Текст книги "Голова рукотворная"
![](/books_files/covers/thumbs_240/golova-rukotvornaya-221115.jpg)
Автор книги: Светлана Волкова
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 17 (всего у книги 20 страниц)
– Да уж, Сусанна Суреновна, угораздило вас. Это же мальчишка!
– А что делать? – развела руками Мама Сью. – Любовь зла. А с первого взгляда – вообще сука, любовь эта.
Дальше последовал эмоциональный рассказ о том, как они познакомились на рок-фестивале и как у них «всё было» и до чего же она теперь страдает. Логинов даже позавидовал её оптимизму и жизненным сокам: в пятьдесят пять скакать с молодёжью на концертах, да ещё заполучить, ну пусть по пьяни, но, если верить ей, целых пять раз парня, который моложе её младшего сына…
– Так может, не всё так плохо? Вы – женщина-борец, и что-то я не припомню, чтобы вы когда-либо отступали от намеченной цели, – улыбнувшись, сказал Логинов.
Это было правдой. В периоды мании Мама Сью, как и любой биполярник, могла свернуть горы, и беда тому, кто осмелился бы встать у неё на пути: прошлась бы всеми килограммами, только косточки и похрустывали бы.
– Ну Георгич, родной мой! Федяша трубку не берёт, «забанил» меня в сети, а подруга карты раскинула, говорит, Сусанин, беги, он комар энергетический, тебя выпьет всю, а путного ничего у вас не будет. А карты её никогда не врут.
Она снова всхлипнула, толкая воздух из себя мощным рывком.
– Ну миленький, ну выпиши мне чего-нибудь!
– Да не имею я права выписывать вам лекарства, тем более от любовного недуга, вы это знаете, – придав голосу сочувствие, сказал Логинов.
– Отказываетесь? – она приподняла широкую смоляную бровь.
Логинов молчал. Мама Сью ему уже порядком надоела. Но она больной человек, её, конечно, нельзя оставлять наедине с её любовной катастрофой.
– Напомнить вам про двадцать вторую статью? – холодно процедила Мама Сью.
– Какую ещё статью?
– Статью… это… как её… Закона об основах охраны здоровья граждан. Там сказано, что если врач отказывается лечить пациента, то…
– Стоп-стоп-стоп, – прервал её Логинов. – Во-первых, в этой вашей статье сказано не «лечить», а «предоставить информацию о диагнозе», а диагноз вы и без меня знаете. Во-вторых, Сусанна Суреновна, вы что же, мне тюрьмой угрожаете?
Она несколько секунд сидела молча, не шевелясь, лишь складка под подбородком слегка подрагивала. И вдруг сорвалась с кресла, заметалась по комнате, махая пёстрыми, в пятнах, крыльями, тяжёлая, как летать-то может, но летает, зараза. Толстое шерстистое тело недавней гусеницы извивалось, с трудом удерживая её в воздухе, тонкие лапки поджались под брюшко, как шасси самолёта. И ведь красивая, крупная, тропическая, такая была бы украшением коллекции. Надо послать её Андерсену, сделать приятное старику, поймать бы только, да пыльцу не повредить…
– Доктор, что с вами?
Логинов увидел, как она пятится от него.
…Кресло опрокинуто, розовая прыщавая сумка валяется на полу, Мама Сью, бледная, со съеденной помадой, стоит у двери, и ладонь её в бело-красный крап уже на латунной ручке…
…Господи, что с ним? Что???
– Я же пошутила! Я не собираюсь вам тюрьмой угрожать, боже ж упаси, Феликс Георгич, я же к вам… Да кроме вас, у меня никого…
Логинов быстро, в два-три шага, подскочил к окну, схватил с подоконника маленькую пластмассовую лейку для комнатных цветов и с жадностью глотнул воды. Мама Сью смотрела на него блестящими глазами-монетами и молчала.
– Вы хотите таблетку от любви? Будет вам таблетка!
Он подошёл к висевшей в углу куртке и вытащил из кармана пластиковый пузырёк. Потом повернулся к ошеломлённой Маме Сью и высыпал ей в ладонь две таблетки.
– Больше не дам.
