Текст книги "Голова рукотворная"

Но в висках уже стучало: возьми, возьми! Дыхание сбилось, глаза залило мутной пеленой, и мгновенно холод сменился липким жаром.

Схватить и бежать.

Схватить и бежать.

Схватить и бежать.

И ведь полдела уже сделано: хватать с лотка ничего не надо, бабочка и так уже в кулаке, осталось только рвануть сквозь пятнистую суетную массу прохожих.

Марина запрокинула голову и увидела, что небо падает прямо на неё.

Господи, помоги!!!

Если она дёрнется, её схватят прямо тут за рукав – кто-нибудь из покупателей или соседних продавцов, пусть даже отпустят потом, но она опоздает на поезд к Моссу! Дышать стало невозможно, а в голове вибрировал голос: выхода нет, если не украдёшь – задохнёшься.

Всё ещё держа бабочку в мокрой ладони, Марина схватилась свободной рукой за стойку навеса, впилась ногтями в алюминиевую рею, будто это могло удержать её от побега. Где же Кира? Где? Она должна быть рядом!

«Подойди, останови меня!!! Скорее!!!»

Марина судорожно шарила глазами по толпе, но все люди сливались в единое крапчатое месиво. Киры среди них не было.

Прохожие торопились на калининградский поезд, надо срочно вернуть бабочку на место и поспешить на перрон. Но ладонь не разжималась, пальцы свело. Марина смотрела на побелевшие фаланги и со свистом втягивала в лёгкие воздух.

– Вам плохо, девушка? – спросил стоящий рядом мужчина.

Марина мотнула головой. Только бы никто не разговаривал с ней сейчас!

Она ещё успеет на электричку, если вернёт бабочку.

Но рука не слушалась. Торговка искоса насторожённо наблюдала за ней. А мысли Марины крутились только вокруг одного: если побежать быстро, до входа на вокзал не более пятидесяти метров, никто не задержит, а дальше – турникеты, пройти их можно, только приложив билет. У тех, кто за ней побежит, билетов нет.

Марина уже отцепила пальцы от стойки, но тут заметила людскую пробку, скопившуюся у дверей в здание вокзала. Она не успеет добежать до турникетов, её остановят.

«Мосс-мосс-мосс», – снова забился кровяной пульс ввисках. Она опоздает к любимому человеку. Она предаст его. Погубит. Господи, ну где же Кира?

Невероятным усилием воли Марина вытащила из кармана всё, что там было: пятисотенную купюру и вместе с ней пару сторублёвок, мелочь, пачку бумажных носовых платков, квитанцию к обувщику – и вывалила на стол с сувенирами.

– Возьмите сдачу, вы дали слишком много! – закричала ей вслед торговка, но Марина уже не слышала, несясь прочь от лотка, на ходу раздавливая пальцами хрупкую брошку и чувствуя, как сломанная проволока впивается ей в ладонь и смешивается с кровью и по́том сахаристая янтарная пыльца.

У дверей в здание вокзала она остановилась, не в силах унять колотящееся сердце. Чудовищное состояние не отпускало. Оно ушло бы мгновенно, если бы кража свершилась, Марина знала это. Но Мосс не позволил ей. Он там, в полутора часах от этой секунды, она увидит его, прижмётся к нему, и всё пройдёт. Абсолютно всё.

Но гул в голове нарастал. И Марина с ужасом осознала, что полутора часов у неё нет – их просто нереально прожить.

Шатаясь, она отошла на несколько шагов от вокзальных дверей и снова поплелась к лоткам, потом ускорила шаг, ещё, ещё, быстрее, быстрее. Хищные глаза метались от сувенира к сувениру, пытаясь распознать: эта вещица или эта, а может быть, вот эта? Но чудовище, сидящее в голове, ни на одну побрякушку не реагировало. Морок гнал её дальше, к автобусной остановке, взгляд шарил по ничего не подозревающим людям, и остановиться было уже невозможно.

Воздуха в лёгких не было совсем, и Марина уже чувствовала, что вот-вот потеряет сознание, как вдруг увидела молодую мамочку, пристраивающую коляску у входа в аптеку. Наклонившись к младенцу, мамочка поправила ему одеяльце и, секунду поколебавшись и поозиравшись, спешно поднялась по ступеням.

