Текст книги "Голова рукотворная"

18

Мосс приехал в Отрадное за час до назначенного времени. Уютный курортный посёлок, богатые особнячки, зелёная дымка свежей листвы. Сюда надо переезжать, когда у тебя всё хорошо, жизнь сложилась, ты обеспечен и не зависишь от офисного рабства и суеты большого города. Здесь тебя ждёт опрятная старость в окружении успешных детей и избалованных внуков. Мосс не мог представить себя, живущего за одним из таких высоких заборов, в пузатом доме с верандой и аккуратным квадратным крыльцом, где за стенкой нет соседей и посторонних звуков. Как и совсем не мог себя вообразить старым, даже годов Логинова, который казался ему – нет, не стариком, конечно, но всё же возрастным, мудрым, начитанным, хотя и бесконечно скучным. Шестнадцать лет, разделяющие их, виделись ему пропастью – бросишь камень, не услышишь звука. Мосс силился представить, что с ним будет в сорок пять, и не мог. И с каким-то плоским равнодушием подумал: дожить до сорока пяти ему не удастся. Парусники столько не живут, даже в человеческой кожуре.

О смерти он думал легко. Есть мотыльки-однодневки, у них даже пищеварительной системы нет – незачем, родился – размножился – усоп. Вот кому должно быть тяжко, а ему-то что?

Мосс прошёл до конца улицы, принюхиваясь и прислушиваясь. Тишина. Только чайки беспокойно кричат совсем рядом да с залива веет солоноватым запахом мокрого песка. Мосс поёжился. Ему показалось даже, что он слышит, как шуршит прибой, перебирая бисер мелкой гальки на берегу, и лопаются пузыри жёлтой пены на темени облизанных волной камней. Звуки напоминали ему о матери, и он даже не мог сказать почему: просто тревожность, поселившаяся в нём, заставляла думать об опасности, поджидающей в самых простых и когда-то привычных вещах и явлениях. А где тревожность – там всегда мать, её беспокойные глаза, заострённый нос и чуть опущенные уголки тонких губ. И ещё её высокий упругий голос, звучащий теперь под колпаком черепа, у темени, с холодным цинковым эхом: «Что, Витенька? Что? Тебе нехорошо? Где болит?»

И Мосс вновь ощутил бесконечное одиночество от невозможности рассказать ей о том, что с ним происходит.

Вера так и не стала для него необходимостью. Но пыталась – надо отдать ей должное. Мосс чувствовал свою вину перед ней – нет, не за то, что превратил её жизнь в скомканный бумажный листок, а за то, что совсем не печалился от её скоротечного ухода и не скучал по ней. Будто не было стольких совместно прожитых лет. Он сам себе говорил, что любил её, но кто придумал, что жить без того, кого любишь, невозможно? Кто определил, что нужно обязательно быть вместе? Кто посчитал, что надо непременно умирать от любви? Человек. Все беды от человека.

Но Мосс ведь не человек. Ему было бы достаточно, чтобы Вера приходила лишь изредка, да и то потому, что это необходимо ей. А он вполне довольствовался бы одиночеством и находил бы в нём блаженное тихое счастье.

После Вериного ухода в квартире стало просторней, Мосс повесил плотные шторы поверх уже имеющихся и не раздвигал их утром. По вечерам он любил сидеть у круглого стола под старинным абажуром и, не моргая, смотреть на притаившиеся в нём четыре зажжённые лампы, различать едва видимые раскалённые червячки вольфрамовой нити за выпуклым стеклом – такой же червячок непременно потом плыл перед глазами, если их сощурить. Электрический свет манил Мосса, завораживал, однажды он очень сильно обжёгся, когда пальцы сами потянулись к лампочке. Но боль была сладостной, иной, нежели раньше. И электрический свет непривычный – другого цвета, не жёлто-мыльный, как прежде, а сияющий, белый, с радужкой вокруг абажура, как зрачок гигантского животного.

Еду он готовил себе сам и по большей части голода не испытывал: под рукой всегда был мёд и вазочка с засахаренными фруктами. Почему Логинов вдруг забеспокоился о его питании? И соседка Галина – тётя Галя – тоже всполошилась, как он будет дальше жить без Веры. Слово странное произнесла – «неприкаянный».

