Текст книги "Голова рукотворная"

– Я не устал. Настоящие моряки не устают. Мои дети устали от меня. Что ж, такова селяви, как говорят французы, я не жалуюсь, я понимаю.

Он помолчал немного и продолжил, глядя Логинову в глаза:

– Понимаете, я всю жизнь был при деле. Сначала в Баренцево ходили лет двадцать, потом в Белое. На берегу жизнь другая, но тоже есть. Я не считаю себя гениальным резчиком, но мои шахматы из кедра сейчас в коллекциях музеев Хельсинки и Осло. Туркам вырезал их Ататюрка из берёзы, даже бересту оставил у него как рубашку. В Стамбуле был, подарил там одному чиновнику по культуре, ох он и благодарил! Забавно, правда? Турок с берестой! А что толку по морю скучать? Умелец всегда найдёт себе дело, вот как я – в Мурманске с работой плохо, пенсионерам подработку не найти. Когда овдовел, приехал за старшей дочерью в Латвию, осел здесь, пустил корни. Оно, конечно, не Россия-матушка, но тоже жить можно.

Митя говорил просто, щурился от попадавшего на глаза солнца. Он был похож на дачного соседа, заглянувшего попить чаю и поговорить «за жизнь». Логинов вспомнил, как в студенческие годы он ради забавы ставил диагноз всем прохожим подряд только по выражению лица. Не было ни одного, для кого бы не нашлось диагноза. А вот Мите он диагноз, пожалуй, с ходу и не нашёл бы. Нет его, диагноза. Сидит перед ним милый дядечка, бывший моряк, в меру разговорчивый, с молодыми глазами, живым мозгом и нормальными реакциями, никаких признаков патологии. А всего лишь минут двадцать назад Логинов листал его историю болезни, пухлую, как гроссбух, и там был целый букет страшных фраз: от аффективного бреда до пикацизма – поедания несъедобных предметов.

– А ваше хобби? Вам разрешают здесь им заниматься?

– Да-а, – протянул Митя. – Но не в номере. У нас есть специальная комната. Называется «крафт-воркинг», это по-английски, по-нашему – просто мастерская. Мои поделки там. И не из дерева теперь вырезаю, дерево живое, в нём нерв есть. В глине нерва нет. Из глины леплю. Так вот. Медведь и охотник, зверьё всякое. Ататюрков больше не ваяю, рука устаёт, у меня растяжение было. А вы из какой-то комиссии? Меня здесь не обижают, нет, можете там себе записать.

– Я не из комиссии, – ответил Логинов. – Я сам по себе. Я врач, у меня есть один пациент, и я думаю, что смогу помочь ему, если поговорю с вами.

Логинов вдруг понял, что совершенно не представляет, как вырулить из никчёмного разговора в нужное ему русло, и это он-то, психиатр с километровым стажем!

– Смелее, док. Спрашивайте, что вам там нужно.

Он сказал «док» – точно так же, как говорил Мосс. Логинов поднял голову, взглянул в открытое детское лицо необычного собеседника. Митины глаза, умные и лукавые, были чуть сощурены, и сам Митя в этот миг походил на кого-то из давней прошлой жизни Логинова, то ли на обожаемого им школьного учителя математики, то ли на погибшего отца Марины, которого ему так и не привелось узнать поближе.

– Митя, мой пациент неожиданно… – Он на ощупь подбирал нескользкие круглые слова. – …Неожиданно начал осознавать своё отличие от других людей. Очень сильное отличие. Он не умеет пока с этим жить. Ему надо научиться подстраиваться…

– Подстраиваться? – белёсые Митины брови поползли вверх. – Зачем?

– Затем, чтобы он не погиб.

– А в чём его отличие?

– Он считает себя бабочкой.

Митя чуть заметно улыбнулся кончиками губ.

– Диагноз, полагаю, поставили такой же, как мне?

– Ну… – Логинов мысленно зааплодировал Мите. – Будем считать, что так.

– Вы, доктор, держу пари, перешерстили уже все справочники, перепахали интернет, но ничего путного не нашли? Я даже вижу, как вы заводите тетрадку, чертите колонки, выписываете все за и против, не спите по ночам, взвешиваете гипотезы. Я вам вот как скажу: читайте Карла Поппера. Поппер говорил: «Любую гипотезу следует опровергнуть, чтобы двинуться дальше». Иными словами, надо искать не то, что доказывает теорию, а то, что её опровергает.

