Текст книги "Голова рукотворная"
Автор книги: Светлана Волкова
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 10 (всего у книги 20 страниц)
11
«Милый мой, хороший, родной. Золотой мой мальчик. Я тут, я с тобой. Спи, сынок, пока я рядом, ничего не бойся». – «А ты меня не бросишь, мама?» – «Никогда, Витенька. Никогда не брошу!»
«Ты обманула, мама. Ты бросила меня!»
«Я вышла ненадолго. Я скоро буду. А ты не бойся, Витенька. Это всего лишь маленькая бабочка». – «Хоботок у неё страшный». – «Нет, совсем не страшный. Его можно оторвать». – «И крылья страшные». – «Их тоже можно оторвать. Смотри. Во-от так, одно крылышко, потом другое. Во-от так. Видишь, сынок? Подуем теперь. Улетели крылышки, а червячок не страшен». – «Я боюсь. У меня болит внутри. И руки тоже болят». – «Спи, мой маленький. Всё пройдёт. Нет больше бабочки!»
Мосс сидел на полу в тёмной ванной и покачивался, обняв себя за плечи. Голос матери то появлялся, то таял, ударяясь гулким нездешним эхом о холодный кафель. В голове была лёгкая стерильная пустота. Но ни одной мелочи, ни одной щепочки, за что можно ухватиться и плыть дальше. Тихая гавань, молочная взвесь тумана… Лёгкие паруса, как крылья огнёвки…
Страх в том понимании, к которому он привык с детства, так и не появился, а ведь он ждал его, ждал! Это было какое-то новое, неведомое ему чувство – такое огромное, что не поместилось в нём, вышло через поры, заполнило всё пространство квартиры, дома, улицы. Привычный страх предал его, ушёл. Как и мать. Как и Вера. Все его предали, все.
Тоненькими дольками, розовыми и полупрозрачными на просвет, как ресторанная колбасная нарезка, всплывали перед глазами воспоминания о прожитом дне. Точно слайды из старой коробки – чуть выцветшие, синий и зелёный цвета от времени исчезли, превратились в жёлтый и оранжевый, красный цвет доминирует… Ему надо снова прожить эти минуты, чтобы знать наверняка: он не умер.
…Это утро начиналось обыденно – с той лишь разницей, что облака поднялись чуть выше привычного, показав малиновую изнанку крахмального исподнего, а стволы деревьев за окном налились размытым марганцовочным светом. День предвещал полнокровное солнце, которое Мосс не любил: в его нагловатом сиянии начищенного до блеска таза, в птичьем базарном оре и звонком воздухе, что бывает только в конце марта, практически невозможно творить – для этого просто нет сил. Мосс задёрнул шторы, уменьшил яркость на компьютере, но рисунок всё равно не получался: герой выходил по-картонному голливудским. Перед клавиатурой лежала стопка журналов, старых и новых. Он иногда просматривал их в поисках подходящих типажей: а вдруг найдётся «то самое» лицо. Наконец он выключил компьютер, прошёл на кухню, заварил себе крепкий кофе, сел на подоконник и чуть приоткрыл створку окна. Сигарета спасала его в минуты творческого ступора, Мосс с удовольствием затянулся и, повернув голову, только теперь заметил обувную коробку, стоящую на обеденном столе. Он крикнул Веру, чтобы расспросить, но она не отозвалась. Мосс не спеша докурил, погасил окурок о зелёную стеклянную пепельницу и подошёл к столу.
Коробка выглядела обычной, но странно, что с Вериной патологической любовью к стерильности она поставила её именно на обеденный стол – священное место чистоты. Мосс осторожно поднёс руку к крышке… и на полпути оцепенело остановился. В ушах усиливался странный гул – такой бывает перед посадкой в самолёте… Захотелось сглотнуть, как при перегрузке. И ещё. И ещё.