Таково людское племя: желудок и бытовой кайф для них на первом месте.

Мосс вернулся в начало улицы, где стоял дом Логинова, заглянул в сад через ощетинившийся чугунный частокол с острыми наконечниками. У дорожки к крыльцу были посажены юные лиственницы, их светло-зелёные пирамидки напоминали об идеальном математическом порядке вещей в человеческом мире, и Мосс даже подивился, насколько хаос очевидно совершенней. Он постоял у калитки, держась одной рукой за металлический ящик для писем и ощущая холод под пальцами, и непрерывно думал о том, что приехать в Отрадное было глупостью. Зачем он здесь? Кому он нужен? Семье Логинова, которая будет таращиться на него, как на ярмарочного попугая? Невежливо, если он встанет посреди ужина и уйдёт. А ведь он не мог гарантировать, что высидит в гостях положенное человеческому приличию время. Здесь всё чужое – эти дома, низкие фонари, шум с залива и так много птиц вокруг. Почему он дал себя уговорить и приехал?

Мосс убрал руку с почтового ящика и, развернувшись, уверенно зашагал прочь.

– Здравствуйте, – послышался вдруг женский голос.

Мосс оглянулся. За прутьями калитки маячил силуэт.

– Вы ведь Виктор?

Калитка отворилась, и молодая рыжеволосая женщина, кутаясь в белую шерстяную кофту, вышла на улицу. Мосс пожалел, что обернулся. Надо было ускорить шаг. Он просто прохожий, она обозналась.

– Почему вы уходите? Я знаю, вы Виктор.

Глаза её были огромными, серо-бирюзовыми, как старинная брошка матери. И губы двухцветные: алые у изгиба и розовато-белёсые там, где соприкасаются с фаянсовой кожей.

– Я, кажется, приехал раньше времени… – нерешительно ответил Мосс.

– Пустяки. Пойдёмте в дом!

Мосс не тронулся с места. Рыжая подошла ближе.

– Я увидела вас из окна.

Она взяла его за руку, и всё внутри Мосса сжалось. Подполз предательский страх: а вдруг эта чужая женщина почувствует впадину на ладони – его, только его отличительный признак? Вдруг она поймёт, что он бабочка?!

– Я, может, пройдусь немного, подышу, – он сделал полшага назад и опустил со лба на глаза солнечные очки, хотя солнца не было.

– Я – Марина. Марина Логинова, – она также сделала полшага за ним, не отпуская его руку. – Хотите, я покажу вам посёлок?

Он не хотел, но Марина посмотрела на него так серьёзно, как будто от его ответа зависело что-то очень важное. И глядела она прямо ему в зрачки, словно тёмное непроницаемое стекло очков и не было помехой. Мосс кивнул.

Марина отпустила его руку, и ладонь ещё долго сохраняла её тревожное прикосновение.

Они направились неспешным шагом по узкой улочке вдоль низкого кучерявого кустарника, дошли до залива, потом обратно и снова вернулись к дышащему морем полудикому пляжу. Марина рассказывала Моссу легенду о Белой Лошади, которую приписывают этим местам. Мосс не особо уловил её смысл, понял только, что ночью появляется некая мистическая лошадь, ходит туда-сюда, и много людей её видело, только доказать никто ничего не может, с рассветом лошадь исчезает. Человек часто делает большие выводы из мелочей, подстраивает под суеверие свою жизнь. Мосс даже не стал вникать в суть. Он лишь заметил, что, когда сам рассказывал о чём-то Марине, она едва заметно проговаривала им же сказанные слова одними губами, и это было немного странно и забавно.

На берегу они долго стояли и смотрели, как вода слизывает солёный узор с гранитных валунов, пока Мосс не догадался, что его спутнице холодно под колким балтийским ветром, и не предложил вернуться в тихие улочки. Марина согласилась, благодарно ему кивнув. Он шёл и смотрел, как развеваются на ветру её медно-рыжие волосы, точно огнёвка колышет крыльями – с таким же шуршанием и ритмом, наблюдал, как меняется цвет её глаз от светло-бирюзового до аквамаринового, вслушивался в мелодику её шелковистого голоса и вдруг остановился:

– Я должен вас нарисовать.