Она принялась благодарить его, и ему показалось, что из её кички-курганчика на голове торчит усико. Ах, нет, шпилька вылезла. Смешно. И он захохотал.
Мама Сью торопливо попрощалась, заявив, что он лучший на свете, и, схватив с пола сумку, вышла.
Логинов стоял, склонившись над столом, и пытался восстановить дыхание. Капли пота, крупные и прозрачные, падали на лежавший перед ним лист бумаги – его недавний черновик будущей статьи. Оценить, что с ним произошло, было в ту злую минуту выше всяких сил. И только Кирин голос, врезавшись в его вскипающий мозг, вернул его в состояние условной реальности:
– Феликс Георгиевич, я могу вам как-то помочь?
– Нет.
Голос его был шершавый, картонный. Он поднял голову и заметил, как насторожённо и мёрзло она на него смотрит.
17
Мосс впервые за последний месяц чувствовал себя отлично.
Вся его предыдущая жизнь не стоила и минуты новой – так он сам определил. Доктор прав: надо прятаться, никто не должен узнать твой секрет. Тогда ты выживешь. Ты обязан жить – ради науки, ради сохранения вида.
Доказательство того, что он не один, что есть такие же особи, пусть даже их всего горстка на целый континент, впервые примирило Мосса с действительностью, с городом, его правилами, ярким светом, машинами, людьми. Всё вдруг стало понятно и прозрачно, принесло некое подобие спокойствия и умиротворения, необыкновенную надзвёздную тишину, ставшую новым уровнем привычного шума.
И потеряло всякий интерес, как разгаданный ребус.
В то же время предчувствие необъятного, невыразимого счастья иногда раздирало Мосса, и мысли о невозможности вернуться в своё унылое, ничтожное прежнее состояние лишь усилили этот дикий восторг, слились с ним, сделали полновесным и настоящим. Так в уже готовый парфюмерный эликсир добавляют камфору и каплю эссенции туберозы или лайма, и он становится совершенным. Мосс точно знал, что никогда ему не было так хорошо, даже в детстве.
Он стал мягче и ласковее с Верой, и хотя разговаривал с ней по-прежнему мало, но смирился с её нахождением рядом, с совместным существованием в одном гнезде, с её присутствием, пусть и ограниченным, в своей жизни.
А жизнь-то Мосс наконец оценил в полной мере. И была она изумительна!
Статью Андерсена он выучил наизусть и написал ему около двадцати писем, длинных, с подробностями каждого своего прожитого после превращения дня. Андерсен ответил лишь на первое и очень коротко: выразил радость, что на территории России есть популяция Lepidoptera Hominoidea, но приехать изучать Мосса в настоящее время Шведская академия не имеет возможности. Андерсен также очень вежливо попросил не писать ему, потому что он уезжает в длительную экспедицию, а кроме него, никто в академии не допущен к переписке с чешуекрылыми.
Но Мосс был окрылён даже одним полученным сообщением. Он распечатал его и теперь мог подолгу сидеть, таращась в чёрные буквы на белоснежном листе, не сдерживая счастливую улыбку. Потом бросался к бумаге или компьютеру и рисовал. Рисунки ему казались гениальными, но заказчик не всегда был доволен, просил переделать: было слишком много деталей и завитков. А от этой новой техники Мосс теперь получал истинное удовольствие. Он прорисовывал каждый миллиметр, не оставляя белого поля, и злился, когда ему тыкали, мол, ничего не разобрать. Слепцы, как могут они судить его, ДРУГОГО?!
Всё чаще он подходил к портрету матери и подолгу стоял, вглядываясь. Один раз даже намерился подправить какой-то несовершенный штрих, но Вера его остановила. Нехотя Мосс признал её правоту, ведь отец видел мать такой, какой она была на рисунке, пусть несовершенном, так вправе ли он что-то менять?
И с каким-то животным наслаждением Мосс сам отвечал на свой вопрос: да, он вправе. Ему теперь позволено то, что немыслимо было представить раньше.
Он свободен.
Он может делать то, что хочет.
Он заслужил это.