Да что же это? Он сжал и разжал пальцы, чувствуя неприятную немоту, и с осторожностью химика, открывающего неизвестную колбу, легонько подцепил ногтем крышку коробки…
Мозг ещё не понял, что произошло, а сердце уже забилось в сумасшедшей перкуссии. Мгновение – тишина, и вдруг, словно получив доступ к кислороду, огненно-синее пламя лизнуло руку. Мосс дёрнулся, крышка сдвинулась набок, и вихрь, несущий смерть – его персональную беспощадную смерть, – пожирающий всё пространство вокруг, вырвался наружу, завертелся у самого лица спиралью. Ящик Пандоры шевельнулся и с лёгким глухим стуком упал на пол. Тьма мелких разноцветных бабочек – оранжевых, голубых, синих и бледно-зелёных, с чёрными ободками и крапинами на крыльях – вмиг наполнила кухню, запестрела перед глазами, то кружась в одном направлении, то сбиваясь в шар и зависая над самой головой.
Дыхание у Мосса остановилось. Он почувствовал, как налились тяжёлой ртутью вены, а пальцы рук и ног застыли и окаменели. Сердце своё он всё ещё слышал, оно было громким – таким громким, что от его ударов у Мосса заложило уши, и таким мощным, что разрывалась грудь и позвоночник зазвенел от нестерпимой боли.
Он знал, что надо сосчитать до какого-то числа – до какого, он так и не вспомнил, – и тогда в густом подшёрстке страха зашевелится микроскопический волосок, бело-жёлтый, раскалённый, как вольфрамовая нить, и за него можно будет ухватиться, обжигаясь до кости, и он вытянет тебя, спасёт из засасывающего омута, не даст уйти камнем в пучину.
Но спасения на этот раз не было. Мосс понял, что все уловки бессмысленны. Он повторял имя отца вперемежку с каторжным матом, но и это заклинание теперь потеряло силу. Зеленоградская бабочка переродилась, мутировала и теперь, умноженная на сотню своих пёстрых отражений, торжествовала, хохотала, бесновалась.
Мосс пошатнулся, не в силах удержаться от накатившей волны, и понял, что тонет. Это не бабочки вокруг – нет, это пузырьки в воде. А он медленно идёт ко дну с гирей на ноге, и всё меньше становится окно – то пятно света на поверхности моря, куда надо рвануть, пока совсем не кончился запас кислорода в лёгких. Но сил уже не было. Он падал назад, спиной на что-то острое, падал долго, пока не ощутил лопатками холод – и вмиг вернулись все чувства и запахи. Мосс лежал на твёрдой поверхности, на полу, и в этом уже была надежда. Он рывком вскочил, узнал собственную кухню – не сразу, медленно, перебирая в голове все возможные варианты, и метнулся в тёмный коридор. Бабочки полетели за ним. На вешалке висело его пальто… Там, в кармане…
…В кармане должен быть футляр, который дал ему доктор… Маленький футляр…
Мосс нащупал его, открыл… Пальцы коснулись острого лезвия булавки. В полутьме глаза его видели по-особому – лишь зеленоватые очертания и контуры, но видели безошибочно. Бабочки были везде, на просвет открытой двери в кухню они казались гигантскими, он почувствовал их на шее и лбу, тряхнул головой, но ощущение лапок на лице только утроилось. Мосс сжал булавку в кулаке правой руки и с криком воткнул её в левую ладонь – в ту точку, где кожу щекотал крыльями мотылёк. И ещё, ещё.
Удар был безошибочным. Мёртвый мотылёк упал к ногам.
Мосс глотнул воздух и почувствовал, что уже был на поверхности, он смог, смог, смог выплыть! Ещё глоток и ещё!
Мосс двигался по коридору в кухню, как по туннелю на пресловутый свет в его конце, и всаживал булавку в бабочек на стене точным выверенным движением. Взмах – удар – мёртвое насекомое. Это просто.