Сознание вдруг прояснилось, лёгкие наполнились кислородом, в голове появилась прозрачная лёгкость. Вокруг закружил серебристый искрящийся хоровод, зажгли сотню ламп, и улица наполнилась ярким белым светом. Чудовище чётко и ясно отдало приказание. И от этого стало так хорошо, что Марина непроизвольно улыбнулась.

* * *

Кира шла по следу Марины подобно волчице, терпеливо выслеживающей добычу. Предчувствие, что беда произойдёт именно сегодня, не оставляло её с утра. Кира присматривалась к Марине за завтраком, пыталась уловить особые признаки скорого кризиса, но пока всё было гладко. И только необычная жажда, иссушающая Марину последние две недели, говорила о том, что очень скоро всё разрешится, потому что так долго это продолжаться просто не может, огонь уже спалил её всю изнутри, ещё день-два – и хрупкая психика треснет, как иссохший бобовый стручок. Жаждой был Мосс, которого Кира воспринимала как насекомое, только далеко не в том смысле, в котором Моссу бы хотелось. Она так рассчитывала на Станкевича, что он проявит власть, которую всегда имел над людьми, и Мосса наконец заберут туда, где ему и положено быть. Но Логинов проявил упрямство, отстоял своего подопытного. Это всё глупо, глупо! Вокруг столько ненормальных, и с каждым днём их становится всё больше. И кто поможет очистить этот мир от гнилья, если даже такие, как Логинов, – не ирония ли – призванные вылечивать хаосы в головах, теперь сами плодят психопатов?

Кира не могла забыть одной вычитанной сцены из жизни римского императора, имя которого она уже и не помнила: этот император повелел выстроить на окраине Рима целый квартал и переселить туда всех душевнобольных. Такое, как сказали бы сейчас, гетто для уродов. Само собой, в изоляцию попали и просто неугодные сенату люди, и инакомыслящие, и те, на кого настучали подлецы-соседи. Затея долго не прожила, потому что у императора не нашлось столько солдат, сколько нужно, чтобы охранять границы квартала, разросшегося до размеров, сопоставимых чуть ли не с половиной Рима. Но идея! Идея была великолепна! Кира бы её поддержала, если бы нашёлся сильный политик-чистильщик, которому хватило бы власти воплотить её. Никаких психбольниц, никакого лечения, ведь всё бесполезно. Просто живи, кипятись в бульоне себе подобных. А к нормальным людям на выстрел не подходи.

Кира однажды поделилась с бывшим мужем своими мыслями, но Димочка очень странно на неё посмотрел, почмокал губами, как старичок, сказал зачем-то, что от таких идей попахивает нацизмом. Глупый трусливый Димочка. До сих пор любит её. Кира всегда ощущала дымный угольный привкус во рту, когда вспоминала о муже, – будто пережёвывая их давние разговоры, она перетирала зубами до обгорелых головешек всё то хорошее, что их связывало, и оставалось лишь послевкусие раздражения и досады на себя саму, что так и не появился в её жизни мужчина, по-настоящему достойный её.

Марина подошла к лотку с сувенирами, и Кира заметила то, чего и ожидала все эти дни: непривычный, целлулоидный блеск её глаз, загоревшихся сразу, как только она взяла брошку в руки. Значит, сбой произойдёт сегодня. Сейчас.

Спрятавшись за стойку продавца варёной кукурузы, Кира осторожно наблюдала, как едва подрагивают Маринины руки, как трепещут её ресницы – точно соринки попали сразу в оба глаза, как стали бетонными от напряжения губы и окаменевшие ноздри с ювелирной осторожностью втягивают воздух. Сейчас Марина вскинет голову и суетливо начнёт щупать взглядом толпу в поисках Киры. И не найдёт её.

Кира сделала полшага назад, чтобы стойка скрыла её целиком. Надо подождать чуть-чуть. Всё решится само собой.

