тульский. Все сходится!

– Вы что думаете, он втиснул портрет в пряник? – усмехнулся Мармеладов.

– Сами говорили, Дэ Конэ напечатал карточку небольшого размера, – насупилась девушка. – Сюда вполне поместится. А полиция у нас тупая, не додумается пряник проверить.

– Спорное утверждение. А если придут голодные городовые? Отрежут кусок, чтоб полакомиться, да и найдут случайно… Нет, не то, – Мармеладов собрал пальцем крошки пряничной глазури со стола и отправил в рот. – К тому же Дьяконов не говорил вам, что полицейские «не догадаются». Другое слово употребил – «не осмелятся».

Он вышел из кухоньки. Журналистка в сердцах бросила пряник и поспешила за путеводным лучом керосинки, в ателье.

– Портрет императора висит на видном месте. Многие чины помельче любят фотографироваться у такого портрета. У них, как говорит один бунтарь, с детства сильны верноподданические настроения. То же самое касается и полиции – на службу берут лишь тех, кто фанатично предан императору. Такие люди заглянут за портрет Александра Николаевича и успокоятся. Но распотрошить и заглянуть внутрь не осмелятся.

– Внутрь?

– Да. Заметьте, справа золоченая рама чуть отходит. Если ее поддеть… То открывается тайник. Видите, что устроил фотограф? Взял лист бристольского картона, соорудил ложный задник для портрета. Пока раму не снимешь, вообще непонятно, что портрет с двойным дном!

Он оторвал нижнюю часть золотого обрамления. На пол упали несколько банковских билетов, пара писем без конвертов и фотографический портрет.

– А вот и наша бомбистка.

Снимок получился смазанным. По бокам серыми пятнами разбегаются люди, устоявшие на ногах, и валятся наземь убитые или раненные осколками. Снизу прозрачным водопадом осыпается витринное стекло. Сверху могучими клубами поднимается к небу черный дым. И посреди всего этого ужаса – четкое, удачно пойманное в объектив, лицо незнакомки. Чуть раскосые глаза, пустые, без всякого выражения. Сжатые в тонкую линию губы, словно удерживающие крик, рвущийся наружу. Роскошная грива темных волос, растрепанная последними отголосками взрывной волны.