Светло-карие глаза его медово загорелись, будто внутри черепа кто-то зажёг масляную лампу. Митя потёр ладонью лысину и продолжил:

– Всё дело в ней, в матушке-башке. Там мозг. Ну, вы знаете. В нём – префронтальная кора. Это весьма тонкая шкурка, док, мне здесь объяснили. Там живут механизмы, отвечающие за внутреннюю цензуру. Вот вы ещё молодой человек, многого не застали в силу возраста. А я вам так скажу: цензура нужна. Везде. В стране, в газетах, в школах. И в башке тоже. Нет цензуры в башке – гуляй серотонин-кортизон, или как вы, врачи, такие штуки называете? Наше сознание, ежедневные мысли, белые и чёрные, расплёсканные, неконтролируемые, влияют на нейрохимию головного мозга. А уж она, голубушка, на всё остальное. Чуть позволил себе подумать лишнего – получи паранойяльный психоз. Мысли надо в строгости держать. Чтобы ни-ни! Появится мысль, что ты бабочка, или абажур, или, ещё круче, домкрат – а у меня был такой сосед, вместе отдыхали в прошлом году, – так ты гони эту мысль поганой метлой прочь. Тогда и с головушкой не будет бо-бо. Нет мысли – нет болезни. Всё просто.

Логинов поразился, насколько трезво и взвешенно рассуждал Митя. Перед ним сидел уже не пенсионер-морячок, а интеллектуал-собеседник, глубокий и думающий.

– Вы, я вижу, хорошо разбираетесь в медицинских терминах, – кивнул он ему.

– Я профессиональный пациент, доктор, – улыбнулся Митя.

В Митиной медицинской карте анамнез значился со сроком в десять лет. Логинов на секунду подумал, что не удивился бы, если в итоге бы выяснилось, что Митя всю жизнь притворялся.

– Наука начинается с мифа и с критического отношения к мифу, – продолжал Митя. – Это не я сказал, но это аксиома. Вы свою подопечную бабочку хотите вывести из этого нового состояния. Можете не отвечать, я знаю – хотите. Вам положено так хотеть. А зачем? Если вы проживёте хотя бы один день его жизни, вы поймёте, что все ваши попытки были тщетны и нет ничего более губительного для него сейчас, чем ваше присутствие в его жизни.

Митя вздохнул и привалился спиной к подушке.

– Будьте так добры, вы не подбавите мне водички в таз?

Логинов завертел головой в поисках чайника или ковша, но Митя глазами указал ему на зелёную садовую лейку, стоящую в углу комнаты. Логинов подошёл, взял её в руки, по тяжести понял, что она налита доверху.

– Но тут вода холодная.

Митя захохотал прерывистым дующим смехом.

– Я не парю ноги, доктор. Я питаю корни. Лейте же, что вы встали?

Логинов подлил из лейки в таз, краем глаза наблюдая, как детское блаженство разлилось по гладкому Митиному лицу. В этом свете недавно упомянутое Митей выражение «я пустил корни» приобрело совсем иной смысл, отчего у Логинова засосало под ложечкой.

– У меня есть ещё один вопрос, – он поставил лейку на прежнее место. – Вы помните самое начало?..

Митя сразу его понял:

– Начало моей древесной сущности? Да, конечно. Это был великий день. Я проснулся и осознал, что мне причиняет боль любое жестокое обращение с деревьями. Видите, в этом номере вся мебель из пластика, доктора позаботились, чтобы мне не напоминать о том, что сделали с моими собратьями. Но бедолаги-врачи понимают всё слишком буквально. Я не идиот, я знаю, что, живя в человеческой цивилизации, невозможно избежать деревянных предметов. Я вот вырезал из дерева фигурки – и это было лучшим продолжением жизни заготовок-чурок. А мебель… Я договорился со своей головой, что это мне не приносит боль. И это не приносит боль.

«Как просто, – подумал Логинов. – Почему бы тебе не договориться со своей головой, что ты человек, а не дерево?»