Марина вдруг вспорхнула от сувенирного лотка, вырвалась, как птица из силков, заметалась в толпе. В таком состоянии, поднявшись к перрону, она и под поезд может прыгнуть. Кире вдруг стало немного жаль её, ведь такой глупой смерти она и правда не заслужила. Другую, совсем другую смерть заслужила, да, но не такую цинично-грязную, бесстыдную, анатомически безобразную, обшаренную сотней жадных до любопытства и чужой беды людских глаз. Какую – она ещё успеет придумать, но не сейчас, после… Выскользнув из своего укрытия, Кира нырнула в людской поток, заторопилась, бесцеремонно раздвигая прохожих локтями и вытягивая голову в поисках узкой фигурки Марины. И уже почти нагнав её, в тот самый миг, когда рука потянулась схватить за хлястик плаща, Кира едва успела отскочить и остаться незамеченной – так резко и внезапно Марина обернулась и зашагала прочь от вокзала, рыская голодными глазами по лоткам и киоскам, по равнодушным лицам встречных людей и неживым, холодным буквам с рекламных щитков.

Кира тысячи раз спрашивала себя, что может чувствовать Марина в такие моменты, с чем можно сравнить её гон. Но ничего, кроме ненависти к собственному отцу, не всплывало в памяти, и в голове полоскался лишь один эпизод – когда он, пьяный, упал во дворе головой в большой ушат с замоченным бельём, и маленькая Кира была рядом, шагах в пяти от него, а мать истошно орала из чердачного окна: «Скорее! Вытащи его!» Она прекрасно помнила оцепенение, спеленавшее ей руки, и невозможность сделать шаг к отцу, и ватный язык, забивший весь рот при попытке кричать, – это уже потом, когда мать слетела по лестнице во двор, толчком отпихнула отца и от всей души отлупила Киру мокрой простынёй. Вот эта самая невозможность совершить движение была очень понятна ей и стояла на одной ступеньке с Марининой невозможностью движение не делать. Просто полярность разная, а природа в обоих случаях одинаковая – сильнейшее, удушающее чувство, заставляющее беспрекословно себе подчиниться.

От гадких, муторных воспоминаний Киру отвлёк детский плач. Она увидела белый кулёк с младенцем на руках у Марины, и – яркой вспышкой – невероятное счастье, полоснувшее её бледное лицо. Такое счастье Кире ещё не удавалось подсмотреть. Вмиг перекатившийся от щеки до щеки румянец и огненное пламя в глазах, рифмующееся с рыжей встрёпанной копной волос, и вся фигура, вытянувшаяся и, казалось, сделавшаяся ви́днее, крупнее, – всё говорило о том, что ожидаемое наконец свершилось и то, что сидело в Марине, выплеснулось, выплюнулось наружу, освободило её. И лёгкая, крылатая, она понеслась по улице, прижимая орущего ребёнка к груди, не видя ничего вокруг и совсем не разбирая дороги.

Кира молча стояла возле аптеки, провожая Марину взглядом, пока та не скрылась за поворотом. В ту же минуту рядом отчаянно заголосила беспечная мать, и к ней, точно канцелярские скрепки к магниту, мигом притянулись сочувствующие зеваки.

Кто-то сказал: «Это была рыжая девица», и сердобольная толпа тут же закудахтала: «это цыгане», «их целая банда», «продажа детей за границу», «торговля органами». От этих слов бедной мамочке сделалась совсем худо. Кира хмыкнула. По головам пронеслось: «Куда, куда она убежала?!» Получалось, никто ничего и не видел. Полицейский газик, появившийся ниоткуда в рекордные десять минут, долго влезал на тротуар, с крёхом парковался, виляя задом, а когда два низеньких щекастых человека в форме подошли к зарёванной мамаше, Кира уверенно направилась к ним.

Толпа тут же расступилась перед ней, как если бы она была порченной, прокажённой, молодая мать мгновенно затихла, а оба лейтенантика разом повернулись в её сторону, недобро зыркнув одинаковыми круглыми глазками, как если бы это она и была воровкой.

Кира догадывалась, что ещё некоторое время, около получаса, Марина будет отсиживаться с ребёнком где-нибудь – в туалете кафе или вестибюле гостиницы, и счастливая звезда сохранит её невидимой и неслышимой, как радистку Кэт с младенцами за крышкой люка, а потом кризис стихнет, рассеются чары, и она побредёт домой, по нюху определяя путь, опустошённая и совершенно беззащитная.

