Текст книги "Город"

Часть третья
Стеклянный дом

15

Высокое нависающее здание торчало над переулком Синих Уток, словно цапля, выжидающая добычу. Под ним были устроены погреба, бесчисленными ярусами уходившие в земную глубину. Их начали строить поистине в незапамятные времена; самые нижние уровни стояли вечно затопленные. Первый этаж здания представлял собой приземистое квадратное каменное строение, все окна в котором были заколочены досками для защиты от слишком любопытных соседских глаз, равно как и от вороватых пальчиков ребятни. Этому строению было уже много веков. Над ним громоздились еще четыре этажа крошащихся кирпичей и щербатого строительного раствора, каждый новый этаж – чуть поменьше того, что внизу. Здесь уже имелись арочные окна, причем каждое было раскрашено в свой цвет.

На эту постройку было нахлобучено еще одно сооружение, уже деревянное. Так, словно кто-то спохватился и внезапно решил продолжить строительство. Этот крытый красной черепицей чердак, выглядевший вороньим гнездом на корабельной мачте, представлял собой мастерскую и был сердцем всего дома.

Здание, соединявшееся с соседними домами лишь до высоты в три этажа, самым головокружительным образом клонилось вперед, в сторону переулка, – выдержать дополнительный вес на макушке оно не могло. Кто-то из прежних жильцов, не иначе обеспокоенный угрожающим скрипом и потрескиванием во время свирепых северных ветров, возвел деревянную подпорную решетку, тянувшуюся от передней стены мастерской к наклонной крыше доходного дома по ту сторону переулка. Так что теперь два высоких здания удобно опирались одно на другое, да еще и располагали воздушным мостиком. Правда, пользовались им лишь призрачно-белые кошки, обитательницы квартала. Они были непревзойденными верхолазами.

Вот таков был Стеклянный дом.

В темноватых покоях на первом этаже размещались плавильная печь, еще одна мастерская и склад. На задах располагался внутренний дворик – прибежище бурых крыс и белых кошек, охотившихся за ними. На втором этаже находилась кладовая и маленькая кухня, очень редко используемая. Выше – гостиная и рабочий кабинет, а над ними – два этажа спален, большей частью необитаемых.

В мастерскую на верхотуре можно было попасть посредством крутой деревянной лестницы, ежедневно проклинаемой теми, кто был вынужден лазить по ней туда-сюда. Темноволосая молодая женщина, трудившаяся наверху, внимания на такие мелочи не обращала. Комната была полна света и воздуха, чем и нравилась ей. А отец и наемный работник по прозвищу Обтрёпа могли ворчать, сколько душе угодно. Равно как и всякие там слуги, приходившие убирать дом.

Девушка сидела у большого, глядевшего на запад окна, поставив босые ноги на подоконник, и смотрела вниз, на кишащий жизнью Город, на уходящую вдаль путаницу изломанных крыш. Линдо считался небогатым кварталом. С одной стороны его ограничивал Бурманский конец, с другой – Старая стена. Далеко внизу вились переулки и грязноватые улочки, теснились хибары, сколоченные из обломков и остатков, не пригодившихся людям побогаче. Там и сям темнели большие полуразрушенные дома. Некогда в них обитали богатеи, а теперь сотнями ютились нищие и бродяги. Зданий, равных по высоте Стеклянному дому, поблизости было немного, поэтому вид из окна распахивался просто роскошный: за грязью Линдо виднелись башенки и серые леса Отаро, а в тумане у горизонта вырисовывался сам Алый дворец.

Со времени Великого Потопа, случившегося двумя месяцами ранее, туман сделался каждодневной принадлежностью Города. По утрам он выглядел сущим морем, таким же серым и волнующимся. Высотные здания торчали из него подобно скалистым островам.