Она запнулась на полуслове своего рассказа, потерянно пожала плечами.

Мосс вытащил из кармана джинсовой куртки огрызок карандаша, пошарил руками в поисках бумаги и, не найдя даже клочка или билетика, подошёл к ближайшему столбу и одним рывком сорвал объявление. Потом сел прямо на асфальт, снял солнечные очки и смелыми штрихами начал зарисовывать её лицо, глаза, губы. Когда он кивнул Марине, что закончил, она подошла и села рядом с ним, поджав ноги.

Рисунок был великолепен и точен. Мосс сумел схватить самую Маринину суть: лукавый искрящийся взгляд, хитринку в уголках капризных губ, детскую припухлость щёк.

– Я не такая. Была когда-то такой. Сейчас уже нет, – сказала она с лёгкой тоской.

Мосс смотрел на неё и удивлялся: рыжеволосая Марина теперь не вызывала у него никакой тревоги, была невероятно понятной ему, и он впервые пожалел о том, что обещал Логинову не сообщать о своей тайне никому. Сейчас Моссу нестерпимо захотелось, чтобы она распознала его иную сущность, догадалась обо всём сама.

Марина посмотрела на маленькие наручные часики и вздохнула:

– Пора идти. Он уже, наверное, ищет нас.

Она сказала не «муж», не «Феликс» или «Феликс Георгиевич» и даже не «ваш доктор». Простое местоимение «он», за которым значился Логинов, совершило невозможное чудо: отгородило их двоих от целого мира, создало невесомый эфирный купол, в котором им обоим дышалось легко и свободно и где можно было даже не произносить слов – всё понятно с полувзгляда.

Мосс встал, подал ей руку и, не выпуская её ладони, прошёл до калитки дома Логинова. За те несколько минут, что занял обратный путь, ни Мосс, ни Марина не проронили ни слова.

* * *

Вырулив на свою улицу, Логинов издалека увидел, как у калитки взметнулось кленовое пламя Марининых волос, вспыхнуло и исчезло за фонарным столбом. Он удивился, зачем она выходила, и, лишь подъехав к дому, заметил виднеющуюся за прутьями частокола долговязую фигуру Мосса. Его чёрная макушка плыла над кустами к крыльцу.

Логинов не ожидал, что Мосс подъедет раньше назначенного времени, или же это он сам задержался на рынке, выбирая фрукты к столу? Логинов взглянул на часы. Без минуты четыре. У Мосса немецкая точность.

Ворота открывались медленно – чересчур медленно, раньше Логинов и не замечал, как неспешно, по-стариковски разъезжаются в полусонной зевоте железные челюсти, по миллиметру открывая вид на ухоженный дворик. Вот показался подрагивающий на ветру кончик белого пояса от Марининой кофты, вот её рыжий локон, плечо, вот она сама. Стоит улыбается – непонятно, ему или гостю. Умница, вышла встретить.

Ворота наконец распахнулись, и Логинов въехал во двор. В гараж машину ставить передумал, наспех вышел, даже дверцу не закрыл.

Мосс кивнул ему, Марина плотнее запахнула кофту, оба молчали. Логинов корил себя, что задержался, поставил жену в неловкое положение – ну о чём ей с ним говорить, поэтому и зябко бедняжке, и кутается – психологическая защита, условный рефлекс. Это уже потом, он надеялся, за ужином, и то не в самом его начале, Мосс расшевелится, расскажет что-нибудь о своих рисунках, сейчас же будет дичиться, теребить пальцы-прутья, смотреть на шнурки своих ботинок.

Но только Логинов подошёл к ним ближе, Мосс неожиданно весело и быстро заговорил. О том, как ему нравится Светлогорск и Отрадное, о свежем ветре с моря, о цветах и деревьях, обо всей той ерунде, о какой обычно щебечут женщины. «Марина умеет влиять на людей, даже на таких существ, как Мосс», – подумал Логинов и нарочито обнял жену за плечи, потом сам же себя мысленно отругал: что он в самом деле, как узколобый люмпен, метит лапищей свою самку, перед кем ему тут утверждаться – перед этим несчастным больным мальчиком?