Но с каждым ударом он чувствовал электрическую боль в спине, выгибался, будто это пронзали ножом его самого, кричал по-звериному, с рыком, мотал головой из стороны в сторону. И снова бил без разбора – по стенам, мебели, по собственному телу – туда, куда садились бабочки.
Войдя в кухню, Мосс вскочил на подоконник и с силой распахнул окно, сорвав жестяную скобу на раме. Рой мотыльков выпорхнул наружу, переливаясь на солнце огромной радужной каплей. Мосс провёл окровавленной ладонью по стеклу и вдохнул полной грудью. Воздух, колкий и свежий, опьянил его, и в мареве дурмана он увидел мать – она зависла в проёме окна и протянула к нему худые руки.
«Видишь, это не страшно, сынок. Совсем не страшно!»
– Витя!!! – сзади истошно закричала Вера.
Он оглянулся. Она стояла в проёме кухонной двери, бледная, похожая на покойницу, и по щекам её текли слёзы.
– Спускайся, Витенька! Не надо прыгать! Пожалуйста!
Мосс с удивлением посмотрел на неё. Прыгать? Зачем?
– Прости меня! – зашлась рыданием Вера, закрывая лицо руками. – Если сможешь, прости!
Он спрыгнул с подоконника.
Несколько мотыльков, не вылетевших в окно, сонно кружили над Вериной головой. И она сама, хрупкая и маленькая, – она так похожа на бабочку… Плечики вздрагивают, точно крылышки складывает…
Он сделал шаг ей навстречу и замахнулся.
* * *
Мосс щёлкнул выключателем и увидел своё отражение в зеркале прихожей: нижняя губа искусана в мясо, кровью испачканы одежда и лицо, в серых глазах, на самом донышке угольных зрачков, корчился кто-то в треугольном шутовском колпаке. На лбу блестел мелким бисером пот, но Моссу не было жарко, наоборот, его бил озноб, и тупая боль в темени и на затылке, к которой он привык с детства, с неведомым ранее зверством сверлила каждую клетку острым шилом. Он в ужасе отшатнулся от зеркала и оглядел коридор. На полу папиросными лепестками лежали трупики мотыльков, стены были в пятнах и отпечатках его ладоней. Мосс, шатаясь и едва передвигая ноги, пошёл в ванную. Несколько бабочек всё ещё шевелили крыльями, ползая по паркету и заваливаясь то на один бок, то на другой бок. Мосс с удивлением обнаружил, что сейчас, в эту самую минуту, брезгливости он не испытывает. И страха тоже нет. И ненависти. Присев на корточки, он начал разглядывать мёртвую бабочку – та была великолепна, её распахнутые ярко-синие крылья в чёрной траурной окантовке походили на соборный витраж, казались стеклянно-хрупкими и такими нереальными в сумрачном хаосе его квартиры.
Внутри Мосса, от гортани до ступней, плескалась чёрная вакуумная пустота, и лишь голова была тяжёлая, как пудовая гиря, с трудом удерживалась на тонкой шее. Он подумал, что никогда ещё не испытывал такого озверения, как в миг, когда взял в руки булавку. Словно всё, что было отпущено на его век – прожитый и оставшийся, вырвалось наружу, взорвалось несдерживаемой животной агрессией. И к кому? К бабочке?
Во что превратилась его жизнь? Это не он, это кто-то другой!
Может быть, он переродился? Мосс посмотрел на руки, пошевелил затёкшими пальцами. Что с ним произошло? Откуда в нём сила и почему она покинула его? Кто нажал на рычаг в его мозгу, заставив поступить так, как он и думать не смел пятью минутами раньше?
Мосс вспомнил Веру, её испуганное лицо и то, как он, схватив первый попавшийся предмет на кухне, бил наотмашь. Но ведь не её, нет – бабочку! Бабочку!
– Вера! – простонал Мосс, закрыв лицо руками.