– Вы найдёте её на Калининградском проспекте, на выезде из города в сторону Отрадного.

И, прежде чем её успели расспросить, Кира растворилась в воздухе, точно и не было её, исчезла, выпарилась, как забытый в котелке суп, чтобы так же, как и Марина, наматывать круги по шумному центру Светлогорска, отворачиваясь от колких взглядов прохожих, а через пару часов появиться у местного отделения полиции, заглянуть в немытое окно первого этажа и удостовериться, что добыча поймана.

20

Большой серебристый чемодан стоял на табурете, жадно разинув пасть с ребристым нёбом. В его нутро Логинов успел кинуть кое-какие вещи – без особого разбора, ровно треть стопки с летней одеж-дой, сложенной на верхней полке шкафа. Пара лёгких туфель и шлёпанцы-вьетнамки примостились сверху. Рядом – книги и распечатки статей; ноутбук ляжет позже, Логинов планировал ещё поработать. Половина чемодана оставалось пустой – для Марининых платьев: ей наверняка не хватит своего чемодана.

Что ж, почти готово. Надо дождаться Марину и поторопить её со сборами. Логинов сел на край дивана, взглянул на аккуратно уложенные вещи. Он сделает всё, чтобы этот отпуск был счастливым – и он непременно будет счастливым, просто обязан быть. Марина, его любимая, свет и жизнь, его Мышка, начнёт улыбаться, сблизится с ним, оттает, снова станет ручной. И статьи он закончит, непременно закончит. Всё будет хорошо.

Логинов подумал, что надо бы найти пляжное полотенце – неизвестно, выдают ли их в отеле. Может, стоит ещё что-то взять? Он прошёл в Маринину спальню, совсем недавно бывшую их общей, открыл ящик огромного комода с бельём. И тут краем глаза заметил что-то, блеснувшее металлом в скупом солнечном луче.

Он ещё не успел понять, что это, а в висках уже бешено заколотилось, завертелось трещоткой в груди, а у корня языка стало горько.

Логинов замер с полотенцем в руке, не решаясь подойти ближе, а мозг, циничный и злой, уже проигрывал историю за историей, не давая ни малейшего спасительного шанса поверить, что это всё иллюзия, обман:

…на прикроватном столике, рядом с баночкой снотворного, лежала шляпная булавка – та самая, старинная, с паучком в пузырчатом стеклянном шаре…

…И в голове закружил воронкой сухой вихрь, а сердце упало куда-то в пол, провалилось, утекло через пятки в щели паркета.

Не может быть! Потому что не может быть никогда!

Но голос внутри уже орал во всю мощь: «Ты идиот! Твоя жена клептоманка. Украсть эту вещь она могла лишь одним способом – побывав у НЕГО дома. Только так и никак иначе».

Бросив полотенце на пол, Логинов подошёл к столику, осторожно взял булавку двумя пальцами. Как странно. И смешно. Марина, возможно, и не помнит, откуда у неё эта вещь. Взяла, как брала многие мелочи в чужих домах, не отдавая себе отчёта.

В чужих домах…

Логинов сжал булавку в ладони, почувствовал острую сладкую боль от заточенного наконечника и вспомнил, как ОН говорил, что булавка всегда лежит у него на прикроватной тумбочке, головка-шар с паучком направлена к изголовью кровати, что-то вроде успокоительного ритуала, заведённого ещё в первые дни острого кризиса…

Возможно ли? Марина и Мосс?

Его Марина и… его Мосс?

Логинов выскочил из дома, всё ещё сжимая булавку в руке, всаживая её до крови в ладонь, не чувствуя боли – только загрудинную тоску, злую, волчью, обжигающую. Нет, это наваждение, ерунда какая-то! Или он слепец? Его хрупкое счастье, выпестованное и выстроенное до мельчайших деталей, солнечное, согревающее, единственное, что питало его истрёпанную и нужную только ему одному жизнь, ухнуло разом в бездонную скважину, и что, что, что теперь делать? Что?!

Логинов заорал, с силой ударив ногой по подвернувшемуся некстати низенькому дворовому фонарю, и тот сочувственно кивнул, чуть наклонив стеклянную ягодную башку.