– До чего же я рад, Виктор, что вы выбрались к нам!

Логинов пожал Моссу руку, удивившись снова: рукопожатие того было открытым, дружеским. Стараясь не спугнуть его настроения, он повёл гостя показывать дом. Глаза Мосса светились, сиял и он сам, и Логинов подумал, что идея пригласить его была правильной. Мосс осторожно ощупывал взглядом каждую деталь: репродукции на стене, большие напольные часы, бра и торшеры, складки штор и сувенирный хлам на каминной полке – так подслеповатая собака, впервые попавшая в дом, тыкает носом во все встречающиеся на пути предметы.

Когда они вернулись в гостиную, Марина накрывала на стол. Лицо её было сосредоточенно, брови сдвинуты, руки суетно перебирали ножи и вилки, будто ожидался важный приём и ошибиться с сервировкой было преступно.

– Милая! – окликнул её Логинов.

Марина вздрогнула, выронила нож, и, казалось, тот ещё не коснулся пола, а Мосс уже подлетел, поднял его – всё произошло молниеносно, Логинов не успел даже отреагировать, и такая прыткость гостя была ему неприятна. Марина поблагодарила Мосса, не глядя ему в глаза, улыбнулась тихой мягкой полуулыбкой.

«Волнуется», – подумал Логинов, вспоминая, как она так же волновалась, когда он сам впервые пришёл к ней в квартиру. И тут же одёрнул себя: нет, не так же, не так же!

От еды Мосс отказался, что было предсказуемо, но Логинов заранее предупредил Марину, что повторно предлагать блюдо не стоит. А вот чай он пил с удовольствием, заедая фруктами: клал по одной виноградинке в рот, долго перекатывал её, и она чуть выпирала сквозь тонкую бледную кожу то одной его щеки, то другой, потом высасывал сок и затем уже проглатывал всю целиком, не разжёвывая.

Марина большей частью молчала, слушала, как Мосс рассказывает о последней книге, которую он иллюстрировал. Речь его была гладкой, без сорных слов, Мосс часто делал паузы, подыскивая нужный эпитет, и взгляд его на мгновение застывал, и так же каменел он сам, точно кто-то дал команду «Замри». А через секунду Мосс оттаивал, вспомнив нужное слово, и продолжал говорить.

Логинов наблюдал за ним и в который раз за последние дни думал о том, что статья в энтомологическом журнале сыграла в жизни их обоих огромную роль, сделала гигантскую работу, такую гигантскую, что и в один научный реферат не поместится.

Задумавшись о статье, Логинов на какие-то минуты полностью ушёл в свои мысли, а когда вынырнул, к удивлению, услышал, как Марина сбивчиво, возбуждённо читает по памяти стихотворение Бродского, путая слова и спотыкаясь на каждом четверостишии. Мосс сидел, слушал внимательно, перебирал плечами, и было в этом движении что-то такое трогательное, что Логинов почувствовал маленький, как комариный тык, колкий укус зависти: это ему, Моссу, Марина, любимая Марина читает Бродского!

Но, как бы то ни было, Марина немного ожила, и можно будет снизить дозу её антидепрессантов. Мосса же вообще следует снять с препаратов, пусть пройдёт недели две-три, чистых от химии. Похоже, с ним всё получается даже намного лучше, чем ожидалось. Умница, Мосс.

– А кем вы были, до того как… – сказала Марина и сразу закашляла, поперхнулась, приложила ладонь к горлу.

Глаза Мосса вспыхнули тихим пламенем, он поднял голову к потолку, и Логинову почудилось, что он сейчас ответит «куколкой» или «хризалидой», но Мосс внимательно посмотрел на Марину и чуть слышно ответил:

– До того как стать иллюстратором?

– Да. Простите… – Марина жадно глотнула из поданного Логиновым стакана с минералкой.

– Тоже рисовал. Комиксы, календари. Мелочь всякую. Всегда был художником, как и мой отец. Только отец был великим, настоящим творцом.

– Хотелось бы взглянуть на его картины, – ответила Марина.