– А зачем? – отозвался Митя, и Логинов вздрогнул от скользкого ощущения, что тот читает его мысли.

Митя хихикнул и продолжил:

– Вот вы тоже думаете, как все местные врачи. Мол, договорись с головой и вылечись. А я не хочу. Я не обычный пациент. Все мои соседи считают себя здоровыми. Даже тот человек-домкрат. А я согласен: я болен. Ну и что? НУ И ЧТО, я спрашиваю? Мне от этого ни жарко ни холодно. Я проснулся в тот свой первый день и понял, что я дуб, самый настоящий дуб – с корой, ветвистой кроной и толстыми могучими корнями. И мне стало так хорошо!

Он вынул ноги из таза, заботливо вытер, надел махровые носки.

– Десять лет меня пытались убедить в обратном, доктор. Десять лет! Смешные люди. Наивные!

– Но ведь вы сами сказали, что признаёте свою болезнь.

– Да. Признаю. Это ненормально – родиться человеком и думать, что ты дерево.

Весь опыт современной психиатрии мерк перед этими простыми словами. Логинов снова ощутил неимоверную головную боль. Таблетки под рукой не было. Он инстинктивно тронул виски пальцами, и Митя тут же отозвался:

– Цитрамончику? У меня есть. В дупле.

Он пошарил рукой за пазухой и вытащил мешочек, похожий на ладанку.

– Эн-зэ. На все случаи жизни.

– Нет, спасибо.

– Брезгуете? Напрасно. Знаете, вы мне симпатичны. Вы много думаете, читаете. Вы объёмный. Если не читать книг, становишься плоским. Я люблю Платонова. Я его понимаю. И через Платонова люблю Николая Фёдорова, мне близка его философия. А ещё Шарова, конечно, у него в прозе есть платоновские мысли. И Гроссмана. Слава богу, здесь есть хорошая библиотека, а что не достать, дочь привозит мне. Откройте-ка шкаф.

Он показал на платяной шкаф у двери. Логинов подошёл, приоткрыл створку, и шкаф ощерился пятью ровными полками, сверху донизу уставленными книгами, большими и маленькими, толстыми и тонкими, и эта великолепная кладка – кирпичик к кирпичику – была также Митиной гордостью. В глаза бросились тиснёные на корешках фамилии – Бродский, Бердяев, Сологуб.

– Одежда мне не нужна. Я надеваю, что тут под рукой, эту пижаму, например, и только потому, что обещал дочери. Нагота не безобразна, нет. Деревья нагие выглядят естественней, чем когда на них вешают тряпки. А книги – лучшее наполнение шкафа. Глупые доктора! – он фыркнул, как наевшийся колбасы кот. – Деревянную мебель убрали, а книги разрешили. Книги ведь тоже из дерева. Из такого, как я. Знаете, я бы хотел, чтобы после смерти из меня сделали книгу. Пусть одну. Но обязательно хорошую. Вы можете мне в этом поспособствовать?

– Я бы очень хотел, но не могу обещать, – устало ответил Логинов.

Митя был ему симпатичен. Они беседовали уже около часа, и Логинов подумал, что с удовольствием ещё бы раз встретился и просто поболтал с ним. Да, медицина в его случае бессильна. И Митя абсолютно бесполезен для работы над проблемой Мосса. Но, чёрт возьми, редко встретишь человека, с которым вот так вот было бы интересно поговорить.

– Я, наверное, не смогу ничем вам помочь с вашей бабочкой, – прозрачным голосом вторил его мыслям потрясающий Митя. – Если он когда-нибудь попадёт сюда, я буду ему только рад. Хотя не факт, что ему здесь полегчает. Его начнут ломать, и он сломается, а значит, будет несчастным.

– Как же им удалось не сломать вас?

Митя беззвучно засмеялся плотно сжатым ртом.

– А потому что я дуб. Черешчатый.

И так лукаво посмотрел на Логинова, что тот почти физически ощутил, как мысли в голове начали прокручиваться на холостом ходу, подобно гайке с сорванной резьбой.

Пора было прощаться. Логинов встал, пожал Мите руку, отметив, до чего же сильный («корневой») у него ухват пальцев, и вышел из комнаты.