Что же ты наделала, Мышка?! Что же ты наделала!!!

Рядом стояла бочка с дождевой водой, он подошёл, бесконечные секунды смотрел на своё уродливое дрожащее отражение в бурой воде, затем быстро окунул голову в бочку – целиком, по шею. Тонким папиросным дымком взвилась вверх туча мелкой мошкары. Логинов вскинул мокрую гриву, захрипел, откашлялся и бросился прочь, оставив калитку удивлённо разинутой.

В сумраке беспорядочных мыслей он добрёл до залива. Балтийский ветер, неуютный и колкий даже в тёплые дни, теребил мокрые волосы, трогал череп ледяной, остро заточенной гребёнкой. Море казалось серо-бирюзовым, прозрачным. Как глаза Марины. Вдали виднелся пляж с рулончиками переодевалок и кривенькими тонконогими грибками. Начинающийся дождь гнал отдыхающих прочь, заставлял их прятаться под хлипкие зонты, чьи балетные ключицы с такой будничной мясницкой хваткой выворачивал усиливающийся ветер-остеопат. Только здесь, на сером пляжном изгибе, Логинов наконец разжал пальцы, и булавка упала в сырую крупку прибрежного песка, утонув в нём по самую бусину. К стеклянным пузырькам вокруг паучка дождь тут же щедро добавил свой водяной бисер. Логинов вспомнил, что Мосс рассказывал ему, как много лет назад, в детстве, на берегу, он точно так же выпустил из ладони мёртвую бабочку и как потом вывернулась наизнанку вся его жизнь. Не ирония ли, судьба вновь и вновь проводит свои параллели между ним и Моссом!

Где-то плакали чайки – непонятно где, ведь в небе их не было видно. Или это выл в его голове неопознанный кто-то? Тот, чьи голоса Логинов жадно давил, как пузыри на упаковочном полиэтилене, а этот вой остался нетронутым, спрятался от него и теперь вот сводит с ума, выедает изнутри. И в такт ему Логинов завыл, схватившись за волосы.

Прочь, прочь с залива! Он развернулся и зашагал к дому. Ветер трогал его лицо мокрыми холодными пальцами, щупал шею под воротником, сыпал песок в глаза. Чайки и не думали умолкать, их галдёж надрывно звенел в темени. Логинов ускорил шаг. Прохожие, попадавшиеся ему навстречу, шли сгорбившись, ветер рвал их куцые куртки и кофты, срывал кепки и макал их в лужи, как оладьи в варенье. Дождь припустил, когда Логинов был уже на крыльце. Постояв немного в прихожей, он схватил висевшие на крючке у двери ключи от машины, быстро спустился в гараж и, как был, мокрый и взъерошенный, вжался в автомобильное кресло. До Калининграда по шоссе минут тридцать, по городу до дома Мосса ещё пятнадцать. Он включил зажигание и рванул с места, задев антенной челюсть поднимающейся гаражной двери.

Вой в голове не стихал. Логинов гнал и гнал автомобиль, едва разбирая дорогу и не обращая внимания на гудки водителей, которых он подрезал. Уже у въезда в город он чуть было не влетел в дорожное заграждение, не заметив знака «Ремонт дороги». Машину занесло, Логинов ударил по тормозам и, проскользив по бровке метров тридцать, с трудом сумел выровнять руль и вернуться на шоссе. Он снова нажал на газ. Автомобиль надрывно взвизгнул и с трудом начал набирать скорость. Асфальт сопротивлялся, по-кошачьи выгибал спину, стелясь наждаком и путая ленты полос. Логинов с остервенением давил и давил на педаль и лишь когда несколько обогнавших его водителей подали сигналы, усиленно мигая фарами и делая неопределённые жесты руками, почувствовал, что машину уводит куда-то вбок, и понял, что пробил колесо.

Проехав ещё немного на чавкающей покрышке, он вышел из машины и устало привалился к капоту. Силы, казалось, вытекли из него, как молоко из прохудившегося бидона. Дождь только собирался пролиться из сизого небесного брюха, и первые редкие капли с торжественным гулом отстукивали на стекле барабанное соло. Логинов со злостью пнул сдувшееся колесо. Запаски не было. Ну и шут с ней!