Мосс позвонил паре заказчиков, а также в своё издательство и сказал, что теперь будет рисовать иначе, и если они хотят с ним работать, им надо смириться. О том, что заказов ему могут больше не дать, он не задумывался вообще, а часами сидел в полутёмной комнате и прорисовывал тонкие травинки и жилки листа на ладонях героя или мельчайшие точки на фактуре ткани его одежды. От комментариев Веры, что при печати ничего этого видно не будет, отмахнулся. Какая разница? Главное – он волен делать то, что хочет. Только так и никак иначе. Он – избранный, один из десяти миллионов.
Новые изменения в организме уже не были сюрпризом. Мосс не просто бросил курить, к его горлу подступала удушающая тошнота только от одного запаха курева, но пальцы скучали по сигарете, и он теперь постоянно крутил карандаш и насторожённо присматривался к тем, кто делал то же самое. Острота вкусовых рецепторов усилилась ещё больше, но Мосс полностью отказался от привычных блюд, перейдя на самую примитивную пищу, которую он ел микроскопическими дозами, разделяя на шесть-семь приёмов за день. Мясо и рыбу из рациона он исключил, горячего не выносил, предпочитая холодную еду, и постоянно сосал что-нибудь сладкое: кусочек сахара, леденец, сушёные ягоды.
Большая булавка – та самая, с паучком, которую дал ему Логинов, теперь стала полноценным его талисманом. Мосс до смерти боялся её потерять и уже не таскал с собой, как раньше, а клал на прикроватную тумбочку, неизменно головкой-шаром в направлении изголовья кровати – в этом было для него что-то наподобие успокоительного ритуала: засыпая и просыпаясь, видеть остриё повёрнутым «от себя». Спал он по-прежнему нервно, суетно, просыпался через каждые два-три часа и долго всматривался в размытое, едва проступающее в темноте белёсое пятно потолка. Снов Мосс не помнил, но знал – иногда ему снились кошмары, которые тут же забывались, и только нащупав пальцами на прикроватной тумбе стеклянный кругляшок булавочной головки, он приходил в себя, успокаивался и мог заснуть снова.
Мысли, что где-то есть такое же существо, подобное ему, не отпускали Мосса. Он часто фантазировал, что встречает другого человека-бабочку на улице, и они сразу, с полувзгляда, понимают, что родственны, пусть даже тот, другой, не из парусников, а, к примеру, из белянок или совок. Да какая разница, может, он стрекоза или божья коровка, но насекомое и, самое главное, понимает свою инакую сущность! И Мосс принимался моделировать разговор с этим существом, мечтал, что непременно пригласит его в свой дом и они будут часами напролёт сидеть и разговаривать. Или молчать, сосать катышек сахара и глядеть друг на друга. Какое было бы невообразимое счастье просто находиться в одной комнате с себе подобным!
Логинов звонил ежедневно, и Мосс каждый раз удивлялся, зачем занятому доктору это нужно. Ведь всё хорошо и жизнь налаживается. В издательстве обещали заказ на иллюстрацию серии книг, идеи переполняют голову. Он здоров, чувствует себя великолепно. А излишняя забота не нужна. Но Логинов был тем, с кем Мосс мог говорить открыто, не таясь и ничего не скрывая. Такие разговоры бесценны, эти звонки и личные встречи всё-таки оставались важными для него. Даже несмотря на то, что Мосс всё меньше и меньше нуждался в Логинове.
* * *
А вот Логинов нуждался в Моссе всё больше и больше. Среди всех его шизофреников и неврастеников, биполярников и циклотимиков Мосс казался ему великаном – таким, каким рисовало воображение, недосягаемым, и Логинов сам себе виделся ваятелем, создавшим колосса. Стоит вот на земле, смотрит вверх, где в облаках маячит глиняная голова, и удивляется, как смог сотворить такое чудо. Его давний университетский педагог Ольга Сергеевна, прозванная студентами Психольгой, на первом же занятии спросила: «Ну-с, какой диагноз каждый из вас поставит себе самому?»
Логинов теперь вспоминал эту фразу и смеялся: полная психопатическая зависимость.