Девушка оглянулась на мастерскую, где стояла ее неоконченная работа. Чердачная комната так и переливалась разными цветами. Пластины окрашенного стекла были прислонены к стенам и низким подоконникам; под лучами солнца они разбрасывали разноцветные искры, метали на стенную штукатурку малиновые, золотистые, лиственно-зеленые блики. На большом дубовом столе посредине покоились части недоделанного витража. Это была высокая и узкая оконная вставка, предназначенная для дома состоятельного купца из Отаро. Девушка окинула ее взглядом – придирчиво, но с нескрываемой гордостью. На самом верху плескался в солнечных волнах серебристый левиафан, из его головы фонтаном вырывались брызги. В самом низу по золотому донному песку, простирая гибкие щупальца, кралось зеленокожее чудище. Пространство между двумя гигантами занимали морские растения и стаи рыб всех мыслимых цветов и оттенков.

«Где ты видела таких рыб?» – спросил, помнится, ее отец. Он полагал, что она не только сама никогда не видела моря, но даже не знала никого, кто бы его видел.

Она только плечами пожала. На морских обитателей, чьи чешуи переливались нежными розовыми, зелеными и буроватыми тонами, она насмотрелась в лавке у рыбника. И дальше исходила из предположения, что смерть отчасти их обесцвечивала, примерно так же, как это происходило с людьми. Наверняка при жизни каждая из этих рыбешек переливалась ярчайшими красками из палитры богов. Оставалось украсить зеленых рыбок золотыми полосками, дать алым голубые головки, а мириады мальков всех оттенков желтого оснастить черными плавничками. Она дала левиафану золотые зубы, а гигантскому спруту – синие глаза. Морская вода у нее стала переливчато-серебряной, но кто ее разглядит под напластованиями движущихся цветов?

Витраж был почти готов. Большинство стеклянных фрагментов уже нашли свое место на широком столе. Осталось доделать всего два участка, очень важные, в самом низу, там, где в доме купца они окажутся на уровне глаз. Здесь находились кончики щупалец спрута, зеленые на желтом песке. Еще здесь должен появиться ее знак мастера. Позже, когда последние части панели будут обожжены в печи и краска намертво прилипнет к стеклу, они вместе с Обтрепой нарежут и расплавят свинец для перегородок, которые и превратят витраж в единое целое.

Она подошла к акварельному наброску, служившему ей образцом. Приколотый к стене добрых полгода назад, он был теперь весь ободран и вытерт. Девушка рассматривала его некоторое время, потом вернулась к рабочему столу. Расправила плечи и закрыла глаза, обратившись мыслями к тварям, запечатленным в стекле. Вот щупальца – упругие, жилистые, полные силы. Они касаются песка, тянутся вперед, нащупывая дорогу…

На лестнице послышались шаги. Кто-то споткнулся, раздалась ругань… Девушка слегка нахмурилась, возвращаясь мыслями к реальности своего чердака.

– Во имя богов проклятия, в этом году я точно выстрою какую следует лестницу!

В люке возникла голова ее отца. Он с трудом преодолел последние ступени и выбрался в комнату.

Девушка с улыбкой подняла брови. Он перехватил ее взгляд и ворчливо добавил:

– Ну да, да, я каждый год так говорю. Но будущим летом я ее точно построю, клянусь! Не то Обтрепе вконец надоест таскать сюда наверх стеклянные листы, и он возьмет да уволится.

Она с любовью смотрела на старика. Некогда яркие волосы стали совсем седыми, возраст и горький жизненный опыт избороздили лицо морщинами. Он отвел глаза и уставился в пол. После чего заговорил с отчетливой неохотой, и она сразу поняла, что именно он собирался ей сказать.

– Слуга купца приходил. Хочет, чтобы ты у них побывала, нужно посмотреть, как они окно приготовили.

Волна паники вызвала у нее судорогу в животе.

– Ты… – с мольбой прошептала она, отчаянно помотав головой.

– Я могу, конечно, – серьезно ответил отец. – И я с тобой обязательно схожу, но ты пойми, речь идет об уважении. Это ведь твой самый важный заказ. Он отличный клиент. И человек неплохой. Он такого отношения не заслуживает.

В его голосе прозвучали металлические нотки, что очень редко случалось. Сердце у нее так и упало. Она знала, что не сможет ему отказать. Это притом, что она как только могла избегала общества людей и боялась разговаривать с ними. Многие полагали, что она вообще не умеет говорить, кое-кто называл ее дурочкой. На самом деле она просто берегла каждое слово, выдавая их по одному, будто их у нее была всего горстка. Ей казалось, витражи говорили вместо нее.