Всё тот же «врач-координатор» с невозмутимым лицом проводил его до ворот пансионата, не переставая бубнить, как ему лестно было принять коллегу самого Станкевича и добавляя на всякий случай, что все пациенты как один довольны и жалоб ни у кого нет.

Логинов вышел за ворота к ожидавшему его такси. Солнце отутюжило небо до атласной переливчатой голубизны, и лишь одно узкое облако плыло по самому краю небосвода, точно выглянувший из-под халата край белой сатиновой пижамы. Логинов смотрел в небо и вспоминал Митины слова.

«После смерти сделайте из меня хорошую книгу». Как бы пафосно это ни звучало, но, чёрт побери, было именно то, чего, наверное, и Логинов бы желал. И от этого стало так пакостно внутри, будто кто душу выскребал ржавым скальпелем.

Уже вернувшись в Калининград и поговорив на следующее утро со Станкевичем, он узнал, что Митя Бабушкин умер вечером того дня, когда они встретились. Ушёл легко, от разрыва сердца, с улыбкой на лице. Дочь сообщила, что тело будут кремировать. Логинов снова подумал о книге и не смог избавиться от мысли, что в чём-то нарушил обещание, данное Мите. В чём-то большом и важном.

15

Кира стояла на пороге спальни и наблюдала за спящей Мариной. Каштан за окном мерно стучал по стеклу засохшей веткой: тук-тук, тук-тук, и была в этом какая-то запредельная неврастеническая тоска, хоть вой. Через приоткрытую штору в комнату вползал рваный лоскут игольчатого света, царапал Маринин лоб, всегда бледный, парафиновый, наливал каждую прядь её рыжих волос янтарным электричеством. Кире на миг показалось, что голова на подушке лежит отдельно от тела и запакована в плетёную сетку из раскалённой медной проволоки. Кира даже выдохнула, отгоняя навязчивый образ. Как там он говорит? «Всё тихо в твоей голове».

Да тихо, тихо, тише некуда.

Кира смотрела на спящую Марину и не могла избавиться от ощущения колоссальной пропасти, которая их разделяла.

Кира смотрела на спящую Марину и с каким-то звериным удовольствием подмечала, что половина Марининого лица – ангельская, нежная, с персиковым отливом на детской припухшей щеке, а другая её половина – злая, острая, чуть-чуть фантазии – и увидишь близкую старушечью ядовитость.

Кира смотрела на спящую Марину и ненавидела её.

Ненавидела сильнее, чем отца, пропойцу, постоянно избивавшего мать. Сколько лет уже прошло, но из памяти не вытравить, как пряталась она с братом Вовкой в старый бабкин сундук, и там они сидели, вдыхая запах нафталина и пыльных тряпок, пока отец пьяным матом поносил всё и всех, и слышно было, как летят в подскуливавшую мать какие-то предметы, бьётся посуда и глухо стучит по деревянным доскам пола его тяжёлый ножной протез: тук-тук, тук-тук. Когда этот звук приближался, маленький Вовка непременно писался со страху; а потом бабка лупила их от души старым валенком, потому что тряпки в сундуке воняли. Лупила – для «традис-с-сии», как сама выражалась, а валенком – чтобы до смерти ненароком не убить, понимала ведь, что дети. Валенком не больно, Кира даже привыкла. Считай, и не били её вовсе, разве что отец приложился пару раз за какую-то малую провинность. От его лихого удара у Киры остался шрамик – тонкий белый червячок у самого уха.

Отец всю жизнь проработал обходчиком путей на тогучинском железнодорожном узле, в ста километрах от Новосибирска, пил помаленьку лет с тринадцати, а когда потерял ногу из-за несчастного случая, по собственной же неосторожности, меру водке совсем позабыл – запои были отчаянные, до полной потери памяти, да и помер он в свои неполные сорок лет опять же по пьяни: упал в канаву и захлебнулся от щедрой весенней талой воды.