Мосс сразу же подхватил, принялся увлечённо рассказывать об отце, о том, что давно мечтает сделать его персональную выставку, ведь много картин сохранилось – и дома, и в частных коллекциях. Логинов осторожно наблюдал, как с каждым словом разгорается в Моссе надуманная любовь к отцу, ненавидимому им, и как Мосс взаправду верит собственным словам: о том, что это его сыновий долг, и о том, какой старший Мосс гениальный живописец и рисовальщик, о неоценённом его гении и обо всех тех мелочах, о которых говорят благодарные выросшие дети, лелеющие шанс привлечь публичное внимание к усопшим родителям, когда-либо что-либо создавшим. Он был даже красив в эту самую минуту, Мосс, не по-мужски красив, а по-лермонтовски, эдакий бесполый одинокий Демон-сирота, поющий тёмным голосом о светлой тоске.

«Браво, мой мальчик! – сквозь улыбку думал Логинов. – Браво! Если сам сможешь вернуть себе отца, тебе не нужен будет больше никто, и лучшего тебе и пожелать невозможно, проживёшь ты долго, дольше нас всех!»

Марина слушала не перебивая и больше за вечер не произнесла ни слова.

Когда Мосс уходил и они прощались с ним у калитки, лицо его, всегда бумажно-бледное, было чуть разбавлено едва различимым водянисто-розовым румянцем, рвано растянувшемся от уха к носу.

– Я, кажется, забыл в прихожей очки, – Мосс виновато взглянул на Логинова. – На тумбе, у зеркала.

– Я принесу.

Логинов поспешил в дом, и, когда его спина исчезла в дверном проёме, Мосс, наклонившись к Марине, осторожно тронул её за локоть и тихо произнёс:

– Я должен сказать вам. Я другой. Не такой, как люди. Если бы я открылся вам, вы бы сочли, что я неизлечимо болен. И я даже согласен с этим.

Логинов появился на крыльце, махая очечником.

– Я тоже, – быстро шепнула Марина. – Я тоже другая. И тоже больна.

Выйдя за калитку, Мосс взглянул поверх ограды на тёмные зрачки окон логиновского дома, махнул рукой над головой – дому ли, птицам ли – и, не оборачиваясь, зашагал прочь.

19

Было два часа дня, но из-за тёмной пасмурной кисеи за окном чудилось, будто наступили сумерки. Логинова тянуло в сон, он работал с семи утра почти без перерывов, даже не понимал, ел или нет. На письменном столе свежим сугробом лежали распечатанные листы бумаги, пестревшие красным крапом правок. Логинов сидел на стуле сгорбившись, просматривал черновик собственной статьи и материалы для будущего реферата. И чем ближе к концу он подходил, тем яснее убеждался – да, его метод произведёт фурор. И тихое сладковатое тепло разливалось по всему телу: вот она, его будущая слава учёного, признание, уважение. О том, насколько велика именно его заслуга, он и не думал. Ну дарована ему благодать сопричастности к чуду, какая теперь разница? Случайность – флагман любой науки, а системность и закономерность – лишь обходной путь к той же самой искомой точке.

Что мы имеем? Первое. Панический страх снимается агрессией, направленной против источника фобии.

Логинов оторвался от чтения и задумался. Всё по-честному, без лукавства, надо констатировать неоспоримый факт. А факт неоспорим. Пациент, страдавший лепидоптерофобией, избавился от страха бабочек навсегда. Теперь он может думать о них без вегетативных изменений в организме, брать их в руки, не опасаясь судороги, и, если написать, что он их полюбил, – это будет стопроцентная правда. Смоделированная агрессия излечила его. Полностью.

Второе. Пациент, у которого стремительно развилось когнитивно-энфазийное расстройство, сбой идентификации личности и, как следствие, наступило паническое состояние от осознания своей принадлежности к классу насекомых, смог адаптироваться в обществе благодаря уникальному новому методу, названия которому ещё нет. Аффективное состояние сменилось стабильной нормой.

Проблемы с самоопределением – условны.

Логинов решил пока не писать в статье, что и в первом, и во втором случае пациент один и тот же. Если мыслить научно, это вполне могли быть разные пациенты, а методы, само собой, надо проверять клинически, и на это уйдут годы. Но вот они, первые блестящие результаты!