Ну и конечно, чтобы объяснить отцу, какой ужас внушала ей мысль о посещении дома купца, слова́ и вовсе не требовались.

– Сколько еще? – спросил он, поглядывая на рабочий стол.

Она подняла четыре пальца.

– Тогда я сообщу ему, что витраж привезут в последний день месяца.

Отец подошел к южному окну. Там, на деревянных балках, нависавших над переулком, был укреплен надежный блок.

– Это самая крупная из твоих работ. Думается, ее лучше спускать в два приема, если не в три. А потом собрать уже на месте.

Он увидел по лицу дочери, что соглашаться ей не хотелось, и добавил:

– Витраж очень тяжелый и хрупкий. Ты трудилась над ним целых полгода. А путь в Отаро неблизкий. Случись что, лучше уж потерять треть работы, чем всю сразу!

Он, конечно, был прав. Но, даже умей она как следует пользоваться словами, она вряд ли сумела бы объяснить ему, насколько важно для нее полностью сложить всю работу и выпустить ее из Стеклянного дома как единое целое. Последние полгода были сплошным блаженством. Каждое утро она просыпалась с мыслями о работе, и сердце сразу принималось возбужденно стучать. Оставшиеся дни будут скорее печальными из-за скорого расставания с этим «морским окном», в которое она вложила все свое умение, всю любовь. А уж если оно покинет ее мастерскую еще и расчлененным, то есть как бы недоделанным, в сердце останется саднящая пустота.

И эти оставшиеся дни вовсе не украсит мысль о неизбежности встречи с толстым купцом, а также кучей его прихлебателей и дружков, которые, без сомнения, будут приглашены полюбоваться установкой витража. Все эти люди станут коситься на нее, а потом, когда им покажется, будто она ничего не замечает, начнут перешептываться, кто с жалостью, а кто и с насмешкой.

Отец терпеливо смотрел на нее, ожидая ответа. Делать нечего, она выдавила улыбку и кивнула. Он знал, что согласие было вымученным, и преисполнился нежности к своей храброй девочке. А она к нему – за то, что не стал ее хвалить.

– Спасибо, солдатик, – только и сказал он.

* * *

Бартелл спустился по крутым ступенькам, время от времени давая отдых больным коленям. Когда они с Эм впервые здесь поселились, он, помнится, с сомнением присмотрелся к этим лестницам, особенно к чердачной стремянке, но мысленно махнул рукой, сказав себе: все равно лазить туда ему нечасто придется. И чем кончилось? Теперь он по полдня просиживал там вместе с Эмли. Ему нравилось смотреть, как она трудится. Ее грация и внутренняя сила завораживали, еще когда она была совсем малышкой. Потом в ней проявились способности за пределами его разумения. Он видел, как она выводила тончайшие наброски своих будущих работ, и только дивился, когда рисунки кисточкой на бумаге превращались в великолепные витражи, радовавшие душу и сердце. Она забирала листы обычного стекла, которые внизу, в своей мастерской, готовила Обтрепа и придавала им новую форму, действуя стеклорезом и крохотными клещами для откалывания кусочков. Потом проводила линии черной краской, и возникали человеческие лица, руки с напряженными мышцами… Или, как в этой последней работе, – колеблющиеся морские растения, пятнышки на щупальцах подводных чудовищ, бахромчатые плавники рыб…

Эмли нравилась ее работа. Она любила этот дом, где – во всяком случае, Бартелл на это надеялся – впервые обрела счастье. Другое дело, они оба знали, что скоро им придется отсюда съезжать. Они вроде бы и не вели жизнь беглецов, но, по сути, таковыми являлись. Они никогда не говорили об этом.

Выскользнув из боковой двери, Бартелл свернул в длинный извилистый переулок Синих Уток и пошел прочь от Старой стены. Люди постарше еще называли Линдо Оружейной, ибо прежде тут располагались кузницы императорских оружейников: мастера пользовались выгодами свежего северного ветра, почти беспрерывно свистевшего покатыми здешними улочками. Однако Город все разрастался, и кузницам настала пора переезжать на южные и восточные окраины Города – поближе к войскам, которые они снабжали.