Он всё чаще и чаще думал об умершем брате-близнеце, и тем более мистически ему представлялись вспышки генной памяти Мосса, его ещё внутриутробное осознание присутствия живого существа рядом. Логинов нашёл в планшете давние записи сеансов с Моссом, подтекст потока сознания и свои комментарии к ним: «склонен к видениям, шизоидным фантазиям» – и с наслаждением стёр собственные ремарки. Никаких фантазий! Всё правда!
Марина тоже не беспокоила. Спасибо Кире, с момента, как она стала ей компаньонкой, не было ни одного тревожного эпизода. Логинов по привычке всё ещё ежедневно проверял сумочку и карманы жены, боясь обнаружить там незнакомый ему предмет. Он знал досконально все её личные мелочи и с замиранием сердца каждый раз, находя какую-нибудь незнакомую пуговицу или заколку, думал «о плохом», пока не вспоминал, что эта пуговица оторвалась от её брючного костюма, а заколка принадлежит коллекционной кукле, подаренной Марине на день рождения.
Но всё же Марина очень изменилась. Последнее время она стала слишком замкнутой, и Логинов с тоской вспоминал, как у них когда-то были традиционные семейные вечера, с ужином, чаепитием и непременным обсуждением прожитого дня. Теперь они разговаривали мало, и, по правде, Логинову очень хотелось с ней поделиться своим «открытием» и успехами Мосса, но, когда он заговорил об этом, Марина прервала его и так невинно, по-детски перевела разговор на какую-то ерунду, что Логинов почувствовал, как засосала под ложечкой едкая обида. Но на Марину обижаться нельзя – это же Марина, его Мышка, любимая, светлый лучик.
Ему не хватало прежней Марины – солнечной, смеющейся, той, в которую он когда-то влюбился. И он тешил себя иллюзией, что всё вернётся очень скоро. Вот убедится он окончательно в стабильности состояния Мосса, и они с Мариной отправятся куда-нибудь к тёплому морю, в Италию, на Амальфитанское побережье, например. Только бы у неё снова не было срыва!
Стоял самый разгар мая, дождливого и капризного, окно в домашнем кабинете Логинова было раскрыто настежь, и огромная гематомная туча, набухшая к вечеру до размеров цеппелина, полностью сожрала предзакатное солнце и чуть кровила снизу, под свисающим брюхом. Логинов смотрел на тучу и не мог избавиться от необъяснимого чувства нарастающей тревоги, сам себя ругая за это. Всё вроде хорошо, даже лучше, чем он ожидал. Мосс спокоен, уравновешен, с вдохновением работает, реакции адекватные, сердечный ритм и давление в норме. Лекарства Вера ему уже почти не даёт. Что может быть лучше?
Мысли немного путались, Логинов попытался снова всё разложить по полочкам, начертил на листе бумаги колонки, начал вписывать показательные симптомы, сравнивая их, и тут из утробы закрытого ноутбука раздалась курлыкающая трель скайпа. Он открыл крышку компьютера и уставился на экран. Станкевич! Он помедлил пару секунд и неохотно принял звонок.
– Здравствуйте, Феликс.
Голос серый, панихидный.
– Здравствуйте, Дмитрий Дмитриевич.
– Не рады мне?
– Отчего ж. Рад, – соврал Логинов.
– Как там погода у вас? Как Марина?
Логинова накрыла удушливая волна раздражения. Сдержаться было неимоверно сложно.
– Дмитрий Дмитриевич, простите за грубость – а давайте сразу к делу? Вы ведь не по поводу погоды звоните?
– К делу? – в голосе Станкевича загудел металл. – Это что такое???
Логинов взглянул на монитор. Станкевич, красный от злобы, тряс вырезанными из журнала страницами – теми самыми, со схемой организма бабочки на развороте, даже сквозь экранное мельтешение и смазанность картинки Логинов узнал её.
– Какие ещё, к дьяволу, человекообразные бабочки? Что за бредовая статья? Феликс, вы в своём уме???
Станкевич орал – долго и не стесняясь в выражениях. Логинов ухмыльнулся и выключил звук. Профессор на экране по-рыбьи открывал рот, колыхался похожий на малярную кисть седой чуб, вращались выпуклые белки глаз. На фоне доносившихся с кухни звуков телевизора это выглядело комично и жалко. Но журнал? Откуда он его раскопал? Логинов снова включил звук.