Он побрёл вдоль по шоссе, вливавшегося в широкий проспект, полный суетливых машин и длинных, похожих на амбары магазинов. Мозг, немного успокоившись, впрыскивал аптечными дозами утешительный наркотик: «А может, всё-таки это ошибка? Ошибка? Ошибка?» Но где-то под диафрагмой билось: «Всё так, так, так».

«Как же мне жить теперь с этим, Мышка? И как тебе жить? А ему?»

«И надо ли?»

Логинов шёл и шёл, не останавливаясь, даже не прогоняя ядовитые мысли. Минут через сорок показалась леденцовая маковка церкви. От ритма бешеного гона сердце начало колоть, и Логинов понял, что если не остановится передохнуть хотя бы на минуту, то просто умрёт. Он привалился к церковной ограде, тяжело дыша, растёр ладонью грудь под рубашкой и взглянул на церквушку. Белые ровные стены, узкие решётчатые окна в русском стиле, вечные попрошайки у входа – одноцветно-серые, взъерошенные. Логинов вынул из кармана мелкую монету, и к самому его носу тут же вспорхнула грязная пятерня. «Хра-а-ани-госпо-о-одь!» – просипел на одной протяжной ноте худой небритый мужичонка, благодарственно дыхнув на него перегаром. Логинов, не ответив, остановился у щербатых ступеней и с минуту стоял, не понимая, зачем он сюда завернул и что ему нужно. Дождь, деликатно доведя его до церкви, в мгновение стих, будто уже выполнил свою дневную норму. Массивная дверь непрерывно открывалась, выпуская верующих. Выходя, они поворачивались спиной к Логинову и лицом к церкви и крестились – кто мелко и суетно, кто с поклоном в пояс.

«Что теперь?» – подумал Логинов, и тупая ноющая боль вновь завела свой скрипучий маховик. Кто-то из прихожан случайно задел его плечом, он покачнулся и почувствовал, как огромная божья проходная всосала его целиком, поддав под зад тяжёлой шишкастой дверной ручкой.

Логинов бродил вдоль церковных стен, вглядываясь в лица святых и пытаясь найти ответ на мучивший его вопрос, но святые были равнодушны к непонятному им, такому земному горю. Золочёные рамы икон, пустые глазницы прогоревших лампад и подрагивающие огоньки тоненьких, как солома, свечек – всё казалось Логинову чужим, далёким от него, и захотелось немедленно выйти. От этого ему стало ещё гаже на душе. Нет, нет успокоения. Нигде.

Батюшка, подобрав полы длинной рясы, прошёл к алтарю, и за ним муравьиной дорожкой потекли бабулечки – в одинаковых платочках и с одинаковыми выражениями на блаженных лицах. Пёстрая толпа подплывала к иконам со свечками, шепталась сама с собой и со святыми. На Логинова никто не обращал внимания. Недалеко от него стоял мужчина в дорогом костюме, и Логинов сразу понял, что тот, как и он сам, случайный гость в этой Божьей горнице. Мужчина шарил глазами по иконам, будто пытался поймать взгляд святых, а лучше кивок – ну же, ну же, дайте знак. Один-единственный важный для него вопрос, с которым он пришёл сюда, оставался всё ещё без ответа, и мужчина робко косился на молодух и бабулечек, ловкими уверенными движениями подставлявших лбы под собственное крестное знамение. Логинов наблюдал за ним, встав за колонну. Мужчина поставил толстенную желтушную свечку к иконе долгобородого старца и мрачно всматривался тому в сухие праведные глаза, всё ещё надеясь на ответ. В кармане пиджака зазвонил мобильник, и мужчина не сразу понял, что этот звук исходит из него, а когда вдруг сообразил, смешно захлопал руками по груди и бёдрам, точно курица крыльями, виновато оглядывая толпу и бросая извиняющиеся взгляды на иконного старца. Со всех сторон на него зашикали, и Логинов, развернувшись, вышел из церкви, испытывая стыд и за мужчину, и за вечно недовольных прицерковных бабок, не пропускающих ни одного шанса клюнуть в темя нерадивого пришлого. Во рту будто покатали пластмассовую пробку от вонючей просроченной микстуры. Такая оскомина оставалась у Логинова всегда после посещения церквей, с того самого момента, как его, подростка, бабка впервые привела в Никольскую церковь в Ленинграде. От дурноты этого вяжущего послевкусия, от кисло-сладкого запаха ладана и церковной пыли, от мельтешения шаркающих теней и мутноватого блеска золотых резных окладов ему всегда делалось не по себе и невыносимо тянуло на воздух.