Теперь в развалинах некогда богатых особняков Оружейной находили приют нищие старики. В Городе, ведущем бесконечную войну, отслужившим свое ветеранам ничто впереди особо не светило: нищета, подорванное здоровье… И как итог – старческое слабоумие. Здесь, в развалинах, было самое дно Города, прибежище героев былых битв, калек обоего пола, голод, скученность, паразиты. Даже за время своего краткого пребывания в сточных подземельях, гордо именовавшихся Чертогами, Бартелл не видел такой запущенности и отчаянной нищеты, как здесь, в Линдо.

Между бывшими особняками коптили небо развалюхи беднейшего рабочего люда: ремесленников, зачастую тщетно пытавшихся раздобыть сырье для своего ремесла, и прислуги, трудившейся в богатых домах Отаро и Джервейна. Целые скопища домишек, сколоченных из горбыля, жести и вообще из чего боги послали, то и дело передвигались с места на место, отчего менялись и лабиринты закоулков. Здесь очень легко было заблудиться, так что благоразумные люди этих мест избегали.

Двумя месяцами ранее весь этот муравейник поднялся и уплыл на водах потопа. Бартелл, пережидавший бурю с Эмли и Обтрепой в Стеклянном доме, видел, как их уносило. Он думал, лачуги исчезнут навсегда, но не тут-то было. Всего через пару дней выжившие вернулись и как ни в чем не бывало принялись строиться заново.

После того как наводнение привело к истреблению Приморской армии, положение Города стало бедственным. Дороги, по которым шло снабжение, оказались перекрыты, а запасы подходили к концу. Прожить честным трудом удавалось немногим, зато преступность расцвела пышным цветом. Законопослушным жителям Линдо приходилось идти на воровство, чтобы прокормить детей и самим не помереть с голоду. Всего четыре года назад этот квартал, скажем так, никому не рекомендовали бы для ночных прогулок. Сегодня здесь и днем стало небезопасно, поэтому Бартелл всегда имел при себе оружие. Вот и теперь он кутался в широкий плащ, позволявший держать руки свободными. Под плащом таились кожаные ножны с большим ножом, отточенным до бритвенной остроты. Ему уже приходилось пускать в ход этот нож. Идя переулком Синих Уток, он все время держал ладонь на рукояти…

Наконец он пересек Прощальную улицу, на выезде из Города переходившую в большую дорогу. Она отделяла Линдо от Бурманского конца. Тяжелые запахи красилен и боен, сопровождавшие его с момента выхода из дому, стали ослабевать. Бурманский конец был кварталом рынков, пекарен, зернохранилищ. Здесь за порядком присматривали крепкие ребята из домашней стражи знатных горожан, так что, по крайней мере, днем улицы оставались безопасными.

Бартелл направлялся к Народному рынку. Он почти каждый день сюда приходил. Миновал полупустые лотки; печальные старухи, каждая с жалкой горсткой кто кунжута, кто лещины, чуть не за руки его хватали, чтобы купил. Мальчишки из обедневших северных сел продавали мешочки с картошкой, прося за них хотя бы пент. Ни вина, ни мяса. Только виднелся загончик, где отчаявшийся животновод распродавал тощую скотину в желваках от укусов насекомых.

А еще Народный рынок являлся местом, где можно было разузнать что угодно. И не просто сплетни послушать, хотя, естественно, сплетен тоже хватало. По прошествии лет Бартелл научился судить о ходе военных действий по ценам на съестное. Так вот, сегодня рыбу здесь продавали исключительно речную. Значит, морской подвоз был по-прежнему перекрыт, либо военные забрали рыбачьи лодки ради какой-нибудь вылазки, обреченной на неудачу. Всяко-разно речь шла о капитальном разгроме с западной, приморской стороны Города. Зато было полным-полно специй. Это говорило о том, что дня два или три назад с далекого юго-запада прорвался корабль. Стало быть, военное несчастье, лишившее Город морской рыбы, произошло в последние день-два…