Мать тогда чуть с ума не сошла от горя. Неделю выла протяжно, коротко вскрикивая на гласных, как раненая чайка: «А-а-а» – и обрывала звук, затихала, а после снова ревела без остановки. Когда слёзы кончились, мать устроила в их старом деревянном доме в Тогучинске мемориал отца. Всю ночь у его портрета горела лампада, как перед иконой, и когда мать убегала на свою медсестринскую смену в местную больницу, наказывала детям неустанно следить, чтобы огонёк не погас. Отцову одежду не трогали, она так и висела в шкафу и на стуле, и у Киры было ощущение, что живут они в музее, где ни к чему нельзя прикасаться, только музей этот гадкий и занюханный, не нужный никому, кроме матери, и от него за сто километров веет психушкой.

Культ отцовой смерти въелся в самые важные её девчоночьи годы – на излёте детства, когда юность уже подступила, и до мурашек хотелось вырваться из этого неуютного нищего гнезда, но как же ты посмеешь бросить своих, да ещё в вечном неутихающем горе?

Но Кира посмела. Лет с десяти она жила только одной мечтой: получить паспорт и уехать из Тогучинска навсегда. И непременно сменить фамилию: вытравить из себя Тагирову, как вытравляют хлоркой желтоватое позорное пятно на простыне. Та-ги-ро-ва и звучит-то безысходно, напоминает опостылевший Тогучинск и тягомотную беспросветную жизнь подле медленно сходящей с ума матери, ворчливой бабки и подросшего Вовки, с каждым днём всё больше и больше напоминавшего отца.

Мечта никогда не сбывается просто так. Её надо отработать, отхотеть как следует. И Кира отработала, отхотела. Два года она горбатилась санитаркой в больнице – той самой, где всю жизнь надрывалась мать, – потом поступила в медицинский колледж в Новосибирске, не без труда, конечно: подсобил главврач её больницы Пал Саныч, седеющий сыч опереточной внешности с бегающими мироточивыми глазками, выделявший её среди прочего медперсонала. О тех временах Кира старалась не вспоминать и смогла сама себя убедить, что поступила в колледж не по протекции, вымученной паскудной ценой, а по собственному уму и свистку фортуны.

Окончив первый курс, Кира приехала в Тогучинск повидаться с семьёй и забрать кое-какие вещи, дошла до ветхого своего дома, постояла в тёмных сырых сенях с минуту, втягивая ноздрями сочившийся через дверную щель запах ладана от отцова иконостаса, развернулась и, так и не войдя в комнату, пошла от родного дома прочь. И весь путь до станции твердила себе, что никогда, никогда, никогда не вернётся в Тогучинск.

В Калининград она приехала уже с фамилией Иванова. Просто и не подкопаешься, а лучше и не бывает. В наше время можно сменить всё что хочешь, даже национальность и биографию, не то что фамилию, были бы желание и возможности. В паспортном столе запросили какие-то справки, за которыми надо было ехать в Тогучинск, и Кира всё тянула, а тут подвернулся шанс в лице тихого интеллигентного Димочки, студента новосибирского мединститута, будущего офтальмолога, влюбившегося в её раскосые змеиные глаза с первого взгляда. Шанс свой Кира не упустила и перед самым Димочкиным выпуском снизошла до взаимности, а немного погодя и до скоропалительной свадебки в ресторане-стекляшке с немытыми окнами и редкими хмельными родственниками со стороны мужа. Своих Тагировых об изменении семейного статуса она даже не известила. Бонусом к лёгкой русской фамилии оказался Калининград, где новоиспечённого мужа ждала тёпленькая вакансия на кафедре Медицинского университета Канта.

Развелась Кира так же быстро, как и вышла замуж. Димочка не перечил, но сильно переживал. Впрочем, хорошие отношения с ним Кира сохранила, чем гордилась, и бывший муж помог ей поступить в свой же университет, устроиться на ставку секретаря на кафедру и найти подходящую съёмную квартирку недалеко от центра.

Учёба, свободная жизнь, новые друзья, студенческие тусовки, свидания полностью захватили Киру, затянули на ранее незнакомую ей орбиту, и, если бы не одно обстоятельство, она вполне могла бы сказать про себя, что абсолютно счастлива. Этим обстоятельством оказался Логинов.

Устроиться к нему ассистенткой помог опять же случай. Подругу, теперь уже бывшую, пригласило на собеседование к Логинову рекрутинговое агентство. Кира поехала с ней из чистого любопытства: посмотреть на пражского импозантного психиатра, о котором та твердила безостановочно. А увидев Логинова в коридоре его новенького отремонтированного офиса, поняла: работать у него подруга не будет. Потому что есть она, Кира.

