Текст книги "Голова рукотворная"

Галина выпила «за новую жизнь» водки, чокнувшись с Раисой шкаликом о её чашку слабого чая, и на прощание, глянув на спящего младенца, басовито молвила:

– Мордоличико какое у него серьёзное! Кажется, забирали из роддома одного, а принесли повзрослевшего как будто. Ой, Райка, смотри, гены-то, гены отцовские как бы не аукнулись!

Раиса вздохнула и, закрыв за ней дверь, просидела у кроватки сына несколько часов кряду, беспокойно вглядываясь в какие-то нездешние, тревожные, эльфийские черты его лица и гладя длинные тонкие пальчики.

* * *

Отец Виктора – Александр Мосс – был художником от Бога. Он мог с закрытыми глазами нарисовать фотографически точный портрет человека, проведя пальцами по лицу, как делают слепые. Друзья часто просили его на потеху показать аттракцион: завязывали ему глаза и подводили к столу, где были разложены предметы, стояла ваза с цветами и сидели незнакомые ему люди. Александр минуты две ощупывал всё и всех, его внимательные пальцы не упускали ни единой детали, сканируя каждую грань и выступ, малейшую трещинку и впадинку, и в результате на бумаге появлялся рисунок, от которого все присутствующие замирали. Это было не иначе как шаманство, потому что Александр умудрялся угадывать не только форму и фактуру, но и цвет и нюансы освещения в комнате. Скептики полагали, что он подглядывает, но это не было лукавством, а лишь долгой тренировкой, помноженной на чистый талант высочайшей пробы.

Поэтому, когда Александр ослеп – сначала частично, потом полностью, работы он не лишился. Рисовать зайчиков, пингвинов и принцесс с его одарённостью было, в общем-то, непростительным кощунством, но, словно предвидя свою слепоту, он намеренно выбрал работу иллюстратора детских книг: даже в хлопотные малобюджетные годы заказы поступали без перебоя.

Свою слепоту Александр угадал лет за пять до появления первых её признаков. Это была редкая болезнь глаз с названием, которое он сам изобразил в виде длинной фиолетовой гусеницы с шипами на голове – так фонетически оно звучало.

Раиса в его жизни возникла в конце шестидесятых – тогда, когда зрение начало стремительно уходить. Её к Александру привёл старый приятель, с которым они случайно оказались попутчиками в поезде. Молоденькая секретарь-стенографистка без высшего образования, по какой-то неведомой планиде ехавшая в Калининград из Пятигорска долгими окольными путями искать работу, с благодарностью приняла предложение стать помощницей в доме художника. Одно осознание того, что она будет работать у человека искусства, приводило её в языческий трепет.

На пороге его большой четырёхкомнатной квартиры-мастерской в старинном районе Амалиенау она появилась с обтрёпанным родительским фибровым чемоданчиком, ватрушкой в руках и непуганым счастьем в сердце.

В свои сорок пять Александр был невероятно хорош собой – высокий, темноволосый, широкоплечий. Прусские корни говорили сами за себя. Тонкая голубая жилка на длинной шее, острая пирамидка кадыка, породистый тонкий нос с горбинкой у самых бровей, птичий взгляд светло-серых глаз – все эти Альбрехты Гогенцоллерны и Фридрихи Бранденбургские, лёгким генным дуновением вместившиеся в нём одном, делали его образ ледянисто-таинственным и в то же время манящим своей непохожестью, нестандартностью, притягательным магнетизмом. Он гордился тем, что его предки жили, не покидая этих мест, ещё со времён расцвета Кёнигсберга, хотя и к слову и не к слову поминал, что все поголовно были из плебеев – каретники, шорники и кожевенники. Может, поэтому пролетарская биография и позволила его давно почившему отцу продвинуться по партийной линии при советской власти. А он вот, как отрезанный ломоть, пошёл в «ма́леры», рисует картиночки, собирает вокруг себя кухонную фронду из умеренно-вялых диссидентов и живёт как хочет.

Раиса помогала по дому, общалась с издательствами, отвозила рисунки и забирала по доверенности гонорары, в ту пору позволявшие жить безбедно. Обитала она в той же квартире, в одной из комнат, заваленных старыми плакатами и ватманами с ненужными этюдами, выкинуть которые у неё не поднималась рука.