– Где вы взяли журнал?
Станкевич не ответил, лишь набрал в грудь побольше воздуха и выпалил:
– Фейк в научном журнале! Фуфло! Вы не врач, вы шарлатан, самый настоящий шарлатан!
Сдать его могла только Кира. Логинов почувствовал, как похолодели ступни и свело икроножные мышцы.
– Да по вам и вашему Андерсену тюрьма плачет! – громыхал Станкевич. – Как вы посмели живого человека, вашего пациента!.. Как лабораторного лягушонка!..
Он заходился от гнева, переходя на кашель. Логинов обхватил голову руками.
– Но ведь это дало результаты! Послушайте, Дмитрий Дмитриевич, Мосс почти здоров. Он полностью социально адаптирован, спокоен, я и не ожидал такого успеха. Я поставил эксперимент и выиграл. Если бы вы только видели Мосса…
– Мне жаль вас, доктор Логинов, – перебил Станкевич. – Но вы перешагнули через самую последнюю черту.
– И что? Что вы сделаете? – заорал в ответ Логинов. – Позвоните в Росздравнадзор? В прокуратуру? Растрезвоните жёлтым журналистам? Валяйте!
– Мне жаль вас, доктор Логинов, – снова проговорил Станкевич и нажал на отбой.
Логинов с силой захлопнул крышку и швырнул ноутбук на пол. К чёрту всё! Он учёный, настоящий учёный, и готов за своё открытие биться до конца, пусть бы его даже отправили за ересь на костёр, казнили на электрическом стуле!.. И секунду спустя Логинов наяву ощутил, как стискивают его запястья и лодыжки грубые кожаные ремешки, как на выбритую голову кладут смоченную губку и одевают шлем с электродами, как гулко в пустом помещении звучит эхо от удаляющихся шагов – это палач идёт к рубильнику, тянет рычаг на себя…
И тысячи штырей вонзаются в кожу, в паху и горле становится невыносимо жарко, и воняет горелым мясом. Но ты уже не чувствуешь ничего. Твои глаза лопаются мириадами бабочек, улетающих в чернильную темноту.
Логинов вбежал на кухню. Марина отрешённо смотрела в окно – на ту же самую тучу-дирижабль, теперь растёкшуюся на весь горизонт. Кира сидела рядом в той же позе.
– Что случилось, милый? – повернула к нему голову Марина. – Мы слышали, у тебя что-то упало.
Логинов не ответил, молча схватил Киру за локоть и увлёк за собой в коридор. Та безропотно выпорхнула за ним.
– Кира, зачем вы это сделали? Я же просил уничтожить тираж! Почему у Станкевича оказался журнал?
– Ах, это… – Кира спокойно высвободила локоть. – А вы мне не говорили, что это тайна за семью печатями.
Она смотрела на него чайными глазами, такими невинными и чистыми, что ему захотелось её ударить.
– Кира… Я же… Я же доверял вам!
Она отошла на шаг и сняла свой жакетик с вешалки.
– Мне пора. Солнце уже почти село.
– Кира!
– Вы неправильно всё понимаете, Феликс Георгиевич. Это не предательство. Это помощь. Самая настоящая. Вспомните, сколько раз Дмитрий Дмитриевич вас выручал. Есть вещи, которые лучше видятся со стороны. Тем более таким психиатром, как он. И вы забыли, когда профессор приезжал в Калининград, вы пообещали ему держать его в курсе всего, что касается Мосса.
– Но вы, вы-то зачем вмешались?!
– А как же, – невозмутимо ответила Кира. – Только ради вас. Только для вашего блага.
Если бы она ответила что-то вроде «хотела похвастаться, какой вы умный, нашли новый метод, это целое научное открытие», состроила бы невинную мордочку, он бы простил. В какой-то недавний момент ему даже хотелось, чтобы кто-нибудь сообщил Станкевичу об ошеломляющих результатах лечения Мосса, сам же он планировал поговорить с профессором уже тогда, когда будет готова научная статья и состояние пациента окажется стабильным в течение хотя бы полугода – это минимальный период «кредита доверия». Но Кира сдала его Станкевичу не из-за гордости за него. А просто потому, что посчитала – без помощи более опытного врача ситуацию не разрулить.