Такого рода сведения вызывали у бывшего полководца самый живой интерес. Бартелл не переставал тревожиться о судьбе Города, обложенного со всех сторон неприятелем, и об участи его войск. Он только не смел ни о чем спрашивать напрямую. С тех пор как восемь лет назад они с Эмли выбрались из Чертогов, он предпочитал не высовываться. Беднота Оружейной знала его как старика Барта, отца стекольщицы. Никто не интересовался, кто он такой и откуда. Кому и зачем обращать внимание на старика? Он был все равно что невидимка. И таковым собирался оставаться в дальнейшем.

Он купил два еще теплых хлебца. Цена оказалась выше обычной, значит зерно было все тяжелей добывать. Пекарню охраняли сторожа с дубинками. Проходя вдоль лотков, Бартелл отломил кусочек от хлебца, а второй спрятал под плащом. Купил по мешочку сушеных фиг и красного риса, потом начал торговаться с коренастым садовником из Гарамунда за корзинку зеленых яблок. Это был редкий и дорогой фрукт, но яблоки очень нравились Эм. Покончив с покупками, он подозвал уличного мальчишку, вручил ему пент и велел все отнести в Стеклянный дом, пообещав, что по прибытии Обтрепа выдаст ему еще столько же.

Мальчишка зажал корзинку под мышкой и убежал, прижимая остальное к тощей груди. Бартелл нисколько не сомневался, что по дороге тот съест пару яблочек. Ну и пусть. У Бартелла не было недостатка в деньгах, хотя он изо всех сил это скрывал.

Он вновь подумал о предстоящем визите к купцу и нахмурился. Сегодня утром он говорил от чистого сердца. Эм в самом деле нужно почтить заказчика своим посещением, а ему самому – ее сопровождать. Он гордился своей приемной дочерью и желал ее таланту признания. Так дело пойдет, и лет через десять, а то и через пять она для императорского дворца витражи делать начнет. Он ей это в открытую говорил. Не упоминал только, что к тому времени его с нею уже не будет. Даже если будет жив, к Алому дворцу он уж точно близко не подойдет…

Тому, что ее талант следовало как можно скорее показать влиятельным людям, имелась другая причина, гораздо более весомая. Насколько она сама могла судить, ей было уже пятнадцать. Может, даже шестнадцать. Ей требовался могущественный покровитель, чтобы в армию не забрали. Толстый виноторговец таким человеком, естественно, не был, но, глядишь, с его подачи и более существенные связи удастся завести…

Купец, во всяком случае, никаких опасений не внушал. Доброжелательный малый, не страдающий от избытка ума. Бартелла больше беспокоил его сын – довольно противный, неискренний юнец со злыми глазами. Бартелл с первого же взгляда его невзлюбил. Наверное, отчасти из-за того, что парню его возраста полагалось бы в войске служить, а не дома у папаши за столом скатерти протирать. Он сам это понимал. А вот то, как мальчишка за ним наблюдал, внушало уже более серьезную настороженность. Узнать его сопляк, конечно, не мог. Он еще в пеленках лежал, когда Бартелл водил в бой армии на севере и востоке. Даже портретов с того времени не сохранилось, насколько ему было известно. И все равно хозяйский сынок вызывал нешуточное беспокойство. Хоть бы его дома не оказалось, когда витраж на место будут ставить!

Какая ирония, думал Бартелл. Он презирал купеческого сына за уклонение от военной службы, а сам из кожи вон лез, чтобы защитить от нее Эмли. Но уж больно много воды утекло с того дня, когда он спорил со старухой в подземелье, доказывая, что девушки наравне с парнями должны служить своему Городу на войне.

Вот такая логика, такой способ успокоить собственную совесть. И вообще, начни кто теперь обвинять его в лицемерии, он лишь ответил бы, пожимая плечами: «Она – моя дочь».