Любовниками они стали не сразу, а спустя лет пять – для Александра по разгульному куражу, для Раисы по огромной девичьей мечте, которая, как ей казалось, была для него тайной. Толпы поклонников не осаждали Раису никогда, и её наниматель оказался первым и единственным мужчиной в жизни. О чём он по пьяни даже не догадался.

Раиса была незаметна в квартире, тиха и легка, Александр привык к её неслышным шагам и тихому голосу, и многочисленные его гости тоже не замечали её присутствия. Ходит бесцветная мышка, а и пусть, не так болит душа, когда они оставляют полуслепого Александра одного с горой бутылок и консервной банкой, полной окурков. Девчонка-приживалка уберёт-вымоет, накормит-опохмелит. И как-то всё само убиралось, отмывалось, а хозяин квартиры получал еду и своевременный рассол. Лишь когда она выходила из дома по делам, Александру становилось неуютно, он сразу натыкался на стулья, которые раньше легко обходил, или замерзал от сквозняка, или не мог нащупать на положенном месте карандаши и ластик. Когда же она возвращалась, всё почему-то сразу становилось на свои места: рука безошибочно брала нужную вещь, а нога ступала выверенно и точно по скрипучим половицам коридора и комнат.

«Любовь», как называла их близость Раиса, происходила редко – раз в два или три месяца. Она безошибочно угадывала, когда Александру было особенно одиноко, тихо проскальзывала к нему в спальню, молча садилась на кушетку. Он проводил рукой по её прямой спине, щупал пальцами бусинки позвоночника, живот и подвздошные кости, выпирающие бугорками на худеньком теле, и непременно говорил, что в её плоти есть что-то скифское. Она смеялась, наливаясь тусклым румянцем, едва различимым на всегда бледном лице, и тыкалась лбом в его плечо, как собака. И тогда он брал её – жадно и грубо, оставляя синие следы от пальцев на груди и рёбрах. А когда всё заканчивалось, просил принести ему водки и велел уходить с глаз долой. И сам же смеялся нелепости собственной шутки. Всё, что касалось глаз, теперь для всех было запретной темой.

К нему ещё продолжали ходить разномастные девицы из богемы, и часто Раиса слышала, как они возились в его спальне, повизгивая по-свинячьи и постанывая, чего она сама никогда себе не позволяла. Но простого житейского бабьего чутья ей не хватало, чтобы подсказать, как отвадить девиц, пока, наконец, на седьмой год её проживания с Александром к ней не заявились две сумрачные одинаковые тётки «откуда надо» и не пригрозили выселением, потому что прописки у неё не было. Раиса оторопело стояла с ними в прихожей, что-то бормоча и пытаясь забрать назад свой паспорт из их лапищ, когда хозяин вышел к ним при полном параде – в китайском бордовом халате с жёлтым драконом на спине, турецкой шапочке с кистью и с длинной курительной трубкой в зубах. Хмурые тётки набросились на него с обвинениями, но он королевским жестом руки остановил их на полуслове и молвил:

– Шли бы вы, бабашечки, к ангедридной матери. Жена это моя, Райка Мосс. Штамп вам нужен? Будет штамп. Завтра же.

И, не спрашивая мнения Раисы, на следующий день по большому знакомству вызвал расфуфыренную богатогрудую даму с булкой на голове и лентой через плечо, и та расписала их прямо на кухне, не преминув затянуть проповедь о рождении новой ячейки советского общества. Александр тем же царственным жестом – как дирижёр, цапающий последний оркестровый аккорд в кулак, точно муху, – прервал её пламенную речь и кивком головы дал понять, что концерт окончен. Подписи свидетелей в её бумажках уже стояли.

С тех пор девицы в дом не приходили, но «всплыли» пятеро несовершеннолетних детей Александра, рождённых в разное время, в разных городах и от разных женщин. Эти женщины, прослышав о его женитьбе, начали названивать, требуя части гарантированного наследства. Когда Раиса снимала трубку, их голоса сливались в одно многоголосье, требовательное и злое в телефонном вакууме. Александр заявил ей, что со своим бабьём разберётся сам, а её задача – не совать нос, куда не нужно.

В остальном их жизнь не изменилась.