Димочка тут помочь не мог, но Кира справилась сама: раздобыла мобильный Логинова, вдохновенно наврала, мол, в агентстве перепутали резюме и не состыковали встречу, и что она грезит работать с таким учёным, как он, и, самое главное, считает, что к психотерапии надо приступать только после весомой практики в клинической психиатрии. Последнее подкупило Логинова, и он пригласил Киру на беседу. Дальше – дело ерундовое, уж понравиться-то она умела.

Зачем ей нужен был Логинов, она сама для себя определить так и не смогла. Нужен, и всё. Влюблённость – вещь гормональная, любовь – лишь затяжная привычка, а как объяснить неимоверную тягу к большому и умному мужчине, к простому желанию, чтобы с тобой рядом был взрослый человек, который избавит от удушающей пустоты? Любовь? Нет, Кира была уверена, что есть нечто другое, отличное от этого затасканного, измусоленного понятия. Некая надстройка, что-то более надёжное, цельное, ведь любовь испаряется до невесомого пшика, и остаётся гнилое разочарование. Потому что любовь, подобно недобросовестной жиличке, съезжает с квартиры, прихватив хозяйское мелочишко, и от этого так гаденько на душе, что лучше бы и не было её вовсе. А то, что испытывала Кира к Логинову, было выше, что ли, плотнее, целостней. Нет, не любовь, нечто другое, на самом кончике того филигранного такта, одного шажочка, который при всей глубине и весомости чувства и позволяет сохранить голову трезвой. Не всё словами-то и объяснишь.

Быть с ним рядом – не прикасаться к нему, а просто находиться в одной комнате – стало для Киры необходимым глотком кислорода. Она его выбрала. Так и говорила себе перед сном: «Я тебя выбрала».

Её даже не особенно смущало, что Логинов женат и жену свою обожает. Киру волновало лишь то, что у такого человека жена нечиста. О, если бы кому-нибудь пришло в голову спросить её об этом, Кира вывела бы целую теорию, и спросивший поразился бы, насколько основательно она выстроила замок из хрупких фактов, мыслей, собственных толкований. Но никто её ни о чём не спрашивал, и она носила в себе свои домыслы и объяснения, как насекомое защитный панцирь, укрываясь за ним, хоронясь и чуть ли не ежедневно находя доказательства своей правоты.

Кира считала психически больных людей недостойными жизни. Почему Логинов, чистый и светлый, занимается ими, она себе ещё как-то объясняла. Будучи человеком неглупым, Кира понимала, что это лукавая пересмешница-судьба прибила её к медицинской кормушке, а профессия врача не для неё, хоть она и была первой студенткой на курсе. Но чем ближе был диплом, тем меньше ей хотелось видеть себя в белом халате, ремонтирующей человечьи физиологические сбои. Благо хоть будущая её специальность – педиатр. Дети хоть и противны, но всё же не настолько, как взрослые, от них не несёт по́том, изо рта не воняет, их испражнения пахнут терпимо, и касаться их тел не так омерзительно. Есть, правда, родители, визгливые мамаши и ослы-отцы, с ними надо держать ухо востро. Хороший педиатр – не тот, кто понимает в детях, а тот, кто понимает ещё и в родителях. Особенно в мамашах. Поэтому Кира радовалась, когда ей в чём-то, хоть по ерундовому поводу, удавалось убедить именно женщину. Тренировка на будущее. На то будущее, которого она совсем не жаждала, но с которым смирилась, как с неизбежностью.

По поводу же психов у неё была своя теория. Бог (или кто там, на верхнем этаже) метит червивых. Так лесничий помечает краской подгнившие деревья на заметку лесорубам, что их надо вырубить. Всё логично, всё правильно. Гнилым не место среди здоровых.

Психических больных надо отмечать белилами сразу, как только произошёл сдвиг, и мгновенно изолировать. И нет, не лечить – это лишняя трата времени и денег, просто уничтожать. Логинов бы на это сказал, что тогда надо будет изолировать и уничтожить всё население планеты, потому что здоровых на голову людей нет, такой сорт селекционеры ещё не вывели. Но на то он и Логинов – чистый и великий. Поэтому Кира с ним.