Он прошагал немалое расстояние. Скудное осеннее солнце уже заставило его немного вспотеть под толстым плащом, когда, прихрамывая, он ступил на порог гостиницы «Ясные звезды». В старом приземистом каменном здании прежде помещался монастырь. Однако святые старцы давным-давно вознеслись к почитаемым ими богам. Теперь здание давало приют приезжим из других частей Города и ставшим нечастыми иностранцам. Бартелл здесь бывал редко. Пригнувшись, он миновал низкую арку и оказался в широком ухоженном внутреннем дворике. Сам многое переживший на войне, он наслаждался обществом бывалых вояк. Не спеша, растягивая удовольствие, он прошел между столиками, где заслуженные старики коротали утро за игрой в бабки, шашки и уркват. В углу, под сенью фигового дерева, сидели его знакомые – Дол Салида и Крегган.

* * *

Двое мальчишек, незаметно следовавших за Бартеллом от самого переулка Синих Уток, хорошо видели, как он входил в садик при гостинице.

– Говорил я тебе, что сюда пойдет! – пробурчал младший брат, насупившись. – В такую даль тащились, и все зря…

– Балда, нам все равно заплатят, – сказал старший. – Они хотели узнать, куда он после пойдет.

– Он там полдня проторчит, – заныл младший. – По-другому не бывает. Пошли домой, попозже вернемся…

– Ладно, иди. Вдвоем тут и правда нечего делать.

Но младший мальчишка только вздохнул и уселся наземь в тени под стеной. Старший брат ухмыльнулся и сел рядом с ним в пыль. Солнце постепенно поднималось над крышей гостиницы, уменьшая пятнышко тени. Малолетние соглядатаи продолжали терпеливо ждать.

* * *

– Чуть не опоздал, – проворчал Дол Салида, когда Барт присел к пятиугольному столу. Он уже раскладывал перед собой цветные фишки и кости. – Собирались уже начинать без тебя!

Бартелл с серьезным видом кивнул. Его приятель всегда так говорил. Но играли они неизменно в уркват, а эта забава требовала либо трех игроков, либо пяти. В ней было не обойтись и без удачливости, и без сноровки; Дол Салида считался мастером, возможно даже лучшим в Городе. Правда, после трех лет ученичества Бартелл с Крегганом и сами здорово набили руку, так что даже ему стало интересно с ними играть. По крайней мере, сам мастер не без самодовольства говорил им об этом.

Они условились о небольших ставках, и Крегган бросил кости, делая ход. Постукивание костяных пирамидок по деревянной столешнице неизменно успокаивающе действовало на Бартелла. Он откинулся на спинку стула, предвкушая несколько часов блаженного ничегонеделания. Слуга немедленно поставил у его локтя кувшинчик пива: Бартелла давно и хорошо знали в «Ясных звездах», его платежеспособность не подвергалась сомнению.

– Барт, как дочка поживает? – отхлебывая пива, спросил через некоторое время Крегган.

– Спасибо, хорошо, – сосредоточенно разглядывая фишки, отозвался Бартелл.

– Небось, окошко скоро закончит? То, с рыбками?

– Ну да.

– Вот бы на ее работы взглянуть!

Бартелл что-то пробормотал, неразборчиво, но согласно. Эти двое ему нравились, но приглашать их к себе домой он совершенно не собирался. Лучше уж не смешивать разные стороны жизни, чтобы не дошло до беды. Незачем Эмли встречаться с Крегганом и Долом Салидой. И ни ей, ни им незачем знать о шлюхином чердаке в Джервейне, куда он временами наведывался. Равно как и о его посещениях Великой библиотеки, где он просиживал долгими вечерами, изучая древние рукописи по истории Города. Если кто начнет считать его скрытным – что ж, значит, пусть так. Причины у него на то были веские…

Дол Салида легко выиграл первые три партии. Крегган вздохнул и, по обыкновению, принялся жаловаться:

– С тобой играть без толку. Только время зря тратить!

– Крегган, ты ведь уже выигрывал у меня. – Мастер хмыкнул и снова расставил фишки. – Погоди, дай припомню… прошлой весной, кажется? А Барт нас обоих вынес несколько дней назад. Ты обо мне подумай, парень, о моих чувствах! Знаешь, каково это – все время выигрывать? Может, ставки повысим?