Вскоре Александр ослеп полностью. Как ни парадоксально, он продолжал работать карандашом и кистью, не отказываясь ни от одного заказа. Это были всё те же книжные иллюстрации, а в конце восьмидесятых появились комиксы, интерес к которым как к чему-то западному, почти запретному рос с невероятной быстротой. Как правило, от художника не требовалось создавать новый образ, а только продолжать уже известную серию. Раиса получала в издательстве распечатку с изображением героев – суперменов, детективов, красоток и монстров, делала ксерокопию на почте, затем разводила на кухне желатин напополам с клеем «Момент» и аккуратно тонкой кистью прорисовывала лица и фигуры по контуру. Когда смесь застывала, Александр прикасался к рисунку подушечками пальцев, запоминая форму выпуклостей, а Раиса рассказывала ему про цвета на картинке и читала сюжет, по которому следовало работать. Ему этого хватало, чтобы создавать великолепные комиксы – такие, что в издательстве так и не узнали о том, что зрение ушло от него полностью.

Коллеги по цеху завидовали Александру, к которому переходили самые интересные и денежные заказы, а он ощущал их ненависть кожей, на расстоянии, всё чаще прикладывался к водке и становился невыносимым. Из друзей остались только стойкие собутыльники из помятых диссидентов и одна стареющая полусумасшедшая поэтесса в вечной розовой шляпке и с завитыми буклями на пудреных скулах.

Александр почти перестал прикасаться к Раисе, но она чувствовала: мужская сила ещё не покинула его насовсем, поэтому начала думать, что он за что-то её наказывает. Она изводила себя догадками, каждый день придумывая повод для самобичевания. Однако же ей хватало ума не признаваться ему в этом.

Однажды поэтесса сказала:

– Ты, Рай, надоела ему, как вот эти вот ваши скучные замызганные обои в ромбиках.

И она клюнула длинным носом воздух в сторону стены. Раиса ощутила горький привкус во рту.

– Но ведь он же их не видит…

– И тебя не видит, – продолжала поэтесса. – Ты для него тоже в ромбик.

– Но я же не виновата. Что мне делать? – поёжилась Раиса, не зная, как избавиться от неприятного разговора.

Поэтесса театрально закатила глаза и, прочитав четверостишие собственного сочинения, из которого Раиса поняла только про образ чего-то пролитого на что-то ускользающее, приблизила к ней напудренное лицо и прогнусавила:

– Ну, сделай что-нибудь! Встань хотя бы на подоконник и завизжи, как опоросая свинья. И он тебя заметит, милая.

Раиса подумала, что поэтесса сумасшедшая, но слова её так плотно засели в голове и потеснили все остальные мысли, что спустя пару дней она последовала безумному совету.

Александр вбежал в комнату на её истошный визг и безошибочно определил, что она стоит на подоконнике.

– Ну, Райка, чего же ты? Сигай вниз!

Она прекратила визжать и закашляла.

– Ну же! Сделай что-нибудь стоящее в этой жизни!

Александр подошёл к ней, и на секунду Раисе показалось, что он сейчас столкнёт её.

– Давай, Райка! Это так классно! Низковато, но для тебя в самый раз. Почувствуешь красоту полёта! Раз в жизни!

Раиса была поражена, как изменилось его лицо – стало злым, серым, с синими тенями заломов у носогубки и тонкой линией бледных губ. Он поднял руку – вероятно, для того, чтобы помочь ей спуститься, – но она отшатнулась и в ужасе ощутила, как теряет равновесие. Нога уже ступила на карниз, и железо отозвалось глухим скрипом, прогнулось. Тапок полетел на асфальт. Она едва сохранила равновесие, ухватившись обеими руками за оконную раму. Сердце замерло, и жар полыхнул где-то у горла.

– Райка! – заорал Александр и свесился с подоконника, будто мог увидеть что-то на тротуаре.

Раиса посмотрела вниз, на мокрые лужи, отражавшие серое в крапину облаков небо, потом вверх – туда, где стайка голубей стелилась рваным кружевом над бирюзовой крышей церкви Луизы, и ощутила себя маленькой, никому на этом свете не нужной, забытой. Скажи сейчас её муж что-то грубое, она не поручилась бы, что смогла бы удержаться и не упасть.

Рама чуть скрипнула, ржавая петля выплюнула гвоздь, и тот с лихим звяком полетел на тротуар, целуя по пути водосточную трубу. Александр медленно повернулся к Раисе.