Логинов смотрел на неё и не понимал – что это, девичья месть за тот свинский эпизод или она действительно считает, что его эксперимент равен преступлению?
Кира юркнула в кухню, попрощалась с Мариной и поспешила на свой автобус.
Логинов прижался лбом к дверному косяку. С Кирой надо было расставаться, причём немедленно. Но как найти ей замену – и в доме, и в офисе? Как?
Он почувствовал прохладную ладонь на спине и, вздрогнув, обернулся. Сзади стояла Марина, смотрела на него насторожённо.
– У тебя проблемы с Кирой, Феликс?
– Ерунда, не бери в голову…
Он взял её за обе руки.
– Мышка, мы уедем, очень скоро. Летом. В Италию, хочешь?
– Нет, – равнодушно ответила Марина.
– Мы уедем, – не слушая её, продолжал Логинов. – Мы будем вместе, я сниму небольшую уютную виллу с чудесным видом, помнишь, как мы мечтали? Считай, что я, как твой доктор, срочно прописываю тебе море, солнце и долгие прогулки с мужем.
– Только Кира поедет с нами, – стылым голосом произнесла Марина и пошла к лестнице.
– Господи! Зачем нам Кира?
Марина вильнула спиною, вполоборота посмотрела на него:
– Я сказала, Кира поедет с нами. Иначе я не сдвинусь с места.
* * *
– Вы меня обманули.
Вера сидела на стуле, держа спину прямо и сложив руки в замок. От напряжения костяшки пальцев побелели и проступили голубые червяки жилок на покрасневшей коже – выпуклые, узловатые, как у старухи. Она смотрела в пол, не решаясь поднять на Логинова глаза. Острый подбородок вздрагивал от притопленного беззвучного плача.
– Вы говорили, что вылечите его.
– Верочка, если помните, я говорил не «вылечу», а «помогу». Это разные вещи.
Логинов дотронулся до Вериного плеча, и она дёрнулась, как от раскалённого прута.
– Вы сами запутались во лжи! Сначала вы обещали избавить его от боязни бабочки, и я согласилась помочь вам. Но стало только хуже. Потом вы заставили поддакивать ему. Готовить то, чем, как он считает, должна питаться бабочка его вида. Убрать свет в комнатах, поменять шторы – они яркие, могут привлечь враждебных насекомых. Поставить сетки на окнах – от птиц, чтоб они его не склевали. Я сама чувствую, что нахожусь в сумасшедшем доме!
– Вера, не надо паниковать. – Логинов пододвинул ей чашку с зелёным чаем, в которой незаметно растворил успокоительное. – Держите себя в руках.
– Не паниковать? Я не могу больше принимать учеников на дому, мы отказались от визитов друзей. Мои родители хотели приехать – что я им скажу? Кого я им предъявлю? Мужа-насекомое?
Она промокнула выскочившую слезу кончиком жёлтого платка «Гермес» – того самого, который когда-то в рижской галерее «Арсенал» заворожил Марину.
– Он полностью свихнулся, Феликс Георгиевич. И я не верю, что вы его вылечите. Он не выправится.
Логинов осторожно взял её за руку, подвёл к окну.
– Здоровых людей не бывает, Верочка. Взгляните. Видите эту пару, и того мужчину, и вон тех детей? Я по глазам могу отличить шизоидый блеск и зачатки расщеплённого сознания. А вон девчушка в дутой жилетке. Начинающий параноик, это видно по походке и по тому, как она смотрит на парня с собакой.
– Вы смеётесь надо мной?
Если бы. Да, он преувеличивал. Девчушку, возможно, вскоре накроет не паранойя, а латентная шизофрения. К старости она перестанет мыть голову и заведёт двадцать кошек. Но сути это не меняет.
– А вон бабулечка, – продолжал Логинов. – Смотрите. В зимней шапке не по погоде. У неё, скорее всего, непереносимость громких звуков высокой частоты. И непременно аллергия-крапивница на что-нибудь вроде вида из окна или утренней передачи по телевизору.