Логинов спустился по ступеням, не обращая внимания на обступивших его попрошаек, и тут только услышал, что это надрывался его собственный мобильный.

Он взглянул на экран и заледенел: светилась фотография, такая знакомая и родная, он сделал её сам на светлогорском пляже год назад – развевающиеся на ветру рыжие волосы, улыбка, любимые глаза. И надпись посередине экрана: «Марина».

Телефон звонил и звонил и, наконец, проиграв всю мелодию до конца, стих. Логинов не ответил.

Что он сейчас скажет ей? Он чувствовал, что не выдержит, непременно сорвётся, и от тех несказанных, страшных слов ему сделалось ещё хуже. Телефон зазвонил снова – та же фотография, та же надпись «Марина» на экране, такой же невозможно долгий звонок. Логинов не шевелился, смотрел на красную пульсирующую иконку и почти не дышал. Не ирония ли – он, известный психиатр и психотерапевт, не может справиться с собственными чувствами, сам сходит с ума и не в силах взять себя в руки и просто ответить на звонок. Ничтожество, истеричный психопат!

Звонок не смолкал. Логинов знал, что осталась пара музыкальных тактов и мелодия смолкнет. И тут красная иконка с трубкой на экране встрепенулась, взмахнула крыльями и закружила перед глазами в бешеном танце, множась на десятки, сотни себе подобных кумачовых мотыльков, алчных до языков пламени-убийцы. Он в ужасе отмахнулся. Но мотыльки кружили вокруг, точно этим пламенем был он сам, множились и, наконец, заслонили красным месивом небо. Мобильный раскалился, обжёг ладонь, Логинов отбросил его в сторону, и тут же попрошайка – тот, которому он подал мелочь, вспорхнул со ступеней серой ветошью, поднял телефон и исчез с ним за людскими спинами – такими же серыми и чужими.

Логинов тихо завыл, запрокинув голову к влажному небу и шаря руками по карманам: спасительного пузырька с таблетками не было, он забыл его дома. Небо медленно и тяжело начало опускаться на него, как поршень в маслобойном прессе.

Логинов со всей силы впился зубами в губу, и, по мере того как боль входила в мозг, беда отпускала, пятилась, пока, наконец, не притаилась где-то за рёбрами, всё ещё громоздкая, но уже рыхловатая, вялая.

Логинов не знал и не мог знать, что в полицейском участке Марине разрешили сделать два звонка. Первой она позвонила Кире, но её телефон не отвечал. Вторым человеком был он, и никогда ещё Марина так не зависела от того, ответит ли муж. Длинные равнодушные гудки в трубке, капли на грязном оконном стекле маленького участка, злая толпа неизвестно откуда взявшихся свидетелей, равнодушное отёчное лицо лейтенанта… Её ждёт выстуженный грязный изолятор, бесконечные допросы, ночи без сна, унизительная медэкспертиза, суд, насильственная госпитализация… Что потом? Какая разница. Сегодня она не успеет к любимому. И завтра тоже. Что дальше – уже неважно.

«У вас есть ещё номер, по которому вы можете позвонить?» – спросил лейтенант.

Она опустила руку с телефоном, вмиг ставшим тяжёлым, обжигающе холодным, как кусок искусственного льда.

«Больше звонить некому». – Марина устало закрыла глаза.

Она так и не решится набрать номер, который знала наизусть. Ему, Моссу, любимому Моссу, не надо знать о её проблемах. Улетела. Как бабочка. Она и есть бабочка. Он потом всё поймёт.