Логинов поразмыслил и всё же поделил написанное на две отдельные статьи. Правильно: разные проблемы, разные методики, разные научные подходы.

Он не задумывался пока о том, что научная тусовка потребует от него предъявить обоих пациентов. Но даже если придётся выставить Мосса напоказ, как лабораторного шимпанзе, ничего вопиющего в этом нет: кто сказал, что человеку отпущена только одна болезнь? Да в психиатрии каждый второй больной – увесистый кулёк с несколькими серьёзными недугами.

Логинов дописал от руки пару абзацев и вновь перечитал. Чего-то не хватало. Он работал над статьями уже две недели, многое переписывал, лакировал, подгонял под выстроенные идеи. Необходим был последний штрих. Логинов взял мобильный и набрал номер Мосса.

Тот ответил не сразу.

– Виктор, – Логинов чуть замялся, – возможно, вас попросят дать некое интервью на… хм… назовём это медицинским симпозиумом. Вам зададут вопрос о том, кто вы.

– Я – Виктор Мосс, иллюстратор.

Логинов слышал в трубке его дыхание, ровное и чёткое.

– Но ведь это неправда. Вы – бабочка-мнемозина из рода парусников.

– Док, я понимаю, к чему вы клоните. Не бойтесь, я не проколюсь.

– Это будет изощрённый допрос. Ваши ладони тоже осмотрят.

– Зачем?

– Чтобы найти доказательство, что вы бабочка.

– Какая ещё бабочка, док? Вы-то сами в это верите?

Голос Мосса был искренне удивлённым. Логинов улыбнулся. «Браво, мальчик!»

То, что Мосса выведут на чистую воду, можно было не сомневаться. Но до такого допроса ещё надо дожить, а пока что просто закончить статью и собрать тезисы для реферата. Несколько дней назад Логинов написал два письма знакомым чинам из клинической психиатрии, попросил рассмотреть возможность испытания новых методов на базе их клиник и утром получил одинаковые ответы. Да, возможно, но только после выхода статей и чётких распоряжений ответственных лиц из Росздравнадзора. Есть спонсоры, готовые вложиться в новые методы лечения. Логинов ответил, что статьи непременно будут резонансными, в том нет ни малейшего сомнения.

Он отложил рукопись и потянулся. Настроение было отличное. Надо немного отдохнуть, но сначала окончить два незавершённых дела: купить билеты в Италию и уволить Киру.

Логинов заказал два авиабилета через интернет, забронировал номер в гостинице на побережье и арендовал автомобиль. Затем взял мобильный и набрал Маринин номер.

– Ты где, Мышка?

– Мы с Кирой гуляем.

«С Кирой – в последний раз», – подумал Логинов.

– Когда вернётесь?

– Мы же только что вышли, и пятнадцати минут не прошло. Хотим прогуляться до Светлогорска…

– Возвращайся, надо собираться. Завтра мы летим в Неаполь. Оттуда едем на машине в Пестум. Ты и я.

– Но…

– Это решено, Мышка.

– Я не поеду.

Логинов почувствовал, как в горле, у самого подбородка, свернулся и выпрямился раскалённый ёж. И огромная волна злости, жадная, неуправляемая, вдруг нахлынула на него. Он с силой рубанул ребром ладони о спинку кресла – так, что послышался лёгкий деревянный хруст, моментально сжался от боли и в собственном стоне вдруг услышал, как орёт на жену.

Телефон, брошенный в стену, чудом не разбился. Под языком таяла спасительная таблетка. Что с ним происходит? Почему он не может себя больше контролировать? Недавно так же швырял ноутбук, теперь телефон.

Он снова набрал Маринин номер, хотя и не ожидал, что она ответит. Но Марина сказала спасительное «алло», и Логинов, боясь, что она нажмёт отбой, затараторил нелепые слова извинений. Марина молчала.

– Я просто увезу тебя. Ради тебя же самой. И не спорь, пожалуйста. Мы уезжаем, это решено. Я твой муж и врач, и сейчас ты будешь делать то, что я скажу!