Зачем она появилась в самый горячечный миг его ненависти? Тот самый миг, когда он знал, что должен убить мотылька, хотя бы одного. Именно так – он знал, тогда станет легче, отпустит тяжёлый спазм, скрутивший трахею и перекрывший кислород. Всего лишь уничтожить маленького мотылька, не всех, одного, и тогда можно будет дышать. Но, убив первую бабочку, он уже не смог остановиться.
С глухим хлопком перегорела лампочка в ванной. Когда-то этот звук приводил его в ужас и панику. Как многое когда-то приводило его в ужас и панику! Каким смешным это кажется теперь!
Мосс сел на кафельный пол, закрыл глаза. Голова уже не болела, но одиночество – безобразное, кривое, раздутое до гигантских размеров, не помещающееся в нём, вдруг навалилось неподъёмным мешком, согнуло шею. И пришла мысль, что все страхи на земле, по сути, страхи одиночества. И никто тебе не поможет, ты один на земле, в своём вечном мёрзлом сиротстве.
Лицо матери, ускользающее и едва различимое – тот образ, который он всегда представлял, когда ощущал себя никому не нужным, – снова заструился в темноте.
«Я с тобой, сынок!»
«Нет, мама, я один на целом свете! Ты бросила меня, бросила!»
Мать была в ночной рубашке – такой он помнил её с самого раннего детства, когда она ночью подбегала послушать, есть ли дыхание, не умер ли он. Вот и сейчас явилась. Слушает, живой ли, дышит ли. И белая эта сорочка колышется такими знакомыми движениями, тронешь её – и пыльца останется на подушечках пальцев. А страха нет. И ненависти нет. Это же мать, она не виновата, что стала бабочкой.
Мосс тихо завыл и опустил голову на колени. Он сходит с ума?
Нет, нет, он не безумен, он мыслит ясно и чётко! Просто он переродился. Гусеницы же делают это, чем он хуже? Он не хуже гусеницы, нет!
И вдруг голова стала лёгкой, свободной. Он почувствовал невесомость, поплыл куда-то, едва ощущая границы тела. Внутри, у ключиц, тихонько плескалась душа тёплой лужицей, девять эфирных граммов, чуть качнись – и пойдёт горлом. Может быть, он умирает? Умер?..
* * *
– Виктор! Вы слышите меня! Очнитесь! – достучался наконец сквозь вакуум чей-то голос.
Мосс ощутил чужие холодные пальцы на своих веках, дёрнул головой, открыл глаза. Он всё ещё сидел на кафельном полу в тёмной ванной. Логинов поднял его за подмышки – удивился, насколько Мосс лёгок, – вывел в коридор, прислонил к стене.
– Вы узнаёте меня, Виктор?
– Да, док. Всё в порядке.
Голос был хриплым, Мосс откашлялся и жестом показал, что хочет курить.
Они прошли на кухню. Логинов стряхнул с табуретки мёртвых бабочек, усадил Мосса, вынул из лежащей на подоконнике пачки сигарету, зажёг и протянул ему.
Мосс курил жадно, втягивая с хрипом в лёгкие дым, с наслаждением выдувая его через ноздри, и равнодушно разглядывал мотыльков, цветными фантиками валявшихся на полу.
– Всё кончилось, – сказал Логинов, сказал это точно так же, как мать, когда Мосс выходил из очередного кризиса.
– Нет, док. Не кончилось, – он помолчал, затягиваясь сигаретой, и попытался улыбнуться. – Будет что-то ещё. Посильнее.
– Отлично, Виктор. Я восхищён.
– Что? Что будет, док?
Логинов не знал ответа. Лишь осторожно похлопал Мосса по руке:
– Я понимаю, что вы пережили сегодня.
– Нет. Не понимаете.
Он принялся сбивчиво рассказывать, то ныряя в детали и подробности собственных чувств, то хладнокровно описывая, как убивал насекомых и не мог остановиться. Логинов то слегка улыбался, то хмурился, но не перебивал.