– Иди ко мне, дурочка. Не бойся!

Он снял её с карниза, поставил рядом с собой и со всей силы, наотмашь ударил по лицу.

– Никогда больше не делай так, поняла?

Раиса завыла, опустилась на пол у его ног, потирая ушибленную щёку. Александр постоял немного над ней и ушёл к себе.

Когда он вернулся в комнату через полчаса, она всё ещё сидела на полу и всхлипывала. Он молча поднял её, на руках отнёс в спальню. Потом долго мучил её грубыми ласками, но не попросил прощения и так и не удосужился спросить, зачем она залезла на подоконник. Раиса хотела было отказать ему в близости, но его объятия были такими редкими в последние годы, а она, как малый домашний зверёк, так сильно нуждалась в тепле, что закусила губу, проглотила обиду и позволила ему сделать с ней всё, что он хотел.

Наутро она проснулась на его кровати от того, что он трогает холодными пальцами её лицо. Ещё балансируя на грани сна и реальности, она приняла его руку за паутину и закричала. Он закрыл ей ладонью горло.

– Тише. Ты, Райка, и правда странная какая-то!

Она увидела, что Александр сидит голый на краешке постели и держит на коленях ватман, прикнопленный к доске, за которой он обычно работал. Рядом лежала россыпь карандашей.

– Сядь и не дёргайся.

Он нащупал заточенный карандаш, ловко покрутил его между пальцами и поставил точку на бумаге – чуть сдвинутую от центра влево и вверх: так обычно начинался рисунок. Его пальцы коснулись лица Раисы – сначала лба, потом пробежали вниз по щеке, погладили нос, остановились на её маленьком подбородке. Она улыбнулась уголками губ. Александр, такой талантливый, такой любимый – её великолепный Александр был в эти минуты для неё божеством. То, как уверенно его рука проводила линию на ватмане, как он всегда безошибочно чувствовал форму, ставя нужный штрих в нужном месте, а не отмеряя пальцами отрезки на рисунке, как делали его приятели-художники, на забаву завязав глаза и пытаясь повторить его мастерство, как изменялось дыхание Александра при работе над портретом, – всё это было для Раисы непостижимым, нереальным, замешанным на каком-то тёмном ведьмином зелье гениальности напополам с благословенной божьей слюной. В такие минуты бесконечного восхищения Раиса с горечью осознавала, насколько далека она от него, насколько неинтересна и обыденна, и это просто чудо, что он столько лет позволяет ей быть рядом и не гонит прочь.

И была ему за это бесконечно благодарна.

Раиса взглянула краем глаза на собственный портрет, висящий на стене. Он был сделан сангиной на пропитанной чаем бумаге, имитирующей старый пожелтевший лист. С этого портрета двухлетней давности, когда Александр уже окончательно ослеп, смотрела весёлая девушка, полная молодости и лёгкости. С удивительной точностью были схвачены и её настроение, и полуулыбка, и блеск любопытных глаз. Да, такой она, девочка Рая, была совсем недавно, и такой, вероятно, хотел её видеть муж.

– Всё. Закончил, – выдохнул Александр и повернул к ней рисунок.

Раиса обомлела. Затихла. И вздохом чуть не выдала своего удивления.

Все её портреты, сделанные в предыдущие годы, были почти фотографически точны. Даже родинка у самого уха – и ту Александр всегда рисовал верно, будто опытный картограф обозначал маленький, затерянный в океане остров с абсолютной точностью координат. Сейчас же с портрета смотрело незнакомое лицо, без родинки, без характерных ямочек на щеках. Подбородок был узким и длинным, а не маленьким, как на самом деле, глаза близко посажены к носу, а взгляд казался холодным и пустым.

Это, несомненно, было чьё-то лицо, но не её. Лишь в форме лба и причёске угадывалось что-то узнаваемое. Но не родное.

Он, её Александр, просто позабыл, как она выглядит. Ведь один из его талантов состоял в том, что он мог воспроизвести по памяти любого, кого видел пять, десять, пятнадцать лет назад. Если помнил его.

«Может быть, я состарилась? А он не знает, как я старею?» – промелькнула у Раисы мысль.