Он так боялся снова услышать ледяное «не поеду», что сразу попросил передать телефон Кире. Надо закончить все дела разом.

– Кира, мы с женой завтра уезжаем. Сегодня ваш последний день работы с ней. Возвращайтесь в дом, я приготовил для вас конверт. Вы очень нам помогли, и я надеюсь, дополнительная премия вас не разочарует. Работа в офисе тоже не понадобится, но вы можете рассчитывать на зарплату до конца лета. О счетах и аренде кабинета я позабочусь сам.

Он дал ещё пару распоряжений на случай, если позвонит кто-то из пациентов. Кира слушала молча, и Логинов представил её лицо – бледное, скуластое, каменное – и никакого сочувствия к ней не испытал.

– Хорошо, Феликс Георгиевич, – ровным голосом ответила Кира. – Как скажете. Только мы с Мариной уже в Светлогорске, хотели пройтись, здесь сегодня праздник янтаря, гулянье и ярмарка. Можно?

– Надолго?

– До ужина. Напоследок. Вы ведь не откажите нам в таком малом удовольствии?

Логинов неохотно согласился.

Вот и всё, дела сделаны. Статью и реферат он допишет в отпуске. Уже завтра они будут в Неаполе, и Марине придётся пережить разлуку с новоявленной подругой Кирой. Их сближение особенно раздражало Логинова. Он заметил, что за предыдущие две недели Маринины прогулки в сопровождении Киры превратились в четырёхчасовые. А в последние дни они отправлялись вместе из дома и утром, и вечером, так что жена пропадала почти на целый день. Но психика Марины тревог не вызывала, депрессия её смягчилась, а за окном посветлело, туча рассеялась, тепло, пусть гуляют. Пара часов ничего не изменит.

Усталость надавила на веки тёплыми пальцами, Логинов опустил голову на руки и мгновенно уснул прямо за письменным столом глубоким, вязким, как алычовое варенье, сном.

* * *

Марина убрала мобильный в карман и прибавила шаг. До светлогорского железнодорожного вокзала оставалось совсем чуть-чуть, до электрички в Калининград – полчаса. Последние две недели они с Кирой приходили заранее, Марина покупала билет и любила минут пять постоять возле фуникулёрного павильончика, наблюдая, как в него, точно в улей, слетаются оранжевые кабинки, цепляясь за чёрный трос большим изогнутым усом.

Она смотрела на снующих туристов, которых с каждым тёплым днём становилось всё больше, и мельтешение толпы немного укачивало её. Кира безошибочно считывала Маринино состояние и деликатно отходила метров на десять – пятнадцать, позволяя ей побыть наедине с кипящими мыслями.

Марина думала о Моссе.

Думала. Думала. Думала.

Думала постоянно, и не было, наверное, ни минуты, в которой бы не обозначилось его требовательное присутствие. Ершистое дикое одиночество, жившее в нём, немыслимым образом слилось с её собственным одиночеством, стеклось, как две ртутные капли, в единое целое – Марина поняла это сразу в тот день в Отрадном, когда он приехал, в ту самую секунду, когда он заговорил. И до звона натянулась струна внутри, в глубине, у позвоночника, и разлетелись в голове тысячи мелких брызг, дробя мозг на несоединимые элементы, и каждая отдельная клеточка пульсировала, ухала: мосс-мосс-мосс. И был в этом круглом коротком слове «мосс» губительный яд, но Марина всё повторяла и повторяла его, будто делала спасительный глоток, – одно энергичное соединение губ, один щелчок вылетающего звука, и ты можешь снова дышать. Он сам был весь целиком в этом имени, и невозможно было представить ни одного человека на земле, которому бы оно подошло. А «Виктор» – это что-то другое, это не о нём… Хотя Марина и обращалась к нему именно так, но в этом-то и была игра.

Она часами могла разбирать по мельчайшим деталям черты его лица, мысленно гладить пальцы, волосы, прикасаться губами ко всему, что толчками выдавливала память, и тихо тлеть от счастья одной только возможности вспоминать о нём.

Такой любви Марина ещё не испытывала в жизни ни разу.