* * *

Ещё на углу улицы в Отрадном Кира заметила, что ворота дома Логиновых распахнуты настежь. Входная дверь тоже не заперта. Она вошла, с порога окрикнула Логинова – так, на всякий случай, хотя уже наверняка знала, что его нет. На полу в прихожей валялись шарф и перчатки. Спешил, даже свет забыл погасить. Всё понятно: Марина позвонила ему, он помчался в участок. Бедный, проведёт там всю ночь, скуля, как паршивый пёс, возле изолятора. Но Кире было не до размышлений подобного рода. Дождь, хлынувший внезапно, промочил её насквозь, почти до белья, она дрожала, хотелось лишь одного: принять душ и завернуться во что-нибудь тёплое.

Кира прошла в комнату, где последнее время ночевала, скинула одежду, но на пороге маленькой гостевой душевой остановилась. Нет. Теперь не так.

Она поднялась на хозяйский второй этаж, взяла из шкафа чистое полотенце, белоснежное, пушистое, вдохнула его свежий уютный аромат и толкнула дверь в «их» ванную комнату. Минут пятнадцать она стояла под горячим душем, но так, кажется, и не согрелась: внутри гудела стужа и бесновался январский морозный пересвист. Кира вышла из душевой кабины, наполнила ванну до краёв и долго ещё лежала в розовой пене, пока наконец малое подобие блаженства не наполнило всё её нутро, как наполняет подогретое молоко холодную алюминиевую кружку.

Вытираться Кира не стала: как всегда делала хозяйка этого дома, ещё мокрая, она завернулась в Маринин любимый махровый халат нежнейшего персикового цвета (такого у Киры в жизни не было никогда), подвязалась толстым поясом, накрутила на голове чалму из полотенца и спустилась в холл. Халат Марине понадобится не скоро. Как и бутылка «Бароло» – Кира достала её из бара, надо же хоть раз в жизни попробовать.

Она залезла с ногами на диван, включила телевизор, вынула пробку, посмотрела, как играет в бокале рубиновое вино. Его надо пить медленно, Кира так никогда не умела. Влив в себя почти всё сразу и не почувствовав ни прелести букета, ни тонкого послевкусия, она налила до краёв ещё один бокал.

Рука потянулась к мобильному.

– Я слушаю, – отозвался знакомый жёсткий голос.

– Дмитрий Дмитриевич, это Кира, помощница доктора Логинова.

– Да, Кирочка, узнал вас, – потеплел Станкевич. – Как там дела у Феликса Георгиевича?

– У него всё отлично. Я звоню вам потому, что переезжаю в Петербург. Когда? Уже завтра. У вас не найдётся для меня работы? Любой. Я могу делать всё, лишь бы быть рядом с таким учёным, как вы. Хоть полы мыть.

– Ну зачем же полы, дорогая моя! – предсказуемо зашумел Станкевич. – Да о таком ассистенте, как вы, я и мечтать не мог!..

Ну, вот и всё. Сделано. Какой сегодня и правда удивительный день! Можно забыть о суетных мелочах и расслабиться. На часок, потом ноги в руки и домой – на калининградскую квартиру, а завтра утром на самолёт.

С Мариной тоже всё решено. Решено правильно. Так, как и должно быть. Больных, червивых, надо непременно изолировать.

Теперь Логинов.

Она увидела на тумбочке приготовленные им для неё деньги – плату за работу, встала с дивана, без эмоций пересчитала и сунула в карман халата, начисто забыв, что халат не её. Денег Логинов положил щедро. Видимо, чувствовал перед ней свою вину.

Кира захохотала, закружилась в танце с бокалом. Лёгкое опьянение успело вскружить голову, чуть затуманить мозг. Захотелось вот так, лёгкой и счастливой, обойти напоследок весь дом.

Она ходила по комнатам, воображая себя хозяйкой, мысленно переставляя мебель по своему вкусу и жадно прикасаясь ко всему, что ещё пару часов назад принадлежало Марине. В кабинете Логинова Кира на секунду остановилась, будто незримое табу ещё существовало. Но нет, нет, глупости, она смело подошла к столу, и несколько случайных винных капель, дрогнув, соскочили с бокала на стопку распечатанных статей. Успел ли он закончить?

Первые несколько глав были написаны гладко, ёмко, пестрели названиями препаратов и формул. Логинов всё-таки талантливый, этого у него не отнять. Мог бы быть великим, но… Кира листала и листала статьи, пока не дошла до последних пяти страниц. И тут же мгновенно протрезвела.