Жаль только, он не с ней.

Кира смотрела на спящую Марину, и ненависть её поднималась к самому горлу, заливала горькой желчью миндалины так, что не сглотнуть. Почему некоторым дано всё: прекрасное, сытое и небитое детство, любящие родители, достаток и, самое главное, такой муж, как Логинов? Чем она это заслужила? Ведь не красавица. И косолапит при ходьбе, и зануда, каких поискать. И клептоманка, больное депрессивное насекомое. Но он с ней. Любит её. Обожает. Трясётся над ней. А она червивая. Кира почувствовала, как сердце отчаянно забилось: тук-тук, тук-тук. Или не сердце это, а сволочь-отец стучит своей колотушкой по колёсам вагонов? В такие минуты он всегда приходил к ней в сознание, шевелился там, и Кира иногда боялась, что сама скоро сойдёт с ума, – настолько ясно отдавалось в голове зеркальным эхом это «тук-тук».

Она наклонилась совсем близко к лицу Марины – так, что услышала её невесомое спокойное дыхание. У спящего человека есть схожесть с мёртвым – черты обтекаемы, мышцы расслаблены, нос заострён, веки слегка отёчны. Люди с повреждённой психикой во сне особенно напоминают покойников… Почему же верховный лесничий не спешит отдавать приказ вырубить помеченное дерево? Может быть, лесорубов не хватает?

И снова заколотилось сердце, невозможно, невозможно! Она вспомнила, как маленькой подкрадывалась к спящему пьяным сном отцу и так же смотрела на него долго-долго, придумывая, что он мёртвый и никогда больше не проснётся… Какие сладкие это были фантазии!

…Но отца уже давно едят черви. Марина жива. Вот только ветка стучит в окно, мерно, быстро, как и сердце, тук-тук, тук-тук. Или же это он, отец, живой, ходит по дому и ухает своим грубым протезом, как когда-то вагонной колотушкой, издеваясь над Кирой, торжествуя свою власть над ней, питая её окрепшую, полнокровную ненависть?

Отдалённая трель мобильного заставила Киру встрепенуться, выпорхнуть из спальни, пока Марина не проснулась. И только на лестнице она сообразила, что слышит рингтон не своего телефона, логиновского. Так и есть, уехал с самого раннего утра в офис, мобильный забыл на столике у входной двери. Слетев по ступеням в холл, Кира подбежала и взглянула на экран. Звонил Гольфист, долго, требовательно. Пауза – и снова настырный звонок. Кира подождала в нерешительности и протянула к телефону руку.

– Геннадий Андреевич, здравствуйте, это Кира…

– Дайте мне доктора, срочно! – без приветствий начал Гольфист.

– Феликс Георгиевич не взял с собой телефон. Но я передам при первой возможности, чтобы он вам перезвонил, – голос её был ровный, сладкий.

– Ты не понимаешь, девочка… – захныкало в трубке. – Мне плохо. Мой шестнадцатый мяч… У меня был такой шанс и я его упустил!

– Я запишу и передам.

– Запишет она! Никто не способен понять! Я ехал. Остановился на светофоре и вдруг увидел лунку… Там, у набережной. Клюшка с собой. Всегда, – он говорил прерывисто, икая, как уставший от собственного рёва ребёнок. – А мяча не было. Я выскочил, начал искать его. А люди… Все такие жестокие, просто уроды!

– Что же произошло? – всё так же ровно спросила Кира. – Вы не нашли мяч?

Гольфист издал звук, похожий на рык продуваемой сантехником водопроводной трубы.

– Дай мне доктора, девуленька…

– Его нет. Вы не хотите рассказать мне?

На такие случаи у неё были чёткие инструкции от Логинова. Основная заключалось в том, чтобы дать пациенту выговориться, выпустить пар.

– Мяч… – снова застонала трубка. – Все куда-то побежали. Баба орала, чтобы я не размахивал клюшкой, потому что пугаю детей. И ещё собачонка эта, кабысдох, вертелась под ногами…

«Ну вот, он опять, наверное, раздробил шавке голову, – подумала Кира. – И после этого мне будут говорить, что психиатрия – наука? Почти два года ремиссии, мешки таблеток, дорогущие клиники в Швейцарии. От чего ушли, к тому и пришли».