Но пальцы! Пальцы! Как они могли обмануть, ведь они и есть его глаза? Неужели он потерял свой дар – ту необъяснимую связь между миром, который нащупывают пальцы, и возможностью точно передать его на бумаге?

– Чего молчишь? – спросил Александр.

Она не решалась сказать ему правду.

– Тебе не нравится? – настаивал он.

– Нет, милый, нравится. Просто я на портрете… какая-то грустная.

– Мы это исправим. – Он перевернул лист на другую сторону и поставил на нём точку. Затем потянулся к лицу Раисы. Она чуть отклонилась в сторону.

– Постой. Зачем ты трогаешь меня? Ты же всегда писал меня по памяти?

Александр промолчал, потом засмеялся:

– Верно. Я нарисую по памяти.

Она осторожно взглянула, как его рука скользит карандашом по ватману. На портрете штрих за штрихом медленно проявлялось лицо – другое, не такое, как на первом. Но вновь не её.

Его невидящие глаза смотрели сквозь Раису, словно её и не было в комнате. «Меня нет для него, – снова подумала она. – Он позабыл меня. Позабыл».

– Я пририсовал тебе улыбку, – сказал Александр, ставя портрет на стул возле кровати. – Ну что, теперь ты не грустная?

С ватмана смотрело чужое улыбающееся лицо.

– Да, Сашенька, теперь всё в порядке.

Но на следующий день пришли гости, и всё та же стерва-поэтесса лукаво спросила:

– А кто это на портрете? Новенькая?

Александр помрачнел.

А вечером снова ударил Раису. За ложь.

Она долго плакала, потом убедила себя, что виновата сама. И простила его.

С тех пор всё в их жизни пошло по-другому. На смену лёгкости божественного дара пришёл страх.

Поначалу страх был маленьким пугливым зверьком. Он поселился в голове Александра, свил там норку и лишь изредка показывался наружу. Но через год страх окреп, набрался сил, выпрямился в полный рост и превратился в монстра, влив в вены кипящую желчь вместо крови, съев мозг.

Сперва Александр боялся, что рисунок не выйдет таким же талантливым, как все уже созданные им. Наступал хлопотный закат перестройки, Советский Союз ещё был жив, но рыночные отношения нового фасона уже существовали в открытую. За заказы в издательстве нужно было бороться. В какой-то момент редактор заявил ему по телефону, что, если он ещё раз сдаст такую же халтуру, больше работы не получит. Александр начал бояться чистого листа. Тогда Раиса подходила к нему, брала его руку в свою и ставила на листе точку. И он мог двигаться дальше. Рисунок рождался медленно, тяжело, как неумелая молитва, слова которой не выучил, а только знаешь примерный их смысл. А итог получался совершенно не таким, какой жил в голове художника. Создавая картинки к уже готовым сюжетам, что он делал сотни раз, Александр всё чаще ошибался, а у Раисы сжималось сердце при виде корявых персонажей с руками разной длинны и носами, сдвинутыми на лоб или ухо.

Она не решалась ему об этом сказать, но «добрые люди» сделали это за неё.

Раиса устроилась работать фасовщицей в магазин, ведь надо было на что-то жить. Однажды, вернувшись с работы, она застала мужа дрожащим и плачущим под одеялом. Александр не сразу узнал её, потом сказал, что кисти – это длинные высушенные черви, которые, если прикоснуться к ним, тут же вопьются в руку, как пиявки, заползут под кожу и поплывут по артерии к сердцу. Поэтому надо все их немедленно сжечь. Он говорил так искренне, что у Раисы заныло сердце от жалости к мужу.

Кисти были убраны на антресоли, но Александр, проснувшись однажды ночью, каким-то волчьим чутьём почувствовал, что они там, и заплакал от страха. Раисе пришлось достать и выбросить их. Только тогда он успокоился.

Затем появилась боязнь посторонних звуков. Слух у Александра, и без того чуткий, как у всех незрячих, в последние месяцы обострился настолько, что он слышал, как пролетает муха в одной из комнат или колышется от сквозняка бахрома на шторах.

Старый, испуганный, жалкий, он забивался в угол, накрываясь рисунками, пустыми ватманами, старыми газетами, и Раисе стоило немалого труда убедить его, что никакой опасности нет.