Мосс докурил и потянулся к зелёной стеклянной пепельнице. В ней лежал мёртвый мотылёк, сложив книжкой ярко-жёлтые крылья. «Ну же, потуши окурок о бабочку, давай, мальчик! Закрепим с трудом полученный результат!» – мысленно призывал его Логинов, но Мосс вдруг резко отдёрнул руку, загасил сигарету о лежащую на столе картонную крышку и выдохнул, будто сделал что-то невыносимо трудное.
Логинов хотел задать ему вопрос, но тут в кармане затрезвонил мобильный. Это была Вера.
– Я могу подняться? – насторожённо спросила она.
Логинов совсем забыл о ней.
– Да, Вера, поднимайтесь. Всё нормально.
Скрипнула дверь, Вера осторожно просунула забинтованную голову на кухню.
– Витя?
Мосс сидел на табурете, демонстративно отвернувшись, молчал. И вдруг сорвался, подскочил к ней – так, что она невольно дёрнулась, закрыв лицо руками, – и бросился на колени, обнимая жену за худенькие бёдра и тыкаясь лицом в её живот.
– Прости! Прости меня! Сможешь?
Она молча склонила голову, поджав нижнюю губу и едва сдерживая слёзы, затем присела на корточки, обняла его.
Логинов понимал, что нужно оставить их наедине, но колебался. Уходить ему не хотелось, но элементарный такт взял верх. Кивнув Вере, он направился к выходу, знаком показав ей, чтобы она перезвонила ему позже.
* * *
Наливался поздний сырой мартовский вечер, такой непохожий на солнечный день. Логинов шёл пешком до того места, где оставил машину. Мысли о Моссе полностью забили его голову, он несколько раз сбивался с пути, внезапно обнаруживая себя в совершенно другом районе, поворачивал обратно и снова петлял кругами по собственным следам, как барсук, будто намеренно обходя парковку. Наконец он плюхнулся на подмёрзшую скамью, и холод сразу заглотил тепло его тела. Но вставать не хотелось. То, что произошло сегодня с Моссом, совсем не вписывалось в сценарный финал, обдуманный Логиновым до мельчайших деталей. Очевидно, что панический страх ушёл, но теория замещения, не терпящая пустоты, лукаво подбросила иной исход. Логинов поднял с земли прут и принялся чертить одному ему видимые и понятные символы на влажном асфальте.
Круг. Страх вырабатывается в мозгу – в миндалевидном теле, в височном отделе. Память страха – самая цепкая из всех запоминаний. Её практически невозможно вытравить. Разве что вытеснить другой памятью.
Квадрат. Ген страха производит белок статмин. Есть заболевание, при котором синтез этого белка прекращается и люди перестают испытывать страх. То, что произошло с Моссом сегодня, не выздоровление – нет, новая болезнь, назовём её так условно, и именно она избавит его от фобии.
Треугольник. Агрессия. Он, Логинов, сделал ставку на неё и не прогадал. Мосс спокойно смотрел на бабочек – мёртвых и ползающих по полу. Как много это сейчас значит!
Знак вопроса. Мосс сказал, что переродился. Метафора? Или… Что? Знак вопроса. Знак вопроса.
Логинов вынул телефон, поморщился, увидев, что заряд почти на нуле, и набрал номер профессора Станкевича. Трубку долго не брали. Наконец, знакомый голос ответил:
– Феликс? Здравствуйте!
– Дмитрий Дмитриевич! – задыхаясь, начал Логинов. – У меня невероятные новости!
Он рассказал Станкевичу о Моссе и всех событиях, связанных с ним, где-то почти шёпотом, где-то едва ли не крича, так что проходящая парочка отшатнулась от него и предпочла свернуть. Обычное его хладнокровие словно испарилось. Ребром ладони он колотил по скамейке, а прутик, которым чертил, разломил на несколько частей, сжал их в кулак, поранив кожу, и в запале швырнул в кусты.