С тех пор как, промучившись невозможно длинную бессонную ночь после его ухода из дома Логинова – а теперь всё, что у неё было, она называла не своим, а принадлежащим Логинову, – с той самой минуты, как она поняла, что погибла, а Кира спасла: протянула написанный на клочке бумаги номер мобильного Мосса, с тех самых пор прошло всего две недели. Но это были две недели в абсолютно новом состоянии, в новом теле, словно кто-то открыл дверь в другие миры и чуть подтолкнул костяшками пальцев в спину: иди.

Марина знала, что Мосс никогда не будет чувствовать к ней того же, но даже его холодность была теперь для неё необходимой средой, в которой она могла существовать. И смерть стала настолько очевидной, что даже не страшной: отними возможность видеть, слышать, думать о Моссе, и Марины не станет. По своей ли воле или Бог сжалится над ней и просто остановит сердце – уже неважно. Без Мосса жизни нет. Мосс – её новая болезнь, неизлечимая, жестокая, но такая сладкая.

Марина неустанно за что-нибудь благодарила судьбу: за то, что у мужа не сложилось с Прагой и Ригой и они переехали сюда, в Калининградскую область, за то, что есть на свете бабочки, ведь если б их не было, самый главный человек в её жизни не стал бы пациентом Логинова. И за то, что, когда, едва сдерживая дрожь в руках, она набрала номер Мосса, он узнал её сразу и тихо произнёс: «Приезжай».

И жизнь повернулась на сто восемьдесят градусов. Ей было всё равно, кто он – человек или бабочка, пусть считает себя кем угодно, лишь бы не гнал прочь, лишь бы дарил хотя бы малость блаженства быть рядом с ним, говорить с ним, таять от его прикосновений.

Утром, а иногда и вечером Марина садилась в электричку в Светлогорске и через час выходила на перрон вокзала Калининград-Северный, растворялась в городском плотном воздухе, словно ныряла в молоко, подогреваемая изнутри ноющим чувством близости расстояния до дома Мосса, и считала остановки на автобусе до Амалиенау, а потом шаги до его подъезда, и уже у двери замирала, не в силах поднести палец к домофонной кнопке, не слыша никаких звуков вокруг, кроме собственного скулящего сердца.

А Кира – верная, всё понимающая Кира, сообщница Кира – каждый раз провожала её до светлогорского вокзала и встречала через три часа. «Долгая прогулка» – так они обе говорили Логинову. Из депрессии надо выходить ногами, как он сам советует своим пациентам.

Когда-нибудь всё закончится. Но не сейчас. Логинов ничего не должен знать. Иначе он навредит Моссу.

Марина отвернулась от вереницы фуникулёрных тыковок, по-черепашьи медленно ползущих с набережной вверх и обратно, и направилась к вокзальному входу. Опаздывать нельзя, электрички до Калининграда ходят раз в час. Марина взглянула на циферблат маленьких наручных часиков: до поезда оставалось пятнадцать минут, ещё можно успеть купить бутылку воды и шоколад. Торговцы развернули пёстрые лотки с сувенирами прямо на тротуаре. Марине вдруг нестерпимо захотелось купить Моссу что-нибудь, любую безделушку – тигрёнка или зайца. Пусть напоминает о ней, если действительно им придётся на несколько недель разлучиться из-за Италии.

Она сунула руку в карман, чтобы подсчитать мелочь и сотенные бумажки – вчерашнюю магазинную сдачу, которую так и не положила в кошелёк, и неожиданно боковым зрением увидела на лотке миниатюрную янтарную бабочку.

– Можно посмотреть? – Марина улыбнулась розовощёкой торговке и осторожно протянула руку.

– Смотри, красавица, сколько нужно, эта брошка последняя, все раскупили сегодня. Недорого отдам.

Марина осторожно взяла бабочку в руки. Солнце проткнуло и насадило на луч её медово-жёлтые крылышки, кустарно скреплённые проволокой «под золото» на таком же янтарном тельце, и внутри у Марины похолодело. Голова закружилась так, что захотелось опереться о лоток, и лишь страх раздавить хрупкие побрякушки остановил её. Она мгновенно узнала это состояние и до крови прикусила губу. Только не это, только не новый приступ!