Он улыбнулся Вере, но она не смотрела на него.
– А есть болезнь, когда чувствуешь аллергию на человека?
– Непереносимость кого-то из близких? Да, это называется идиосинкразией.
– Считайте, у меня началась идиосин… как там? В общем, аллергия на мужа.
– Вера!
– Я ухожу от него, Феликс Георгиевич. Я не нужна ему. Он позволяет жить подле себя, ухаживать за собой. Именно позволяет. Я не нужна ему как женщина. И как человек не нужна. Он видит во мне существо, которое наливает ему подслащённую воду в чайник, варит эту дрянь – он называет её кашей – и выдаёт чистое бельё. И не смейте произносить слово «любовь». Нет любви.
– Но, Вера, он погибнет, если вы уйдёте!
Она помолчала и сдавленно выдохнула:
– Кто знает, может, погибнуть для него будет лучше…
Логинов наконец-то поймал её взгляд. В нём было бесконечно много усталости и непробиваемая, глухая тоска. Он прекрасно понимал, что она чувствует. Отчаяние. Раздражение. Уныние. Невозможность жить полноценной жизнью. Наверное, ей действительно следует уехать. Окружение Мосса не должно быть негативным. Что ж, если ему будет трудно самому готовить себе еду и убирать квартиру, можно подыскать молчаливую прислугу, лучше всего подойдёт тайка или филиппинка – они делают работу по дому хорошо и при этом умудряются быть незаметными, прозрачными, да и языковой барьер здесь играет на руку. Но всё же как отреагирует Мосс на уход жены?
– Адекватно, если не безразлично, – ответила Вера.
Логинов и не заметил, как произнёс свой вопрос вслух.
– Вы ему уже сообщили?
– Да. Сообщила. Утром. Он посмотрел на меня как на пустое место и ответил, что предполагал, что я скоро уйду и что всё к лучшему. Каждый должен жить в своей стае и спариваться со своим видом. Так что, доктор, отдаю его вам в полное распоряжение, делайте с ним что хотите на благо науки. Я улетаю в Петербург, к родителям, сегодня, билет уже купила, чемоданы собрала. Начну жить в своей, человечьей стае. Спариваться буду тоже, надеюсь, с человеком.
Она говорила, словно выплёвывая слова. Логинов знал, что на самом деле решение далось ей очень тяжело и, скорее всего, решение это не оформилось до конца. И никакие чемоданы она не собрала. И билет у неё не куплен, потому что рейсов в Питер сегодня нет – он знал точно. Но Вера словно хотела, чтобы он начал её уговаривать, надавил бы на жалость и совесть, убедил, чтобы она осталась с Моссом, – и она бы осталась. Ведь всю жизнь жила, подчиняясь чьей-то воле – сначала родителей, потом первого мужа, теперь вот Мосса. Привычка и составляла то, что было основой примирения со всеми на свете сложностями, а там, где привычки не было, Вера талантливо её создавала, мастерски вплетала в каркасную сетку каждого прожитого дня. Удивительный тип женщины, редкий музейный экземпляр, на вес золота. Встретить такую – всё равно что вытащить счастливый лотерейный билет. Но Моссу лотерейные фантики теперь не нужны.
Логинов не станет её отговаривать. Пусть уезжает. Так даже лучше. Теперь ничто не помешает взять над Моссом полный контроль, наблюдать его круглые сутки.
Вера помолчала и, не дождавшись реплики Логинова, повернулась и направилась к двери, на ходу цапнув сумочку с кресла.
– Всего хорошего, Феликс Георгиевич. И вам, и… ему. Надеюсь, вы о нём позаботитесь.
– Обещаю вам.
Она ещё постояла в проходе, не торопясь выходить.
– Вы считаете меня предательницей?
– Конечно, нет.