– Нет, не получилось! – жёстко ответил ему Станкевич. – Не надо меня убеждать! Вы, врач, лучший из моих учеников, как можете вы подвергать жизнь пациента опасности? Да ещё и его жены. А если бы он убил её? Как вообще вам пришло такое в голову!
– Но ведь есть же результат, Дмитрий Дмитриевич! – возразил Логинов.
– Никакой это не результат, вы перешли запретную черту, Феликс. Вы меня сильно разочаровали. За такие дела отрубают головы.
Логинов горячо спорил, но Станкевич был непреклонен.
«Что с ним? – раздражённо думал Логинов. – Ведь он всегда меня поддерживал? Соглашался, что в науке без жестоких экспериментов не сделать и птичьего шажка вперёд».
Попрощались сухо. Станкевич несколько раз повторил: «Молите бога, чтобы…» – дальше Логинов уже не мог слушать. Как же так? Он ведь позвонил учёному, единственному человеку, который способен был понять его, а тот даже не выслушал до конца, отчитал его, как напакостившего школяра.
Что скажет Станкевич, когда ему предъявят Мосса, держащего на ладони бабочку? Мосса, у которого всю жизнь останавливалось дыхание при виде маленького невинного мотылька! Годы лечения, таблетки, инъекции позади. Да, был риск. Но без риска нет движения! Нет науки!
Логинов встал со скамьи, пошёл наугад – на видневшийся за островерхими крышами колпак красно-кирпичной кирхи, запутавшейся в космах голых деревьев, и в каждом тёмном стрельчатом окне ему виделись гранитно-серые глаза Мосса.
Агрессия сделала своё дело. Но почему ушла? Почему Мосс больше не испытывал ненависти? Логинов помнил его жалостливый взгляд и объяснение, что ударил Веру, потому что в ней ему почудилась бабочка, и что, мол, как он мог поднять на неё руку – нет, не на жену, Логинов чётко уловил интонацию Мосса, – на невинную бабочку. Как смел он убить прекраснейшее существо?
Ненависть повернулась любовью? Нет, смешно. Ерунда.
Логинов шёл и шёл, не переставая перебирать в уме все возможные варианты того феномена, что выдала сегодня психика Мосса. Но ответа в собственной голове не находил. Расчёт был прост: через стадию привыкания добиться полного избавления от страха. Не сразу, постепенно. Через жестокость, потому что нет в мире сильнее лекарства. Но где-то пошёл сбой. Где? И что теперь?
Он снова вытащил мобильный, набрал номер Мосса. Телефон был выключен. Тогда он позвонил Вере, мысленно загадывая: только бы сняла трубку.
– Алло! – сонно произнесла Вера.
Минуя приличия, требовавшие спросить, как она сама да не болит ли голова, Логинов выдохнул:
– Как он, Вера?
– Спит.
– Он что-нибудь говорил?
– Рассматривал мои ладони. Долго.
Она помолчала.
– Феликс Георгиевич. Я боюсь ложиться спать. Вдруг он нападёт на меня снова?
– Не бойтесь Вера. Уверен, что этого не будет.
– Я хотела уйти ночевать к подруге. Не могу простить ему…
– Он не со зла. Не вас он бил, ему почудилось…
Логинов осёкся. Если так, то Мосса положено срочно изолировать. Так учат на первом же семинаре по психиатрии.
– Он не болен, Вера. Просто был срыв, который помог ему преодолеть фобию. Не оставляйте его сегодня.
– Да, он постоянно твердил, что я нужна ему.
– Тем более. Прошу вас, всё страшное позади.
– Я не уверена…
Это было последнее, что он услышал.
Маленький горбатый грузовичок выскочил неожиданно, тускло осветив его единственной фарой. Удар отбросил Логинова на тротуар, и, ещё пребывая секунду в сознании, в растопленном жире фонарного света он увидел два трепещущих белых крыла.
…И успел подумать, что, если бы бабочка могла говорить, у неё был бы Верин голос…
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.