– Нет уж, – хором и очень прочувствованно отозвались оба, и Дол Салида расхохотался.

Это был улыбчивый, компанейский мужик. Обладатель сплошной загорелой лысины, он зато имел пышные седые усы, которые за игрой рассеянно поглаживал. Барт давно уже уяснил, что это поглаживание, пусть и вполне непроизвольное, никоим образом его игровую стратегию не выдавало. Еще Бартелл знал, что, уходя из «Ясных звезд», Дол неизменно возвращался к жене и многочисленным внукам, обитавшим в тесноватом домике по соседству с Алым дворцом. Когда-то он служил в коннице, но лет десять назад был списан по увечью и теперь ходил хромая и тяжело опираясь на палку. О том, болела нога или нет, он никогда не распространялся.

Крегган, в отличие от приятеля, был бездетным вдовцом. Он жил в Джервейне, в семье кузнеца, и редко рассказывал о себе. Бартелл только знал, что некогда тот был пехотинцем под началом у Гранта, победоносного полководца южных армий. Было это около двадцати лет назад.

Старые солдаты, собиравшиеся в этом дворике, болтали преимущественно о войне. В отличие от большинства трое приятелей военных действий не обсуждали и боевым воспоминаниям предавались нечасто. Они сходились перекинуться в уркват и разговоры вели соответствующие. Бартелл рассказывал о достижениях Эмли, Дол Салида – о семье, Крегган же – о городских птицах, составлявших предмет его страстного увлечения.

Поэтому очень неожиданно прозвучала из его уст реплика:

– Говорят, третьего дня мы битву на море проиграли…

Бартелл на это ничего не сказал. Последовала пауза, потом Дол Салида выложил на стол две фишки и проворчал:

– Слухи, домыслы, кривотолки… Где ты сведения добываешь, Крегган? Вон у тех старых сплетников? – И он указал на седовласых ветеранов, ссутулившихся над пивом.

Крегган передернул плечами.

– Сегодня, – решил подать голос Бартелл, – на рынке совсем не было морской рыбы. Одна камышовка да речной лещ.

Остальные двое посмотрели на него и согласно кивнули.

Бартелл решил уже, что на том разговор и кончится, но спустя некоторое время Крегган снова открыл рот:

– А слышал я это от солдата. Пехотинца. Вон там… – И он кивнул на гостиницу.

– Беру свои слова обратно, – ядовито отозвался Дол Салида. – Это был не сплетник, а всего лишь пьяный вояка. – И он негромко хихикнул.

– Тот малый сведения собирал или продавал их? – спросил Бартелл. – За кружечку пива?

Крегган покачал головой, бросил кости и застонал.

– Ну что за непруха сегодня, – пожаловался он вслух. И ответил Бартеллу: – Нет, за выпивку он платил сам. Он разговаривал с Толстяком Лэнни. Я просто рядом стоял.

Бартелл про себя улыбнулся. Толстяк Лэнни служил в «Звездах» со времен поистине незапамятных. Возле него всегда толпились герои былых битв, охочие рассказывать о боевых эпизодах и хвалиться шрамами. Лэнни слушал, неизменно кивая и улыбаясь, и продолжал протирать стаканы. Бартелл сомневался, что тот действительно слушал.

Игра продолжалась. Солнце поднималось все выше, бросая пятна света на стол сквозь листву.

– Вот что мне показалось занятным, – сказал Крегган. – Тот малый…

– Который? – с раздражением переспросил Дол Салида.

– Ну тот. Вчера в гостинице.

– Во имя всех богов, парень, соображаешь ты так же медленно, как и играешь! – Мастер отвлекся от фишек и сердито уставился на него. – Ты что, еще про того пьяницу не договорил? Влюбился, что ли, в него?

– Что занятно: у него татуировка была на плече точь-в-точь как вывеска на гостинице. – Крегган продолжал гнуть свое, ничуть не смутившись. – Семь звезд. Я указал ему на сходство. Посмеялись…

– «Ясные звезды», вообще-то, в честь Семи Сестер, – сказал Бартелл. – А тот рисунок создавал Бог неба.