– Мяч… – подвывал Гольфист. – Я понял, нут-ром почувствовал, что это мой шестнадцатый мяч! А они… Они забрали его, не дали мне ударить!

– Что же это было, Геннадий Андреевич?

– Какая разница! – он недовольно хрюкнул в трубку. – Мой шестнадцатый мяч, вот что это было. А они кричали: обезьянка!

Кира вспомнила, что накануне видела на набережной фотографа с взъерошенной серо-коричневой мартышкой, одетой в детские вельветовые штанишки на подтяжках. Она сидела на краешке скамейки: спинка по-старушечьи кругленькая, мордочка злая, лапки вцепились в поводок.

– Так вы ударили, Геннадий Андреевич?

– Нет, мне не дали! Не дали! Я стал примериваться. До лунки было метров восемнадцать, я бы попал, непременно попал! А они схватили ручонками мою клюшку, стали орать в ухо, что я ненормальный!

«Обезьянка… – без эмоций подумала Кира. – Кто будет следующий в этом ряду?»

Судя по всему, Гольфист не только не чувствовал свою вину, как было в случае с собачкой, он был крайне возмущён, что ему помешали. Неясно оставалось, только зачем ему понадобился Логинов, да ещё срочно.

– Я уехал, а они ещё вслед кулаками махали и грозили полицию вызвать.

Он тяжело пыхтел в трубку, и Кира сразу представила его раскрасневшееся круглое лицо, бусинки пота на блестящем лбу, маленькие юркие глазки-зверьки.

– Мы с доктором условились, – продолжал на высокой ноте Гольфист, – почую шестнадцатый мяч – сразу звоню ему.

Всё так. Только Кира догадывалась, что Логинов-то настаивал на звонке до хватания клюшки, а не после. Если бы Гольфист позвонил ему, только заподозрив в обезьянке свой вожделенный шестнадцатый мяч, уж Логинов смог бы уболтать его так, что тот даже из машины бы не вылез, а ехал дальше по набережной, прямиком в клинику.

Поговорив ещё минуту всё тем же сиропным голосом, Кира попрощалась, нажала отбой и положила мобильный на столик. Случай был паршивый, она это понимала. Но стоит ли отвлекать Логинова? Он – учёный, ему нужны тишина и возможность сосредоточиться. Сейчас его полностью поглотила проблема этого Мосса, ещё одного сбрендившего малого. Как много их становится последнее время. Они – это грязь, нечистоты. Повертеть головой – слева псих, справа псих. Как же невыносимо трудно самой оставаться здоровой, когда вокруг одни больные!

Кира поморщилась. Нет, однозначно, лучше бы Гольфист ударил, и его бы забрали, увезли куда нужно, заперли. Одним бы меньше было. Мосса тоже надо бы оставить в покое: перегорит и выключится, помрёт от разрыва сердца при виде какого-нибудь колпака, напоминающего сачок. Но Логинов с ним возится, сон потерял, сам уже напоминает ненормального. Если ещё съехавший с катушек Гольфист вклинится со своим шестнадцатым мячом, то Логинов совсем сгорит, растает, как свечка.

И, твёрдо решив ничего ему о Гольфисте не говорить, Кира сделала то, что, как ей верилось, было единственно правильным: удалила информацию о звонке из памяти логиновского мобильного.

* * *

Логинов дал себе слово поработать ещё час и затем поехать домой. Но час прошёл, а он всё сидел и смотрел на экран компьютера. На столе лохматыми сугробиками лежали вырезки со статьями, распечатки, журналы и книги. За окном начинало темнеть, надо бы встать и зажечь свет, но Логинов всё никак не мог оторваться от мерцающего экрана, прокручивал страницы медицинских текстов, форумы, кликал мышкой на все ссылки подряд и сам себе казался отчаявшимся зверем, обезумевшим от голода, часами высматривающим в неподвижной позе мелкую добычу – крохотного грызуна – без надежды на удачу и понимая, что сил не хватит на ловкий бросок.