– Но ведь я бросаю больного человека…
Лицо её в свете настенного бра казалось землистого оттенка. И вдруг всё вокруг неё поплыло, перекрасилось в тошнотворный цвет – мебель в кабинете, лампы, дипломы, ворох бумаг на столе, цветы в горшке на подоконнике. Логинов почувствовал, что вернулась прежняя изматывающая головная боль, перед глазами заплясали какие-то мерзкие точки, мухи, оставляя следы на размытом изображении. Он с силой сдавил виски. Вера так и стояла в дверях, когда же она наконец уберётся? Всё вокруг было мутно-серым, и только желтушное пятно гермесовского шарфика на подлокотнике кресла выделялось кричащим инородным мазком, желтобрюхим полозом.
Он взял шарфик и пошёл к Вере, сказав как можно мягче:
– Вы забыли вашу вещь.
Вера сдавленно поблагодарила и дотронулась до дверной ручки. Надо было сказать ей что-то одобряющее напоследок, но Логинов не нашёл нужных слов, в голове был клубок спутанных мыслей. Он лишь кивнул на прощание и случайно задел её руку около запястья…
…И тут же отпрянул, почувствовав, что коснулся чего-то непривычного. По ощущениям это походило на то, как если бы он дотронулся до старого запылённого предмета – забытой на десятилетия книги или бабушкиного сундука на чердаке. Логинов в недоумении посмотрел на свою руку и замер от увиденного: его ладони были в пыльце. В самой настоящей пыльце! А на руке Веры, в месте, где он тронул её, темнели пятна – от его пальцев. Вера сразу прикрыла шарфом запястье и, посмотрев на него как-то странно, попрощалась и быстро вышла в коридор.
Логинов остался стоять, пытаясь свести разбросанные мысли воедино. Этого не может быть! Потому что не может быть никогда! Он растирал между пальцами беловатую пыльцу мотылька, осторожно понюхал её – пахло перетёртым в пыль листом, сухой землёй, немного резедой… Так, как описывал ему запах Мосс.
Он вглядывался в испачканные пальцы снова и снова, а мысль – неправильная, преступная – стучала в висках: бедная-бедная Вера. Как же она улетит? Без пыльцы? И рейсов сегодня на Питер нет…
Логинов выскочил на улицу. Вера садилась в свой старенький «фольксваген», он подбежал к ней, запыхавшись, постучал в боковое стекло. Не дождавшись, пока она его опустит, рванул дверцу на себя.
– Феликс Георгиевич? – Глаза её были огромными, испуганными; он сощурился, пытаясь углядеть в их серой глубине фасеточную полусферу.
– Ради бога, что случилось? – Вера вжалась в сиденье.
Логинов схватил её руку. Потом другую. Гладкая кожа, никаких пятен. Он повернул её ладони – нет ли впадин, как говорил Мосс. Впадин не было.
– Простите. – Логинов захлопнул дверцу автомобиля и зашагал обратно, глядя не отрываясь на свои пальцы. Они были чистыми. Никакой пыльцы.
В туалете он долго мыл руки пахнущим какими-то цветами мылом, снова рассматривал их – уже под сильным потоком белого света настольной лампы. Никаких следов.
Спасительная таблетка медленно таяла во рту, известковый привкус дарил успокоение. Логинов катал её за зубами, высасывая химические соки, потом, не запивая, заглотил. В гортани осталось ощущение горьковатой строительной пыли.
Голова работала чётко, трезво, будто её промыли изнутри до скрипа чистого стекла. Самое главное, не думать о том, что произошло. Просто померещилось. Простое переутомление.
Вытащив мобильный, Логинов набрал телефон Марины. Она взяла трубку сразу, привычно спросила, скоро ли он приедет. Он поболтал с ней немного, как делал, когда был в самом радужном настроении, выразил восторг, что они с Кирой дошли до рынка в Светлогорске и купили какой-то тибетский чай, потом сообщил ровным тоном:
– Мышка, мой пациент, Мосс, придёт к нам на днях, ты не против? Его бросила жена, такие вот дела, ему нужна поддержка. Ну и отлично. Да, тот самый, который боится бабочек. Боялся. Сейчас уже нет. С ним всё отлично. Он, кстати, художник, с ним интересно.
Повесив трубку, он снова набрал номер. Это был знакомый фармацевт. Таблетки подходили к концу. Надо было запастись ещё несколькими заветными пузырьками.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.