– Да знаю я, знаю, – начал в свою очередь раздражаться Крегган. – Я же не настолько дурак. Это полковая наколка, такие приняты во Второй Несокрушимой. Я просто подумал: вот смешно, мужик с семью звездами на плече в «Ясные звезды» выпить зашел…

– Смешно до безумия, – буркнул Дол. – Играть-то будем или как?

– У него еще на предплечье занятная отметина была, – продолжал Крегган, бросив фишки. – Вроде клейма. В общем, выжженная. Похоже на букву «С»…

– Ожог?

– Нет, меня просто удивило, что его заклеймили, как лошадь.

Что-то вспыхнуло в памяти Бартелла… Темноволосый солдат с синими, как небо, глазами… Он спросил, постаравшись не выдать своего интереса:

– А как он выглядел, тот клейменый?

– Обыкновенно… – Крегган пожал плечами. – Солдат как солдат. Потертый такой, ну не знаю… Волосы светлые…

– Как ты понял-то, что он солдат?

– По наколке. – Крегган с жалостью на него посмотрел. – И вообще… видно же.

– Рослый?

– Почем я знаю. Он сидел. А что?

Дол Салида с удовлетворенным ворчанием перевернул красную фишку. Обратная сторона оказалась синей с белым кружком.

– Луна и двойка, – проговорил он, усмехаясь.

Его друзьям осталось лишь руками развести, признавая поражение.

– А ты прежде слышал о таком клейме, Дол? – спросил Бартелл победителя.

– Метка раба, скорее всего. – Мастер передернул плечами. – Тебе-то что? – И он вдруг пронизывающе взглянул на Бартелла.

Тот, собирая фишки, ответил ровным тоном:

– Я просто не очень понимаю, как на одной шкуре могли оказаться рабская метка и почетная татуировка солдата Второй Несокрушимой.

– Как по мне, зарасти оно все лопухами. – Дол снова пожал плечами.

– Просто я когда-то видел точно такую… – припомнил вслух Бартелл, не иначе размягченный теплым солнышком и выпитым пивом. – На теле мертвеца.

– Синекожего?

– Нет… По крайней мере, не думаю. У него полно было наколок на теле и голове. И еще вот это клеймо на плече. Странно… Я потом долго думал об этом, но так и не уяснил себе, что к чему.

– А что должно было быть к чему? – спросил Дол.

– Солдаты любят наколки. Есть свои знаки для мужчин, для отрядов, даже мелких. Это как бы сплачивает ребят, выражает их гордость за свою часть…

Двое кивнули. Дол закатал рукав, показывая наколку в виде нападающей змеи. Бартелл узнал символ Первой Имперской конной. Метка была очень почетной.

– У того малого что-то в таком духе имелось? – спросил мастер.

– Я рассмотрел нечто вроде полковой татуировки у него на спине. Козел на задних ногах и с жалом, как у змеи.

Остальные расхохотались.

– Козел?

– Тоже ничего необычного, – заметил Бартелл. – Я бы сказал, проявление ложной скромности. Сами себя они считают львами и беркутами, но накалывают себе похотливого козла, чтобы показать: мы, мол, выше пустого бахвальства, и, вообще, нам бы до девок добраться… Ложная скромность, – повторил он. – Причем не слишком изобретательная. Ну да служивые вовсе не тонкостью знамениты.

– Стало быть, ты знаешь эту наколку?

– Не эту. Похожие. Правда, козлы обычно не вздыбленные, и змеиных жал я у них не видал…

– И ты все равно думаешь, что тот мертвец был солдат?

– По крайней мере, когда-то раньше был точно. Я узнал его боевые татуировки. Но потом ему язык укоротили.

– Осведомитель, – тяжело проговорил Дол, кивая своим мыслям.

– Возможно, – согласился Бартелл. – Однако вот в чем загвоздка. Иные солдаты носят простенькую наколку на плече. Большинство же татуировок прячутся под доспехами и одеждой. Таков неписаный кодекс. Солдаты считают, что на виду, на руках и ногах, татуировки делают только рабы, женщины и чужестранцы.