Затем очередь дошла до Раисиных сковородок, потому что Александр вдруг понял: это никакие не сковородки, а радиолокаторы, установленные в его квартире вражеской разведкой. Он прокрался в кухню, нащупал их в кухонном стеллаже и выбросил в форточку, чудом не попав никому по голове.

К врачу идти он категорически отказывался. Раиса не знала, что делать. Помогли приятели из издательской среды, пригласили к ним в дом специалиста по психиатрии под видом заезжего ленинградского художника. Александр подвоха не уличил, раскрыл свои честные мысли обо всём, что подложено в его дом с целью его умертвить. Специалист вежливо кивал, хоть и знал, что хозяин его не видит.

Два дня спустя за Александром приехали. Он не понимал, куда его ведут и зачем, но ласковые слова врача о том, что в пансионате он отдохнёт и снова начнёт вдохновенно писать картины, возымели действие, и Александр согласился.

В закрытом областном санатории специального назначения ему сразу поставили диагноз «паранойя» и настолько нашпиговали лекарствами, что, вернувшись домой, он не помнил, прошёл ли месяц или два, но был ласков с Раисой и пообещал не пить.

Полгода всё было нормально. Александр даже начал рисовать. Картины были абстрактными, с насекомыми, в основном бабочками, но сделанные твёрдой профессиональной рукой. «По памяти, – как пояснил однажды Александр. – Из воспоминаний о санатории». Раиса, мучимая совестью, что поместила мужа в психушку, так и не решилась спросить, откуда такие образы и почему вдруг бабочки…

А спустя месяц она проснулась от какого-то дуновения, посмотрела на потолок, где дрожали ночные фонарные тени, и закричала от ужаса: на неё сверху летели огромные бабочки, а потолок падал – и самое страшное было не в том, что он упадёт и раздавит её, а в том, что сначала на лицо сядут бабочки, а потом их придавит эта гигантская белая плита.

Она в ужасе села на кровати, тряхнула головой, чтобы прогнать сон, но видение не исчезало. И только спустя пару мгновений она поняла, что бабочки – просто отражения от фонарного света.

Александр тоже сел на кровати, молча провёл рукой по её спине, как делал всегда перед близостью, потом схватил её за волосы, откинул назад и с силой взял, забирая в ладонь её сдавленный крик.

Когда всё закончилось, он устало отвалился на подушку и засмеялся:

– Давненько я не брал тебя, Райка. Год или два? Ты уж думала, что я совсем старик?

Она встала с кровати. Он был ненавистен ей в эту минуту, может быть, впервые в жизни – ей даже показалось, что ненависть её сильнее всей безответной любви к нему длиною почти в двадцать лет.

– Что молчишь? Чего кричала ночью?

– Сон дурной. Бабочки. Показалось, что они в комнате.

– Какие бабочки? – Его передёрнуло от одного лишь произнесённого слова.

– На потолке. Бабочки на потолке.

Александр скрючился от судороги, схватил её руку ледяной, мокрой от пота ладонью.

– Не оставляй меня, я боюсь!

Раиса рывком высвободилась и пошла в ванную. Когда вернулась, застала его с маской ужаса на лице. Незрячими большими глазами он вглядывался в потолок, и она могла бы поклясться: он видел, видел там что-то такое, что видеть не хотел.

Раиса посмотрела наверх: потолок был пуст, лишь качающийся фонарь за окном лизал его жёлтым светом и тени чертили на его белой плоскости геометрически ровные линии.

Сердце Александра остановилось на рассвете. Врач скорой прикрыла ему веки, и, пока писала что-то на белом линованном, как потолок их спальни, листе, Раиса, вытирая слёзы, заметила новое выражение на лице мужа – выражение, которого она раньше никогда не видела. Это было удивительное спокойствие, даже какая-то блаженная радость. Как будто и правда под конец жизни увидел что-то, чего так долго ждал.

А после похорон, поминок и сорокового дня в окружении неизменных богемных приятелей Александра, подойдя к окну и посмотрев на закатное солнце, усталая, измученная Раиса положила ладонь на сердце и вдруг поняла: она беременна.

* * *

Колыбель покачивалась в такт старой песне, которую она помнила от родителей. Раиса с беспокойством вглядывалась в личико малыша и тихонечко молила судьбу, чтобы его отец не повторился в нём, таком маленьком, любимом, таком беззащитном. Но как уберечь сына от собственного отца, пусть и умершего, она не знала.